Глава 7
Два Пушкина
Март, 2622 г.
Город Полковников
Планета С-801-7, система С-801
— Ну вот, бриллиантовая моя. Теперь ты почти свободна, — сказала Тане медсестра Галина Марковна, целеустремленная грудастая женщина лет пятидесяти. Она открыла дверь возле окошка регистратуры и передала Тане пластиковый кулек с ее немногочисленными, на совесть простерилизованными вещами.
С кулька улыбался румяный снеговик с ведром на голове и морковью вместо носа. На переднем плане поблескивали розовым глиттером елочные шары. Внизу извивалась псевдорукописная надпись «С Новым годом!».
Когда-то в этом, чудом пережившем все катастрофы, кульке лежал свитер из некрашеной шерсти мафлингов — его прислали Тане родители. В качестве подарка на Новый, 2622 год. И теперь Тане казалось, что этот Новый год (который они встретили на базе Альта-Кемадо) остался где-то в прошлой жизни. А 23 февраля и 8 марта она вообще не праздновала. Что называется, «обстановка не располагала».
— Спасибо, — пробормотала Таня и зачем-то открыла кулек. Там лежали: синие бермуды Оленьки Белой с заплатой на самом заду (оттого-то покойница и оставила их на планетолете, что порвала и носить больше не собиралась), телесного цвета хлопчатобумажные трусики (собственность Тани), футболка с надписью «Пахтакор — чемпион» (это Нарзоева), кроссовки и голубая «снежинка» Эль-Сида. Рассматривая затесавшиеся в компанию мужские носки сорок пятого размера (следствие военной неразберихи), Таня побрела к выходу из госпиталя. Снаружи тянуло холодом, чужбиной. В просторном застекленном холле курили солдаты в длиннополых шинелях.
— Голубушка моя, ты куда это? — строго спросила медсестра у нее за спиной.
Таня медленно обернулась.
— Но вы же сказали, что я свободна?
— Я сказала «почти свободна», яхонтовая моя. Да хоть сама подумай, куда же ты пойдешь вот так, без кислородной маски, в тапочках и пижаме? На улице-то минус семнадцать!
— Да? Об этом я как-то не подумала.
— А надо было, — укоризненно сказала Галина Марковна. — А о документах ты подумала, золотая моя?
— Нет, не подумала. А что, нужны… какие-то документы?
— Господи, твоя воля! — Медсестра всплеснула руками и артистично закатила глаза. — Да ты что, золотая моя, с Большого Мурома к нам прибыла, что ли?
— Да нет… С Земли… То есть с Екатерины… Хотя нет, прилетела-то я непосредственно с планеты Вешняя. Если выражаться академически добросовестно…
Упоминание «академической добросовестности» насторожило Галину Марковну. Медсестра посмотрела на Таню тяжелым взглядом закоренелого реалиста и изрекла — как бы в сторону:
— По-моему, с успокоительным они переборщили. У девчонки полная дезориентация!
Хотя Таня и впрямь была не в себе, она поняла, что «они» — это доктора, а «девчонка» — это она сама. Таня почувствовала себя неуютно — кому понравится, когда тебя считают невменяемой?
— А какие документы нужны?
— Те, которые я тебе сейчас выписываю, сладенькая моя… Вот карточка на питание в общей гражданской столовой. Запрос на восстановление удостоверения личности… Это — медицинская карта с отметкой о выписке из карантина… Еще направление на проживание… куда же… Господи, все занято… ладно, определяю тебя на «Велико Тырново», как родную… А еще я тебя записываю в очередь на эвакуацию в глубокий тыл, красавица моя… Только ты особенно-то не рассчитывай, недели на две вперед уже все занято… И еще неизвестно, как все дальше обернется… А это тебе билеты… билетики… В качестве поощрения… Чтобы быстрее поправлялась… Четвертый ряд балкона! Хорошие места!
— Какого балкона? Какие… билеты?
— Как это «какие»? — Галина Марковна подняла удивленные глаза на Таню. Они были огромными, как у перепуганной совы.
Таня сразу поняла, что снова сморозила что-то не то. И принялась оправдываться:
— Понимаете, я же месяц пролежала в одиночном боксе. Половину времени — без сознания. Потому что под интенсивной терапией. Химической.
— Ты что, визор там у себя в боксе не смотрела? Канал «Победа»? Или хоть «Первый»?
— Н-нет, я его вообще… не очень-то… смотрю…
— Тогда понятно, — со снисходительным вздохом резюмировала Галина Марковна. И пояснила: — К нам артисты прилетели. С Земли. Труппа Ричарда Пушкина, Симферопольский театр музкомедии! Небось слышала про такую? — поинтересовалась медсестра с прищуром бывалой театралки. — Привезли они не что-нибудь, а мюзикл «С легким паром!».
— Мой любимый!
— Да ведь и мой, яхонтовая моя! Думали играть специально для солдат и офицеров. Но чтобы поднять дух эвакуированных, в штабе военфлота решили, что часть билетов выделят больным и раненым гражданским. Бесплатно! — В глазах медсестры засияла гордость. За родной военфлот. За музкомедию.
— А когда этот спектакль?
— Завтра, яхонтовая моя, — проворковала медсестра. Зажужжал планшет и на стол перед Галиной Марковной выползла многосоставная ламинированная «гармошка» с Таниными документами.
— А что, моим товарищам — ну, тем, с которыми я сюда прибыла, — им тоже такие билеты положены?
— Почем мне знать?.. — недовольно проворчала медсестра. — Может, они вообще уже выписались и на Землю улетели.
— Но у вас же есть техника… Посмотрите, пожалуйста!
— Так уж и быть. Давай фамилии.
Таня назвала Башкирцева, Штейнгольца, Нарзоева и Никиту.
Галина Марковна нахмурила брови и засопела, всем телом подавшись вперед, к монитору.
— Так-так-так… Знаешь что, ясноглазая моя? Придется тебе идти на концерт без кавалеров. Такие товарищи у меня не значатся. Не поступали.
— Не может этого быть!
— Еще как может!
— А может, в других госпиталях?
— В других тоже таких нет. Знаешь, они, наверное, уже из города тю-тю! Не вижу я таких фамилий… В открытых списках.
— Как это «тю-тю»?
— Так!
— Но они не могли… Это не по-товарищески! Предатели! — Таня обиженно сжала кулачки.
— Да ты не нервничай, бриллиантовая моя. Что им сверху сказали, то они и сделали. Ведь война.
— А писем для меня нет?
— Нет.
Таня чувствовала себя ужасно одинокой. Всеми покинутой.
— Знаешь что, ты чем сырость тут разводить, ступай лучше за своей одеждой во-он туда. Затем сразу в «Велико Тырново», заселяться, а там уже и обед. Кормить, разумеется, будут на лайнере.
— На каком… лайнере?
— Господи, да что за несмышленая такая! — взмолилась медсестра. — «Велико Тырново» — это лайнер. Пассажирский. Превращенный в гостиницу. Для временно пребывающих на территории Города Полковников гражданских лиц. То есть для таких, как ты, изумрудная моя!
— А я думаю, отчего название такое знакомое? Я же когда-то с него подругу свою встречала, Любу! А вот еще вопрос… Можно?
— Последний! У меня, между прочим, рабочий день идет!
— Где тут можно купить… ну…
— Презервативы?
— Да нет же, — замотала головой Таня и покраснела.
— Прокладки?
— Да нет, мне сейчас не нужно…
— Тогда что?
— Понимаете… Э-э… Мне бы волосы… Подкрасить. А то корни отросли… Некрасиво…
— Ах это. Да в любом магазине военторга!
— Тут еще и магазины есть?! — удивилась Таня.
— А как же! И парикмахерские. Правда, там сейчас вряд ли волосы красят… Только стригут. Да и то под машинку.
— Да я уж сама как-нибудь справлюсь, — бросила Таня и зашагала туда, где горели красные буквы «Выдача теплой одежды и кислородных масок».
— Эй, да куда же ты, платиновая моя! — закричала ей в спину Галина Марковна. — А документы кто забирать будет? Эх, балда-балда…
Город Полковников произвел на Таню тягостное впечатление.
Стужа. Железо. Военные. Очень много военных.
Искусственные солнца. Искусственное спокойствие на лицах людей. Искусственный юмор в разговорах. И ниагарским водопадом — искусственная бодрость по каналу «Победа».
То, что называется «природой», в Городе Полковников напрочь отсутствовало. Тане говорили, поблизости имеется какое-то озеро. Но как до него добраться? Ведь не на своих же двоих?
Того, что называется «культурой», тоже оказалось негусто. Обнаружив, что библиотека «временно не работает», Таня впала в уныние. Получается, мюзикл «С легким паром» станет единственным культурным мероприятием на две ближайших недели?
Кстати говоря, мюзиклы Таня недолюбливала с раннего детства и «С легким паром!» был ее «любимым» только в том смысле, что его она могла худо-бедно выносить — в отличие от всех этих «Девушек по имени Весна» и прочих «Зюйд-Вестов».
А все потому, что ее мама, Неонила Ланина, была страстной любительницей оных. А до замужества даже увлекалась собиранием автографов. Фотографии и плакаты гламурных полнощеких див и смуглых роковых красавцев времен молодости Неонилы, тогда еще Вяхиревой, с бегущими наискосок кардиограммами дежурных пожеланий и метафизических лозунгов вроде «Любви и счастья! Евдокия Плещеева» или «Искусство вечно! Ростислав Шарипов» все время попадались маленькой Тане на глаза. Они выпрыгивали из ящиков стола, служили закладками в книгах и подмигивали со стен подсобок. Мюзиклы казались Тане несмешными карикатурами на настоящие оперы.
Однако билет на мюзикл «С легким паром» Таня в унитаз не спустила.
Устроившись в каюте лайнера «Велико Тырново» на верхней койке, застеленной покрывалом с национальным болгарским узором — черно-красные геометрические розы, стилизованные женщины в юбках-трапециях, — Таня обесцветила корни волос и облагородила руки неким подобием маникюра. Затем она надела новый джинсовый костюм (чудо! ей удалось снять деньги со своего счета!) и принялась глядеть в потолок. За каковым занятием она и провела остаток дня…
Большую часть следующих суток она провела так же.
— Ты что, в госпитале не належалась, что ли? — пеняла ей Кристина, соседка по каюте, тоже из эвакуированных.
Таня сама не понимала, что с ней случилось. Просто не хотелось вставать. Не хотелось говорить. Даже курить практически не хотелось.
Ей казалось, что села какая-то важная батарейка.
Конечно, исчезновение товарищей ее обескуражило. Но было и еще кое-что. Мечтательная пацифистка Таня задыхалась в атмосфере угрюмых военных приготовлений. А энергичный круговорот военной техники и живой силы, который и составлял основное содержание жизни на Восемьсот Первом парсеке, рождал в ней ощущение собственной тысячепроцентной никчемности.
«Если бы я там, в карантине, умерла, никто бы и не заметил. Подумаешь, одним ксеноархеологом больше, одним — меньше!»
Утром в магазине военторга Таня оказалась рядом с группой молодых пилотов. Устроив пакеты с покупками на мокром полу, она курила «Яву-200» и вовсе не собиралась подслушивать военные тайны. Однако офицеры говорили так громко, что Таня волей-неволей кое-что расслышала.
— …У меня сорок, у аспидов— шестьдесят! РП меня сразу захватили, хвостовка предупреждает. А фантомов у меня нет, только бак с волокном под левой консолью.
— Фуллерен?
— Диферрофуллерен. А что — это так важно?
— Извини, Роман. Продолжай.
— Да, но самое паскудное: они у себя дома, могут разгоняться хоть до полутора сотен, их потом авианосец подберет. А у меня полторы минуты горячего режима до точки невозврата. То есть предельная моя скорость — сорок пять. Ну, сорок семь.
— О, мужики, погодите! Потом напомните, я вам хохму расскажу, как меня гражданский уму-разуму учил. Насчет предельной скорости.
— Вовик, дай дослушать наконец, а?
— Молчу, молчу.
— И вот я думаю: ну всё, Пришел голубой зверь с ценным мехом! Но как прожить последнюю минуту так, чтобы не было мучительно больно? Вываливаю я тогда все волокно, даю разворот «сто восемьдесят», готовлю к стрельбе пушки и ровно через минуту даю тягу. Угадайте, что было потом?
— Ума большого! Они тебя временно потеряли в фуллереновом облаке. А когда ты начал сбрасывать скорость — облако за счет собственного движения ушло вперед, ты оголился, аспиды оказались близко, и ты их всех сбил.
— Хе, всех сбил. Врать не стану. Успел одного зацепить, прорезал строй и улетел. Но самое в этом деле интересное! Аспиды-то оказались штурмовиками! У них даже ракет КК не было! Думали, я такой идиот, что позволю себя из ТТП расстрелять! Ты представляешь, до чего гады обнаглели? На штурмовиках истребителя гоняют!
— Да, времечко…
— Повезло тебе, Ромка. «Абзу» повалили бы… Так, а что ты, Володя, хотел рассказать?
— А?
— Ну, про гражданского.
— О, точно. История такая. Вызывают в инструктажную, говорят: «Авксентьев, ты у нас самый результативный из молодых. Нам горячо любимый штаб подарок сделал: сплавил съемочную, с «Первого». Дай им интервью. И смотри там, не скромничай, хвастай посильнее. Вся Россия смотреть будет, Европа и Ниппон. Там хотят чудо-богатыря увидеть! Который сегодня Город Полковников отстоит, а завтра будет бомбить Севашту и Хосров. А полутона и всякие там соображения им до лампочки». И вот приводят меня к репортеру. Нормальный такой дядька, на суслика похожий. И вопросы тоже ничего. Он даже чего-то соображал. Вертикальное оперение стабилизатором умел назвать и отличал эскортный авианосец от ударного. И вот попросил он рассказать про самый запомнившийся бой…
— Как оригинально!
— Классика!
— Не, ну понятно, классика. Я рассказываю, руками размахиваю. Вот, говорю, тут группа прикрытия, тут ударная, тут обеспечение, а тут мы. В тени планеты, жмемся к атмосфере, считайте — в засаде. И дает нам «горбатый» групповую цель, и приказывает идти на предельной скорости, иначе прозеваем клонов. А клонов, дескать, тьма-тьмущая, — без нас группе прикрытия голубой зверь с ценным мехом, а за ними бип-бип и ударной.
— А, это тогда, возле Грозного?
— Да. И вот, только я обрисовал картинку, суслик ехидно улыбается и переспрашивает: «На какой, вы сказали, скорости, товарищ?» «На предельной», — говорю. «Но ведь в космосе нет никакой предельной скорости! Там же можно наращивать скорость бесконечно, ничто не мешает!»
Дальше случилось нечто необъяснимое — с точки зрения Тани.
Тот, к которому обращались «Роман» и «Ромка», издал сдавленный хрюкающий звук.
Второй и третий, к которым никак не обращались, синхронно застонали «О-о-о-о, бли-и-и-ин…»
Вовик, рассказчик, смотрел на друзей с победоносным видом. Через секунду Романа прорвало, и он захохотал — оглушительно, звонко, так, что Таня от неожиданности чуть не выронила сигарету. К нему присоединились два безымянных товарища.
Последним в общей хаха-вакханалии принял участие и сам Вовик, приговаривая: «Вот так, мужики… Поучил жену щи варить!.. Какая в космосе предельная скорость?.. Да никакая!.. Воздуха же нет, сопротивления нет!.. Ф-физик…»
Компания смеялась долго, со вкусом.
Сигарета догорела, Таня с облегчением выбросила окурок и ретировалась, при этом сама невесть чему глупо улыбаясь — веселье пилотов передалось и ей.
Разговор молодых офицеров Таню потряс. Очень много странных, непонятных слов! А те слова, которые сами по себе вроде как понятны, складываются в совершенно загадочные фразы!
Выходило, что военные, которых Таня всегда считала чем-то средним между боевыми роботами и акселерированными шимпанзе, тоже имеют свой язык, свои профессиональные знания, свой мир. И этот мир вовсе не такой убогий, каким он представляется при просмотре лент вроде «Товарищ Космос», «Верь мне, Алена» или «Фрегат «Меркурий»! Там, на экране, героическое соперничает с уставным, а в диалогах между «товарищем лейтенантом» и «товарищем старшим лейтенантом» не продохнуть от казенщины и стопудовых банальностей: «Жизнь — сложная штука», «Либо ты их, либо они тебя!» или «Уничтожая врага, помни о том, что ты прав!» В фильме ни один лейтенант не скажет, что ему «приходит голубой зверь с ценным мехом»!
Там, в Городе Полковников, Таня перестала презирать военных. В конце концов, это они спасли жизни ей и ее товарищам, причем дважды.
В Городе Полковников Таня стала военных бояться, как боятся всего, что чуждо, сильно и непознаваемо.
А на следующий день она отправилась в комендатуру и купила облигации оборонного займа на все деньги, оставленные ей в наследство дедушкой.
Свет погас. Оркестр зачал деликатную увертюру. Под соло кларнета тихо разошелся гербастый занавес.
Перед зрителями, заполнившими зал Дома офицеров, предстала ночная улица, освещенная «луной». Беззвучно падал синтетический снег.
Звук тормозов — это такси.
Луч прожектора выхватил из темноты угол многоквартирного дома из панелей — так строили в XX веке — и остановился на табличке «Проспект Вернадского. Дом 125».
Музыка стала громче, по сцене принялся блуждать луч второго прожектора, а зал — зал тихо набухал аплодисментами. С галерки одобрительно засвистели.
Вот сейчас на сцене появится красавчик Женя Лукашин, конечно, подшофе, с первым вокальным номером мюзикла:
Я серьезен,
Ах как серьезен!
А мир курьезен!
Он так курьезен!
Я хирург, а мир — больной.
Я подлечу тебя, мир глупый мой!
И зал встанет. А как иначе? Ведь классика.
Таня никогда не бывала на «С легким паром», но много раз слышала его ударные номера. В частности, эту песню. И следующую, про «ах, баня-баня с веничком, с тобою как с женой». И ту песню, что после следующей, вульгарную, в стиле фолк-диско. А номер «Мне нравится, что вы больны не мной» ее даже трогал…
Таня поерзала в своем кресле, ожидая, когда же что-то начнет происходить.
Ну наконец-то! Вот он, Женя Лукашин, упитанный двухметровый блондин, довольно неуклюже изображающий состояние алкогольного опьянения.
Стоило появиться герою, как дом раскрылся, подобно платяному шкафу. Женя Лукашин стал подниматься по лестнице (она была в этом шкафу вместо вещей) в квартиру, которую по сюжету считал своей, не прекращая при этом голосить.
Медсестра Галина Марковна не обманула Таню. Билеты и впрямь оказались неплохими. С четвертого ряда балкона все было отлично видно и слышно.
Да что говорить, билеты были просто идеальными! Если бы не одно обстоятельство: балкон почти полностью оккупировали молоденькие солдаты. Солдаты беспрерывно шептались, пихались, сквернословили и со свойственной неприкаянной молодости непосредственностью комментировали происходящее на сцене.
— Видал, Борька, что водка без детоксина с людьми делает? То ли еще будет! — заметил ломкий голос за Таниной спиной, когда Женя Лукашин комически споткнулся о коврик и растянулся посреди квартиры (второй уровень сцены, куда привела Лукашина лестница, бесшумно выдвинулся вперед и опустился вниз, стены дома растворились в темноте, снег прекратился).
— А я тебе про что? Водка — зло! Наш девиз — ни грамма в рот, ни сантиметра в жопу!
— Ага, вот такой у нас режим — набухались и лежим! — сказал солдат, когда Женя Лукашин в очередной раз упал.
А когда на пороге квартиры появилась Возлюбленная Главного Героя, сопрано с длинными голубыми волосами (разумеется, парик), потрясая украшенной дождиком сосновой веткой в руках, и запела «Что-то случится, я чувствую, что-то случится! Может, счастье любви вновь ко мне в этот день возвратится?», солдат просто прорвало:
— Вот это краля, я понимаю!
— А что, я бы с такой пошел!
— Губа не дура! Я бы с такой вообще каждый день ходил!
— Да ты не знаешь этих актрис, Петрусь. Они мужиками не интересуются! Они все лесбиянки!
— Лесбиянки, товарищ Прокопенко, это пережиток тендерного неравенства прошлого, в настоящее время характерный преимущественно для Атлантической Директории. Читайте энциклопедию!
— Да ты в женском общежитии хоть раз был, энциклопедист хренов?
И так далее…
К концу первого действия (всего их было три) Таня твердо решила, что пересядет. К счастью, свободных мест в зале было изрядно, особенно в партере.
Но почему артисты, прибывшие с Земли, поют и танцуют перед полупустым залом? Где табуретки в проходах и безбилетные на люстрах? Где все то, что называется радостным словом «аншлаг»?
Над этой загадкой Таня тоже ломала голову. В самом деле, если спектакль труппы Ричарда Пушкина — это такое эпохальное для Города Полковников событие, что о нем захлебывающимся от восторга голосом говорит даже медсестра в регистратуре, то где же успех, почему хлопают так сдержанно, почему люди не пришли? Неужели военные настолько поглощены своими загадочными военными делами, что не в состоянии выделить три часа на музкомедию? Им что, свободное время вообще не полагается? Как роботам?
О том, что творится в космосе вокруг планеты, на ее поверхности и под ней, Таня даже не подозревала.
В нескольких миллионах километров от С-801-7 авианосные группы «Буран», «Циклон» и «Шторм» поднимали флуггеры радарного дозора. Гвардии лейтенант Александр Пушкин отбарабанил на выдохе: «Здесь Лепаж. Системы норма. К взлету готов».
На кораблях конкордианской Группы Флотов «Гайомарт» шел торжественный молебен.
Начало второго действия (в котором, как смутно помнила Таня, будет много ссор и суперхит «О рыба-рыба заливная, на кой ты мне нужна такая?») она встретила в девятом ряду.
По правую руку от нее сидел дородный господин с приятными, хотя несколько оплывшими чертами лица и кудлатой гривой тронутых сединой волос. Дорогой кашемировый пиджак господина контрастировал с будничным видом его соседей в униформе техников военфлота. А выражение его лица было отстраненным и заинтересованным одновременно.
В правой руке господин держал початую бутылку хереса, которою он время от времени принимался как бы легонько дирижировать, помогая и левой ладонью-лопатой. Временами он «подсказывал» актерам реплики, сердился и ликовал, хмурил брови и почесывался. Впрочем, он терял интерес к происходящему так же внезапно, как и обретал его. И тогда он отхлебывал из бутылки, ронял голову на упертые в колени руки и вновь замирал.
Через пятнадцать минут соседства Таня поняла, что наблюдать за ужимками и жестикуляцией господина в кашемировом пиджаке ничуть не менее занятно, чем следить за действием.
На двадцатой минуте (к синеволосой красавице как раз явились подруги и затянули «Вагончик тронется — перрон останется») мужчина приблизил к Тане свою большую породистую голову и шепотом осведомился: — Хотите хереса?
Херес Таня не переносила, что называется, органически. От одного запаха хересовой плесени ее начинало тошнить. Но даже если бы это было ее любимое «Алазани», Таня все равно отказалась бы.
Ведь концерт! Ведь девятый ряд! И вообще… Эту нехитрую мысль она попыталась донести и до своего соседа.
— Плевать! Условности — удел рабов! Мы диктуем свои правила! Свободны выбирать! Мы сами делатели своих манер! Художники судьбы! — экспрессивно зашипел в ответ господин.
Таня из вежливости кивнула. События последних двух месяцев убедительно показали ей всесильность судьбы и всю наивность попыток в ней по-настоящему хозяйствовать.
Однако спорить с господином она не стала. Тем более что на сцене… пошел золотой дождь.
По мысли режиссера, золотые осадки должны были выражать нахлынувшее на героев упоение пробужденным чувством.
Он и Она стояли на авансцене вполоборота и шарили друг по другу руками. С блаженно-удивленным видом наблюдали они за тем, как их одежда и волосы становились мокрыми, жирными, блестящими. В свете раздухарившихся прожекторов — рубиново-красных и слепяще-белых, что рыскали теперь кругом, в том числе и по залу — блестели изрядные лужи цвета самого популярного из драгметаллов. Оркестр бросился в оголтелое крещендо. Зал взорвался аплодисментами.
— Режиссер — гений! — прочувствованно прошептал господин в кашемировом пиджаке. — Великий, великий Ричард!
В антракте между вторым и третьим действиями Таня узнала, что господин в кашемировом пиджаке и режиссер (Великий Ричард) — одно и то же лицо.
— Эх, Танька-Танька… Если бы ты могла взглянуть на ситуацию моими глазами! Хотя… зачем тебе это? Смотри своими! Озорными! Никого не слушай! У молодости своя правда! Нам, старичкам, только завидовать… — разглагольствовал Ричард Пушкин.
Они сидели в буфете, жевали засахаренные ананасы и запивали их муромским пивом «Медовое» (выбор спиртного в буфете был ограничен двумя позициями — от водки «Кремлевские звезды» Таня отказалась).
На третье действие они, конечно, не пошли. Ричард предложил «предоставить влюбленных друг другу», а Таня почему-то согласилась. Почему? Наверное, просто обрадовалась возможности пообщаться с кем-то, не имеющим прямого отношения к армии, войне, искусственным солнцам Города Полковников.
Ричард Пушкин говорил много и сумбурно. О тяготах перехода по Х-матрице (как будто Тане они были неведомы!). О хлопотном и ответственном режиссерском ремесле: «Тебя слушают миллионы… а получаешь ты как какой-то, прости господи, полковник!» О том, как туго приходится во время войны актерскому сословию: «Все льготы на турпутевки отменили!»
Случалось, без всякого перехода Ричард принимался хвалить своего сына, «славного парня» и «отменного звездолетчика», который, по его уверениям, как раз находился «на передовой». Или так же внезапно принимался хулить свою жену Елену («Гадкая девчонка! Гадкая, развратная девчонка!»).
А потом он вдруг как-то сник, размяк, словно бы даже уменьшился в размерах. Глаза режиссера подернула мутная пелена. Таня встревожилась. Может быть, плохо с сердцем? Нужен доктор?
— Что ты! Искусство — вот мой доктор! Вдохновение! Божественный экстаз! Поток энергии, который проходит через тебя! Заставляет трепетать! Вибрировать! — Глаза Ричарда на минуту вспыхнули. Впрочем, тут же погасли. — Но кому оно сейчас нужно? Военные… Перекрыли кислород… Зарубили мою «Аннушку»…
— Какую Аннушку? — встревоженно поинтересовалась Таня. Слово «зарубили» ассоциировалось у нее исключительно с невеселой прозой Достоевского.
— Да это «Анну Каренину» я так зову, «Аннушкой»… А ведь все было уже почти готово! Ерунда осталась! И — бац! Все! Вот и ездим теперь по всему космосу… С этим… Старьем… Как цыгане… Да меня, милая моя Танька, мама с папой зачали в гримерной, когда на сцене шел «С легким паром!». Этот же самый! Эх…
— Скажите, а почему людей так мало? Потому что мюзикл старый, да? И всем надоел? — робко поинтересовалась Таня.
Величавое лицо Ричарда сделалось обиженным.
— Надоел? Смеешься! Для простых людей, ну… военных всяких, трудящихся… «старый» значит «хороший»! Даже если это, ха-ха, и неправда! Классика — это высшая проба! Нашего брата кормит! Веками! Тем более когда классику осмысляют по-современному. — Ричард Пушкин самодовольно приосанился. — А людей в зале мало потому, что у них, у звездолетчиков этих, — Ричард перешел на полушепот, — наступление!
— Наступление?
— Решительное! Но, — тут Ричард Пушкин воздел палец в потолок, — это военная тайна. Считай, что я тебе ничего не говорил!
— Ну…
Таня задумалась. «Если то, что он сказал, — правда, это многое объясняет. Теперь понятно, отчего все такие скованные, скупые на улыбки. Ведь где-то там гибнут люди! Тысячи людей! Или даже десятки тысяч!»
— Может быть, в эти минуты решается наша судьба! — подхватил Ричард Пушкин. — Наша с тобой, Танька! И нашего Отечества!
Таня кивнула. Ей показалось, что режиссер немного переигрывает. По крайней мере для человека, по-настоящему озабоченного обстановкой на фронте, он изъяснялся слишком выспренно.
Ричард Пушкин налил ей еще пива.
Засахаренные ананасы кончились.
Третье действие — тоже.
К буфетной стойке подошла… одетая в бордовое велюровое платье до пят медсестра Галина Марковна. На ее массивной груди поблескивало ожерелье из фальшивого жемчуга. Таню она, конечно, не узнала.
— А вот еще одна тайна! Хочешь? — Ричард Пушкин дернул Таню за рукав джинсовой куртки и, не дожидаясь ее реакции, продолжил: — Если все будет хорошо… Если наши выстоят… В общем, восемнадцатого числа мы снова даем «С легким паром!». И, я тебя уверяю, на этот раз зал будет полон! Полон, Танька! Полон!
— Но мне едва ли во второй раз дадут бесплатные билеты, — промямлила Таня.
— Мелочи! Тебе ли теперь, после знакомства со мной, Ричардом Пушкиным, думать о билетах?! Вот, держи! — Режиссер извлек из внутреннего кармана кашемирового пиджака распухший от мелких купюр кожаный бумажник, выудил из него серебристо-черную карточку с магнитным окошком и протянул ее Тане.
— Что это?
— Пропуск! С ним можно даже за кулисы! Даже в женскую душевую! — Ричард Пушкин хохотнул, как показалось Тане, похабно. — Покажешь на входе эту штуку — и зеленая улица! Никакие билеты не нужны!
— Спасибо…
— Да это ерунда! Никаких спасибо! За что? Вот я тебя бы еще в массовке попробовал, Танька! Такие красавицы, как ты… У-у! Какой профиль, какие глаза… Люди должны это видеть! Здесь главное начать… А дальше — горизонты! Слава! Деньги! Восхищенные взгляды! В обшем, попробоваться надо! Как думаешь?
— Честно говоря, я никогда…
— Предрассудки, Танька! Нужно пробовать! Нужно искать свое место под солнцем! Кстати, ты где живешь?
— Я еще не выписалась из госпиталя, — соврала Таня. — Поэтому пока нигде!
— А-а… Госпиталь… Ранение? Впрочем, постой… Какое ранение? Ты же этот… педагог? Тогда давай я к тебе завтра в госпиталь подскочу, а?
— Туда нельзя. Я в инфекционном боксе…
— Ах, ну да, ты же говорила, что санитарка… Ну тогда ты ко мне сама завтра забегай… У меня в номере припасен отличный армянский коньяк, Леське одна бездарность подарила… Ты ведь говорила, что любишь коньяк? Не говорила? Не помню уже… Ну так как тебе предложение?
— Если смогу…
— К черту! Завтра утрясем детали! А сейчас — сейчас предлагаю тебе, Танька, к нам, в актерский круг! Милости просим! Отпразднуем премьеру! Лейся песня, так сказать! — Ричард Пушкин положил руку на Танино плечо и подмигнул.
— Я бы с радостью… Но мне пора…
— Как это — «пора»? — Лучистая, царственная приветливость Ричарда Пушкина вмиг улетучилась.
Лицо режиссера приняло задиристо-разочарованное выражение. Он стал похож на голодного льва, из-под носа которого только что увели сочную антилопью ногу. Впрочем, Таня уже догадалась: Ричард Пушкин принадлежит к породе мужчин, привыкших считать себя неотразимыми и воспринимающих каждое женское «нет» как личное оскорбление. Таня вдруг ощутила прилив христианского сострадания к своему новому приятелю — такому одышливому и такому по-детски наивному, несмотря на свои недетские годы.
— Сегодня я не могу… Но завтра или послезавтра приду обязательно! — заверила Ричарда Пушкина Таня.
…Сидя в туалете на подоконнике с пудреницей в руках, Таня думала о своей невеселой жизни. И о гримасах судьбы.
Ричард Пушкин невероятно напоминал ей Мирослава Воздвиженского. Причем напоминал и в хорошем, и в плохом. Ричард Пушкин был таким же взбалмошным, таким же болтливым, лживым и непостоянным, как и Мирослав.
Но, с другой стороны, Ричард был выходцем из того же малочисленного сословия светлых и незлобивых выдумщиков, происходил из того же рыцарства Королевства Фантазий, в котором числил себя и Воздвиженский. В конце концов, Ричард и Мирослав принадлежали к одному поколению. Да и познакомилась она с Мирославом в культурном центре офицеров-подводников «Перископ», а с Ричардом — в Доме офицеров, всей-то разницы в названии. И буфет — даже это совпадало!
Слезы навернулась на Танины глаза. Ведь если посмотреть на вещи непредвзято, получалось, судьба снова решила над ней поиздеваться? Подсунула захватанную приманку? И смотрит теперь — клюнет или нет?
Но на этот раз Таня скрутила пересмешнице-судьбе красноречивую фигу.
И хотя Ричард Пушкин показался ей достаточно симпатичным — по крайней мере для того, чтобы рассматривать его общество в качестве серьезной альтернативы каналу «Победа» на ближайшие четыре часа, — она сказала отношениям с режиссером твердое «нет».
Через площадь Славы она топала на окраину Города Полковников, где врастал в лед лайнер «Велико Тырново», и жадно курила на ходу. Перед ее мысленным взором стояла Тамила, стройная и немного надменная, но, как всегда, собранная и язвительная.
«И что эти старперы все время к тебе липнут? Оставят они когда-нибудь тебя в покое или что?» — строго спрашивала Тамила.
Следующие четыре дня Таня намеревалась безвылазно провести в своей каюте. На лайнере, как оказалось, имелась и библиотека, и видеотека с богатой коллекцией документальных и научно-популярных фильмов. В Таниной системе координат это означало, что о современности с ее «операциями» и «наступлениями» можно позабыть. Но воплотить свой план в жизнь Тане не позволила война.
Днем 15 марта была объявлена тревога. По всем палубам прошли озабоченные офицеры с невеселыми, осунувшимися лицами. Они без стука входили в каюты и, не здороваясь, монотонно повторяли: «Просим всех спуститься в убежище… в убежище, пожалуйста… Оставаться здесь опасно… Возьмите с собой только теплые вещи…»
Таня постаралась выскользнуть из бормочущего людского потока, наводнившего коридоры и трапы лайнера, чтобы заскочить в библиотеку за парой томиков поувесистее — про запас. Но офицеры были бдительны и неумолимы.
Череда холодных погребов с бетонными стенами оказалась прямо под лайнером. «И когда только успели?» — подумала Таня. Ей было невдомек, что такие «погреба» существуют в Городе Полковников повсюду и что никто их не копал под «Велико Тырново» специально.
В убежище Таня просидела… сама не поняла сколько. Потом оказалось — двое суток.
Их обихаживали все те же офицеры и персонал лайнера. Кормили точно так же, как и на «Велико Тырново», — концентраты, сухофрукты, чай. И даже книгами удалось разжиться! Один из военных, самый суровый с виду, через несколько часов снизошел к Таниным мольбам. Он выслушал ее просьбу, молча кивнул, а через полчаса вернулся из библиотеки «Велико Тырново» с двухтомником Плутарха в облегченном изложении для школьников младших классов. «Больше по истории ничего не было», — прокомментировал он.
«Не так уж там и опасно, наверху», — заключила Таня.
После поглощения очередного бутерброда с горячим чаем (это вполне мог быть и ужин, и завтрак, Таня быстро потеряла счет времени) бетонные стены вдруг разродились недовольным гудением. Затем убежище начало размашисто сотрясаться — через неравные интервалы времени, по три-четыре раза в минуту. Было это совсем не страшно, но продолжалось так долго, что расплакавшаяся поначалу чья-то пятилетняя девочка успела успокоиться, задремать, проснулась и, заливаясь смехом после каждого удара, звонко кричала: «Папа гуляет! Папа гуляет!»
Как и где гулял папа девочки, вообразить было нелегко.
А потом все закончилось.
Те же офицеры-поводыри отвели их обратно, попросив от «Велико Тырново» пока не удаляться.
Таня и не собиралась. В иллюминаторе все было по-прежнему, если не считать нескольких столбов дыма. А потом исчезли и они.
О серебристо-черным пропуске на «С легким паром», полученном от Ричарда Пушкина, Таня даже и не вспоминала.
Какой смысл вновь идти на спектакль, который ты не смог досмотреть до конца? Правда, помимо спектакля в Доме офицеров готовился фуршет, которого с нетерпением ожидали все женщины и девицы «Велико Тырново» (они предпочитали именовать его старообразно — балом).
К холодным бутербродам с шампанским Таня была равнодушна. Да и на танцы ее совершенно не тянуло. Когда она представляла себе одного из тех солдат, что обсуждали «лесбиянок» у нее за спиной, прыщавого, нескладного, утюжащего своей потной рукой ее обмирающую от отвращения спину во время так называемого «медляка»… Нет, Таня не хотела таких танцев. Вот если бы с ней были Никита, Штейнгольц, Нарзоев или хотя бы Башкирцев… «Предатели!» — фыркнула Таня.
Однако случай все устроил за нее. За три часа до начала мюзикла на лайнере «Велико Тырново» погас свет. «Авария», — сообщила комендант, длинноногая негритяночка Василиса.
О причинах аварии Василиса сообщать была «не уполномочена», но заверила Таню, что до утра рассчитывать на свет не стоит.
Таня вздохнула и отправилась в душ — мыть голову. Не идти же на встречу с прекрасным с засаленными косами?
Нужно сказать, предчувствия не обманули Ричарда Пушкина. Зал был полон. Набит до отказа. Пожалуй, такого зала Таня не видела никогда в жизни. Солдаты и офицеры плотно заполняли партер, теснились в проходах и даже выглядывали из-за кулис.
Ни одного свободного места. Да что там — места! Ни одного свободного пятачка!
Кондиционеры в зале работали вовсю, но им никак не удавалось придать атмосфере свежесть. Еще бы! В помещении, рассчитанном на тысячу мест, находились без малого две тысячи человек!
Никак не начинали. Тане, минут пятнадцать простоявшей в самом хвосте очереди, передний край которой мичманы с красными повязками организованно расчленяли на отдельных субъектов и рассаживали на виртуальные «дополнительные места» вдоль стен, сделалось дурно от давящей духоты.
Она решила пройтись по вестибюлю, где была устроена импровизированная художественная выставка. На стенах кичились всеми цветами радуги инопланетные пейзажи, охапки сирени и героические папы, выписанные акварелью и гуашью офицерскими детьми из гарнизонного художественного кружка. Поскольку зрелище это было несказанно интересным и завлекательным, вестибюль сулил свежий воздух и относительное одиночество. К чему Таня и стремилась.
Но стоило ей забрести в один из слабоосвещенных вестибюльных аппендиксов и увлечься натюрмортом, в центре которого возвышалась пластиковая кошелка со спелыми цитронасами (иные были как бы небрежно разбросаны юным художником по скатерти, с других ободрана кожура), как послышался знакомый бархатистый мужской голос. Таня обернулась.
Со стороны служебных помещений на нее надвигался… Ричард Пушкин!
К счастью, он был не один, а в сопровождении высокого молодого офицера с осунувшимся нервным лицом и горящими очами.
Таня оглянулась, подыскивая пути к отступлению. Куда там! Слева — дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Справа — залитая ярким светом эстрадка с нехитрым крепежом для новогодней елки…
— Ужель та самая Татьяна! — вскричал Ричард Пушкин, по-медвежьи широко расставляя руки. Его лицо было красным, как буряк, — не то от духоты, не то от возбуждения, а может быть, от хереса. — Пришла-таки! Не соврала! Вот же егоза! Ну что? Как там в госпитале? Порядочек?
— Лучше не бывает, — приветливо сказала Таня.
— Это Танька. Она санитарка. В госпитале. Ужасно хорошенькая, — пояснил Ричард Пушкин молодому офицеру, как если бы Тани рядом не было.
Вышло не слишком вежливо, но Таня не удивилась, ведь не кто иной, как Ричард Пушкин, призывал ее «плевать на условности». Такие люди, знала Таня, обычно первыми подают соответствующий своим призывам пример.
— Очень рад, — бесстрастно сказал офицер, глядя сквозь Таню.
— Кстати, чего это ты тут расхаживаешь? Почему не в зале? — поинтересовался режиссер.
— Да там же мест никаких… Аншлаг.
— Как это никаких?! Сейчас устроим!
— Па, тебя ждут в осветительской, — тоном занудливой секретарши напомнил молодой офицер. «Ничего себе! Так это и есть его сын-звездолетчик?»
— Ах черт! Ведь действительно ждут! Знаете что, молодежь… Я тут к светотехникам все-таки! Одна нога здесь — другая там! А ты, сына, карауль пока мою Татьяну! Не то сбежит! Испарится! Растает! Как Фея! Помнишь, мы ставили «Лесную сказку», когда ты был во-от таким карапузиком? Только, — добавил Ричард Пушкин уже на ходу, — не вздумай у родного отца девушку отбивать!
— Так точно, папа. — Губы молодого офицера выдали его раздражение.
— И, кстати, решайся! Насчет сегодняшнего фуршета!
— Это сложно, па… Нужно еще подумать.
— Так и подумай! Напряги мозг!
— У меня там казенный протез. Напрягать нечего.
Таня осторожно улыбнулась.
Стоило пыхтящему, энергично работающему локтями Ричарду Пушкину скрыться за ближней дверью, как молодой офицер издал вздох глубокого, искреннего облегчения. Таня сдержанно кивнула. Дескать, «понимаю».
— Не возражаете? — тихо спросил Таню офицер, отводя ее в сторонку от двери, за которой скрылся режиссер, из полутени — к свету.
— Нет.
Наконец-то Таня получила возможность немного его рассмотреть. Густые соболиные брови, аккуратный, правильной формы «греческий» нос, короткая стрижка, седой проблеск у виска. Парадная форма с эмблемой пилота и нарядным гвардейским значком.
«Сутулится. Стесняется. Устал. Правая щека чуть подергивается. Нервный тик. Совершенно не похож на отца. Но речь интеллигентная. Неожиданно», — пронеслось в голове у Тани.
— Он что, за вами ухаживает? — спросил офицер негромко.
— Не знаю. По крайней мере ему так кажется…
— Хм-м…
— Что это значит — «хм-м»? — с вызовом спросила Таня.
— «Хм-м» — это единственное, что я могу себе позволить… — сказал офицер, увлекая Таню все дальше от двери, за которой исчез режиссер.
— «Позволить»?
— Послушайте, девушка… то есть Таня… — Офицер прочистил горло, остановился и смерил Таню внимательным цепким взглядом. — Мне ужасно неловко говорить вам это, потому что речь идет о моем отце… Но… На вашем месте… В общем… Я бы держался от моего золотого папы подальше.
Таня почувствовала укол самолюбия. В целом она была совершенно согласна с советчиком. Но очень уж не любила, когда ей дают подобные советы.
— Почему вы так считаете?
— Потому что я давно знаю своего папу.
— Он чудовище? — поинтересовалась Таня язвительно.
— Почти. У него было что-то около десяти жен. И несметное количество любовниц. Насколько я знаю, сейчас он тоже… в общем-то… женат. По крайней мере о разводе он мне ничего не сообщал. Хотя допускаю, что просто забыл.
— Ах! Меня пристыдили! — Таня сердито вздернула носик. — Увожу мужей-режиссеров у законных жен!
— Не обижайтесь. Просто вы такая молоденькая… Не хочу, чтобы он сломал вам всю жизнь.
— Да с чего вы взяли, что я молоденькая?
— Ну… С чего… Просто смотрю на вас… — Офицер в первый раз за весь разговор улыбнулся.
— А что в вашем понимании значит молоденькая?
— Это значит… ну… моложе меня, — нашелся офицер.
— И сколько мне, по-вашему, лет?
— Семнадцать… двадцать… какая разница?
— Двадцать три! — победительно сообщила Таня. И тут молодой офицер… расхохотался.
— И что тут смешного? — поинтересовалась Таня.
— А мне — двадцать два! — не прекращая смеяться, выдавил из себя офицер. — Получается, что вы старше меня!
— Я думала, вам больше.
— В самом деле?
— У вас виски седые. Этого почти не видно, потому что волосы русые. Но все-таки немножечко видно.
— Так ведь война, Таня.
— Я как-то об этом не подумала… Извините.
Дверь, за которой скрылся Ричард Пушкин, с протяжным скрипом приоткрылась и из-за нее послышался раскатистый режиссерский голос. Уже стоя на пороге, Ричард доказывал кому-то невидимому последние прописные истины.
Таня и молодой офицер, мигом притихший, переглянулись.
Казалось, решение они приняли одновременно. Не сговариваясь, они… взялись за руки (Таня была готова побожиться, что какая-то неведомая сила приклеила ее руку к руке офицера) и опрометью бросились в ближайший темный угол, где громоздились не то накрытые брезентом старые декорации, не то так и не дождавшиеся своей очереди быть вывешенными в вестибюле шедевры юных серовых-левитанов, не то секретное чудо-оружие, приберегаемое военфлотом для грядущей схватки с цивилизацией Неразумных Перепончатокрылых Панголинов.
Затаившись в пыльном закуте за ними, Таня и офицер наблюдали за тем, как Ричард Пушкин выплыл из двери, огляделся, вдумчиво почухал пятерней подмышку (он был уверен, что его никто не видит) и, вполголоса выругавшись, вразвалочку отправился искать потерянное в зал.
Между тем, судя по доносившимся из зала звукам, там догорали последние такты заглавной песни Жени Лукашина. Взошли ввысь, к потолку, торжественные секвенции оркестра. Им наследовало сметающее стены цунами аплодисментов.
— Надо же! А я думала, еще не начали, — шепотом призналась Таня.
— Я почему-то тоже, — тем же дрожащим шепотом ответил ей офицер.
Ричард Пушкин скрылся. Таня отняла свою ладонь от ладони пилота, поймав себя на крамольной, дикой мысли, что делать это ей не хочется.
Следующей мыслью была такая: они стоят слишком близко друг к другу.
Таня отодвинулась — как можно непринужденнее.
Офицер, вероятно, подумал о том же самом. Он отвел взгляд от Таниного джинсового предплечья и нервно хрустнул костяшками пальцев.
Оба почувствовали неловкость, как будто только что некий злоумышляющий соглядатай застиг их за чем-то тягучим, сладостно-непристойным, вроде тех плотоядных поцелуев, во время которых трещат нежные строчки на шелковых блузках.
Но самое ужасное (и в этом Таня нашла смелость себе признаться только ночью), что такой плотоядный поцелуй с этим самым, в сущности, совершенно незнакомым офицером не был таким уж невообразимым, невозможным. Но в тот момент ей стало немного страшно, как бывает страшно в начале уходящей в сумрак сказочного леса тропы, которая непонятно куда заведет.
— Знаете, ужасно хочется курить, — сказала Таня.
— Мне тоже.
Но как только Таня и ее товарищ высунулись из своего укрытия, в вестибюле вновь появился… неотразимый Ричард Пушкин! Лоб режиссера был наморщен, лик — гневен. Судя по блуждающему взгляду, он еще не оставлял надежды разыскать беглецов.
Таня и офицер дали «полный назад» и… уселись на корточки — ни дать ни взять двое набедокуривших детсадовцев в ожидании взбучки. Обоих душил истерический хохот. Он жарко клокотал в их животах, словно бы кто-то опустил в них по кипятильнику. Нет, не так: один кипятильник на двоих.
— Знаете, Таня, у моего отца в кабинете, в его симферопольской квартире, висят две карты: отдельно Земля, отдельно Сфера Великорасы, — рассказывал в самое ухо Тане офицер. — В них он втыкает булавки с разноцветными головками.
— Колдует, что ли? — предположила Таня, голова которой была плотно забита магией архаических сообществ.
— Да нет. Отмечает свои успехи. Познакомился с кем-нибудь в Якутске — втыкает булавочку в черный глазок рядом с надписью «Якутск». Слюбился с кем-нибудь на Амальтее — в Амальтее дырка…
— Методист! — хихикнула Таня.
— Еше какой! Но я, когда смотрел на его карту, думал о другом. О том, что сколько ни втыкай, а всю карту никогда не заполнишь. И половину тоже. И даже одну сотую всех глазков не исколешь. Но главное не только то, что стараться это сделать — невероятно глупо, так же глупо, как, например, задаться целью выпить кофе во всех кофейнях Вселенной. Это еще и невероятно грязно. И мелко. Что ты себе при этом ни приговаривай про «крылатых Эротов» и «внутреннюю свободу любить». Впрочем, зачем я вам это говорю, Таня? Пусть его, с его булавками…
— Тогда скажите, как вас зовут.
— Саша. Александр Пушкин.
Они стояли перед тамбуром пожарного выхода Дома офицеров в сизом мареве сигаретного дыма и говорили — о войне, о людях, о своем времени.
Правда, о войне русоволосый лейтенант говорил неохотно. Предпочитал, чтобы рассказывала Таня. Зато слушал внимательно, поощрял расспросами. Таня сама не ожидала, однако факт оставался фактом: за какой-то час она поведала своему новому знакомому трагическую историю экспедиции на Вешнюю, описала невесомый месяц на затерянном в космосе «Счастливом», не забыла даже о своем карантине.
Говорили они и на отвлеченные темы, по преимуществу возвышенные: о литературе и науке, о будущем и чувствах, о философии и кулинарии. И с каждым новым витком беседы темы становились все серьезнее, а доверие собеседников друг к другу — сильнее.
— Вот в чем, по-вашему, суть войны? — доискивалась Таня. — Почему-то я все время об этом думаю!
— В Северной Военно-Космической Академии у нас был курс «Этика военнослужащего», — отвечал Александр, глубоко, с наслаждением затягиваясь. — Если отжать всю воду, то получалось, что задача офицера — убивать плохих и защищать хороших. То есть суть войны в том, чтобы нас, хороших, становилось все больше, а их, плохих, — все меньше.
— Значит, суть войны в убийстве врагов? Как-то это тривиально… — вздыхала Таня.
— Конечно, тривиально! И, между прочим, я с этим не согласен!
— Тогда в чем суть войны по-вашему?
— По-моему, суть войны в том, чтобы перевернуть мир. Научить нас всех дорожить отпущенными нам секундами. Чтобы сделать нас — тех, кто войну переживет — чище и сильнее, научить отличать главное от второстепенного.
— Вы говорите точь-в-точь как один мой одногруппник, Володя Орлов… После первого семестра он бросил нашу ксеноархеологию, хотя был отличником. И пошел в духовную семинарию. Наверное, его уже рукоположили…
— Уважаю! — кивнул лейтенант. — Если б я мог выбрать себе еше одну профессию, я, возможно, тоже выбрал бы духовный сан. Но это раньше. Теперь в Александре Пушкине, которого вы, Таня, видите перед собой, слишком много огня. А с недавнего времени — и ненависти. Моя душа — слишком… если можно так выразиться… болтливая, шумная. А ведь там должна быть тишина. Совершенная. Космическая.
— Самокритично.
— Да чего уж — чистая правда… Это я себя еще приукрашаю. Но давайте не будем обо мне. Лучше скажите, в чем суть войны — по-вашему. Зачем это все? Зачем смерти?
— Знаете, Александр… У чоругов есть такая метафора: природа — это котенок-самочка. Представьте себе, у них тоже есть кошки! Вот ты бросаешь котенку яркий мячик — он несется за ним, задрав хвост, такой трогательный, азартный, усатый-полосатый, гонит его лапкой по комнате, переваливается с ним через спинку, урчит, прижимает ушки… Котенку все равно, в каком направлении катится мяч. Главное, чтобы он все время двигался. От этого-то движения котенок и получает удовольствие. Такой игрой котенка-природы чоруги и представляют себе круговорот жизней и смертей. Они для чоругов неразделимы, в древности даже существовала одна общая пиктограмма, для обозначения того и другого… Так вот, котенку-природе, согласно представлениям чоругов, все равно, люди живы или умерли. Он, глупыш, радуется самому движению мяча — от жизни к смерти, от смерти — к новой жизни. Котенок обожает свою игрушку в любой точке пространства. И радуется вне зависимости оттого, в какую сторону мячик мчится. Иными словами, природе все равно — убивать нас, исцелять нас или вдыхать в нас новую жизнь. Она играет и в этой игре выражает свою любовь к нам, козявкам. Играя в игру «жизнь-и-смерть», она становится счастливой. Таким образом, война в координатах чоругов означает, что котенок немного заигрался… Когда я услышала об этой метафоре впервые, она показалась мне издевательской. Почти дикой. Но теперь, после «Счастливого», все изменилось.
— Глубоко копаете, Таня… — задумчиво сказал лейтенант. — Мне даже как-то не по себе стало… Буду обдумывать на досуге. Может, до чего-нибудь додумаюсь утешительного?
— Я не хотела вас расстраивать, честное слово!
— Да вы меня и не расстроили, Таня.
— Тогда почему ваши глаза стали такими… холодными?
— Просто подумал о тех мячиках, которые котенок загнал за диван слишком рано.
— Лучше бы вы задали мне какой-нибудь другой вопрос. Не про войну, — нахмурилась Таня. Она поймала себя на странном, новом умении — чувствовать кожей душевную боль своего собеседника. Это получилось как с мафлингами…
Боли у офицера Пушкина было много. Тане стало не по себе.
— Другой вопрос? Что ж, задаю! — Лейтенант волевым усилием стряхнул с себя грусть и улыбнулся. — Скажите мне, Татьяна, в чем суть научной работы?
В Таниных глазах заиграли смешинки.
— Еще великий физиолог Иван Павлов отмечал, что суть научной работы — в борьбе с нежеланием работать!
Они расхохотались так громко и заразительно, что слонявшаяся поодаль компания — офицеры в обществе хорошеньких женщин — как по команде обернулась в их сторону. В некоторых взглядах читалось неодобрение — мол, это еще что за невоспитанная парочка? В других — «везет же людям!»
Не раз и не два Таня и Александр возвращались к Ричарду Пушкину. Таню не радовали эти возвращения. Впрочем, и не удивляли. Ведь как ни крути, а Великий Ричард был их с Александром Пушкиным единственным общим знакомым.
Имелось и еще кое-что, о чем Таня старалась не думать, но что она отчетливо осязала своей чувствительной душой. Русоволосый лейтенант, догадывалась Таня, не случайный гость в ее жизни. А раз так — лучше сразу объяснить все. Без недомолвок.
— Так все-таки ухаживает за вами мой папа или нет? — спросил лейтенант Пушкин шепотом, наклонившись к самому Таниному лицу. Сигарету он держал на отлете, чтобы не дымила в глаза.
— Отчасти, — сказала Таня.
— Что это значит? Да или нет?
— В культуре рефлексивных цепочек это значит «да».
— В моем гуманитарном образовании имеется масса досадных пробелов. Например, я не знаю, что такое «культура рефлексивных цепочек»… — признался лейтенант. — Вот если бы здесь был мой друг Коля, он бы… А, впрочем, не важно… Лучше объясните.
— Ему кажется, что он за мной ухаживает. И, значит, отчасти это является правдой. Ведь реальность мысли тоже является реальностью в нашей культуре. Вы меня понимаете?
— Понимаю. Тогда поставим вопрос по-другому: кажется ли вам, Таня, что вы отвечаете на его ухаживания?
— Нет. Мне так не кажется, — твердо сказала Таня.
— А как же рефлексивные цепочки? — спросил лейтенант, как показалось ей, с подковыркой.
— Никак!
— Вы не вводите меня в заблуждение? — переспросил лейтенант. Он больше не улыбался. — Только поймите меня правильно. Я испытываю некоторую неловкость, когда думаю о том, что… ну….в общем, вы меня, наверное, уже поняли.
— Ага. Сейчас я попытаюсь объяснить. Только не обижайтесь, если мое объяснение вас шокирует. Моя лучшая подруга Тамила любит повторять, что мужчины — они как туалетные кабинки азиатского вокзала: либо уже заняты, либо в них вообще не хочется заходить.
— Остроумная девушка эта ваша Тамила!
— Еще какая! Но дело не в том… Только вы не обижайтесь, Александр, но ваш папа он… как бы это выразиться… совмещает в себе оба этих качества! Он и занят, и… Но вы — вот вы, например, совсем не такой!
Но не успел лейтенант ответить на странную Танину любезность, как на лестнице, ведущей в стеклянную коробку, освещенную лишь одной желтой лампой с надписью «выход», появился… сам Ричард Пушкин! Таня испуганно прикрыла губы рукой. Лейтенант страдальчески скривился.
— Легок на помине, — шепотом прокомментировал он.
Не сговариваясь, Таня и Александр развернулись к лестнице спинами и вжались носами в стекло, словно бы зачарованные неким невиданным зрелищем на улице. А вдруг не заметит? А вдруг пройдет мимо?
Как же!.. Великий Ричард сразу нашел их. Учуял, что ли, по запаху?
— Ах вот вы где, негодяи! — возопил режиссер. — С ног уже сбился вас искать! Что вы тут делаете в темноте? А?
— Мы курим, папа, — процедил лейтенант.
— Я бы, кстати, тоже не отказался. Дай-ка, сына, табачку, или как там у вас в армии говорят?
— У нас в армии говорят «закурить не найдется?»
— Ты чего собачишься, Сашка? — поинтересовался Ричард, затягиваясь. — Что я тебя в первый ряд не посадил? Так надо было заранее это самое…
— Все в порядке, папа. Не нервничай.
— Кто нервничает? Кто нервничает, ты скажи? Я? Да ни в жисть! Я на волне успеха! Я в восторге! Триумф! Овация! Нас полчаса не отпускали со сцены! Да я не припомню такого со дня премьеры «Чапаева»! — Как вдруг Ричард Пушкин смолк, закашлялся и уже совсем другим голосом, хриплым, усталым поинтересовался: — Что за сено ты куришь?
Лейтенант достал из кармана пачку сигарет «Московские» и молча продемонстрировал отцу.
— Так я и думал — отрава! Я, если хочешь знать, люблю кишиневский табак… Хорошо провяленный! Сортный! Без всех этих сучьев! Вот тебе, кстати, история: когда мы были с гастролями в Кишиневе, еще до твоего рождения, там одна женщина хорошая была, мы с ней дружили… Жена директора местной табачной фабрики. Так она мне подарила блок «Смуглянки» — настоящей, коллекционной… Вот это была вещь!
— Папа, ну где я тебе возьму «Смуглянку» на Восемьсот Первом парсеке?
Таня и Александр переглянулись. В обществе режиссера обоим было тягостно. Но просто взять и уйти им не хватало решимости. Да и куда, собственно, идти? На мороз? В руины? А ведь еще фуршет…
Народу в окрестностях аварийного выхода становилось все больше — счастливые зрители сходили по ступеням, громко обсуждая спектакль. Судя по долетавшим до Тани обрывкам разговоров, мюзикл и впрямь был воспринят с небывалым энтузиазмом.
Только в тот миг Таня осознала, что они с лейтенантом Пушкиным протрепались… да-да, ни много ни мало — три с половиной часа!
О пропущенном мюзикле Таня нисколько не жалела. Из тихой заводи их пристанище превратилось в оживленный филиал курительной комнаты. Вспыхнули все лампы. Таня зажмурилась — белый свет больно ударил по привыкшим к полутьме глазам. А когда Таня вновь открыла глаза, то обнаружила, что стоит гораздо ближе к лейтенанту Пушкину, чем позволяют правила светских приличий («Или правила светских приличий на свету становятся строже?»).
Заметил это и Ричард Пушкин.
— Да вы тут, негодяи, времени не теряли! Эх, молодежь, молодежь… Все бы вам это… слегка соприкасаться рукавами! — гоготнул режиссер.
Таня сделала над собой усилие и улыбнулась.
Но не успел Ричард Пушкин открыть рот, чтобы пошутить снова, как к компании присоединился низенький колченогий человечек в такой же форме, какая была на Саше Пушкине. Не то мичман, не то младший лейтенант… «Еще немного — и начну разбираться в знаках различия», — вздохнула Таня.
— Здравствуйте, лейтенант Пушкин! — просиял человечек, растягивая свои тонкие белые губы в кривозубую улыбку. — Видеть вас в этом месте — большая приятная нежданность для меня!
Он так и сказал — «нежданность» вместо «неожиданность».
«Нерусский, что ли?» — смекнула Таня.
Режиссер заметно оживился и принялся бесцеремонно исследовать подошедшего, как будто тот был не человеком, а курьезным экспонатом в музее восковых фигур.
А вот Пушкин-младший неподдельно обрадовался появлению тонкогубого чужака и даже радостно обнял его.
— Разрешите представить вам моего боевого товарища, младшего лейтенанта Данкана Теса. Он американец из субдиректории Охайо!
— Американец? Как оригинально! — Великий Ричард буквально пыхтел от удовольствия. — Как там в Америке далекой? Статуя Свободы еще не упала? Нет? И слава Богу! Рио — волшебный город! С горы Корковадо открывается отличный вид… Помню, когда Сашка был во-от таким мальцом…
— На горе Корковадо стоит статуя Христа-Спасителя, а не Свобода, — поправил отца Александр. — Да и Рио-де-Жанейро — в Южноамериканской Директории. А Данкан — он из Северной!
— Да? Гм… Впрочем, без разницы! Главное, чтобы все было, как говорится, хорошо!
— Верно! — просиял Данкан. — На гербе моей субдиректории написано: «Хорошо, когда все хорошо»!
Однако Великий Ричард не желал оставить американца в покое.
— А что, Данкан, по визору говорили, белое христианское меньшинство опять бузотерит в знак протеста против признания испанского основным государственным языком?
— Я не знаю, товарищ. Я не слежу за тем, что внутри у моей родины! — сказал младший лейтенант.
— Что такое? Времени нет?
— Папа, человек на войне. На войне, понимаешь? — ответил за американца лейтенант Пушкин и поглядел на Великого Ричарда, как глядят на расшалившегося ребенка.
— Ну да… На войне оно, конечно, не до политики…
— Кстати, в последнем бою Данкан сбил семь вражеских флуггеров, — заметил лейтенант Пушкин. — И, между прочим, спас жизнь мне и моему товарищу!
Таня промолчала, поскольку не знала наверняка: семь флуггеров — это много или мало? Если судить по фильмам вроде «Фрегат «Меркурий», где герои валят вражеские машины направо и налево десятками, — маловато. А если по здравом рассуждении — то вроде как ничего… Или это только для американца — много, а для русских пилотов семь сбитых флуггеров — норма? Как бы не попасть впросак с точки зрения пресловутой ИНК, интернациональной корректности.
В общем, Таня промолчала. Промолчал и Ричард Пушкин — он крепко задумался о чем-то своем. Вероятно, о местонахождении Рио-де-Жанейро.
В общем, вышло так, что торжественная реплика лейтенанта Пушкина, приобнявшего американца за плечи, повисла в воздухе.
Данкан прошептал что-то на ухо Александру. Тот, извинившись, оставил Таню на попечение своего отца и удалился с американцем в дальний угол вестибюля, что-то оживленно говоря на ходу.
К неудовольствию Тани, тотчас оживился и Ричард Пушкин.
— Видала, Танька, какого сынулю я вырастил? Настоящий орел! Да что там орел! Беркут! Герой! В сражении отличился! А душа какая? Широкая! Чистая! Пламенная! Лермонтовский герой! Нет, бери выше — чеховский! Даже с америкашкой цацкается, как с родным! Слова хорошие ему говорит! Хотя, казалось бы… А что сердится все время на меня, так это я прощаю, ты не думай! Сам таким был по молодости лет! Даже похлеще! Однажды, прости Господи, в батю своего стулом запустил! Не попал, правда… А Сашка — ничего. Терпит меня, старика… Даже на свадьбу обещал позвать!
— Ha свадьбу? — переспросила Таня.
— А то! Правда, не знаю, как теперь с войной-то… Теперь уже, наверное, после войны… А девчонка эта — просто огонь! Фотографию мне показывал! Черная такая, цыганочка… И военная форма идет ей необычайно! На мою вторую жену похожа, на Альму… Наверное, вкусы тоже по наследству передаются!
— Наверное. У меня тоже вкусы, как у мамы! — соврала Таня.
Ей очень хотелось, чтобы ее слова прозвучали задорно. Чтобы гнетущее удивление, которое грозовыми тучами затянуло ее душу в тот миг, когда Ричард упомянул о свадьбе своего сына, в ее слова не просочилось.
— А у тебя как с этим делом?
— С каким? — спросила Таня рассеянно.
— Да с личной жизнью. Жених-то есть?
— Есть, — вновь соврала Таня.
— Военный?
— Нет. Ксеноархеолог.
— Кто-кто?
— Ксеноархеолог. Человек, который исследует артефакты, принадлежащие загадочным инопланетным цивилизациям.
— А-а… Артефакты — это серьезное дело! Вот у меня один знакомый был…
Но не успел режиссер погрузиться в новую тему, как лейтенант Пушкин вернулся. Он незаметно подошел к отцу и Тане со спины. Таня вздрогнула от прикосновения лейтенантской руки к своему предплечью. Режиссер запнулся на полуслове.
— А-а, это ты, разбойник? — проворчал Великий Ричард, оборачиваясь. На его шее образовалось пять, нет, семь жировых складок.
— О чем спорите?
— Таня мне тут про своего жениха рассказывала.
— Про жениха? — На лице лейтенанта отразилось глубокое недоумение.
— Так точно!
— Что ж… Жених — это славно! Поздравляю вас, Таня! Хоть и говорят, что брак — это иллюзия, в которую верят только идиоты, но лично я так не считаю.
Тане показалось, что в подчеркнуто дружественном тоне лейтенанта Пушкина она расслышала нерадостные нотки.
В то же время Великий Ричард был полон решимости развлекать публику дальше. Он притоптал окурок каблуком щегольской туфли отменной темно-вишневой кожи и заявил:
— Кстати! Сына! Совсем забыл! Я тебе тут такую штуку привез! Никогда не догадаешься что! Придется угадывать!
— У меня угадывалка сломалась. Говори лучше сразу, — вяло отозвался лейтенант.
— Нет, так не пойдет. Я сказал угадывай! Что привез папочка?
— Ну, бутылку коньяка.
— Не угадал. Вторая попытка!
— Папа, по-моему, ты забыл, сколько мне лет!
— Ничего подобного! Я помню, что восемнадцать. Но пока не угадаешь, не получишь! Ну давай же! Последний раз! — дыша на Таню перегаром, настаивал Ричард Пушкин.
На лице лейтенанта заиграли желваки.
— Хорошо. В последний раз. Ты привез юбилейное издание альбома «Симферопольский театр музкомедии» с золотым обрезом и твоим полнофигурным портретом на обложке, — с расстановкой произнес лейтенант и посмотрел на Таню, словно бы именно там, в ее глазах, обреталось спасение.
— Тепло, сына! Тепло! — выкрикнул Ричард Пушкин, игриво приплясывая на месте. — Мой сюрприз действительно к нашему театру имеет отношение! Мне месяц назад Гюльджан его передала! Секретарша моя! Новая! Короче, не стану тебя и Татьяну нашу дальше томить, вот, держи!
С этими словами Великий Ричард извлек из заднего кармана своих отлично сшитых твидовых брюк пачку видавших виды, перетянутых скотчем конвертов! А точнее — писем! Настоящих бумажных писем, с пестрыми окошками марок в правом верхнем углу, с химической тайнописью штемпелей, с косо приклеенным адресом отправителя. В каждом замине конвертного угла сквозило: перед вами бывалые путешественники по пространству-времени.
Таня издала сдержанный вопль восторга. Лейтенант же взял пачку из рук отца и, не говоря ни слова и даже не взглянув на письма, переправил ее во внутренний карман своего кителя. Само равнодушие!
— Спасибо. Папа, — принужденно произнес он, и мышца возле его правого глаза несколько раз предательски дернулась. «Такой молодой, а уже нервный тик», — вздохнула Таня.
— Ты что? Не рад, что ли? — выкатил глаза Великий Ричард. Его, как и Таню, озадачила реакция лейтенанта. — Совсем, что ли, озверел? Это же от Кольки письма! От Кольки Самохвальского! Твоего лучшего друга! А ты даже на них не глянул! Я на штемпеля посмотрел — из какого-то Выдрино Колька тебе пишет… Я даже справки навел — на Байкале Выдрино это! Там, наверное, Колька наш служит теперь… Да ты чего такой мрачный стал, Сашка? Ну прямо упырь… С Коляном, что ли, поссорился? Поссорился, да?
— Не поссорился я, папа.
— Тогда что?
— Ничего. Коля Самохвальский погиб. Понимаешь? Погиб.
Таня отвела глаза. Ей вдруг стало почти физически больно — как будто боль лейтенанта напрямую ей передалась.
Даже Ричард Пушкин сбросил маску балагура и весельчака — на несколько минут из-под нее проступило неподдельное, человеческое выражение. На миг переменчивый, бурный, ехидный Ричард стал самим собой — немолодым, одышливым, нездоровым отцом рано повзрослевшего сына.
Лейтенант тоже молчал, рассеянно наблюдая за тем, как редеет толпа курильщиков. На Таню лейтенант больше не глядел. И даже не поглядывал. Почему? Впрочем, Таня догадывалась почему.
Но Ричард Пушкин недаром был режиссером.
— Вот что, ребятушки… — сказал он. — По-моему, пора нам за кулисы. Там уже накрыто и налито. Тем более что жрать хочется — страшное дело!
В тот вечер Таню ждало еще много интересного. Закуски, танцы, разговоры с Александром. Но на душе у нее стало неспокойно — словно где-то внутри взвели пружину, которая бог весть когда распрямится.
К счастью для Тани, Ричард больше не решался волочиться за ней. Не то стеснялся сына, не то, взвесив «за» и «против», раздумал. Не ухаживал за Таней и Александр — по крайней мере в расхожем смысле этого слова.
Впрочем, Тане и не нужно было ухаживаний. Ей достаточно было того, что лейтенант Пушкин, в стройной фигуре которого соединились ловкость, красота и жизненная стойкость десятков блистательных офицеров — пирующих, смеющихся, братающихся вокруг, — находится рядом с ней. Она даже на товарищей по экспедиции сердиться перестала. Ведь если бы они не бросили ее одну в Городе Полковников…
Раз за разом подымая бокал с розовым шампанским за состоявшийся «разгром врага на Восемьсот Первом», за грядущую «полную и окончательную победу» и «безоговорочную капитуляцию разбойничьей Конкордии» вместе с сотнями других незнакомых, разгоряченных этим великолепным днем мужчин и женщин, Таня, однако, не о победе думала. Но лишь о том, чтобы налитое теплом и светом прикосновение, с которого началось ее с лейтенантом знакомство, однажды повторилось.
