ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Пятый… Пя-а-а-а-атый… Пора вставать. Утро пришло, — звенел в голове ласковый голос.

Я открыл глаза и непонимающе осмотрелся по сторонам. Кто меня звал? И где я? Мягкая подушка удобно подпирала затуманенную голову. Я откинул скомканное одеяло и, сладко потягиваясь, сел, свесив ноги на пол. Обстановка не вызывала абсолютно никаких воспоминаний. Небольшая комната в голубых тонах, узкая кровать, письменный стол, этажерка с книгами. Как я сюда попал? Ведь вчера утром я просыпался совсем в другом месте.

— Пора вставать, — настойчиво повторил тот же голос.

«Да это же Луазо, — сообразил я. — А комната, в которой я нахожусь, — это мое новое жилище». Мне, наконец, вспомнилось вчерашнее ночное путешествие с Люсьеном, переход в новый мир и последовавший за ним поход в свои апартаменты под бдительным надзором и руководством Луазо. Проходя пустыми сумрачными залами, я не встретил ни одного человека. Царивший вокруг полумрак нагнал на меня сон, и едва зайдя в комнату, я скинул с себя всю одежду и как убитый повалился на кровать. А теперь, очевидно, моя наставница посмотрела на экран и решила, что мне пора вставать. В следующий момент я юркнул под одеяло, чувствуя себя по меньшей мере неловко. Так все это время, пока я голышом потягивался на кровати, она меня видела?! До меня только сейчас стал доходить ужас такого положения. Неужели целых три года кто-то будет следить за каждым моим действием? Об этом ничего не было сказано в контракте. Я косился на одежду, брошенную в противоположном углу комнаты, и, понимая, насколько смешно сейчас выгляжу, проклинал про себя свою недогадливость и беспардонность моих наблюдателей.

— Ну сколько можно спать? — недовольно спросила Луазо. — Если ты уже встал, подойди к микрофону и сообщи мне об этом.

Я почувствовал облегчение. Она не видела меня! Но к одежде я все-таки прошествовал, завернувшись в одеяло, словно римский патриций. Затем огляделся, пытаясь припомнить, где должен находиться микрофон.

— Хватит спать, — устало повторяла Луазо. — Новый Пятый — страшный соня, — сообщила она кому-то.

«Ну что ты прицепилась?» — думал я, заглядывая в ящики и обшаривая книжную полку. Микрофон обнаружился в виде небольшого черного отверстия в поверхности стола. Увидев его, я вспомнил, что мне нужен не сам микрофон, а кнопка, которая его активирует, и после очередного раунда поисков и напряженных воспоминаний наконец-то нашел ее под столом. Сев на простой стул, оказавшийся неожиданно удобным, я нажал кнопку и сурово сказал:

— Пятый слушает.

— Наконец-то, — довольно отозвалась она. — Тебя просто невозможно растормошить. С добрым утром, соня.

Я решил умолчать о своих длительных поисках и ответил:

— С добрым утром.

— Выспался? — весело поинтересовалась она.

— Не особо, — сознался я.

Было очень непривычно говорить в воздух и слышать ответы собеседницы прямо в голове.

— Ничего, еще отоспишься. Но для этого придется ложиться раньше. Твой предшественник в это время уже всегда был на ногах, и мы не можем позволить Пятому менять свои привычки так внезапно. Постарайся быть в Секции Трапез поскорее. Если у тебя есть вопросы, ты можешь их задавать в любой момент — тебе обязательно кто-нибудь ответит.

Слушая ее веселое щебетание, я постепенно пришел в более умиротворенное настроение.

— Мадемуазель Луазо, — начал было я, но она прервала меня:

— Николь, просто Николь.

— Николь, — согласился я, — у моего предшественника были еще какие-либо привычки, о которых мне надо знать?

Она рассмеялась.

— По-моему, всего лишь день назад ты был уверен, что о нем тебе известно все. Если ты хорошо следил за ним, то даже его ранние подъемы не должны быть для тебя сюрпризом.

Я пожалел о своем несколько опрометчивом вопросе и с обидой сказал:

— А это и не было сюрпризом. Но мне известно только то, что я видел по телевизору. У вас ведь нет камер в этой комнате…

Последнюю фразу я произнес полувопросительным топом.

— Не волнуйся, — понимающе ответила она, — твоя квартирка состоит из нескольких помещений. Камера есть только в наружной комнате, куда могут зайти гости. Никому из них не придет в голову пройти в твою спальню. Ты же знаешь — это будет верхом неприличия в вашем мире. Так что в спальнях нам нечего регулировать, и камер в них мы не ставим. Это, впрочем, не означает, что ты должен выходить в этой комнате из своего образа. А что касается твоего первоначального вопроса, то никаких особых привычек у твоего предшественника не было. Будь таким Пятым, каким ты его себе представляешь.

«Опять заладила — „Не выходи из образа“, „Не выходи из образа“», — беззлобно подумал я и сказал:

— Спасибо. Ну, я пошел.

И вспомнив ее прощальные слова, добавил:

— До встречи в эфире.

— Будь умницей, — ласково сказала Луазо, и в моей голове воцарилось молчание.

Наскоро сделав зарядку, я умылся и взглянул в зеркало. Пятый отвечал мне любопытствующим взглядом. Всматриваясь в его лицо, я вспомнил свою недавнюю непоколебимую уверенность в том, что я и он — это одна личность. События последней ночи несколько выбили меня из колеи, но сейчас желание влиться в виде Пятого в его мир охватило меня с прежней силой. Я пригладил волосы и, насвистывая что-то веселое, бодро направился к двери. Лишь у порога я оборвал свой неуместный свист. Пятому, как, впрочем, и всему его миру, эта мелодия была незнакома.

И вот этот долгожданный момент, который я так часто представлял себе, настал. Я шел по комнатам, переходам, залам. Меня узнавали, здоровались, как будто расстались только вчера. Я вглядывался в лица этих людей, ставших мне такими знакомыми по фотографиям и телевизору. Вот Шинав, Седьмой, Адад. Поодаль, заложив руки за спину, прогуливался Адам, а неподалеку от него на роскошном диване возлегал Первый и задумчиво созерцал высокий потолок. А вот и мои родители — Третий и Вторая. Тихо переговариваясь, они шли мне навстречу. Насколько я помнил, их отношения с детьми практически не отличались от отношений с другими людьми. Может быть, чуть больше теплоты и заинтересованности, но не более того. Впрочем, происходило это не оттого, что они были равнодушны к потомству, а скорее потому, что в этом мире все и всегда были очень приветливы и милы друг с другом. Поравнявшись со мной, Третий с доброй улыбкой кивнул. Вторая легко коснулась моей руки и мимоходом сказала, обнаружив прелестный голос:

— Пятый, мы тебя уже два дня не видели. Опять наступила полоса творческого уединения?

— Да, мама, — без промедления ответил я. А про себя подумал: «Надо было сказать „нет“. Теперь придется что-то писать».

— Когда закончишь, почитаешь нам, — вступил в разговор Третий. — Ты же знаешь, как нам нравятся твои книги.

— Конечно, папа, — улыбнувшись, сказал я в ответ.

Одарив меня ответными улыбками, родители проплыли дальше. Я остановился и посмотрел им вслед. Все-таки сложно серьезно говорить «мама» и «папа» людям одного с тобой возраста.

— Не задерживайся, — шепнул голос Луазо. — Ты же не впервые видишь своих родителей.

Мысленно обозвав себя идиотом, я двинулся в Секцию Трапез, сохраняя на своем лице абстрактную доброжелательность.

В Секции Трапез завтракала развеселая компания в виде Седьмого, Двенадцатого, Шестой и Каина. Меня встретили приветственными возгласами и сообщениями о том, насколько хороша сегодня еда. Стараясь отвечать им в тон, я включился в беседу и уже через пять минут по-приятельски болтал с ними, попутно успевая отдавать должное завтраку. Естественность давалась нелегко: мне постоянно казалось, что сейчас я ляпну что-нибудь не то. Конечно, позади были экзамены и длительная подготовка, но то, что происходило сейчас, не шло ни в какое сравнение с многодневной имитацией. Наблюдая за тем, как беззаботно они общались со мной, я не мог не задать себе очевидного вопроса: сообщили ли им и остальным актерам о том, что Пятый сменился? Это было бы логично, ведь тогда они могли бы сглаживать мои возможные промахи и оговорки. Впрочем, как показывал предыдущий опыт, моя логика существенно отличалась от логики Тесье и его сподвижников. Размышляя над этим, я закончил завтрак и вместе с общительными сотрапезниками пошел в Секцию Встреч.

Потом были милые и вместе с тем глубокомысленные разговоры о литературе, во время которых собеседники не переставали восторженно цитировать мои книги. Как ни странно, но, несмотря на то что я не написал ни строчки из этих книг, мне было приятно слушать эти похвалы. И опять меня кольнула эта мысль — а знают ли они о подмене? Не случайны ли эти комментарии? Но все были настолько естественны, что через некоторое время я вообще с трудом помнил о том, что эти люди — актеры. Разговоры сменились шахматной партией, которую я быстро проиграл Двенадцатому. Мой румяный приветливый противник, действительно чем-то неуловимо напоминавший Тесье, мгновенно расстраивал все мои планы своими ловкими быстрыми ходами. К счастью, Пятый никогда не славился искусной игрой, иначе в мою программу обучения, наверное, включили бы это древнее искусство.

После партии последовал ароматный, вкусный обед, не уступающий тем, что подавали в моем любимом «Фламберже». Кухня Господа работала на славу — пища так и таяла во рту. За обедом разгорелся спор о способах получения различных оттенков красок путем смешивания основных цветов. Размахивая блестящей ложкой, Седьмой доказывал, что зеленый цвет получается путем соединения синего и желтого. Мне же почему-то казалось — в результате получится сиреневый. Мы настолько увлеклись беседой, что после еды направились в Розовую Секцию Искусств, для того чтобы положить конец нашему спору экспериментальным путем. Седьмой был невероятно доволен, когда, смешав свои две краски, получил изумительный салатовый оттенок.

Время текло незаметно. Все вокруг были невероятно добрые, отзывчивые, веселые, предупредительные. Вначале я постоянно чувствовал какое-то внутреннее напряжение. Мучительно продумывая каждую фразу, я следил за тем, чтобы не употребить непонятную аналогию, не упомянуть внешний мир, и, наконец, за тем, чтобы не нарушить главный и величайший запрет. Но постепенно обстановка сделала свое. Я расслабился. Чуткая, едва ли не звериная настороженность, владевшая мною во время экзаменов Катру, покинула меня. Не было больше ловушек, хитростей, опасных двусмысленных фраз. А были только милые, приятные люди, с которыми нравилось общаться и среди которых не надо было постоянно ожидать подвоха. И потихоньку подозрительность отошла на второй план, а затем и вовсе растаяла.

Вечером, засыпая, я думал о том, что превосходно справляюсь со своей ролью. За весь день Николь поправила меня только три или четыре раза, и все по мелочам. Я не допустил никаких серьезных нарушений и ни на секунду не вышел из образа. Я был Пятым — приятным собеседником и одаренным писателем, мудрым и бессмертным. Я впитал его образ, проникся им, стал им. Где-то далеко на заднем плане существовало мое старое «я», оглядывалось, удивлялось, пыталось анализировать. Но теперь оно уже не высовывалось при каждой возможности и довольствовалось скромной ролью тихого и безмолвного наблюдателя. Действительность, окружавшая меня, была моим миром, а я — его вечным обитателем. И действительность эта превзошла все мои ожидания. Не зря по соседству проживали Адам и Ева. Я находился в месте, которое с полным правом можно было назвать земным раем. Это была какая-то Аркадия. Уже уплывая в сладкий сон, я с некоторым недоумением вспомнил о своем недавнем любопытстве. Теперь мне было абсолютно безразлично, кто из моих приветливых соседей является Зрителем. И впервые за последние полгода я заснул в полном душевном спокойствии.

На следующий день я столкнулся с Эмилем. Мне хотелось встретиться с ним буквально с первой минуты, но я не знал, где он живет, а расспрашивать об этом других, разумеется, было невозможно. Пока я ломал голову над тем, как бы его найти, а также ругал себя за то, что не догадался узнать его «адрес», имея доступ к камерам, он собственной персоной возник передо мной. Я шел в Секцию Встреч и едва не налетел на него, повернув за угол.

— А, Пятый, как поживаешь? — приветливо бросил он в ответ на мои извинения.

Только тут я понял, с кем говорю. Невнятно пробормотав что-то изрядно глупое, я хотел было протянуть ему руку, но сдержался. Наш мир не знал древнего ритуала рукопожатия. Эмиль, скрытый под маской Десятого, стоял и приветливо смотрел на меня своими прищуренными серыми глазами, как бы говоря: «Я тоже по тебе соскучился, но мы должны играть свои роли». Я наконец пришел в себя и сделал то, что надо было сделать с самого начала — приветственно поднял открытую ладонь и сказал:

— Неплохо. Ну, как твои дела?

— Недурно, недурно… — полупропел он. И тут же сообщил: — Извини, я сейчас спешу, так что давай поговорим в другой раз.

Видимо, на моем лице отразилось разочарование, потому что он встревоженно спросил:

— Или у тебя что-то срочное? Тогда я все отменю.

Я пожал плечами.

— Как тебе удобнее…

— Вот и хорошо, — ответил он и, дружески улыбнувшись, двинулся мимо. Затем обернулся и малопонятно добавил: — Адаму понравилось.

Пока я пытался осмысливать эту информацию, которую он, видимо, считал ценной для меня, Эмиль скрылся за поворотом. Я немного потоптался на месте, но, вспомнив оплошность, допущенную в первый день, быстро продолжил свой путь. Честно говоря, я не ожидал, что наша встреча будет такой короткой и, главное, безразличной. Мне рисовались картины задушевной беседы, полной радостных восклицаний вроде «а помнишь?». А вместо такой встречи старых друзей мне досталось равнодушное «прости, спешу». Разумеется, он не мог вести подобную беседу в коридоре, на глазах у наблюдателей, но ему никто не мешал договориться о встрече или хотя бы поговорить дольше, чем полминуты. В общем, в Секцию Встреч я пришел изрядно обиженным. К счастью, я был уже достаточно натренирован для того, чтобы не демонстрировать всему миру свои чувства, а взирать на всех доброжелательно и благосклонно. Но на душе скребли кошки. Опустившись в свое любимое кресло, то самое, которое мне заранее было предписано полюбить, я попытался сосредоточиться на книге.

Однако чтение давалось с трудом. Негодные кошки не унимались. Из-за их непрекращающейся активности разговор с Эмилем не забывался и раз за разом прокручивался в памяти. Что-то, кроме обиды, не давало мне покоя. Какая-то мысль промелькнула во время нашей беседы и бесследно ушла, поселив гложущее чувство беспокойства. Бывает так, что незначительная фраза или деталь вызывает в памяти какие-то смутные ассоциации, и после этого ходишь часами и пытаешься вспомнить: где же я это видел? От кого же я это слышал? Информация эта сама по себе абсолютно неважна, и, вспомнив ее, тотчас же перестаешь думать и о ней, и о самом вопросе. Но тем не менее мозг настойчиво продолжает искать ответ, пока не находит его. Именно в таком состоянии я находился сейчас.

Осознав, что уже несколько минут безуспешно пытаюсь прочесть одну и ту же фразу, я отложил книгу и стал рассматривать окружающих. Ничего предосудительного в этом занятии не было, а думать было так значительно легче. На глаза мне попался Седьмой. Он с восторгом излагал что-то Ададу, поминутно тыкая в оранжевую картину у себя за спиной. Картина, как и большинство его творений, была совершенно абстрактной и не ассоциировалась у меня абсолютно ни с чем. Наблюдая за его восторженным монологом, я вспомнил о том, как день назад он так же убежденно спорил со мной о красках. Я тогда еще подумал, известно ли ему, что я — другой Пятый. В тот же момент наваждение исчезло. Ответ был найден и, звонко щелкнув, встал на свое место. Ну конечно! Ведь если они все не знали о том, что я сменил предыдущего Пятого, Эмиль тоже не имел об этом ни малейшего понятия. С какой стати он должен был бросаться мне на шею? Да он вообще продолжал со мной разговор, начатый еще с моим предшественником. Не знаю, что там понравилось Адаму, но мой тезка был бы, несомненно, рад этому сообщению. Довольный, я откинулся в кресле и вернулся к злополучной фразе, которая теперь оказалась ясной и понятной. У меня, наверное, был такой радостный вид, что, если Тесье наблюдал за мной в этот момент, он, пожалуй, был весьма озадачен.

Прошло несколько недель. Сначала я подобно Робинзону Крузо пытался считать дни, затем махнул рукой на это неблагодарное занятие. Зачем бессмертному календарь? Дни, недели, месяцы — все они равны перед вечностью. Жизнь прочно вошла в новую колею. Я лично перезнакомился со всеми обитателями своего мира и научился вставать ранним утром подобно моему предшественнику. После непродолжительной зарядки я отправлялся в Секцию Трапез, где совмещал прекрасный завтрак с легкой дружеской беседой. Скользя взглядом по голубым разводам, уползающим вверх по высоким стенам, я искренне наслаждался едой и общением. Я слушал смех Евы, восхищался четкими суждениями Адада, ввязывался в шутливые пререкания с Седьмым. И все это время не переставал думать о том, как здорово, что мое унылое одиночное заключение сменилось этим чудесным обществом. Затем шли игры, разговоры, споры (которые, впрочем, никогда не становились слишком жаркими), обильные трапезы, пожелания доброй ночи, и на следующее утро все начиналось заново. Иногда в моей голове раздавался звонкий голосок Николь, да и то лишь для того, чтобы подсказать дорогу или похвалить за благоразумие.

Никогда в своей взрослой жизни я не вел столь расслабленного и безмятежного существования, не отягощенного никакими обязанностями и полного убаюкивающего безделья. Я даже стал подумывать о том, чтобы пойти по стопам предыдущего Пятого и заняться творчеством, хотя и не имел ни малейшего представления, о чем писать. Лишь несколько раз моя безмятежность была серьезно омрачена воспоминаниями о Мари. В эти минуты она вставала передо мной такой, как во время нашей последней встречи. Вспоминая ее нежное лицо, обрамленное мягкими каштановыми волосами, я спрашивал себя, не совершил ли я самую серьезную ошибку в своей жизни. И каждый раз, поразмыслив, твердо отвечал: нет, не совершил. Но, несмотря на эту решимость, Мари вновь и вновь приковывала к себе мои мысли. Я как мог боролся с этим и не давал себе долго думать о ней. Она была там, по другую сторону моего мира, и полуметровая бетонная стена являлась отнюдь не самой неодолимой из разделявших нас преград.

И еще один человек притягивал мое внимание. Восьмая. Я нашел ее портрет в своем «альбоме» еще в предоперационный день и тогда же смог вздохнуть с облегчением. Ее сходство с Мари было весьма отдаленным. Личное знакомство лишь укрепило меня в этом мнении. Не будь этого спасительного различия, мое существование обещало бы превратиться в сущую пытку. Но они походили друг на друга не больше, чем я на Андре. Мы встречались достаточно редко, и каждый раз я с радостью отмечал, что общение с ней не затрагивает в моей душе никаких струн. Наши разговоры были ровными и спокойными. Бессмертный Пятый привычно и уверенно общался с бессмертной Восьмой. Все было хорошо до тех пор, пока одним вечером, вспоминая прошедший день, я не ощутил тревожное чувство. Неуловимая, не поддававшаяся четкому определению деталь не давала покоя. Я еще раз попытался восстановить в памяти весь день, встречу за встречей, разговор за разговором, пытаясь нащупать, достать эту мысленную занозу. И вдруг мне представилась Восьмая. Да, она не была точной копией Мари. Ее жесты были иными, ее походка была не такой быстрой, ее улыбка была не так мила. Но было в ней что-то необъяснимое, заставлявшее мое сердце тоскливо сжиматься, когда я вспоминал ее. На следующий день, рискуя получить серьезный выговор от Николь, я в продолжение всего обеда вглядывался в лицо Восьмой, сидевшей наискосок от меня. Я пытался уловить это загадочное нечто, понять его и уничтожить свое смутное беспокойство, пока оно не превратилось в наваждение. Но, кроме внешнего сходства, я не находил ничего. Эта была другая девушка, милая, веселая, обаятельная и похожая на Мари. Она была не хуже и не лучше, она была просто другой. Как я ни старался, мне не удавалось разобраться в своих чувствах.

В конце обеда Восьмая поймала мой нескромный взгляд и улыбнулась в ответ. Сделала она это не так, как сделала бы на ее месте Мари, и не так, как могла бы улыбнуться незнакомая девушка в моем старом мире. Ее улыбка больше всего напоминала улыбку близкой родственницы, сестры. Это была улыбка человека, который знает меня очень давно, для которого я привычен и по-родственному близок. Эта улыбка была идеальной. И тут я со злостью подумал, что актриса хорошо вошла в роль. Даже слишком хорошо. Глядя вслед Восьмой, я наконец понял, какая деталь не давала мне покоя эти дни. Где-то там, далеко отсюда, ходила по шумным парижским улицам Мари. Смеялась, глядела в синее небо, находила друзей, которых не видела полгода. День за днем она уходила от меня все дальше и дальше. А я, не имея ни малейшей возможности встретиться с ней, был вынужден жить рядом с той, которая заняла ее место. Ведь именно эта милая девушка оказалась лучшей Восьмой. Именно из-за нее я должен был терять то хрупкое счастье, которое было так близко. Я сознавал, что моя злость несправедлива, что винить в нашей разлуке надо себя самого или даже Мари, но никак не ее конкурентку. И все равно я продолжал злиться на нее. Сейчас мне не хотелось быть справедливым. Ну кто ее заставлял быть лучше Мари? Какое право она имела на эту роль, на эту жизнь? Ведь не она, а Мари, моя Мари должна была провести эти годы со мной! Мысленно рыча и раздавая направо и налево любезные улыбки, я пошел к себе в комнату.

С этого дня мой покой был отчасти нарушен. Мне по-прежнему нравилась жизнь в этом странном мире. Беседы не тяготили, лица не надоедали, стены не давили. Я продолжал оставаться Пятым и вел себя подобающим образом. Но порой воображение уносило меня далеко — туда, куда Пятому не положено было забираться даже в мыслях. Я тосковал по Мари.

В один из этих дней я в очередной раз повстречал Десятого. Он шел, неся на своем лице то не свойственное Эмилю беспечное выражение, которое поначалу так удивляло меня в дни послеоперационного заключения. Мы обменялись приветствиями, поинтересовались планами собеседника и неожиданно обнаружили, что оба никуда не спешим. Тогда мы весело посмотрели друг на друга и стали медленно прогуливаться, беседуя о последних новостях. В основном рассказывал Эмиль, я же изредка вставлял свои замечания.

Седьмой нарисовал очередную картину. Полотно представляет собой правильный зеленый квадрат на белом фоне. Седьмой уверяет, что это — основа нового направления в живописи, но даже такой сторонник авангардизма, как Первый, относится к этому творению весьма скептически. Ева, посмотрев на картину, заявила, что Седьмой превращается из художника в потребителя красок. Адад объявил, что через несколько дней он опять будет брать у всех анализ крови. На предмет профилактики насморка. Авель, недавно переквалифицировавшийся из скульптора во врача, будет ему помогать. Сегодня во время завтрака Четвертый посоветовал новоявленному доктору потренироваться сначала на собственных статуях. Авель ответил, что он бы рад, но, как известно, будучи скульптором, он работал в самобытном нетрадиционном направлении и ваял исключительно фигуры, погрузившие руки в карманы. Присутствовавший при разговоре Третий заметил, что он в свою очередь рад тому, что его сын работает в традиционном направлении и поступки персонажей его книг не сводятся к исследованию содержимого своих карманов. Тут все заговорили о литературе и сошлись на том, что Пятый пишет отменно, но давно уже не радовал новинками своих читателей. Тогда Третий по секрету сообщил всем присутствующим о новой книге, над которой работает сейчас талантливый прозаик.

Слушая журчащую речь Эмиля, я думал о том, что он — самый близкий мне человек в этом замкнутом мире. Нас связывали не только проведенные вместе полгода. Да, «там» мы не были закадычными друзьями, но все же наше общение было достаточно тесным. Лекции Катру, веселые разговоры в кафетерии, бесчисленные попытки сдать экзамен — все это теперь сплеталось вместе, порождая то теплое чувство, которое испытываешь к старому другу. Ну а кроме того, он знал Мари. И хотя я не мог говорить с ним о ней, уже одно сознание того, что они знакомы, делало его ближе всех остальных людей, с которыми я мог общаться. «Хорошо бы, — думал я, — пойти вместе ко мне, забыть обо всем и всласть поболтать о былых временах. И о ней». В этот момент Эмиль упомянул мою книгу. И тут хитрый бес ткнул меня острым локотком куда-то в область печени. Это был превосходный предлог. Замирая от собственной мысли, я быстро стрельнул глазами по сторонам. Мы находились недалеко от моего жилища. Поблизости никого не было. И я решился.

— А хочешь, я тебе почитаю свои наброски? — спросил я, стараясь не менять тона.

Он посмотрел на меня вполоборота. Мне показалось, что на его лице мелькнула понимающая полуулыбка.

— А ты уверен, что это удобно? — спросил он.

— Конечно, — ответил я, поддерживая игру.

— Ну пошли, — сказал Эмиль.

Через минуту мы были у меня. Опустившись в мягкие кресла, мы некоторое время по инерции продолжали обсуждать новости. Затем я решил брать быка за рога и предложил, указывая на дверь в спальню:

— Может, пройдем туда? Там и почитаем.

На лице Эмиля возникло какое-то то ли, виноватое, то ли удивленное выражение. Он посмотрел на меня, затем на дверь, потом опять на меня.

— Но ведь туда нельзя, — ответил он наконец.

Я поджал губы. Разумеется, поход в чужую спальню являлся серьезным нарушением приличий, но ведь это был единственный способ поговорить, не опасаясь свидетелей. «А может, он не знает о том, что там нет камер?» — неожиданно подумал я и сказал, делая ударение на последние слова:

— Там читать гораздо удобнее, поверь мне.

— Но ведь туда нельзя, — повторил он, глядя на меня с этим неопределенным выражением.

— Ты не понимаешь, — сделал я последнюю попытку. — Там разговор будет иным.

Он как-то растерянно поморгал. И как заведенный повторил:

— Но туда ведь нельзя.

Я не стал спорить. Он был абсолютно прав. И все-таки я так надеялся на то, что он пойдет. Мой план рушился на глазах, и тем менее из какого-то непонятного упрямства я тщился поговорить не с Десятым, а с Эмилем. Я уже понял, что никакой откровенной беседы у нас не получится, но все равно пытался вытянуть из него хоть одно слово, напоминающее о прежней жизни. Это была странная, нелепая атрофия воли, действие во имя действия. Я шел на поводу у своего абсолютно неоправданного желания, отлично сознавая, что подвергаю себя никчемному риску. Пока эти мысли проносились в моей голове, возникла неловкая пауза.

— А о чем твоя новая книга? — спросил Эмиль, нарушая ее.

И лукавый бес опять тихо толкнул меня в бок. Чувствуя, что совершаю невероятную глупость, я наклонился к Эмилю и тихо сказал:

— О Париже.

Он удивленно взглянул на меня и недоуменно повторил:

— О Париже?

Я кивнул, довольный своей выдумкой. Разве писатель не имеет права выдумывать новые слова? Вот я и придумал отличное словечко. Теперь, дорогой Эмиль, пришла твоя очередь показать, что ты помнишь тот старый добрый мир. В конце концов, что это за упрямство? Давай, скажи хоть одно слово, и я отстану от тебя… Улыбка осталась на его лице как приклеенная.

— А что такое Париж? — медленно спросил.

И тут мне вдруг стало не по себе. На меня как будто дохнуло ледяным холодом посреди жаркого летнего дня. Не Эмиль сидел напротив меня. Нет, это Десятый, вечноживущий и спокойный, непонимающе смотрел мне в глаза. Странные слова произносил его давний знакомый Пятый, и вот он сидел и вглядывался и пытался понять, что за блажь взбрела в голову его собеседнику. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Затем я поднялся и сказал:

— Париж — это просто моя выдумка. Секция, которая не существует. Мне казалось, что я говорил тебе об этом раньше.

Он неловко улыбнулся.

— Нет, я никогда не слышал этого слова. Хотя оно мне нравится.

— Знаешь, мне, пожалуй, не стоит пока читать тебе эту книгу, — ответил я. — Ведь это еще черновик. И я даже не дошел еще до описания Парижа.

— Тебе виднее, — легко согласился он. И вдруг заторопился. — Пойду посмотрю, какая еда у нас сегодня на обед. Хочешь взглянуть?

— Нет, спасибо, — грустно ответил я, — у меня сегодня был поздний завтрак.

— Тогда до встречи, — весело сказал Эмиль и ушел.

И я остался один. Вся безрассудная глупость моей нелепой попытки стала теперь очевидна. Если наш разговор был замечен, я рисковал остаться без единого сантима. И все ради чего? Ради того, чтобы заставить Эмиля совершить такую же глупость и на мгновение сдвинуть свою маску? Что за блажь взбрела мне в голову? Хорошо хоть, на нас никто не смотрел, иначе мои поползновения были бы пресечены в самом начале. Но ведь я просто рисковал всем, ради чего полгода отказывался от нормальной жизни. Никогда еще я не был так зол на себя. Остаток дня я провел у себя в комнате, не рискуя показываться на свет в таком раздосадованном состоянии. Я боялся, что капля недовольства может просочиться даже сквозь мою закаленную психологическую броню.

Ночью мне привиделся возникший посреди комнаты Тесье. Держа руки по швам и неестественно качаясь из стороны в сторону, будто воздушный шарик на ветру, он грозно гудел:

— Пятый, проснитесь! Пятый, проснитесь!

— Отстань, зануда, — отмахнулся я от него, ощущая ту нелепую смелость, которая часто сопутствует нам в наших снах.

Но он не отставал, а лишь продолжал свое угрожающее бормотание. Затем он вдруг склонился ко мне, заслонил своим холеным лицом всю комнату и рявкнул:

— Да проснитесь же!

И я действительно проснулся. В моей сонной голове стоял невообразимый шум. Там кто-то громко и со вкусом ругался.

— Спит, мерзавец! — восклицал голос. — Он, видите ли, спит!

Дальше последовало смачное ругательство. Страдальчески морщась и протирая глаза, я пытался понять, что происходит. Наконец, восстановив некоторую способность мыслить, я с удивлением узнал голос Тесье. Вальяжный, аристократичный психолог бушевал, словно грузчик. Тараща глаза в темноту и продолжая слушать этот концерт, я добрался до стола, на ощупь нажал кнопку микрофона и недовольно осведомился:

— В чем дело?

Концерт тут же прекратился.

— Здравствуйте, Пятый, — произнес Тесье после недолгой паузы. Теперь он был сама любезность. — Мы вас не сильно потревожили?

Я ничего не понимал, но не считал нужным скрывать свое недовольство.

— Несильно? Да вы мне своими криками обеспечили на завтра головную боль.

— Ой, простите, пожалуйста, — вкрадчиво сказал он. — Так вы спали?

— Конечно, спал, — хмуро ответил я. — Что еще я должен делать посреди ночи?

— Например, обдумывать очередную провокацию, — сказал он тем же елейным тоном.

— Какую еще провокацию? — начал было я и запнулся.

— Очередную, — вкрадчиво повторил Тесье.

Только теперь я понял, чем был вызван этот ночной подъем. Они знали о моем идиотском поступке! Я изо всех сил закусил губу. Доигрался, умник?! Как теперь быть? Понимая, что молчать нельзя, я медленно произнес, старательно подбирая слова:

— Нет, я действительно спал и ничего не обдумывал.

Мозг лихорадочно работал. Что именно им известно? В какой момент кто-то из них взглянул на экран? Запираться было бесполезно и даже опасно, но я боялся сказать что-нибудь, что могло дать им дополнительную информацию. Однако Тесье разом ответил на все вопросы:

— Мы тоже считаем, что настойчивого приглашения в спальню и игры со словом «Париж» более чем достаточно. Для того чтобы разорвать контракт, большего и не требуется.

Я похолодел. Неужели это все?

— Вы собираетесь разрывать мой контракт?

— Нет, что вы, — ответил Тесье, — мы собираемся вынести вам благодарность. Ведь вы могли натворить гораздо больше бед.

— Я… Я больше не буду, — робко сказал я, понимая, как неубедительно это звучит.

— Конечно, не будете, — ласково согласился Тесье. — Уж мы об этом позаботимся.

Мне стало ясно, что он говорит всерьез. Проклиная свое легкомыслие, я повторил:

— Но я действительно больше не буду. Это была глупость, глупая шутка, она больше никогда не повторится. Я очень жалею об этом.

— В вашей работе нет места глупым шуткам, — сказал Тесье уже другим тоном.

Всю его любезность как рукой сняло. Теперь его голос был полон холодной, еле сдерживаемой ярости.

— Вас наняли для того, чтобы вы были Пятым. И никем иным. Ни на миг, нигде, ни с кем вы не имеете права быть Андре Рокруа.

В первый раз за все время нашего знакомства он произнес мое старое имя.

— Нарушая это условие, вы подвергаете риску весь эксперимент, многолетнюю работу сотен людей. Контракт четко оговаривает ваши обязанности, и тем не менее вы позволили себе эту возмутительную выходку. Понимая, что мы не следим постоянно за каждым человеком, вы не только вышли из своего образа, но еще и пытались спровоцировать на это другого актера. Хорошо еще, что Десятый оказался сознательней вас. Если бы не он, мы бы так и не узнали о вашей эскападе.

Я слушал, угрюмо глядя в темноту.

— Мы могли бы заменить вас прямо сейчас. Нам ничего не стоит позвать вашего бывшего конкурента или просто предыдущего Пятого. Но, принимая во внимание ваше раскаяние, мы вас прощаем. В первый и последний раз. Ваше вознаграждение уменьшается ровно на четверть. Если вы нарушите условия контракта еще раз, мы распрощаемся с вами навсегда.

В моей голове наступила тишина. Я обессиленно откинулся на спинку стула. Произошедшее было настолько нелепо, что у меня даже не было желания себя ругать. Четверть моих денег улетели на ветер из-за нескольких дурацких слов! Я встал и бесцельно прошелся по комнате. Четверть вознаграждения! Нет, каким сумасшедшим надо быть для того, чтобы выкинуть такую сумму! Повторяя про себя эти слова, я сел на кровать и прижался щекой к ее холодной спинке. И только тогда понял, что еще сказал мне Тесье.

Медленно, словно опасаясь, что фраза рассыплется при мысленном прикосновении, я повторил про себя: «Десятый оказался сознательней вас». И подумал: этого не может быть. «Если бы не он, мы бы так и не узнали о вашей эскападе». Нет, этого просто не может быть. «Если бы не он…» И тем не менее это так, Эмиль донес на меня. Настучал. Заложил. Накапал. Предал. Не снял передо мной маску только для того, чтобы снять ее у себя комнате. А может, я что-то не так понял? Хотя что тут понимать. А все-таки? Что, если эти расплывчатые слова обозначают совсем другое? Я встал и снова направился к столу. Гордиевы узлы надо разрубать не думая.

Некоторое время никто не откликался.

— Николь… Николь, — настойчиво продолжал твердить я в микрофон.

Наконец в голове послышался слабый шум.

— Пятый? — спросил полузнакомый мужской голос.

— Кто это? — вопросом на вопрос ответил я.

— Это Катру, — вежливо сказал он.

Я немного растерялся. Вот уж кого не ожидал услышать.

— Чем могу помочь? — спросил он тем временем.

— Я не уверен, что вы в курсе дела, — сказал я, прикидывая, можно ли с ним откровенничать.

Он усмехнулся.

— Я в курсе всех ваших дел.

— А где Николь?

— Мадемуазель Луазо не работает по двадцать четыре часа в сутки. Так же как и другие наблюдатели. По ночам их присутствие не так необходимо. А я иногда прихожу сюда вечерами. Порой тут бывает очень интересно. Например, сегодня.

Я понял, что он осведомлен о моем проступке. Скорее всего, он даже был свидетелем головомойки.

— Скажите, Эм… Десятый в самом деле донес на меня? — спросил я, решив называть вещи своими именами.

Катру помолчал. Слышно было, как он вздохнул. Потом сказал:

— Ну зачем же так — «донес». Не надо придавать его действиям личный характер. Десятый просто сообщил нам о потенциальной угрозе, нависшей над экспериментом.

— Сообщил все подробности? — уточнил я.

— Все, — лаконично ответил он.

Больше говорить было не о чем.

— Спасибо. Спокойной ночи.

— Я надеюсь, вы не собираетесь делать глупости? — встревоженно спросил он.

— Нет, все глупости уже сделаны, — тихо ответил я и нажал кнопку.

— Спокойной ночи, Пятый, — сказал он, когда я уже брел обратно в кровать. Мне показалось, что в его голосе промелькнуло сочувствие.

Я чувствовал, как во мне начинает подниматься мутная волна ненависти. Мысли метались. Вот ведь подлец. Сидел, говорил, моргал своими глазенками. Понимающе улыбался. А затем пошел и все подробно изложил кому надо. До последнего слова все пересказал, память у него хорошая. Отличился, ничего не скажешь. Далеко пойдешь, парень. С такими лояльными осведомителями им действительно не надо за всеми следить. Ну, сволочь, я тебе завтра устрою! Мы с тобой побеседуем… Тут я вдруг понял, до чего довело меня сообщение Тесье. Кому я собрался что-то завтра устраивать? Зачем? Чтобы меня выставили за дверь? Хватит, один раз я уже не сумел рассуждать трезво. Эмиль оказался подлецом, но это не значит, что из-за него надо все терять.

Сам не зная зачем, я помассировал виски. Нелепое движение, почерпнутое из кино. Все, что мне сейчас надо делать — это взять себя в руки, перестать искать приключений на свою голову и быть Пятым. Им, и только им. А что должен делать Пятый посреди ночи? Правильно, спать и видеть седьмой сон. А вовсе не скрежетать зубами от бешенства. Я принял горизонтальное положение и натянул мягкое одеяло. Вот так-то лучше. А теперь Пятый закроет глаза и заснет. Потому что нет у него никакой причины бодрствовать. И хотя за ним никто не следит, ему надо спать. А то потом он выходит из этой комнаты и творит неизвестно что, забыв, что за ним наблюдают. Почему творит? А потому что человек, который его играет — и-ди-от. Кретин. Но даже он может заснуть, для этого мозги не нужны. Хотя, как говаривал кто-то, «обстановка к этому не располагает». Где я слышал эту фразу? Не помню. Глаза слипаются. Вот странно — потерял кучу денег, друг оказался доносчиком, а все равно тянет в сон. Веки уже не поднять. Кстати, чего ради Тесье, с его психологическим образованием, сообщил мне о своем источнике информации? Я бы на его месте дал понять, что Старший Брат никогда не дремлет. А он вместо этого прямым текстом рассказал, что за мной уже не следят днем и ночью. Точнее, не следили. Теперь, наверное, опять будут. Но зачем он мне это рассказал? Я ведь теперь всех бояться буду.

Я широко открыл глаза, чувствуя, как начинавший было подкрадываться сон мгновенно улетучился. Зачем? А именно затем. Чтоб неповадно было. Чтобы не лез больше к Эмилю. Чтобы не смел даже подумать о подобном разговоре с другими. Чтобы был Пятым. Может, они все видели сами, а Эмиля приплели именно благодаря своему психологическому образованию. А бедный Эмиль вообще ни при чем. Поговорил со мной, поосторожничал как мог и пошел себе, сетуя на странные запреты, которые не дают пообщаться со старым товарищем. Если это все так, то кто поручится за то, что через неделю он сам не сглупит и не размякнет при очередной встрече с подлым Пятым? А подлый Пятый хитро посмотрит по сторонам и опять начнет бубнить о Париже и старых временах. А тут еще рядом окажется Зритель, и весь эксперимент пойдет прахом. Зато если мы подлому Пятому расскажем о том, что его друг — доносчик, он от этого друга отшатнется как от чумы. «Разделяй и властвуй» — старый испытанный метод. Вот мы и разделим и повластвуем.

Мне стало стыдно и досадно. Чем больше я думал о разговорах с Тесье и Катру, тем очевиднее мне становилось, что моя недавняя реакция была точно просчитана. «Эмиль невиновен, — думал я. — Им манипулируют точно так же, как мной. Завтра мы встретимся, и я прочту в его глазах правду». Возвышенно звучит: «Прочесть в глазах правду». Надо будет не забыть эту фразу, когда буду писать книгу. Если буду писать… Отлетевший было сон подкрался опять и на этот раз победил.