На дрожащей от сквозняка двери с тонкой серебристой трещиной в стекле покачивалось изображение Мишки — талисмана только что завершившейся московской Олимпиады. Одной лапой он придерживал висевший на шее любительский фотоаппарат, похожий на «Смену», другой — приглашал посетить салон желающих сберечь на память короткое мгновение этого дня.

Из распахнутого этажом выше окна доносилась веселая песенка «Смоки»: Крис Норман пел про хорошую девушку Алису, настолько хорошую, что ее стоило проводить до самых дверей; а с подоконника взирала на мир кошачья физиономия, щуря зеленые глаза на жарком августовском солнце.

Двенадцатилетний мальчишка, стоявший под дверями фотосалона, шлепал кедом о тротуар в такт музыке. Яркие знойные лучи заливали размягчившийся асфальт дороги, от которой вверх поднимался дрожащий, густо пахнущий воздух. Жара металась между едущими машинами, лезла прохожим за шиворот, и вместе со своей подружкой-пронырой — уличной пылью — устраивала людям привычные летние трудности. Она пыталась забраться в доверчиво открытые форточки, и, подпрыгивая с плиток тротуаров, дышала открытой печью в лицо. По одну сторону улицы тротуар делился узкой продольной тенью от идущих в ряд домов — прохожие, почти все как один, ныряли в эту освежающую спасительную зону.

Мальчишка тоже прятался в этой тени и часто оглядывался на дверь фотосалона: время от времени они поскрипывали, выпуская посетителей, и каждый раз разочарованно кривился — он ожидал друга битых полчаса и никак не мог взять в толк, чем вызвана эта странная задержка. Неужели, чтобы сделать фотографию, нужно столько времени? Но это было еще не все. Кое-кто, из вошедших позднее его товарища, уже покинули салон, он знал это точно — у мальчишки была хорошая память. Неужели все эти бессовестные взрослые лезли без очереди, оттеснив его друга! А тот тоже хорош…

Двери тонко взвизгнули на ржавых навесах, мальчишка обернулся, — и снова с досадой хлопнул ладонью о штанину. Его терпению близился конец. Он решил: если в следующий раз опять выйдет какая-нибудь жирная тетка, а не его друг, — то он отправится туда сам и разберется, наконец, что там происходит.

В общем-то, он давно бы уже сделал это, но полагал, что этот шаг может стоить ему серьезных неприятностей. В мае он едва не разнес стекло на дверях этого фотосалона мячом для большого тенниса. Слава Богу, стекло отделалось лишь трещиной (сейчас он мог в любой момент повернуть голову и снова вспомнить, как ему тогда повезло), а он — серьезным испугом. Уже через три секунды из салона выскочил разъяренный фотограф, и ему едва удалось от него удрать. Если бы в тот момент не было очереди желающих сфотографироваться, все могло закончиться по-другому. Мальчишке сначала надрали бы уши (причем все, кто мог позволить себе это удовольствие, — начиная с фотографа и заканчивая отцом; безусловно, к последнему посчитал бы своим долгом присоединиться еще и старший брат, в качестве дополнительной воспитательной меры), а его отцу пришлось бы потрясти кошельком за разбитую витрину (потом ему снова надрал бы уши отец, ну, и, конечно же, Старший Брат). Хотя с момента того злополучного броска мячиком прошло почти три месяца, он допускал, что если войдет в салон, фотограф его узнает и тогда… далее по списку, — где в конце, разумеется, Старший Брат.

Машинально отметив про себя, что стекло в двери фотосалона до сих пор почему-то не поменяли, мальчишка подумал о том, что беспокоило его в этот момент гораздо сильнее: как поступить, если он простоит здесь так же безуспешно еще полчаса или больше? Желание заходить в салон (если следующим окажется НЕ его Друг) после всех этих воспоминаний пропало.

Он вспомнил фотографа. У него тогда были просто бешеные глаза…

А может… — предположил он (и, не смотря на жаркую погоду, ему вдруг стало зябко), — может, фотограф — маньяк, который охотится на детей. Или, чего хуже, людоед. Хитрый тайный людоед под маской приветливого хозяина фотосалона. И никто об этом даже не подозревает! Разве эти взрослые способны догадаться или заметить такое? — нет, конечно. А он, тем временем, спокойно уводит детей из-под самого их носа. Он облизывает длинным языком свои острые зубы и ухмыляется: «Вам никогда меня не поймать, никогда не догадаться, я умнее вас…». Он разделывает детские тела у себя в кладовке или прямо в фотолаборатории (ведь там темно, и кроме него туда никто не заходит, разве не так?) маленьким кухонным топориком, а потом… Нет, еще, наверное, он все это фотографирует (ну да, конечно, ведь он же фотограф!), чтобы потом делать всякие гадости, а вот уже после этого… Господи, неужели его друг сейчас умирает (или уже мертв!), а он стоит здесь и… Ведь тот даже не догадывается, что фотограф… каннибал, как говорил его отец. Заманил доверчивого мальчишку в темную лабораторию. Там, в тусклой кроваво-молочной мгле от фотофонаря, с потолка, извиваясь, словно живые, свисают змеи негативных пленок. «Хочешь посмотреть, как я это делаю?» — вкрадчивым голосом спрашивает фотограф. И пока ребенок удивленно разглядывает разные хитрые приспособления, он тихо крадется к столу и выдвигает ящик. Его глаза ярко блестят тем же светом, что и красный фонарь, даже ярче; по уголкам рта начинает течь слюна. Он облизывает острые, как у акулы, зубы и плотоядно ухмыляться. Потом достает из ящика свой любимый разделочный топорик, тихо приближается сзади к ничего не подозревающему…

Дверь протяжно заскрипела.

Мальчишка обернулся и с облегчением выдохнул:

— Ну, наконец-то! А я уже думал…

— Чего? — нахмурился Гера и отпустил двери, которые сами захлопнулись с помощью примитивного устройства на пружине.

Геру заметно шатало, лицо было бледным, словно покрытым небольшим слоем воска; через согнутый локоть болтался небрежно скомканный школьный пиджак.

— Ну, у тебя и вид. Сколько мне еще здесь торчать? Скоро корни пущу!

— Только без нытья. Мне пришлось хуже, — хрипло выдавил Гера.

Сказать правду, выглядел он ужасно.

— Это… фотограф? — глаза его друга расширились. Но что-то ему подсказывало, что фотограф здесь все же ни причем.

— Что? Да нет, — Гера устало отмахнулся свободной рукой. — Меня вдруг стошнило. Чуть не облевал весь пол в салоне. Пришлось отсидеться. А фотограф так испугался, что уже хотел вызывать «скорую». Вообще, хороший дядька. Зря ты ему тогда стекло разбил. Воды мне дал, — Гера замолчал на секунду. — Хотя, он какой-то странноватый, конечно…

Он стянул с шеи уже распущенный пионерский галстук и запихал в карман брюк.

Воспоминания о родителях, настоявших сделать портрет на память, вызвали новый прилив тошноты. «Гера! Как ты не понимаешь, это же останется на многие годы, — говорила мама. Вот именно, я до сих пор жалею, что не сделал фото в твоем возрасте», — поддерживал ее отец.

И вот, летние каникулы еще не закончились, а он должен, как идиот, напяливать школьную форму и тащиться в какой-то фотосалон (не дай Бог еще встретить по дороге знакомых!), да к тому же, в такую жару.

Друзья медленно направились вдоль улицы, стараясь вжаться в тонкую полоску тени от домов.

— Может, это жара? — предположил товарищ.

— Нет, это не жара, — Гера отрицательно мотнул головой; в его голосе звучала уверенность, а в глазах было такое выражение, будто совсем недавно он был чем-то сильно испуган, — не жара, это кое-что другое.

Друг с любопытством глянул на него:

— Расскажешь?

— Когда придем, — ответил Гера.

Они пролезли через дыру в рваной сетке забора, окружавшего детский сад. Игровая площадка была пустынна. В здании, стоявшем неподалеку от песочниц и качелей, похоже, также никого не было, кроме сторожа. Мальчишки пересекли площадку по диагонали, направляясь в сторону крошечного домика-теремка, стоящего в тени высокого раскидистого тополя. Солнечные лучи пробивали крону дерева и яркими длинными полосами ложились на домик.

Когда они приблизились вплотную, Гера (понемногу начавший приходить в себя) резко остановился и предостерегающе поднял руку. Мальчишки прислушались. Из-за теремка доносился едва слышный отрывистый звук, какой издают очень пожилые люди перед тем, как откашляться. Затем послышалась тихая возня и… все прекратилось.

Мальчишки молча переглянулись.

Гера пожал плечами, мол, мало ли что это могло быть.

Звук неожиданно повторился; сиплое сопение и возня на этот раз были слышны громче.

Гера вновь поглядел на друга, а тот пошарил по земле глазами, и, сделав осторожный шаг в сторону, поднял палку.

Он первым двинулся к углу теремка, за которым пряталось… это. Следом, стараясь ступать тише, шел Гера.

Он неожиданно толкнул товарища в спину, и тот вылетел вперед с криком, похожим на воронье карканье, неуклюже махая палкой над головой. А потом замер, глядя на то, что находилось за углом домика. Через секунду к нему присоединился Гера.

Они увидели пару дворняг, сваявшую поскуливающего в две глотки тянитолкая. Собаки беспокойно затоптались; та, что стояла мордой к мальчишкам, тихо заворчала, а другая, по всей видимости, сука, затравленно начала дергаться, пытаясь оглянуться.

— А ну, пошли отсюда! — товарищ Геры снова замахнулся палкой.

«Тянитолкай» испуганно присел, вжав обе головы, но остался на месте.

— Да ладно, оставь их, — посоветовал Гера, к которому вдруг начало возвращаться мрачное настроение. — А то сторож услышит.

Палка отлетела к забору. Мальчишки снова обошли теремок, вернувшись к входу, и по очереди влезли внутрь почти игрушечного строения.

Выпрямиться в полный рост здесь было невозможно, но зато было удобно и уютно сидеть. Из маленьких окошек умиротворенно струился уличный свет, жары не здесь не ощущалось. Этими летними каникулами мальчишки приходили сюда часто.

Гера смотрел себе под ноги, что-то вычерчивая носком по усеянному песком дощатому полу; его друг вынул из кармана две помятые сигареты «Космос», которые стянул накануне из отцовской пачки, и протянул одну Гере. Тот неловко подставил руку и чуть не уронил сигарету на пол.

— Так что произошло в фотосалоне?

Гера оглянулся на двух пробежавших мимо входа собак, и, немного подумав, сказал:

— Это объектив… все из-за него. Туда смотришь… Это как взгляд в будущее. Понимаешь?

Друг слегка разочаровано пожал плечами.

С видом заправских курильщиков они растянули по сигарете и некоторое время пыжились, сдерживая кашель от первой затяжки: кто не удержится — тот слабак.

Гера шмыгнул несколько раз носом и закашлялся.

— Да не переживай ты, — товарищ похлопал его по колену. — Блеванул — и полегчало. Все это фигня.

Гера мотнул головой:

— Нет, не фигня — это… было.

— Было — что?

— Понимаешь, короткий щелчок… возникает глаз диафрагмы. Он расширяется. Я это видел. Кажется, что этого не может быть, но я видел — он расширялся очень медленно. А потом мне показалось, что я куда-то перемещаюсь. Будто что-то происходит и со мной, и со временем. Мне показалось, что я… — Гера взволнованно затянулся сигаретой. — Что я пробыл очень долго в каком-то другом месте.

— Что-что? — переспросил друг.

— Это как… не знаю… это что-то странное. Иногда у меня появляется такое ощущение, когда я фотографируюсь, совсем немного. Но сегодня…

— Тогда не фотографируйся больше, вот и все.

Гера глянул на товарища так, будто перед ним сидел самый непроходимый тупица в мире.

— Блин! — да разве дело в этом?

Он сплюнул на пол и растер влажную песочную кашицу.

— Понимаешь, такое ощущение, что ты много-много лет торчишь на какой-то стене и смотришь, смотришь… И это продолжается очень долго, наверное, десятилетиями.

Его товарищ хрюкнул от смеха, но, увидев лицо Геры, изобразил серьезную мину. Гера сделал вид, будто не заметил этого.

— Когда все это закончилось, меня стошнило.

— Ну, допустим. И где же ты был?

Гера не смог определить, подтрунивает ли его друг, или интересуется всерьез. Он почесал ухо и затер окурок под скамейкой.

— Ну, когда щелчок аппарата замолкает, или… прекращается, — не знаю, как сказать это правильнее — это трудно вообще объяснить словами. В общем, ты словно возвращаешься назад и все забываешь.

— О чем?

— Черт! — да о годах!

— Висения на какой-то стене где-то в будущем?

— Наконец-то… дошло, — выдохнул Гера.

— А может, валяния в старом пыльном альбоме? — продолжил перечислять друг. В уголках его глаз плясало лукавство.

— Альбоме? — Гера секунду подумал. — Нет, на стене. Точно. Да и фото было на портрет.

— Ты что, хочешь сказать…

Гера усиленно закивал.

— А может, это фотограф виноват? Даже тебе он показался странноватым. А я вообще думаю, что он ненормальный. Я думаю, он — кан-н-нибал, — последнее слово друг Геры произнес уже шепотом.

На миг обоим мальчишкам стало страшно в этом полутемном, несмотря на солнечный день, тихом домике.

— А знаешь, — продолжил тот, — когда я стоял под салоном, и тебя долго не было, то подумал… Слушай! Все эти твои ощущения… Может, он подсыпает какой-то порошок, чтобы…

— Куда подсыпает? — перебил его Гера.

— Ну, как куда? Давал он тебе что-то пить, или нет?

— Да когда это было! Уже после всего, — отмахнулся Гера.

— Да пошел ты… — обиделся друг. — Сам всякое мелешь… объектив… будущее… стена…

Гера сжал кулаки:

— Я думал, тебе можно…

— Ерунда все это! Так не бывает!

— А каннибалы?!!

— Это же обыкновенный фотоаппарат. Щелк! — и все. Одно мгновение. А ты о каком-то конце, начале… Щелк! Невозможно уследить. Годы! Ха!

Гера пожал плечами и как-то сразу сник.

— Может быть, мне и правда, все это показалось. Может быть, оно все так и вышло… Алекс.

— Как? Кто? — удивился тот.

— Алекс… а что?

(щелк!)

— Постой, почему ты меня так назвал?

— Не знаю… Знаешь, я сразу и не заметил, как это у меня вырвалось, — пробормотал Гера.

(щелк!)

— Ты никогда раньше меня так… Звучит непривычно, как-то по-иностранному.

Гера вдруг усмехнулся:

— А знаешь, между прочим, неплохо — Алекс! Ха! Александр или Алекс — какая разница? Так даже лучше.

(щелк!)

— Вот черт! А где это ты подцепил? — спросил «новоокрещенный» друг.

Гера на секунду нахмурился.

(ЩЕЛК! ЩЕЛК! ЩЕЛК!)

— Может быть, сегодня, — медленно сказал он. — В бесконечном путешествии по будущему?

— Ну… тогда с возвращением! — Алекс схватил его за плечи и повалил. — Зачем ты меня толкнул тогда?

Через три дня портрет был готов.

Гера держал его в вытянутых руках, рассматривая свое лицо, запечатленное на снимке.

Всю дорогу домой он гадал, каким тот вышел. Гера хорошо помнил свое состояние в момент съемки. Оно было…

Он тихо открыл дверь своим ключом, осторожно, чтобы не создавать шума, разулся и на цыпочках пробрался в свою комнату: как назло, фотограф выписал ему талон на 17–30, и родители были уже дома — а он хотел увидеть портрет первым. Тихо закрыл дверь своей комнаты и начал распечатывать пакет из черной плотной бумаги, который упрямо не хотел поддаваться.

Гера настороженно отметил про себя: зачем было прятать портрет в конверт, да еще заклеивать его, — а если бы ему захотелось посмотреть на месте? Тогда пришлось бы разрывать все это прямо там. Но большой запечатанный пакет будто бы говорил: «Раскрой меня только дома и никому не показывай фото, пока сам не убедишься, что ты не похож на чудовище. Чтобы успеть уничтожить до того, как его увидит кто-нибудь другой».

Это еще больше усилило подозрения Геры — должно быть, он настолько плох, что фотограф не решился отдать ему портрет в открытом виде! Это означало, что родители обязательно пошлют его переделывать фотографию, чего он отчаянно боялся. При одном только воспоминании о расширяющемся (как пасть!) зрачке диафрагмы, подступала отвратительная тошнота. Черная Дыра за линзой объектива, готовая вырваться наружу.

Бумага вся измялась, но продолжала держаться. Эти черные фотоконверты всегда напоминали Гере пакетики для рвоты, которые выдают в самолете, только без специфического запаха и другого цвета. Он летел самолетом всего один раз, в шестилетнем возрасте. Самого полета он почти не запомнил, но вот пакетики… — ведь это же совсем другое дело, правда?

Наконец, он справился с упрямой бумагой, сунул руку в конверт и нащупал картонку: одна сторона ее была немного шершавой, другая — гладкой и скользкой. Несколько секунд он просто держал руку в пакете, чувствуя подушечками пальцев обе стороны картонки. Потом решительно извлек портрет из конверта и вытянул на руках перед собой.

Несмотря на все опасения Геры, портрет вышел неплохим. Это и утешало и одновременно заставляло недоумевать. Его лицо на фотографии почти улыбалось (не было и намека на ужас, который он испытал в фотосалоне), а в глазах (Гере показалось, что они постоянно чуть-чуть меняют выражение), в глазах был даже интерес к чему-то (происходящему?) перед ними.

«Взгляд в будущее…» — всплыли в памяти его собственные слова.

Если это так, то ТАМ должно было что-то случиться, — решил Гера, — и не просто «что-то», а НЕЧТО!

С ним? Что-то странное? Или даже страшное?

Впрочем, — подумал он, — увидеть будущее — это уже НЕЧТО…

Гера положил портрет на свою кровать и осмотрел комнату, подыскивая место, где лучше его пристроить.

(щелк!)

Возможно, это и хорошо, что он забыл об уведенном ТАМ. В свое время, через годы или десятилетия, ОНО все равно непременно…

Как он того и ожидал, родителям портрет понравился. Они повесили его на стену напротив кровати Геры.

«Вот это — другое дело, сынок! Теперь у тебя останется память!»

Вечером, когда он погасил свет и лег спать, фотография темнела на стене черным рельефным прямоугольником, словно провал, что разверзся в бездонный континуум Времени. Гера вглядывался в эту пропасть… Той ночью он долго не мог уснуть. Казалось, что прямоугольник начинает постепенно терять правильные очертания; его края плавно колышутся и медленно расползаются по стене жадно чавкающей массой, неумолимо пожирающей комнату и Настоящее, подбираясь к самому Гере.

Будущее всасывало беспомощную перед Временем Вселенную в свой бесконечный Туннель…

ЩЕЛК!