Глава 4
– Они не могли уйти далеко! Не могли! – Сергеев не говорил, он хрипел, выдавливая звуки через замороженное горло. – Мы же видели следы!
– Не ори, – сказал Мотл, снимая с примуса дымящийся котелок. – Не ори, у тебя и так голоса нет. Чаю вот хлебни, Миша, и отдышись хоть чуть-чуть! Ты смотри, – он потянулся к Сергееву и коснулся пальцами покрытых ледяной коркой бровей, – всю морду себе поморозил…
– Не трогай, Матвей, – попросил Сергеев, непроизвольно дергая щекой. – Это ничего! Это не больно. Пройдет.
– Пройдет, как же… – передразнил его Подольский. – В себя приди, герой… В лучшем случае морда облезет, а в худшем некроз начнется… А ну-ка, давай-ка смажем!
Громыхнул железом люк, и в белом облаке холодного воздуха в натопленное нутро «хувера» ввалился Вадим – замерзший, покрытый, как коростой, жесткой снежной коркой. Он был неуклюж от окоченения, и едва не упал, зацепившись стволом автомата за край проема. Шерстяная маска на лице превратилась в сплошной ковер из ледяных шариков – сорвав ее, командир коммандос жадно хапнул теплый, пахнущий железом, соляркой и несвежими телами, воздух и сполз на пол.
– Ничего? – прохрипел Сергеев, скорее не как вопрос, а утвердительно.
– Не видно ни хера! – выдохнул Вадим, скидывая перчатки. – Метет! Откуда только взялось. И холодает. Не пойму никак… Раз так завьюжило, то потеплеть же должно! А тут хватает, как наждаком по роже… Ай! Блин, мужики, я пальцы, кажется, приморозил!
– Все! – отрезал Мотл, вставая. – Пока не кончится метель, выйдете вы отсюда на улицу только через мой труп. Руки покажи, шлемазл! Руки сюда давай!
Сергеев хлебнул горячую, пахнущую вениками жидкость и крепко сжал обжигающую кружку в ладонях.
Его начало трясти.
Место, где Молчун слетел с «брони» они нашли быстро. При падении парня, скорее всего, крепко приложило о крупный осколок бетона, тот самый, на котором «хувер» едва не перевернулся. Он «поплыл», а, может быть, даже потерял сознание на пару секунд, и тут-то на него и навалились те, кто прятался в развалинах. Не будь Молчун оглушен ударом о плиту, следов схватки было бы гораздо больше. Борьбы как таковой и не было – так возня, если судить по немногочисленным брызгам крови. Молчун успел зацепить кое-кого, но не насмерть, и даже серьезно не покалечил. Уж больно быстро исчезли нападающие вместе с пленным. С тяжелоранеными на руках так не побегаешь.
Сергеев с Вадимом бросились по следам, но тут, как назло, вновь задуло вдоль русла Днепра, низкое серое небо заклубилось, падая на землю, и на пустынный город обрушилась метель. И до того погода была не летней, но с первыми снежными зарядами, температура упала ниже двадцати Цельсия, и продолжала падать все то время, что Сергеев с напарником прыгал через обломки стен, пытаясь настичь уходящих. Но тщетно…
Прожектора «хувера» вязли в каше вьюги, ревели моторы. То Матвей, то Вадим, меняясь, вели машину вслед за Михаилом, держась параллельной улицы, полагаясь более не на зрение, а на интуицию. Здесь главной опасностью было не замерзнуть, а влететь сослепу на одно из минных полей, которых вокруг было понатыкано бессчетное количество, или подорваться на каком-нибудь фугасе, заложенном в старых зданиях.
Через три четверти часа вьюги стало понятно, что искать Молчуна уже бесполезно. Едва держащийся на ногах Сергеев сумел определить только общее направление движения отряда противника: северо-запад. Но на этом все успехи закончились. Ни к чему не привел и последний отчаянный бросок Вадима – просто он по молодости сумел продержаться на ледяном ветру на десять минут больше.
– Я не уверен, Миша. – Он болезненно скривился в ответ на осторожное прикосновение Мотла. – Но вроде бы там следы гусениц. Наст они сломали, потому и видно, что у них было что-то типа БМП. Колея широкая, а больше я ничего не понял.
– Одна машина? – спросил Сергеев, снова дергая щекой.
Примерзшая физиономия начала отходить в тепле и ощущения были не из приятных. Тысячи мельчайших иголок кололи лицо, стараясь попасть в тысячи маленьких муравьев, суетящихся под кожей.
– Не знаю, сколько их было, – отозвался Вадим. – Я даже не уверен до конца, что там недавно прошла БМП. Очень похоже на следы траков, но они могут быть и старые – поземку несет так, что самих следов уже почти не видно – просто две полосы подавленной кирпичной крошки. А ведь сейчас не ночь, Миша, а день, и к вечеру следы заметет полуметровым слоем. А если не перестанет мести, то к утру можем не искать дорогу вниз – на раз съедем в русло по сугробам. Ай! Матвей, душу твою! Ты что делаешь?!
– Ничего, ничего… – успокаивающим голосом протянул Подольский, продолжая манипуляции с резко пахнущей жирной мазью. – Болит – это хорошо! Болит – это даже здорово! Раз болит, значит, все фунциклирует, как надо!
– Мы не будем съезжать в русло, – сказал Сергеев, обращаясь к Вадиму.
– Ты знаешь другую дорогу? – спросил Матвей. – Странно. Мне казалось, что другой дороги нет.
Он ткнул рукой в сторону притихшего на своем импровизированном ложе из канистр Али-Бабы.
– Если ты, конечно, собираешься доставить его на место. И в срок.
– Мы пойдем на северо-запад, – отрезал Сергеев. – По колее.
– По какой колее? – Вадик от удивления поднял брови. – Миша, там уже нет колеи. А через час там будет по пузо снега. Куда ты собираешься ехать? За Молчуном? А где он? Кто его захватил? Куда его везут? Ты хоть представляешь?
– Плевать! – Сергеев чувствовал, что начинает терять контроль над собой.
Это была не паника, скорее – немотивированная злоба. Он просто физически ощущал, как из его пор вместе с едко пахнущим потом в тесное пространство кабины «хувера» буквально истекает опасность.
Али-Баба напрягся, и на его лице появилось огромное желание куда-нибудь сбежать. У араба был немалый боевой опыт и любую угрозу извне он воспринимал спинным мозгом. На уровне инстинкта. А Сергеев сейчас вполне мог стать угрозой для всего живого.
– Мы будем искать Молчуна, – повторил он замороженным, вибрирующим на низах голосом. – Все остальное – побоку. Если не захотите – я пойду один.
Мотл опустил руки, испачканные мазью, и, держа кисти на отлете, сел на патронный ящик.
– Ну вот… – протянул он. – Слышал, Вадюша? Пойдет он один… Ну-ну, Михаил Владимирович, давай, топай… Только далеко ли уйдешь?
– Я не о том, Миша, – сказал Вадим. – Я не о том, чтобы его бросить. Кто Молчуна бросит? Ты что? Но где его искать? Кто были эти люди? Куда могли малого повезти? У тебя хоть предположения есть?
Сергеев замотал головой.
– Они подстерегали нас в засаде, – Мотл поднял свою обросшую белым цыплячьим пушком голову и протер слезящийся глаз тыльной стороной ладони. – Смотрите, что получается… Пока мы ждали вас на площади, у Бутылочного Горла, на нас никто не нападал… Тут все понятно. И место неудобное, чтобы на спину прыгать, да и на броне были все время вдвоем и с автоматами. Потом мы рванули загородку и подхватили вас… Я, конечно, в подметки вам, суперменам, не гожусь, но тоже не пальцем деланный. Верите, не верите – ну, не было у меня чувства, что за нами следят. А я такие вещи затылком чую! Уже здесь, в лесу научился… Они не хотели прямого огневого контакта. Наверное, их оставили в дозоре. Посмотреть, кто придет в Бутылочное Горло.
– Если бы Молчун не улетел с брони, они бы не напали, – проговорил, с трудом артикулируя, Вадим – он то и дело ощупывал подмороженную губу, распухшую до внушительных размеров, отчего коммандос начинал походить на молодого ушастого негра. – Или ушли бы незаметно, или выждали бы, пока мы не станем на привал, а уж тогда… Ты прав, Матвей. Они не следили за нами специально. Мы на них выскочили – вот и все! Для того чтобы с нами схлестнуться, их маловато было, наверное. И когда пацан упал с катера прямо им под ноги – это был подарок. Думали, что взяли «языка», а из Молчуна язык неважнецкий, если приглядеться. Уверен, не было у этих ребят плана на нас поохотиться, иначе бы порвали нас ночью, на реке, как калмык – дыню, пока мы пережидали буран. Уж там для расправы место – лучше и не представить! Приложили бы из «мухи» по «хуверу» – и звездец, поминального костра не надо. Видали, сколько на площади пустых «труб» валяется?
– Думаешь? – спросил Мотл и горестно, по-еврейски выразительно покачал головой. – Если все так, то получается, что мы, три мужика с боевым опытом, и в придачу выросший здесь, в Зоне, пацан, шатались туда-сюда в двух шагах от засады? И никто из нас ничего не почуял?
Голос Али-Бабы был слаб, и эта слабость настолько сгладила акцент, что в первый момент Сергеев не понял, кто говорит.
– Мы тоже ничего не почувствовали, – почти прошептал Али-Баба по-русски и со стоном приподнялся на локте. – Ты можешь представить, Сергеев, чтобы я и двое моих людей попали в засаду, устроенную детьми? Что мы пошли на детский плач, и никому из нас и в голову не пришло подумать – откуда в старых развалинах плачущий ребенок?
– О! – удивился Вадик вполне искренне. – Заговорил! Да это просто праздник какой-то! Я уж думал, что ты немой!
– Ты же знаешь, кто я такой? – продолжил араб, не отводя взгляда от Михаила. – Знаешь, КАК и где я выжил? Так вот, я тогда остался в живых не потому, что что-то умею, а только потому, что кто-то из них промахнулся, стреляя из самострела. Они появились ниоткуда, как призраки. Мехбуб погиб сразу же. Эта бешеная девка разрубила его напополам из автомата. Хасим получил пулю в бедро, а она летела в меня, эта пуля. И если бы он не попал под очередь, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Я не слышал засады, пока они не начали убивать. Так никогда не было. Это ведь вот здесь! – он прикоснулся ко лбу здоровой рукой. Видно было, что даже это движение дается арабу с трудом. – Нельзя объяснить, что ты чувствуешь, но… Ты же понял меня, Сергеев? Засаду плохо слышно в большом городе. Я знаю. Но не в развалинах. В развалинах слышен каждый шорох. А там было тихо. И этот плач… Мы пошли на него, все трое…
– Это она. Девка осталась жива, – сказал Подольский и посмотрел на Сергеева, смешно вытянув шею. – Больше некому. И она сейчас там… Охотится в окрестностях Госпиталя. Ребят предупредить надо, как бы не вышло чего…
По лбу Сергеева стекали капли воды – снег и шарики льда все еще таяли в волосах.
– Ты знаешь что-то еще… – произнес он негромко и пристально посмотрел на обессиленного Али-Бабу. – Ты же что-то знаешь, но еще не решил, стоит ли об этом говорить? Так?
Все замолчали. В кабине стало отчетливо слышно дыхание и гул автономного отопителя. И то, как хлещут по приземистому крупу «хувера» снежные плети разбушевавшейся вьюги.
Али-Баба откинулся на импровизированные подушки и задрал небритый подбородок вверх, к низкому потолку кабины.
– Да, Сергеев, ты прав, – он скривился от боли, но, казалось, что губы его брезгливо изогнулись. – Я кое-что слышал. Там. В Москве. И удивлен, что ты ничего не слышал.
– Ты о Детях Капища? – спросил Михаил.
Али-Баба тихонько засмеялся, но совсем не оттого, что ему стало весело. И смех у него получился безрадостным – этакое покашливание со стоном.
– Дети Капища? Так вы их называете? – переспросил он. – Я не знаю такого слова – Капище. Зато я слышал про Школу негодяев. Ты ничего не слышал про Школу негодяев, Сергеев? А мне предлагали купить технологию вместе со спецами. И выпускниками. Для создания террористических групп. Высокоэффективных террористических групп.
– Ты был там?
– Не успел. Собирался. И был приглашен на смотрины по возвращении.
– Знаешь, где они базируются?
Араб покачал головой.
– Нет. Точно – нет. Но севернее этого места – точно. Где-то в Приграничье. Мое внимание акцентировали на том, что база расположена практически в Зоне Отчуждения, и установить ее принадлежность будет очень трудно.
– Север большой, – сказал Вадик рассудительно. – Север очень большой. А в Приграничье особо искать не разгонишься. А если разгонишься, то тебе быстро укорот дадут. И не поймешь, кто тебе ноги повырывает. Попадешь на ООНовцев – расстреляют. Белорусы – расстреляют. Охрана трубопровода – тоже хлопнет, как комара, и не сомневайся. На юге Картель страшнее всех – это все знают, на севере – секты, работорговцы, пришлые банды, местные подразделения – все стараются доказать, что круче их нету. Так что Север – местечко подходящее. Но, самое главное, Миша, туда, до Приграничья, еще надо дойти! Там такого наху…верчено – и поля минные, и проволока километрами и сенсоры!
– Обсуждали уже, – буркнул Сергеев мрачно. – Откуда у тебя информация, Али?
– Если я скажу, что очень осторожные предложения мне сделал человек– знакомый Истомина, ты мне поверишь?
– Отчего ж не поверить? Поверю.
За обшивкой «хувера» ветер завыл, застонал, казалось, что его порыв заставил задрожать весь массивный корпус катера, но на самом деле под ударами бурана завибрировал только обмерзший входной люк.
– И еще, Сергеев, – продолжил Али-Баба, и голос его, казалось, стал сильнее. – Мы можем включить твоего парня в пакетное предложение…
– Не понял? – переспросил Вадим с нехорошей интонацией в голосе. – Ты с нами торгуешься, бедуин? Какое пакетное…
Сергеев поднял руку, и Вадим замолк на полуслове, только желваки на его щеках перекатывались под щетиной, от чего страшно и беспорядочно двигались огромные хрящеватые уши.
– Говори… – приказал Михаил. – Быстро.
– Доставь меня на большую землю, и я скажу тебе, где искать Школу.
– И все?
– Дай мне слово включить маяки.
– Ты поверишь мне на слово?
– Да. Я поверю тебе на слово, Сергеев. Дай мне всего лишь слово, и я выполню то, о чем мы договаривались. Я дам тебе лекарства и оборудование. Я наведу тебя на след твоего… – он замялся, подыскивая слово, – парня. Он же не сын тебе, так, Сергеев? Он же тебе никто? Я дам тебе и информацию о месте, где его могут прятать. Даром. Ну, почти даром… Как довесок к остальному…
– Тебе очень нужен бериллий, Али?
– Да. Мне очень нужен бериллий, Михаил. А тебе лекарства. И плевать тебе по большому счету, где я буду использовать порошок. Это не твоя война, Сергеев.
– Это война Нукера? – спросил Михаил, вспоминая…
…как пахла ржавым горячим железом палуба сухогруза «Тень Земли».
Некогда белые его борта были покрыты красными уродливыми потеками, краска на трубе облупилась по кромке, а вот медные и железные детали кто-то старательно начистил до блеска. Выглядело это неестественно, словно в иссохших старческих губах сверкал новенький протез. И доски палубы были выскоблены до белизны.
Аль-Фахри крался вдоль борта, как вышедший на охоту кот – бесшумно, грациозно, переступая босыми ступнями по настилу, словно меховыми подушечками лап.
Сергеев обрушился на него сверху, с трапа, ведущего на мостик. Стоило Михаилу промазать хоть на сантиметр, и полет закончился бы размозженной о перила головой. Но расчет оказался верен. Когда он слету, как бейсбольной битой, ударил Хасана куском трубы по скуле, капли крови сыпанули на настил шариками бисера. Щека разошлась от удара, и в кровавом проеме лопнувшей кожи на миг стало видно зубы…
– Нет, – Али-Баба попытался качнуть головой, но из этого ничего не вышло. Было видно, что каждая секунда разговора высасывает из раненого силы. А их и до того оставалось немного. – Для Нукера это не война. Для Нукера это бизнес, всего лишь бизнес. Хасан богатый человек. Он давно над схваткой и не интересуется политикой. Только деньги.
Араб улыбнулся, растягивая губы, но вместо улыбки получился оскал.
– Все, что нам нужно – это исполнить обещание. Обоим. И тогда каждый получит свое.
– Ты не знаешь дороги! – сказал неожиданно Матвей. – Он не знает дороги! Он блефует, Миша, он блефует!
– Я не знаю дороги, – подтвердил Али-Баба. – Это правда. Но я знаю, где искать следы.
Он понимал, что решение зависит от Сергеева, и обращался только к нему.
– Вы найдете их и без моей помощи, но время… Вы потеряете время. Согласившись же – не потеряете ничего.
– Значит, – произнес Сергеев, – нам по пути. Пока по пути. Только учти, Али, на кону твоя жизнь. Я не решил еще – отдать ли тебе бериллий. Но вот жизнь, пожалуй, мы тебе сохраним. Если получится…
– Да… – эхом отозвался Вадим, приблизив лицо вплотную к белым от налипшего снега стеклам кабины. – если получится… Смотри-ка, Мотл, нас по самые уши замело! Во, блин! Зато нас с воздуха не видать. Хорошо было бы, чтобы к ночи дуть перестало!
Буря закончилась еще до заката.
Разрушая мертвую, вымороженную до стерильности тишину, ревущий моторами «хувер» неуклюже вылез из сугроба и, шурша по перемерзшей ледяной крошке бахромой «юбки», заскользил к руслу. Чуть дальше, в нескольких сотнях метров, Днепр делал левый поворот, и некоторое время они шли по руслу точно на восток, потом правый берег стал совсем невидимым, река заложила вираж, выровнялась и, едва небо стало темнеть, катер лег на северо-восточное направление.
Пока была возможность, Сергеев, а за рычагами сидел он, фары не включал. Это было продиктовано и осторожностью, и здравым смыслом. Их свет был заметен и со спутника, а вот пользы от него при передвижении было очень мало. Слабоваты оказались лампы у «хувера» на деле: белесые пятна метались всего в нескольких метрах от тупого носа судна.
Но вскоре сумерки сгустились вокруг них, как высыхающий клей, – плотные и липкие. Стало не видно ни зги. Снежные, серо-черные тучи закрывали звезды и луну надежнее, чем паранджа восточную красавицу. Катер едва не налетел на торчащую изо льда массивную конструкцию, в которой можно было угадать расплющенный бакен, увернулся, но тут же запрыгал по завалу из ломких, присыпанных снегом льдин, кренясь на бок.
«Хувер» затрясло, как в лихоманке. Заплескался бензин в канистрах, застонал сквозь стиснутые зубы Али-Баба. Сергеев, ругаясь сквозь зубы, заработал рычагами, но судно уже несло по льду, словно в безумном вальсе со снежными вихрями, раскручивая его все больше, до тех пор, пока Михаил не остановил винты, и катер не прочертил брюхом по целине замысловатую запятую и не остановился.
– Блин! – выдохнул Вадим вполголоса. – Во, блин! Повезло!
В полумраке несколько раз со свистом вздохнул Подольский. Араб же дышал часто, как испуганный кролик, но Сергеев знал, что это не от страха, а от боли – машину крепко тряхнуло на торосе, и Али, похоже, слетел с импровизированного ложа.
Осторожно, словно от плавности его жеста зависел результат, Сергеев нажал на кнопку пуска и движок, грозно рыкнув, завелся, чихнул, пропустив такт, а потом заработал ровно, как положено.
Зажглись потолочные плафоны, и Вадим с Матвеем принялись наводить порядок в салоне. Наводить порядок означало поправить подиум из канистр и оружейных ящиков, служивший Али-Бабе постелью, и поднять с пола разлетевшиеся вещи и самого араба. Они кряхтели у Сергеева за спиной достаточно долго – попробуйте-ка что-либо делать быстро в такой тесноте, а когда наконец-то справились, стрелки на часах показывали восьмой час.
В дрожащем свете слабеньких фар картина открылась неутешительная.
Дальше по их маршруту русло резко сужалось. Левый обрывистый берег, вдоль которого они двигались с черепашьей скоростью, метнулся к бывшему фарватеру. То тут, то там из-подо льда виднелись гранитные глыбы вперемешку с разрушенными бетонными блоками. Из блоков во все стороны торчала искореженная арматура, делая их похожими на трупы гигантских ежей.
Подольский сверился с картой, потом с GPS и махнул Сергееву тощей рукой:
– Глушись!
Как только моторы замолчали, в кабину катера начал проникать низкий, как бас, гул.
– Это что? Ветер шумит? – спросил Али-Баба.
В голосе его слышалась тревога. Огромный шмель гудел в снежном тумане, и этот звук, отдаваясь в костях черепа, невольно заставлял волноваться всех, кто его слышал.
– Это падающая вода, – пояснил Подольский. – Когда-то здесь была еще одна плотина. Ты на Ниагаре был?
Али-Баба заторможенно кивнул.
– А я не был. Только по «Дискавери» видел. Но похоже.
Он отвернулся от араба и сунул карту Сергееву в руки.
– Смотри, Миша, вот, где мы…
Как и ожидалось, угол они срезали немалый, поэтому и оказались у выхода из водохранилища так быстро.
С одной стороны – это было здорово. Те, кого они преследовали, и мечтать не могли о такой скорости передвижения. Они на своем БМП да по пересеченной местности не сделали и половины того пути, какой экипаж «хувера» сделал за несколько часов погони.
Но теперь похитителям было впору праздновать промежуточную победу. В сотне метров перед замершим «хуверкрафтом», под прочным ледяным панцирем, поток воды нырял вниз, чтобы разбиться о скалы доброй сотней метров ниже. Там он превращался в ледяную пыль, в причудливо вздымающиеся сталагмиты, а часть, не успевшая кристаллизоваться, ныряла под ледяную шкуру и там вновь становилась рекой.
Препятствие было непреодолимым в отсутствии дневного света.
Найти в темноте проход по низкому правобережью было не под силу даже легендарному Нату Бумпо*. БМП же, пожалуй, мог идти по верхней дороге и в темное время суток, превращая нынешний выигрыш Сергеева по времени и расстоянию в призрачное преимущество.
Ждать утра – больше ничего не оставалось. Но каждая упущенная минута давала похитителям лишний шанс, и Сергеев, которому в жизни довелось побывать и дичью, и загонщиком, понимая, как быстро утекает сквозь пальцы драгоценное время, был готов скрежетать зубами от бессилия.
– Привал, – скомандовал он через силу. – Ждем рассвета.
– Выключи обогреватель, – попросил Али-Баба. – я задохнусь.
– Не бзди, сын пустыни, не зажаришься! – Вадим ухватил АКМ за цевье и полез в люк. – Сейчас проветрим. Я на минуточку, перекурить…
Снаружи уже не было настолько холодно. Языки медленной, как сонная змея, поземки скользили по насту и местами слизывали его до черного, прозрачного льда.
Подольский остался сидеть в приоткрытом люке, присматривая за арабом одним глазом. Впрочем, о пленнике можно было особо не беспокоиться. В кабину «хувера» клубами заползал ледяной свежий воздух и тут же выпадал на металл росой. Али-Баба потянул к лицу спальник, и, казалось, сделался меньше размерами. Холод он явно не любил больше, чем жару.
– Ну, – спросил Вадим у Сергеева вполголоса. – И что ты собираешься делать? Поверишь нашему пленнику?
Его сигарета громко затрещала в морозном воздухе, красноватый огонек выделил из темноты поросшую щетиной скулу, по-мальчишески пухлые губы и часть щеки. Шапочка грубой вязки – такие когда-то носили альпинисты в старых советских фильмах – была надвинута как можно ниже на лоб и скрыла выдающиеся вадиковы уши.
– А что, есть другой выход? – отозвался Михаил. – Если знаешь – изложи. Послушаем. Если есть вопросы – задавай. Ответим.
– Есть у меня вопросы, есть! Что за фигню он несет? Какой бериллий?
– Бериллий – это металл такой, – присоединился к беседе Матвей и поежился.
Он смотрел на них сверху вниз. Из поднятого воротника торчал только нос. И вовсе не крючком был нос, а совсем даже курносый. Вполне рязанский нос.
– Из него раньше делали детали для оборонки. Для подлодок, что ли? Не помню уже… Сам по себе он не тяжелый, не радиоактивный. Никакой, в общем, на первый взгляд. Но если рядом с ним разместить атомный заряд, то эффект от ядерного взрыва будет во много раз больше. Вторичная радиация, кажется, это называется… Так, Миша?
– Почти, – сказал Сергеев, вглядываясь в ночь, в глубине которой гудел угрожающе огромный водопад, и от этого гула вибрировала толща льда под ногами. – Вернее, все правильно, но это не все. Он настолько ядовит, что если его просто распылить над городом, рассыпать безо всякого взрыва, то он вызовет смертельное заболевание – бериллиоз, – от которого люди умрут вернее, чем от радиации. А еще можно в контейнеры с бериллием заложить обычную взрывчатку, немного, граммов по сто, и расположить на станциях метро или в супермаркетах… Много есть способов, как его использовать. Сомневаюсь, что друзья нашего Али-Бабы будут из него что-то отливать… А вот взрывать – они мастаки!
Сигарету он держал левой рукой, без перчатки и пальцы начали стыть так, что ему пришлось подышать на них.
– И ты хочешь эту дрянь отдать ему? – спросил Вадим и кивнул в сторону кабины. – Вот ему? Да?
– Да, – ответил Сергеев. – Но не отдать. Продать.
– За Молчуна?
Михаил покачал головой.
– За лекарства, – ответил за него Подольский и еще глубже втянул голову в плечи. – За новую операционную для Красавицкого. За дизель-установки. За установки по очистке воды. За консервированную кровь. А уж в последнюю очередь – за Молчуна. Он у нас идеалист, Вадик, если ты этого до сих пор не знал. Я правильно объясняю, Миша?
– Правильно, – сказал Сергеев, выдыхая сквозь зубы горький табачный дым. – Все правильно, Мотл. Только я не идеалист. Я прагматик. Все просчитано: я меняю жизни близких мне людей, на смерти тех, кого я никогда не увижу и не узнаю. И первый из близких для меня Молчун. А потом – все остальные. Я меняю возможность выживания колонии в Зоне на возможную гибель посторонних. Я защищаю гнездо, если уж попытаться сказать образно.
– Херовый образ, – просипел Подольский из воротника. – Какое гнездо, Миша? Мы – помойные коты, обитатели развалин. Мы грабим уцелевшие склады, мы живем в разрушенных городах и покосившихся зданиях. Мы не можем иметь потомства. Мы дохнем разом от каких-то странных болезней и от тривиального рака, мы гнием живьем. Мы убиваем друг друга тысячами разных способов. И это ты называешь своим гнездом? Спасибо тебе, но это скорее уж кубло! Ты хочешь спасти тысячу из нас. Пусть несколько тысяч! А скольких невиновных убьет твой араб? Может быть, прикинешь баланс, Миша? В чью он пользу? Не пробовал подсчитать?
– Брось, Матвей, – вмешался Вадим и щелчком отправил окурок в темноту. – Что тут считать? Сколько погибнет тех, кто за «колючкой»? Так мне поср…ть! Вспомни, сильно ли помогали тебе после Потопа? Ведь это не я и не Сергеев поделили мир на своих и чужих. Это было всегда. Просто нам это довелось испытать на собственной шкуре. Я помню, как ставили минные поля, как закрывали границы, как били по толпе из пулеметов заградотряды? А ты помнишь? Скажешь – они боялись? Чего? Заразы? Какой заразы? В тот момент никто ничего не знал о новых болезнях. О них и сейчас мало кто знает за пределами Ничьей Земли. Были просто люди, по стечению обстоятельств оказавшиеся по эту сторону границы. И они умирали, помнишь? Они погибали, захлебываясь в собственном дерьме…
Не миллионы, конечно, но сотни тысяч из них можно было спасти. Сотни тысяч. Для этого надо было не закрывать границы, а кормить, выхаживать и лечить! Идти на временные неудобства, принять на себя чужую боль. Не наматывать на столбы километры колючей проволоки, а гнать спасателей и врачей к границам! Потому, что люди главное, люди, которых еще можно вытащить, а не этот ёб…й нефтепровод! Угроза заражения! – Он скривился, словно от боли. – Не было никакой угрозы заражения. Ху…ня! Я шел навстречу беженцам и, как видишь, жив. И тысячи добровольцев лезли тогда в зону бедствия, чтобы помочь, догадываясь, что путь домой им заказан. И умирали здесь, с нами… В то время, как другие смотрели на чужую беду через прицелы пулеметов. Так кого жалеть будем? Это ты идеалист, Мотя. Сергеев прав. Они открестились от всех нас тогда, мы от них – сейчас. Для жителя резервации, Подольский, ты удивительно сентиментален! И еще… – добавил он после недолгого молчания. – Никто, конечно, не знает точно ЧТО тогда произошло, но… Сам знаешь, какие слухи бродили после Волны. Нехорошие, прямо скажем, слухи. Страшные. А я за свою жизнь понял, что слухи на пустом месте не возникают. Особенно такие…
«Слухи, – подумал Сергеев, – конечно, все это только слухи. Страшные. Нехорошие. Неправдоподобные. И тот, кто их распускает, клеветник и нелюдь. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда».
* * *
Голос Кручинина он не мог не узнать. Совместно пролитая кровь – своя и чужая – сближает людей. И все же волнение настолько изменило Сашкин голос, что Сергеев не сразу понял, кто так сбивчиво бормочет в телефонную трубку.
– Он совсем сошел с ума, – сказал Кручинин. – Приезжай, Умка. Я не знаю, что делать. Приезжай побыстрее.
Сергеев стоял в очереди на паспортный контроль, прижимая трубку мобильного плечом к уху. Руки были заняты сумкой, молния на которой категорически отказывалась закрываться.
– Сашка? – удивился Сергеев и едва не уронил телефон, но успел подхватить его на лету. – Ты? Рад тебя слышать, дружище… А что с голосом? Слушай, Вязаный, ты что – опять напился?
– Да трезвый я, трезвый! – огрызнулся Кручинин и откашлялся. – Я в завязке, ты же знаешь!
Одно время, после возвращения с Острова Свободы, Кручинин начал крепко попивать. Сразу после выхода из госпиталя он приспособился уходить в пике на пару дней в месяц. В крутое пике, которое оканчивалось поиском зеленых человечков на балконе и врагов Отечества в канализации. Пил Сашка жестоко, стуча новыми фарфоровыми зубами о край стакана, словно старался запить что-то, ставшее поперек горла. Сергеев помнил, как умер Чичо, и ему не надо было объяснять, вкус чего ощущает Кручинин на своих губах.
Плохо было не только то, что Сашка имел все шансы стать настоящим алкашом, но и то, что по состоянию здоровья пить ему было категорически нельзя.
Раньше его успокаивало мерное постукивание вязальных спиц. Теперь же он и не вспоминал о былом увлечении. Он пытался убить память алкоголем, а умирало от этого тело. После выпивки его шрамы воспалялись, начинали краснеть и зудеть вспухающие на теле крученые шнурки рубцов. Если запой продолжался несколько дней, шрамы «мокрели», начинали превращаться в язвы, а учитывая, что особенно тяжелые рубцы располагались у Кручинина в паху, то он становился совершенно недееспособным, лежал, стеная, широко раскинув ноги, между которыми покоился шар раздутой воспалением килы. В эти моменты он пить переставал, потому что не мог.
В вены его были вставлены трубки, по ним тек в жилы Вязаного сорбент, а когда сорбент становился бессилен, полумертвого Сашку подключали к аппарату гемодиализа, и кровь его очищалась на некоторое время, циркулируя через трубки и мембраны.
Выйдя из больницы, он ел ложками сахар и клялся никогда больше не пить, но через месяц все повторялось снова. О том, что Сашка обязательно сорвется, что с ним не делай, знали все. Но помещать его в клинику насильно никто не хотел, а лечиться добровольно Вязаному и в голову не приходило. Он не считал себя больным, и на все уговоры только отмахивался от доброхотов.
Дайвер возился с ним, как с родным сыном, но даже его терпения порой оказалось недостаточно. Срыв следовал за срывом. Кручинин не успевал выйти из одного запоя, как падал в следующий, более глубокий. Сергеев видел, как Сашка превращается в кусок мяса на глазах у всех, и вспоминал, как они вместе с Вязаным ковыляли по джунглям, опираясь друг на друга. Кручинин и сейчас мог легко на него опереться. И на него. И на Дайвера. И на многих других, пока еще живых товарищей по оружию. Но не хотел.
А потом резко, в один день, все кончилось.
Безо всяких видимых причин. Просто Сашка перестал пить – и все. О причине, вызывающей срывы Сергеев знал наверняка, а вот о причине выхода из пьяного кошмара не знал никто. Но тому, что Вязаный «завязал» – радовались все.
– Ты ж знаешь, – продолжил Вязаный таким же напряженным голосом, и опять откашлялся с сипением закоренелого курильщика, – я давно не пью. И не нюхаю, чтоб ты знал… У меня не бред, не горячка… Я звоню тебе потому, что Мангуст сбрендил. Просто сбрендил!
Потом он внезапно всхлипнул, как человек, который собирается разрыдаться, заперхал и опять всхлипнул, натужно всасывая воздух, и от этого звука, похожего на предсмертный всхлип, у Сергеева стало холодно внутри. Так холодно, как будто на сердце выпал и заискрился кристаллами голубоватый, колючий иней.
– Что стряслось? – спросил он, чувствуя, что Сашкины эмоции, Сашкин страх накрывают волной, заставляя кожу на затылке собираться складками. – Ты в порядке? Хоть сам цел?
– Да цел я, цел! Что мне сделается? Я вчера говорил с Мангустом… В общем так, Умка. Я бы не хотел говорить об этом по телефону… Бери семью и мотай из Киева подальше. Куда хочешь, но мотай. Хоть на Западную, хоть в Донецк!
– Не дури! Чего ради я должен бежать? – удивился Сергеев искренне. – Я вообще-то в Прагу сейчас улетаю, на денек, по делу… Вернусь послезавтра. Слушай, Сашка! Не бери ты дурного в голову! Мангуст давно настоящий псих! Бросай ты на фиг свою Москву, дуй ко мне, я же тебя много раз звал! Что ты там забыл в своих каменных джунглях? У нас в Простоквашино…
– Сергеев! – попросил жалобно Вязаный. – Ты послушай меня, я тебе клянусь, что не пью сейчас! Я трезвый. В завязке глухой. Если наши в ближайшее время не договорятся с вашими по поводу трубы, если ультиматум, который поставил ваш ненормальный…
Кручинин не должен был знать про ультиматум. Если серьезно, то и Сергеев не должен был знать про ультиматум. Про ультиматум должны были знать только первые лица в государстве да первые лица в конторах, приклеившихся к трубе, – каждая со своей стороны. Слова Сашки лишь подтверждали старый тезис: что знают двое – знает каждая свинья.
Ультиматум плавно проистекал из заварухи, случившейся четыре месяца назад, когда россияне в очередной раз перекрыли газовый кран, и промышленность западных соседей – от Украины с Белоруссией и братских славянских народов до далеко не родственных немцев – забилась в конвульсиях. Спустя неделю после отключения газа на три дня был перекрыт нефтяной поток, и вот тогда-то Европа испугалась по-настоящему. А ведь о том, что такое может случиться говорили не раз и не два за последние несколько лет. И перекрытия уже случались, пусть не такие длительные, но случались, естественно, все делалось исключительно в воспитательных целях! И каждый раз момент выбирался самый подходящий – ориентировались по погодным или политическим условиям, – так чтобы соседям мало не показалось, но ни разу Крутов не проявлял такой, как сейчас, решимости довести дело до логического конца.
Логический конец подразумевал полную и окончательную капитуляцию соседей, а главной целью Александра Александровича было подмять под себя всю газотранспортную систему стран, через которые Россия качала на Запад черное и голубое золото, и наконец-то обезопасить свою страну.
Компромиссы в борьбе за энергетическое господство не допускались, так как господство энергетическое означало и политическое доминирование, а значит, возвращало России единственно понятную ей роль: роль лидера и старшего брата. Александр Александрович не только создавал ситуацию, но и с удивительной ловкостью пользовался сложившейся мировой конъюнктурой, в очередной раз доказывая всему миру, что нравственность ничего общего с государственной целесообразностью не имеет.
Сергеев, хоть и находился с другой стороны границы, но не мог не признать, что и сам бы на месте Крутова постарался бы использовать ситуацию на полную катушку. Не сделать этого – означало навсегда потерять позиции. Не свои, естественно. С собственными позициями Александра Александровича как раз было все ясно. А вот позиции страны…
Пока что двойная нитка, тянувшаяся из глубин Сибири, через Украину и Белоруссию в Европу, была единственным мостом между частью России и благополучием. Страны-транзитеры после развала Союза ощутили свою незаменимость в вопросах транспортировки топлива даже острее, чем национальную идею. Россия, естественно, была не в восторге от внезапно объявившихся партнеров, но на текущий момент была вынуждена считаться с соседями. На строительство альтернативных трубопроводов требовались годы и миллиарды долларов инвестиций, но за это время многое могло случиться, как внутри страны, так и за ее пределами. И вовсе необязательно послужило бы на пользу Империи.
Крутов не мог позволить себе роскошь быть либералом во внешней политике. И во внутренней тоже. Впрочем, сложно было представить Александра Александровича либералом хоть в чем-нибудь. Не того от него ждал истосковавшийся по обещанному еще в начале 90-х благополучию народ. И не такой он был человек. Он предпочитал действовать.
Казалось, что Александр Александрович предусмотрел все. Даже самые рьяные его противники не могли назвать установленные при помощи России режимы в странах-соседях марионеточными. Они и не были марионеточными, если откровенно сказать. Местные князьки имели определенную свободу действий и даже воспетую поэтами свободу выбора и слова. Только вот никому из них и ни на минуту не давали забыть, КТО и ЗАЧЕМ привел их к власти. Все это здорово напоминало Сергееву кодекс Бусидо, согласно которому обязательства перед сюзереном наполняли жизнь самурая смыслом. Но пуще любой самой страшной самурайской клятвы удерживала ставленников Крутова на верном проимперском пути прочная энергетическая удавка. Как там у классиков: «Свобода есть осознанная необходимость»?
А вот с Ультиматумом вышел прокол.
Самый робкий, самый слабый зверь, лишенный надежды вырваться из ловушки, становится свирепым бойцом. Что уж тут говорить о загнанной в угол политической элите страны-соседа? Свежеиспеченный украинский премьер никогда бы не решился на такое! Уж кто-кто, а он был обязан команде Крутова всем! Но он был не единственным, кто решал.
В эту зиму на площадях больших и малых украинских городов плескались замерзшие, злые толпы. Они то гудели, как разбуженные ульи, то начинали пронзительно кричать, скандируя подсказанные организаторами лозунги, и тогда на трибуну лезли представители недобитой оппозиции – хорошо одетые господа и дамы с горящими нездоровым блеском властолюбия глазами. Они-то и направляли народный гнев в нужную им сторону. Кто-то винил во всем Россию, кто-то Америку, кто-то, как обычно, евреев и банкиров – все зависело от того, какую именно область бизнеса или какие рычаги управления хотели прибрать к рукам непонятно откуда возникшие выразители общественной воли.
Митинги следовали за митингами, кое-где уже летели в окна посольств и консульств камни да бутылки с «коктейлем Молотова», топали коваными ботинками по асфальту шлемоносцы из спецподразделений… Осколки кирпичей грохотали о пластиковые щиты. Страна шла «в раскачку», теряя равновесие на переломе истории, и ничего не делать в таком положении для политиков, стоящих у власти, было настоящим самоубийством.
Самоубийством не в переносном, а самом прямом смысле слова.
Разбуженный испуганной свитой Президент разогнал зимнюю дремоту энергичным зевком, смахнул пыль с осколков посуды времен расцвета трипольской культуры, занимавших добрую половину помещений в его загородном доме, и заявил северному соседу ноту.
Нота была так себе. Неубедительная нота. Ноты, во время вручения которых не прогреваются моторы бомбардировщиков дальнего действия, всегда звучат фальшиво. А бомбардировщиков в стране не было – совсем недавно по телевидению показывали, как в торжественной обстановке разрезают последний из них. Но для вящей убедительности вслед за официальной бумагой, а Сергеев узнал об этом из очень достоверного источника, последовал звонок Крутову, и во время телефонной беседы на повышенных тонах Александру Александровичу и был заявлен тот самый ультиматум, о котором вначале знали только Президенты и несколько десятков особо приближенных лиц.
Суть ультиматума сводилась к тому, что прекращение подачи углеводородов на территорию Украины рассматривается как крайне недружественный политический акт, ничего общего с экономическими соображениями не имеющий. И ответ на него будет адекватный, тоже политический. Если до лета текущего года не будут подписаны устраивающие Украину бумаги, то транзит российского топлива по ее территории будет закрыт на неопределенный срок. До тех пор, естественно, пока контракты не будут перезаключены на интересующих Украину условиях. Трубопроводы, компрессорные станции, хранилища будут взяты под охрану войсковыми соединениями – во избежание конфликтов. И все российские проблемы, при этом возникающие, будут Украине «глубоко по барабану».
По рассказу осведомленного очевидца (хотя откуда тут могут быть очевидцы? Разве что офицер связи? Впрочем, людей, заявлявших о своем личном присутствии при историческом разговоре, набирался, как водится, не один десяток!), Крутов ультиматум выслушал спокойно, хмыкнул по окончании гневной речи коллеги и, ни слова в ответ не говоря, повесил трубку.
Александр Александрович, вообще, ввиду некоторых профессиональных качеств и общей сдержанности характера, в комментарии не вдавался и лишнего болтать не любил.
Объявивший северному соседу вендетту игрушечный украинский президент тоже подробностей не оглашал. Но процесс уже пошел. То, что об Ультиматуме не знает никто, на самом деле означало, что мало кто о нем не знает. Эта тема была самой модной в политических салонах Киева и Москвы. Московская элита недоуменно поднимала бровь, возмущаясь наглости хохлов, а украинская не по злобе, а, скорее, по привычке костерила жадных москалей. Ситуация была весьма двусмысленная – ведь официально ничего не произошло, а атмосфера накалялась изо дня в день, словно страны собирались вступить в войну друг с другом.
И вот теперь об Ультиматуме говорит Кручинин. Испуганный Кручинин. Не то чтобы Сашку нельзя было испугать. Можно, конечно. Как и всякий достаточно повидавший в жизни человек, Кручинин знал страх и знал также, что лишенные чувства страха люди выживают редко. Это был один из уроков, преподанных Мангустом еще в самом начале их обучения.
Смерти боятся все, а вот действовать, когда страх сковывает сердце, могут немногие.
Вязаный, не раз видевший, какое лицо у смерти, явно запаниковал. Оставалось предположить, что Сашке известно нечто Сергееву неизвестное. Михаил не знал, какую информацию имел Кручинин, но такого голоса у друга не слышал никогда.
– Ты можешь рассказать, что, собственно говоря, происходит? – спросил Сергеев, протягивая пограничнику свой паспорт. Пограничник попался знакомый, заулыбался, выходя из образа строгого стража границы, и живо застучал по клавиатуре компьютера. – При чем здесь Ультиматум? Ты же сам знаешь, что когда делят деньги, обязательно ссорятся. Они же уже лет десять, как деньги делят. Кому вершки, а кому корешки…
– А куш чаще достаётся кому-нибудь одному… Ладно, слушай, мыслитель… Философия тут не при чем! На меня вышел Мангуст. Заявился ко мне в учебный класс с двумя «братьями» при полном параде. Знаешь, все из себя такие, как голубые из порнофильма – черная форма, квадратные подбородки, брызжущий тестостерон…
«Братство» часто показывали и по украинским каналам, поэтому Сергеев хорошо представлял себе тех, о ком рассказывал Сашка. Этакие нордические типы, арийцы с пергидрольными локонами, спасители славянского мира. Бывшие «гопники» из ближнего Подмосковья, освоившие несколько десятков фраз из цитатников Мангуста и Мао. Радетели за чистоту расы и будущее России. Зеркальное отражение молодчиков из УНА-УНСО по ту сторону границы. Впрочем, УНА-УНСО все-таки были посимпатичнее. Более вменяемые, что ли? А «Братство» не стеснялось дефилировать перед телекамерами с арматурными прутами и бейсбольными битами. Журналисты часто называли их «Ред сокс», на что «братики», интеллектом не грешившие, обижались чрезвычайно.
Паспорт опять вернулся в руки Сергеева, и он, изобразив лицом радушную улыбку, прошел в зал вылетов. У прилавков Duty free суетилась целая толпа малорослых корейцев. За столиками в баре не было свободных мест, и Сергеев прошел к креслам у рекламных стендов «Самсунга».
– … Явился и начал мне рассказывать, что другого пути, как примкнуть к нему и его ребятам у меня просто нет! Предлагал мне поехать на Украину и за немаленькие деньги сделать так, чтобы вопрос с хохлами больше перед нами не стоял.
– Перед вами – это перед кем?
– Перед нами – это перед Россией.
– Он говорил от имени России?
– Он всегда говорит от своего имени, ты же знаешь. Но интересно не это, – сказал Кручинин с какой-то стылой интонацией в голосе. – Интересно то, что, если верить Мангусту, этот вопрос обсуждается и на высшем уровне…
– Да? Мангуст, как всегда, осведомлен и в курсе. Это он сказал тебе об Ультиматуме?
– Да об Ультиматуме теперь и в магазинах говорят, – отмахнулся Кручинин, – только шепотом, чтобы, не дай бог, не арестовали. Ты что, думал, что это все еще великий секрет? Кто же будет такую угрозу безопасности страны в тайне держать? Это, знаешь ли, не мудро! Угроза благополучию народ объединяет почти как совместная пьянка… Ты себе не представляешь, как Вольфович радовался сегодня в прямом эфире! Да десять лет пропаганды сделали меньше, чем неделя слухов о том, что вы нам смеете грозить!
– Мы? Вам? – переспросил Сергеев, представил себе, как разорялся столп российской политики, и, не удержавшись, хмыкнул. – Слушай, неужели у вас кто-то воспринимает все эти угрозы, как реальные? Бред! Уж ты-то знаешь цену всем этим визгам и воплям! Неужели ты обеспокоен?
– Да.
– Серьезно?
Кручинин помолчал, только в трубку было слышно его дыхание.
– Я бы плевал на все эти слухи, если бы не Мангуст. Ты же знаешь Мангуста. Он обычно не шутит.
– Андрей Алексеевич, конечно, крут, но все-таки не настолько, чтобы грозить целой стране. Сложно, знаешь ли, сделать, чтобы все хохлы сразу стали русскими по мановению его руки. Почти невозможно. А Мангуст у нас пытается вершить судьбами мира методами командира роты. Думает, что он генералиссимус, а на самом деле давно уже отставной капитан. Знаешь, он был у меня перед выборами… Тоже рассказывал, что мне пиз…ц! И, как видишь, я жив.
– Я слышал эту историю, – сказал Саша. – И знаю, что вы не договорились. Он о тебе зло говорит, Миша. С такой, знаешь, улыбкой… Нехорошая такая улыбка. Я бы на твоем месте ждал пакости. Чего он от тебя хотел?
– Он хотел, чтобы я промолчал.
– О скандале с контейнером, как я понимаю?
Сергеев хмыкнул, но ничего не сказал. Кручинин знал многое. Но далеко не все. Все ему знать не полагалось. Не потому, что Михаил ему не доверял, просто ему хотелось, чтобы Сашка пожил подольше.
– Но эту историю давно все забыли, Умка! Тогда еще какой-то журналист погиб, кажется… Его взорвали, что ли? Из-за этого старья Мангуст на тебя ядом дышит? Да?
– Не только из-за этого, – сказал Сергеев, не вдаваясь в подробности. – У нас, знаешь ли, для этого вполне достает причин. Самых разнообразных.
– Я знаю, – отозвался Кручинин после небольшой паузы. – Наверное, это потому, что из тебя вышло совсем не то, что он растил… Кто бы мог подумать? Он же был нам как отец. И мне, и тебе… Всем нам. Я же помню, как он учил нас. Как помогал в нужный момент. Как вытащил нас с Кубы, в конце концов!
– Ну, – жестко сказал Сергеев. – Когда нет отца настоящего, конечно, сойдет и такой. На то и расчет делался нашими воспитателями. Одиночество, Сашка, делает людей покладистыми. Мы же все были сиротами, любой мужик, который нам полчаса уделил, тогда казался отцом. Так?
– Нет, не так! Он вытащил нас с Кубы, Миша, – в голосе Кручинина залязгал металл. – Если бы не он – я давно был бы покойником! И ты, Умка, был бы покойником! А сейчас не надо так говорить! Ты представь себе, что он болен. Просто съехал с катушек! Понимаешь!? Ему тяжело! Ему помочь надо!
– Боюсь, дружище, – сказал Сергеев вполголоса и оглянулся, не слушает ли кто, – что именно сейчас Мангуст нормальнее, чем всегда. В добром здравии и твердом разуме.
– Судя по той швали, которая с ним рядом сейчас вышагивает, – ты ошибаешься!
– А почему ты так думаешь? Почему, Сашка? Ты реагируешь на чернорубашечников, как бультерьер на мышей! А для него это родная среда! Тут его слова снова падают на благодатную почву! Ты вспомни, как Мангуст умеет вещать! Он среди них, как рыба в воде! Они же ему в рот глядят!
– Как мы когда-то смотрели? Да, Умка?
– Да! Как мы когда-то смотрели! Он же психолог, Саша! Его на это учили! Психолог, который точно знает, куда надавить, а где погладить… Чем его речи, собственно, плохи? Все так прозрачно, убедительно и понятно! Что он говорит не так? Призывает ставить интересы России на первое место? Так об этом и Крутов постоянно говорит! Хочет ограничить миграцию? Молодец Мангуст! Мыслит государственно! Ведь достаточно приехать к вам в Москву на недельку, и становится понятно, что он прав абсолютно! Только прав – да слишком мягок, не до конца последователен! Миграцию надо не ограничить, а запретить! Навечно! Русское должно принадлежать русским! А чужих надо высылать. В тундру высылать, алмазы добывать – там работать некому! Хочет Мангуст, чтобы руководящие должности занимали славяне? Так что в этом дурного? Ничего! Отлично! Предъявил родителей паспорта – и в руководство! Только это все было, Саша, – сказал Сергеев устало. – Не так давно было.
На одном из табло появился номер его рейса и под сводами зала забился птицей голос диктора.
– Национальная идея – это здорово, – продолжил Сергеев, вставая. – Здорово – потому, что понятна каждому обывателю. И поднять национальное самосознание до непредставимых высот мечтает любой самый мелкий вождь. А тут мелких вождей нет! Все крупные – великая страна, как-никак! И экономика развивается, и сомнения в правильности выбора тонут в растущем благополучии! Надо только не забыть концлагеря построить повместительнее. Для черных, рыжих и инакомыслящих. И заборами обнести повнушительнее. Что за демократия без колючей проволоки? Могу даже слоган подбросить для компании по трудоустройству. Труд освобождает. Слыхал такой? Ничего не напоминает?
Кручинин помолчал немного – в трубку было слышно, как он щелкает зажигалкой, закуривая, как с едва слышным свистом выпускает дым между плотно сжатых губ.
– Ты философ, Умка. Ты у нас умный. А я практик. Поэтому спрошу еще раз, конкретно: мне больше не встречаться с Мангустом? Тебе наплевать, что он задумал? Ты его не боишься? Так, Миша? Не боишься настолько, что не хочешь знать его планы?
– Боюсь, – признался Сергеев не столько Сашке, сколько самому себе. – Боюсь, Вязаный. Боюсь, потому, что не знаю границы, на которой Мангуст остановится.
– Ты же сказал, что он недостаточно крут, чтобы грозить целой стране…
– Он-то, может быть, и недостаточно крут, вот только страна об этом не знает…
– Все шутишь…
– А что остается? Он говорил что-то конкретно?
– Нет.
– Предлагал встретиться еще?
– Да. Завтра. Ты приедешь?
– В конце недели.
– Раньше никак?
– Извини, никак! Я уже вхожу в самолет.
– Ладно, не маленький. Справлюсь.
– Ты не обижайся за концлагеря… Я понимаю, что…
– Брось, – перебил Сашка. – Мы все демократы известные – там, куда пошлют. Если помнишь, мы с тобой всю жизнь не гражданские свободы защищали, а гражданские войны устраивали. Так что я не обиделся. Просто прошу – если ты до сих пор не понял, что это серьезно – прислушайся. Это серьезно. Настроения сейчас такие, что скоро начнут бить гастарбайтеров. Просто так, за здорово живешь.
– Ну, их там у вас миллиона три! Всех не побьют…
– Справятся, – возразил Кручинин. – У нас народ талантливый. Видел бы ты морды тех, кто с Мангустом ко мне приходили. Эти справятся. А вот Мангуст – он морды бить не станет. Он у нас мужик основательный. Он пакость крупную придумает. Такую, чтоб была заметна на общечеловеческом уровне. Ладно, друг… Я позвоню завтра. После встречи.
– На рожон не лезь, а? – попросил Сергеев, улыбаясь молоденькой стюардессе, встречающей его у люка. – Соглашайся со всем…
– Это ты меня учить будешь? – спросил Вязаный с иронией. – У тебя что по курсу вербовки и противодействия вербовке было? А? А у меня пятерка! Так что давай без поучений! Не волнуйся, завтра услышимся!
Но назавтра Сашка не позвонил.
Звонок раздался только поздно ночью, в среду, когда только что вернувшийся в Киев Сергеев снова стоял в очереди на паспортный контроль, запертый, как крыса в лабиринте, между двумя границами.
И это был последний раз, когда Михаил слышал голос Кручинина.
Потому что в пятницу он умер.
Как еще несколько миллионов человек.
