За большим, зарешеченным в крупную клетку окном уже серело. Звезд не было видно. Впрочем, их не было видно и ночью: дым застилал все небо, и на этом скомканном ветром покрывале колыхались красные отблески пожара. А внизу на фоне бушующего пламени суетились черные, просмоленные фигурки людей, напоминающие воинов первобытного, всеми забытого племени. И эти дикари неистово вытанцовывали свой каннибальский танец, оставшись наедине с богом огня вне пространства, вне времени. И вне разума.

Я медленно перебирал в уме все, произошедшее вчера. Авария приобрела опасные масштабы. Пострадало двенадцать человек. Двое сгорело сразу же, вопящими факелами кружась по выжженной земле, а потом бесформенными головешками пытаясь ввинтиться в ее внутренности. Все вокруг пропиталось смрадом горелого мяса.

Я помнил, как Лялька упала на колени, и ее тяжело рвало, а мы с каким-то солдатом в это время вытаскивали из загоревшегося пожарного автомобиля потерявшего сознание водителя. Потом таскали обожженных людей к машинам «скорой помощи», и подобие человека с черным лицом хрипело на носилках: «Мам!.. Мам!.. Мамочка!..», а Алексиевский ругался страшным матом и никак не мог засунуть свою бородищу в противогаз.

Я помнил, как Паламаренко съездил по физиономии какого-то инженера, который сначала орал, бегая кругами: «Люди! Родные мои! Спасайтесь — сейчас все здесь к черту взорвется!», а потом плакал, став в раскорячку и размазывая по щекам слезы вместе с запекшейся в них сажей.

Я помнил все. Только не помнил, сколько километров накрутил, гоняя по заводу, с кем-то ругаясь, что-то доказывая, что-то таская, сажая бесчисленные синяки, ожоги и ссадины, но не забывая, однако, сунуть иногда кому-нибудь под нос диктофон. Я не помнил, как потерял Ляльку, Дмитрия, Алексиевского и как оказался на проходной возле машины Паламаренка, расспрашивая водителя про Беловода. Того нигде не было. Его искали. И в это время нашлась Лялька, но какая-то машина сразу же увезла их с Дмитрием на студию.

А потом на завод ворвались полтавские спасатели, и я ненадолго стал курьером мэра, разнося по территории химии его руководящие распоряжения. Ожидалось прибытие и высокого киевского начальства из министерства чрезвычайных ситуаций, но оно задерживалось. Связь пропала полностью, и поэтому был задействован весь транспорт, оказавшийся в поле зрения. Иногда мне казалось, что машин на заводе стало больше, чем людей.

В конце концов, я потерял и мэра, но нашел Алексиевского, который с испуганным и растерянным видом потащил меня в небольшой цех, где долго оправдывался за то, что слонялся неизвестно где.

«Нет, — говорил он, колотя себя рукой в грудь, — я не испугался! Я журналистикой занимался. Ты ничего плохого не думай».

А я и не думал. Мне было на все наплевать, и поэтому мы вскоре забылись коротким беспокойным сном, улегшись прямо на полу под непрерывно жужжащим, щелкающим и постукивающим оборудованием. Задерганный рабочий с казацкими усами бросил нам по телогрейке, но толка от них было маловато. И сейчас у меня выламывало все тело, болела ссадина, заработанная еще от толстого Айка, которую я было залечил, но потом снова где-то расцарапал, и ужасно ныла чуть вывихнутая нога.

Рядом закряхтел Алексиевский. Очевидно, он ощущал себя не лучше, поскольку, что-то бормоча сквозь зубы, перевернулся налево, потихоньку выругался и снова попробовал умоститься на правом боку. В конце концов он сел, достав из кармана измятую пачку «Примы».

— Эй, ребята, ребята, — хрипло закричал усатый дежурный, который, подремывая до этого времени, сидел за пультом. — Курить — на улицу. Там перед входом беседка есть.

— Дорогуша, большего огня, чем сегодня ночью, уже не будет, — еще полусонно, но уже принимая иронично-солидный вид, громко пробормотал Алексиевский. Словно и не было его вчерашних оправданий.

Я тоже попробовал сесть:

— Кстати, господин редактор, курить натощак — вредно для здоровья.

— Минздрав предупреждает, что для здоровья вредно находиться на нефтеперерабатывающем заводе во время пожара. Все остальное идет только на пользу, — ответил Алексиевский, но сигареты спрятал, польщенный тем, что его при постороннем назвали редактором.

Он встал и тяжело прошелся, немного подпрыгивая и разминая затекшие ноги.

— Идем покурим… Да и вообще, надо бы положение дел выяснить, а то все на свете тут проспим. Ничего больше не взорвалось? — обратился он к дежурному.

Тот провел ладонью по лицу:

— Ребята заходили. Говорили, что очаг локализовали, но окончательно сбить пламя пока еще не удается. Однако полтавчане, да и наши пожарники, клянутся, что ничего больше не случится.

— Ну-ну! Клялся пьяный поп, что ангела видел, — насмешливо произнес Алексиевский и повернулся ко мне. — Пошли, что ли, Роман? Труба зовет, и танки наши быстры.

Я так же, как перед этим дежурный, провел ладонью по лицу, ощутив замасленную — даже скользит! — кожу. Нащупал царапину с запекшейся на ней кровью и, отняв руку, пошевелил пальцами. Все они тоже были в саже и разобрать то, что творилось на лице, с их помощью было невозможно.

— Где у вас умыться-то можно? — спросил я оператора.

— Из аппаратной выйдете, пройдете возле беседки, про которую я говорил, и через дорогу — желтые двери. Там у нас и душ, и раздевалка.

Жестом поблагодарив рабочего, я побрел за Алексиевским, который, размахивая своим инвалидным портфелем, уже поперся к выходу.

На улице было душно от гари и какого-то нефтехимического благоухания. Небо над зданиями со стороны резервуаров напоминало ободранную кожу. У меня даже лицо снова засаднило, а Алексиевский уже зашел в беседку, провел ладонью по скамье, проверяя ее чистоту, да и бухнулся на нее со всего размаха, снова доставая сигареты.

Я иронично наблюдал за ним:

— Слушай, Иегудиил, а сполоснуться ты не желаешь? После тебя эту скамейку из брандспойта мыть придется. Вместе с тобой, кстати.

Алексиевский махнул рукой:

— Чепуха. Воды я давно уже не боюсь. Даже в своих опусах. А после сегодняшней ночи — и огня. — Он попробовал принять героический вид, но, посмотрев на меня, сник и вдруг стал серьезным. — Ведь чего я боюсь, Роман? Людей. Особенно тех, кто к власти стремится. Кстати, я тут недавно вывел закон Алексиевского, формулируемый следующим образом: сила стремления к власти равна силе изменений в психике, которые прямо пропорциональны силе стремления к власти и обратно пропорциональны силе разума. Вывод Иегудиила Шнеерзона из этого закона: абсолютная власть равна абсолютному безумию.

— Натурфило-о-ософ, — протянул я. — Галилей без башни и Ньютон без яблони. Только, наверное, не обратно разуму, а обратно совести. С соответствующим выводом.

Алексиевский почесал свою обожженную бороду:

— Тут можно подискутировать… Не кажется ли вам, уважаемый Роман Ефимович, что в данном случае прослеживается пропорциональная зависимость вышеприведенного вида между разумом и совестью? Впрочем, это уже имеет привкус мистики, поскольку совесть — категория довольно эфемерная, и ее в руках никто еще не держал. Кроме того, можно иметь разум и не иметь совести. Наоборот не бывает. Таким образом, я делаю вывод о том, что совести как таковой не существует.

Я вымученно вздохнул:

— Алексиевский, я сведу тебя с одной интересной женщиной по имени Лариса Леонидовна, которая иногда совсем не имеет разума, однако совесть всегда при ней. И тогда от твоих логических построений камня на камне не останется. Я уже это прошел. Твое еще впереди.

И я повернулся, бросив через плечо:

— Поразмышляй на досуге. А я пойду смою прах резервуаров со своих ног.

Но Алексиевский остановил меня:

— Подожди. Ты что, думаешь, я в игрушки играю? Ошибаешься. — Он бросил окурок в красную урну, стоявшую рядом. — Теория должна подтверждаться практикой. Не так ли? Вот ты вчера не пожелал меня выслушать и не сообразил того, кому выгодна полоса аварий перед самыми выборами. А что такая полоса прослеживается, ты, наверное, и сам уже убедился. Сначала — сбой электроснабжения по всему городу… Тамара хоть и стерва, но, как мне говорили, на пресс-конференции озвучила верное умозаключение: не могло электричество сразу пропасть и на левом, и на правом берегу Днепра. Запитаны эти две части Гременца все-таки от разных сетей. Что-то здесь не так. Мне кажется, что и Паламаренко как энергетик понимает это.

Кроме мэра, как оказалось, положение дел понимал и бывший редактор «Свободы Плюс».

— Потом, — заскрипел он после короткой паузы, — исчезновение связи по всему городу. Ну, сотовая — это такое. Что-то эфирное, эфемерное и поэтому — ненадежное. А обычная, устаревше-релейная? Может, кто-то под эти события и с ней балуется? Кстати, я узнавал, вчера и телевизоры в городе не работали: твоя Яременко так и не смогла в эфире покрасоваться. Но это — ерунда, потому что — последствия. А не ерунда — пик аварий: пожар этот на нефтеперерабатывающем. Однако здесь наш «кто-то» явно перестарался: что-то не учел с той впадиной, в которую резервуар съехал. Делай выводы, старик. У них совсем крыша поехала. А ты говоришь — совесть, — и Алексиевский презрительно фыркнул.

Мне почему-то вспомнились световые эффекты, с которых начались все эти события. И еще я подумал о том, что во время пломбирования полигона Мельниченко мог находиться на нем. Чем он там занимался?.. Я вздрогнул. Кажется, паранойя Алексиевского становилась заразной, а с этим я согласиться никак не мог и поэтому громко сказал:

— Это все, конечно, убедительно. Для какого-нибудь дешевенького триллера. Но ты предполагаешь присутствие в Гременце такого накала страстей, которое не снилось и древнегреческим трагикам. Проще на мир надо смотреть, Алексиевский, проще. С таким вдохновением и за президентство не борются, а не то что за какой-то средний украинский город. И, кроме того, осуществление твоего сценария предполагает наличие целой диверсионной сети, содержание которой, согласись, не под силу не только удачливому предпринимателю, но и депутату Верховной Рады.

— Не забывай, что этот депутат имеет большие связи в СБУ.

Я развел руками:

— Ну, Алексиевский!.. Я знаю, что ты не любишь КГБ, ФСБ, СБУ, ЦРУ, Моссад и прочие соответствующие учреждения. Но не до такой же степени!

Алексиевский молчал, уставившись на красную урну, из которой еще струился сизоватый дымок от его окурка. Я проследил за его взглядом и тоже замолк. Из-под урны и дальше, из-под кустов, где еще чуть шевелилась исчезающая ночная мгла, по земле растекался тоненький слой серебристой дымки. Казалось, он немного мерцает, просачиваясь сквозь асфальт и пожелтевшую траву на поверхность этой планеты. На свету дымка исчезала, но ощущение ее присутствия сохранялось.

— Явление десятое, — хрипло пробормотал Алексиевский, — те же и Мартын с балалайкой.

Я медленно наклонился и осторожно — очень осторожно! — погрузил свою измазанную сажей руку в призрачный свет, чуть колышущийся под чахлой лозой дикого винограда. Ничего не произошло. Лишь кончики пальцев ощутили легенькое покалывание, да во рту почему-то стало немножко кисло.

— Ну вот, Роман, ты и сам ее увидел… Это то, о чем я тебе вчера рассказывал, — нервным шепотом выдавил из себя Алексиевский и вдруг зашипел: — Слушай, кончай ты экспериментировать!

Я вытащил руку из дымки и поднес ее к глазам. Казалось, пальцы мои выделяют пар, словно облитые теплой водой на жестоком морозе. Чудеса какие-то!..

Мимо беседки протопал весь поглощенный своими заботами мужик в синем комбинезоне, прожженном на колене. Увидел нас и остановился, полуобернувшись. Почти одновременно из входа в цех вынырнул козацкоусый дежурный. Заметив мужика, он заорал:

— Семен, Семен, чертовщина какая-то! Я процесс останавливать буду. Все приборы словно взбесились. — И как-то жалобно добавил: — Ничего не понимаю!.. Иди-ка, поможешь.

— Не могу, Серега. Мне приказали Паламаренка отыскать. Он где-то здесь болтается. Кстати, ты его не видел?

— К чертям собачьим твоего Паламаренка! Я же сам не справлюсь!

— А вон — парни. Пусть помогут, — и мужик, сверкнув покрасневшими глазами, сорвался с места.

Дежурный растерянно хлопнул себя руками по бедрам и закричал Алексиевскому:

— Эй, борода, иди на вентиле постоишь!

Тот посмотрел на притихший, с надежным фундаментом, цех, перевел взгляд на загадочную дымку и произнес, отводя глаза в сторону:

— Ты, Роман, того… Разберись. А я пойду, это, человеку помогу.

И быстренько побежал к цеху, забыв на лавке свой имиджевый портфель.

Я остался один. Вдали что-то гудело, постукивало и потрескивало. Были слышны приглушенные расстоянием голоса и рев двигателей. В темных тенях около серых сооружений поблескивала серебристая дымка. Переплетение труб над цехами казалось переплетением окаменелых драконов далекого праархейского периода, на которое с высоты сочился тусклый медленный свет умирающего светила. А изнутри меня холодило ощущение предельного одиночества и такой же растерянности.

Еще раз бросив взгляд на дымку, я решил, что мне обязательно нужно сбегать на пожарище, узнать состояние дел и, если оно более-менее нормально, сгонять в город. Узнать, в конце концов, что-нибудь про Беловода и каким-то образом передать информацию в Киев. Но это — потом. Сначала нужно было сфотографировать феномен. Фотоаппарат должен находиться в портфеле Алексиевского.

И он был там. Даже с новой пленкой. Я сделал несколько кадров вплотную к дымке, а потом отошел подальше, почти к желтой двери, про которую говорил дежурный. Издали дымку было плохо видно, но мне показалось, что она начала не то чтобы сгущаться, а скажем так: уплотняться. Что же это за аномалия такая, черт ее возьми!

Присмотревшись к беседке, я убедился, что мне не показалось: дымка начала подниматься вверх, окутывая железный каркас легким прозрачным туманом, который едва колыхался и струился по железу. Чтобы вся эта картина попала в кадр, я отошел задом к приоткрытой двери и чуть не упал, споткнувшись о металлический порожек. Резко обернувшись, я присвистнул: в полутьме коридора было видно, что его свежеокрашенные стены чуть фосфоресцируют, отбрасывая неверный свет на ступеньки марша, ведущего куда-то на второй этаж.

Быстро сделав кадр, я вошел в помещение и посмотрел вверх. Там еще было полутемно: туда туман пока не добрался.

Рядом были еще одни двери, и я приоткрыл их, попав в большое помещение, по самую крышу набитое какими-то цилиндрами, трубами и вентилями. Дымка здесь стлалась только по полу, кое-где пузырясь небольшими холмиками с размытыми краями. Я уже было поднес фотоаппарат к лицу, когда услышал в помещении голоса. Что-то в их тоне насторожило меня, и поэтому я осторожно, прячась за трубами и цилиндрами, двинулся в направлении звуков.

Разговаривало двое. Выглянув из-за огромной облупленной камеры, я увидел Паламаренка со злым разгоряченным лицом и энергично жестикулирующими руками. Рядом с ним, спиной ко мне, стоял человек в неуклюжем пожарном костюме, нивелирующем все особенности мужского телосложения. Голову его покрывала каска, а правая рука, в которой что-то поблескивало, была заведена за спину. Паламаренко и неизвестный были так увлечены разговором, что не обращали внимания на дымку, в которую уже погрузились ступни их ног. Прячась за оборудованием, я подобрался еще ближе.

— Передай ему, — шипел от какой-то непонятной мне злости Паламаренко, — что ничего у него не выйдет. А если я узнаю, что он причастен к исчезновению Беловода, то поставлю на нем крест. Огромный осиновый крест.

Услышав фамилию профессора, я замер и весь превратился в слух.

— Ну какой же вы горячий, Олег Сидорович, — покровительственно и одновременно с этим насмешливо произнес пожарник, едва покачиваясь на носках ботинок. — Из-за чего такой сыр-бор? Ведь все можно решить в рамках общего взаимопонимания. Более того. Меня просили передать, что для вас возможен карт-бланш на выборах в обмен на документы…

— Да нет их у меня! — заорал Паламаренко. — Нет! А если б даже и были, то хрена б вы их получили!.. Хватит! Сегодня же сделаю заявление для прессы и покончу с этим раз и навсегда. Пусть даже и мэром не стану…

Пожарник угрожающе замер.

— Не спешите, Олег Сидорович. Ведь вы сами говорили про большой осиновый крест. А его в самых разных местах ставить можно.

И он медленно вытянул руку из-за спины, в которой наконец я различил небольшой тусклый пистолет. Меня передернуло, и я, бесшумно выскользнув из-за труб, несколькими большими прыжками преодолел расстояние до мэра и пожарника.

— Милиция! — зарычал мой голос, а рука всадила ребро фотоаппарата в спину пожарника. — Медленно поднимите руки и сделайте два шага влево.

Я надеялся, что все происходит довольно убедительно. Но краешком сознания вспомнил, как несколько лет тому назад Лялька укоряла меня опасным свойством моего же характера относительно влезания в воду, не спросивши броду. Однако тщательные измерения глубин мне всегда были не по душе. Несобранная я все-таки личность.

Пожарник окаменел. Впрочем, Паламаренко тоже. Не знаю от чего: то ли от моего появления, то ли от вида оружия. Мужик в пожарном костюме медленно начал поднимать руки, и тогда, когда его кулак с зажатым в нем пистолетом поравнялся с головой Паламаренка, случилось ЭТО.

Пол мелко-мелко задрожал и вдруг приподнялся, словно под ним плеснулась огромная волна океанского прибоя. Пожарник покачнулся. Что-то сухо щелкнуло, а Паламаренко, дернувшись и широко раскрыв глаза, начал оседать на неустойчивую землю. И на его лбу внезапно расцвело небольшое красное пятно с обожженными краями.

А вокруг происходило что-то невероятное. Лопались трубы, с грохотом падали обломки кирпича и железа, рассыпалось стекло, брызги которого со звоном вонзались в сталь конструкций. В воздухе летало колючее тряпье стекловаты. Шипел пар, трещали стены, и меня бросало из стороны в сторону, словно на корабельной палубе во время шторма. Но, несмотря на это, я бросился вслед за пожарником, рванувшим к тому месту, где все в клубах пыли вываливались огромные и надежные до этого момента ворота цеха.

— Стой, гад! — орал я. — Стой, сукин сын!

Вдруг он остановился, начав поворачиваться ко мне. И я понял, что сейчас в меня будут стрелять. Неосознанным и наивным жестом я поднял руку с фотоаппаратом, пробуя защититься им от неминуемой пули, но в это время что-то тяжелое и громадное, размером с целую планету, рухнуло мне на голову. И последнее, что я увидел, была вспышка. То ли от удара, то ли от выстрела, то ли от неожиданно сработавшей вспышки фотоаппарата. А потом настала темнота, которая клочьями падала, падала вместе со мной, со зданиями цехов, вместе со всем Гременцом, падала и все никак не могла достичь дна раскрывшейся в полмира бездны.