Дорога уходила в ложбину, а затем шла по холму. Узкая полоса тумана пересекала дорогу. От пассажирской площадки до Раменья километров пять. Или немного больше, сообщил юноша с удочкой, обосновавшийся у большого зацветшего пруда. На мокрой от росы траве рядом с ним лежал рюкзак. Рыболов внимательно следил не за поплавком, а за дорогой.

Очень хотелось спать, время – семь утра. Так рано, да еще в субботу, я не поднимался даже в освоенцах!

Всю эту неделю Прокеш гостил у нас в Базмашене. Он долго лазил по ущелью в районе обвала. Спускался по реке, теребил спасателей. Ничего! Пакета, который вез Коновалов, так и не нашел. Любой из обломков мог стереть инфоры в пыль. Потом предложил навестить Лыкова, и мы отправились к верховьям Волги.

С вершины холма открылся вид на Раменье. На взгорье неподалеку друг от друга стояли дома, собранные «под избу». Полукругом блестела внизу река, чуть дальше разливалось неширокое озеро, теряющееся в лесистых берегах.

– Красиво здесь, – вздохнул Прокеш.

– Красиво, – вежливо согласился я.

Мне город нравится больше. Наелся природы на Красной. Когда выжигали джунгли под ретрансляторы, только и ждали: сейчас или через минуту выпрыгнет или выползет на тебя зубастое, шипастое. Нет, в городе лучше. Идешь себе, никто с разговорами не лезет, и никаких теплых ветров, превращающих человека в разболтанную говорилку. В городе можно молчать, никого не обижая.

У третьего дома Прокеш остановился, пробормотал: «Кажется, здесь», – и несколько раз бухнул кулаком в дверь. Дверь беззвучно открылась.

В доме никого не было.

В первой комнате рядом с дверью к стене был прикреплен сук, толстый такой, с обрезками веток. На обрезках висела одежда. Вдоль стены громоздились ящики. Один из них был раскрыт, на полу лежали стопки инфоров. Во второй комнате у окна стоял терминал, рядом ощетинился сенсорами модулятор. Большой модулятор, не любительский. Лыков всерьез занялся видеопластикой.

Прокеш придвинул к себе керамический сосуд.

– Молоко, – сказал он. – Интересно, что у них еще есть?

Я сел на диван. Неудобно хозяйничать в доме, если нет хозяина. Дверь открыта – значит, скоро придет. Прокеш влез в настенный фризер, достал банку без этикетки, повертел и сунул обратно.

– Говорил ему, что будем на выходные! Далеко он не ушел. – Прокеш задумался и добавил: – Надеюсь.

Вскоре на крыльце послышались голоса, хлопнула входная дверь.

В комнату вошли двое. Лыкова я узнал сразу: без бороды и усов, но острые глаза те же. Шрам над бровью. Второго я сначала не узнал, неказистый такой дед в зеленой куртке и в сапогах. Вспомнил, услышав пронзительный голос:

– Здравствуйте, гости!

Мотиватор Миронов собственной персоной. Я приободрился. Одно дело, когда идет непонятная кутерьма, и совершенно другое, если в ней крутятся лица значительные. От этого, правда, понятнее не становится, но все же приятно. Душу греет, как говаривал Амаяк. Встречу, например, завтра на проспекте моего старого знакомого Амаяка с девушками и, между прочим, расскажу: ловили, мол, рыбу с одним мотиватором. Впрочем, если и встречу, то скорее всего буду отмалчиваться. Девушкам это нравится. Амаяк за двоих наговорит. Лыков пожал нам руки, скинул мокрый мешок в угол. Мешок зашевелился. Миронов отцепил от пояса связку больших рыбин.

– Ухой кормить буду! – пообещал Кузьма.

Прокеш плотоядно облизнулся.

Пока чистили рыбу, он рассказал о последних событиях. Узнав о смерти Коробова, Лыков насупился и спросил:

– А что, мне сообщить не могли?

Прокеш опустил глаза. Я не понял, в чем дело. Заметив мое недоумение, Миронов нагнулся ко мне и тихо сказал:

– Видите ли, молодой человек, не так давно было принято оповещать о смерти не только членов семьи, но и всех знакомых. Теперь это считается нетактичным. Ох уж эта корректность!

Миронов явно сердился. Зря. Спешить с черной вестью – это слишком!

Уха получилась вкусная. На что я рыбу не люблю – и то попробовал из вежливости литку-другую – не заметил, как съел две тарелки. Прокеш ел и говорил синхронно.

– Мне кое-что удалось выяснить! – вещал он. – Я успел поговорить с соседями Коробова по ярусу. Тут меня пригласили на комиссию, и моя активность в Кедровске увяла.

Это точно. Вел он себя там безобразно. Все-таки трагедия, даже две трагедии, а он бегал по всему городу и выспрашивал.

– Я выяснил, что Евгений отдал записи Коновалову с просьбой передать их мне. В случае если не найдет меня – через Арама. – Прокеш ткнул в мою сторону литкой: – Меня он не нашел. Ни в лаборатории, ни дома у Коробова регистрационные инфоры не были обнаружены.

– Вам это ничего не напоминает? – спросил Миронов.

– Пока нет, – отозвался Прокеш.

– Сорок лет назад Томас Финлеттер был найден в своей лаборатории мертвым. Все записи и протокольные материалы исчезли.

– Точно! – вскинул руки Прокеш. – Я знаком с историей великих открытий в биологии. Но Финлеттер был тяжело и неизлечимо болен, он уничтожил материалы и себя в остром приступе депрессии. Полоса неудач и так далее… Действительно, у Евгения было подавленное настроение, но неудачи ни при чем. У него как раз получалось!

– Тогда почему он обратился не в ученый совет, а к вам?

– Не знаю. Мало того, совершенно непонятно, почему коммуникации транспьютерных блоков разъединены. Серьезное нарушение правил и инструкций, но, очевидно, у Коробова были основания.

– Основания? – саркастически произнес Миронов. – Мне хотелось бы знать, а какие у вас основания возиться с этим происшествием столько лет? И кстати, как вы стали экспертом?

– В самом деле, странно! – сказал Лыков, протягивая руку за хлебом. – Есть же компетентные органы. Если каждый будет заниматься не своим делом…

Миронов засмеялся.

– Какие органы ты имеешь в виду?

– Ну, как это – какие? – развел руками Лыков. – Кто-то должен ведь расследовать и предотвращать. Я знаю, сейчас нет милиции и тому подобного, но есть, по-видимому, организации, учреждения, где занимаются всем этим.

– Чем? – спросил Прокеш.

– Знаете, – рассердился Кузьма, – я вам не какой-нибудь неандерталец! В структуре общества более-менее разбираюсь и в истории покопался. Но в такой толще лет мог и проглядеть.

– Извини, Кузьма. – Миронов вздохнул и потрогал короткие жесткие усы. – Все не так просто. Я имею в виду не органы, – хмыкнул он, – их действительно нет, в том смысле, который ты подразумеваешь. Общество достаточно организованно и самоуправляемо, чтобы не допустить эксцессов. А после Большого Этического Конкордата… В общем, если что-то происходит, возникают комиссии и назначаются эксперты. Принимаются решения, а управители разных уровней их приводят в исполнение.

– В наше время тоже приводили в исполнение, – хмыкнул Кузьма. – Правда, экспертов вроде не было.

– Сейчас экспертов хватает. Вроде этого! – И Миронов ткнул пальцем в сторону Прокеша.

Прокеша неприличный жест мотиватора не обидел. Добродушно рассмеявшись, он привычно сцепил пальцы на животе.

– Вот вы и ошиблись, Виктор Тимофеевич, – сказал он. – Я уже неделю как не эксперт.

– Тем более не вижу причин для вашей суеты!

Прокеш только улыбнулся в ответ.

Доели уху. Я помог Лыкову собрать посуду. Подошел к окну – отсюда была видна дорога в лес. За моей спиной Миронов и Прокеш долго и однообразно рассуждали о дилетантах, сующих не в меру длинный и сопливый нос в высоковольтный распределитель. С сомнением отзывались о системе перекрестной координации экспертных комиссий, поминали к месту и не к месту Конкордат, а Прокеш с надрывом говорил о своем уважении к основам Конкордата.

Потом Миронов вдруг раздраженно спросил, почему во все эти сомнительные с научной и этической стороны игры ума и утехи воображения втягивается молодой человек? Тут за моей спиной раздался грохот. Обернувшись, я увидел расстроенного Прокеша, разглядывающего обломки керамического блюда.

– Какой я неловкий, – сказал он.

– Ничего, – успокоил его Лыков, – глины много. Еще сделаю.

Мы собрали осколки и вышли во двор. Ссыпали черепки в металлический бак и уселись на скамейку.

Во времена Происшествия Лыков носил растрепанную рыжую бороду. Он старше меня на год или на два, но тогда показался стариком. Мы частенько встречались на комиссиях, эксперты терзали нас порознь и вместе, а после очередной попытки воспроизвести Происшествие он сбрил бороду. Потом я стал больше времени проводить с Валентиной, Кузьма воспринял это без восторга, хотя и откровенного неудовольствия не проявил. Однако на свадьбу не приехал, сослался на болезнь, поздравил и прислал видеопласт «Падение кленовых листьев в лесное озеро». Видеопласт мне понравился, Валентине не очень. А Римма пришла в восторг и ходила кругами до тех пор, пока Валентина не отдала ей пласт.

– Ты все там же работаешь, в Институте педагогики?

– Нет, в Учебном Центре. К своим ближе, да и… вообще.

– Эх, выберусь я как-нибудь в Ереван, – мечтательно произнес Лыков. – Ни разу не был!

– Почему «как-нибудь»? – удивился я. – Махнули сейчас!

Я принялся расписывать Кузьме, как роскошно мы проведем остаток выходных дней. Лыков чесал подбородок, крякал, причмокивал, потом виновато сказал, что он бы с удовольствием, но не может сразу взять и сорваться с места.

– Понимаешь, никак не привыкну к скоростям. Слишком все быстро, ничего не разглядишь.

Хороший человек Кузьма Лыков. Симпатичный. И я не люблю суматошного метания и прыжков с континента на континент, и мне нравится бездумно разглядывать медленную смену гор, долин и рек, нравится спокойное чередование красок.

Не люблю переездов. Мне три или четыре года было, когда из одной промзоны мы перебирались в другую. Транспорт должен был прийти ночью. Вещи уже собраны, а в это время мне полагалось спать. В углу расстелили что-то мягкое, повесили на шнуре одежду, чтобы свет не бил в глаза, и уложили меня. Я знал, что, если засну, меня неминуемо забудут, и я проснусь один в пустой страшной квартире. И когда снаружи донесся гул грузовоза, я вскочил, оборвал шнур и с ревом вцепился в отца. Детские страхи забылись, но осталось досадное чувство непонятной оставленности.

Из окна доносились голоса Прокеша и Миронова, потом они вдруг замолчали, неожиданно донесся еще один голос, и затренькали звоночки новостей часа.

– Терминал включили, – сказал Лыков, встал, потянулся и снова сел. – Знаешь, Арам, я сначала долго маялся, думал, дезертир я, ну, понимаешь, сбежал вроде от своих. Они там, понимаешь, а я здесь прохлаждаюсь. С другой стороны, из избы никто бы не ушел, а я уж точно. Выходит, я вроде не пропал без вести, а пал в бою. Геройски погиб. А здесь я вроде на том свете. В раю. Хотя на рай совсем непохоже. Недавно стыд меня прошиб. Предложи мне сейчас назад вернуться – ох, затряслись бы поджилочки! Там не боялся: один не уйду, за собой фашиста уволоку, а сейчас страшно стало. Знать, что после меня случится, и снова назад? Я ведь себя беречь начну, лихости не будет, а без лихости первая же пуля найдет!

Он немного помолчал.

– И с недобитком этим, Хевельтом, запутались. Я же ему мозги напрочь вышиб, а получается – выжил, стервец, мемуары кропает. Как же так, а? Недавно Тимофеич раскопал списки моего отряда, нашел воспоминания нашего комиссара. Глубоко копнул Тимофеич, архив большой перерыл, вон, копии инфоров в ящиках, видел? И значусь я там пропавшим без вести, вот так! Все же был я на самом деле!

Вдали из-за поворота на дороге появилась медленно движущаяся точка. Кто-то шел к домам.

– Где вы там? – высунулся в окно Миронов. – Быстро сюда!

Прокеш сидел перед терминалом, а Виктор Тимофеевич за столом, барабаня по столешнице всеми пальцами. На экране сияющий Управитель Тоноян размахивал инфором с зеленой каймой глобальных разработок.

– Абсолютное большинство в Совете Управителей за проект! – Возбужденный голос комментатора бил по ушам. – Первый шаг в Большой Космос! Самый грандиозный проект за всю историю человечества!

Комментатор исходил восклицательными знаками. Утвердили проект экваториального фазоинвертора на Марсе. Теперь завертится карусель, пойдет работа. Впору обратно в монтажники.

Замелькали схемы, макеты. Перед нами закружилось светящееся кольцо, наложенное на контурный рельеф Красной.

– Это старые песни, – заявил Виктор Тимофеевич. – И начались они тридцать четыре года назад.

Прокеш с большим интересом посмотрел на него. Я подошел к окну – точка на дороге превратилась в черточку. Если свернет на развилке, значит, сюда.

– Корабль назывался «Шубников». Первая комплексная экспедиция на Сатурн. Исследование спутников, колец и атмосферы. Обнаружили в кольцах огромный черный сфероид – автоматический зонд неземного происхождения. Естественно – приключения, риск. У них был системщиком Михайлов, один из первых мотиваторов. Редкой интуиции человек. Он и еще двое проникли в эту черную махину, разобрались в управлении и привели… как же его тогда называли? Да! «Темный»! Вывели на лунную орбиту. Через месяц умер Михайлов, остальные почти сразу же после него. Подозревали, что они наглотались какой-то отравы. Так и не выяснили, впрочем. Тогда же и на всякий случай приостановили исследования планет-гигантов и дальше Марса решили пока не выдвигаться.

– Что-то такое я в программе по истории видел, – пробормотал Лыков, – но не помню, чем это кончилось.

– Ничем не кончилось, – сказал Миронов. – Как видишь, продолжается. А тогда ты глотал инфоры с двух концов. Хорошо помню, как ты по годам скакал, хватался за голову, потом опять подряд шел по годам.

– Было дело, – согласился Кузьма. – Я тогда от всего очумел. Мы-то просто жили, без хитростей, а тут выясняется, что времечко наше, ох, непростое было. Очумеешь от чехарды: перегиб, макияж, Конкордат, а то еще кракелюры эти…

– Кракелюры возникли после Конкордата, – возразил Миронов. – Ты путаешь глобальные и региональные проблемы. И вообще Конкордат всего лишь социально-экономическое взаимодействие многокомпонентных структур на этической основе. А после того как слегка разоружились и на пробу устранили границы, вышел конфуз. Населенные пункты, от столицы до какой-нибудь занюханной и богом забытой деревеньки, страшно заволновались и приняли ряд указов, постановлений, рескриптов и деклараций, ограничивающих, контролирующих, пресекающих и все в таком прелестном духе. Вместо границ государственных возникли сотни тысяч местных граничек. Начались игры с имуществом движимым-недвижимым, миграционный кошмар и половецкие пляски в экономике. Региональный феодализм – был такой взбульк в истории. К счастью, весьма краткий. Кракелюры – мелкие, невидимые трещины на старой картине. Вот чуть по мелким трещинам все и не расползлось. Потом ввели управительства, потом был контакт.

Миронов замолчал и почесал переносицу.

Историю космонавтики мы проходили давно, в шестом классе. Память у меня плохая, никак не мог запомнить, когда летели, как далеко, в каком году начинали освоение. Что-то еще рассказывали про сигналы, которые, кажется, до сих пор не декодированы.

– Шарик разобрали на маленькие кусочки, – продолжал Виктор Тимофеевич. – Совершенно случайно мотиватор Лиссарга, изучая эти самые кусочки, вывел принцип создания гипердвигателя. Построили экспериментальный корабль…

– Вспомнил! – хлопнул ладонями Прокеш. – Референдум Энесси.

– Верно, – кивнул Миронов. – Корабль пытались угнать, одним словом, он исчез.

– Да, какие-то эксцессы с фанатиками. Старая история.

– Для вас старая! – с неудовольствием возразил Миронов. – Именно в то время был разработан первый вариант проекта «Кольцо». Правда, репер-массой предлагалась Луна. Решили не размениваться на корабли, а строить большой фазоинвертор. Ну а потом Марс потребовал людей. А людей не хватало. Две пандемии вырубили широкие просеки в населении и ресурсах.

Прислушиваясь к разговору, я время от времени поглядывал на дорогу. Почему-то я решил, что это странный рыболов, встреченный утром. Поведал об этом Кузьме, тот спросил, не у моста ли сидел рыболов; получив утвердительный ответ, рассмеялся.

– Они Никифора видели? – поднял брови Миронов.

– Кого же еще! Никифор караулит Татьяну. Большая любовь! – уважительно отозвался Лыков и вздохнул.

Кузьма пересек комнату и подошел ко мне. Идущий по дороге свернул и подходил к первому дому.

– Это не Никифор, – сказал Лыков.

Теперь и я разглядел, что это не рыболов.

– Это женщина, – через минуту сказал Лыков.

– Более того, – сказал я в ответ. – Это моя жена.

Прокеш надул щеки и издал звук «пуфф».

Пока Валентина ела уху, все почему-то сидели тихо, время от времени значительно переглядываясь. Мне стало смешно. Я догадывался, от кого они узнали о моих семейных делах. Лыков был слишком весел, Прокеш выглядел немного испуганным, словно ждал скандала, а Виктор Тимофеевич мрачнел на глазах. Кто был спокоен – так это я.

Напрасно я избегал встреч, будто несколько минут связи могли поставить меня в глупое положение. В результате вот оно – глупое положение – я в роли отлавливаемого мужа.

– Сто лет не ела такой ухи, – сказала Валентина.

– Так уж и сто, – странно улыбаясь, отозвался Лыков. – Чуть подольше будет.

Валентина строго посмотрела на него, перевела взгляд на Прокеша. Прокеш мягко улыбнулся.

– Давненько вы на Земле не были, Валентина Максимовна.

– Нет времени. Если бы не конференция…

– Конференция?

– Да. Завтра в Саппоро.

– Интересно. Надо будет выбрать денек.

– Не думаю, что это вас заинтересует, – сказала Валентина. – Хотя если вы эксперт и в новых концепциях обучения, тогда приезжайте.

– Какие же они новые? – вдруг вмешался Миронов. – Мой племянник, учитель, давно увлекается тезисами Дидаскала.

– Ах, вот оно что, – протянул задумчиво Прокеш. – Слышал я про концепции новой этики. Но разве это настолько серьезно, что становится предметом обсуждения?

Валентина еле заметно дернула плечом, что означало у нее высшую степень раздражения.

– Если интересуетесь, то приезжайте, – сказала она. – Заодно и Арама прихватите. Он, я вижу, без вас никуда.

Лыков нахмурился и вышел из комнаты. Виктор Тимофеевич последовал за ним. Прокеш тоже ушел. Валентина поднялась со стула. Солнце било в окно, ее фигура темнела и расплывалась в ослепительном прямоугольнике.

– Что будем делать? – спросила она ровным голосом.

– Ты остаешься на Красной?

– Там я нужна. Почему бы тебе не вернуться?

– Может, я так и сделаю. Будет большой набор…

– Позволь, что за набор?

Я рассказал о фазоинверторе.

– Странно, – сказал она. – Почему у нас не было обсуждения?

– Решение принимал Совет Управителей. Следовательно…

– Галайда болен, – перебила Валентина. – Недавно приезжал Краузе, но он ничего не говорил об этом.

– Почему тебя это так волнует?

– Вы здесь за нас решаете, а нам не волноваться?

Взгляд ее неожиданно стал жестким, злым. Такой довелось ее видеть только раз. В первые дни нашего знакомства. Мы гуляли по Праге, она невнимательно слушала меня, потом вдруг спросила: «Вы можете в прошлое смотреть?» Я легкомысленно провозгласил что-то о всемогуществе разума, она уставилась такими вот глазами и процедила: «Выходит, там стреляют и вешают, а вы, всемогущие, нас как в кино разглядываете!»

С трудом убедил ее, что я шутил и ничего мы не разглядываем и разглядеть не можем. Она успокоилась, я же, чтобы успокоить окончательно, заявил, что скоро все проблемы будут решены и они смогут вернуться назад. Она рассвирепела и закричала: «Куда это назад! Под пули, что ли? Лучше сразу здесь кончайте!» В общем, поговорили.

Через года два она вспомнила этот разговор, посмеялась, сказала, что ничего не понимала, иногда ей казалось, что все – сон. Боялась проснуться – и снова теплушка, стук колес, тряска и прижавшиеся друг к другу тела…

– Не вернешься ты, – прервала молчание Валентина.

Я промолчал.

– Раз молчишь, значит, не вернешься, – спокойно повторила она. – Так продолжаться не может. Надо решать.

Нырять так нырять, подумал я и вдохнул побольше воздуха.

– Надо решать!

Слова сказаны.

К моему легкому разочарованию, ничего не произошло. Может, я давно свыкся с мыслью о неизбежности расставания и поэтому испытал даже небольшое облегчение. Но и досаду – Валентина ждала этих слов и заметно обрадовалась…

– Все равно тебе придется прилететь. Ненадолго. У меня здесь времени нет, а там… Сам понимаешь!

Еще бы не понимать! Процедура расставания – долгая, мучительная, тысячу раз подумаешь, прежде чем пойдешь на это, и очень разными дорогами должны были идти люди, чтобы в итоге идти в одиночку. Впрочем, если бы у нас были дети…

– Все было бы иначе, будь у нас дети, – с горечью сказала Валентина.

Что я мог ей ответить? Служба генетического контроля учитывает все, кроме эмоций. Претензии к моему предку-химику. С чем он там работал, какие мутагены виноваты – теперь уже поздно разбираться. Индекс генетического риска на семь единиц выше нормы – это приговор.

Когда Лыков с термосом в виде старинного самовара вернулся в комнату, за ним потянулись и остальные. Разговор ни о чем перешел в спор о системах обучения, и Валентина оживилась.

– Все это звучные слова, – сказала она Прокешу, – а как быть с людьми? Утром я разговаривала с сестрой Арама, так она места себе не находит из-за того, что собирались в одну школу, а попали в другую.

«Ясно, как меня нашла, – сообразил я. – Кнарик разболтала».

Валентину было не узнать. Она стала вроде выше, стройнее, но и суше. В голосе появилась сила, убежденность, но мне показалось, что она не считается с доводами собеседника.

– Какая несправедливость! – говорила она. – Не так мы себе представляли равенство. Все мои ученики обладают бо´льшими способностями, чем любой земной школьник из высших разрядов. Но марсианские школы выше четвертого разряда не индексируются! Разделять школьников на лучших и худших – что может быть омерзительнее?

– Вы меня удивляете, уважаемая Валентина Максимовна! – ответил Прокеш. – Вам известно, что одинаковая нагрузка на сильного и слабого гораздо хуже, чем разделение. Огромное количество труда, материальных и духовных затрат истратят впустую, если ребенка вовремя не сориентировали, и он оказался не на своем месте. В вашем же случае я вижу длинную цепочку стоящих друг другу в затылок неплохих людей, но скверных специалистов. Да, можно потерять в одном или десяти миллионах одного или двух мотиваторов. Но система отбора пока работает надежно – гораздо хуже обнадежить человека несбыточными надеждами.

– Экономисты! – холодно сказала Валентина. – Нет желания возиться с детьми, искать к каждому ключ. Кстати, родители детей высших разрядов, как правило, тоже из высших.

– Вы что же, Валентина Максимовна, – прищурил один глаз Миронов, – обвиняете наше общество в социальном неравенстве?

– Куда уж мне, – скривила губы Валентина. – Но любое общество не идеально и находится в развитии. И всегда есть факторы, мешающие развитию. А с самого начала отрезать человеку какие-то пути – значит, ограничивать развитие общества.

– Кому же это отрезали? – спросил Лыков.

Валентина искоса глянула на него, еле заметно вздохнула.

– Да хоть племяннику Арама! Он не поступит на Высшие курсы.

– Не думаю! – вмешался я. – В конце концов, позанимается пару лет после школы и поступит. Четвертый разряд – это совсем неплохо. Он же не дебил из шестого разряда!

Прокеш закашлялся, замахал руками, кашель перешел в смех. Отсмеявшись, он утер слезы и сказал мне:

– От имени всех дебилов шестого разряда благодарю тебя за лестные слова. Мои лучшие годы прошли именно в школе-шестерке.

– Я не знал. Извините.

Он великодушно махнул рукой – пустяки, мол, но Валентина остро посмотрела на него и спросила:

– А ты, Арам, вообще что-нибудь о нем знаешь?

Прокеш слабо улыбнулся и обратился к Лыкову:

– Вот, Кузьма, случай фатального предубеждения. Насколько я понимаю, Валентина Максимовна считает меня представителем тех самых органов, о которых мы сегодня беседовали.

В комнате стало тихо.

– Не дури, Валентина! – резко сказал Кузьма. – Со школами даже мне все ясно, хотя это вроде ты учитель. Но не нам обсуждать и осуждать. Кашу-то они расхлебывают, что мы заварили.

– Не понимаю, – сухо и надменно заявила Валентина.

– Природа не зла, но злопамятна! Вот и дети наши попадают в разные школы, потому что генконтроль не всесилен, – сказал Миронов. – Отцы и деды шалили, а у детей…

– Дети, отвечающие за отцов? – подняла бровь Валентина. – Яблоко, недалеко падающее от яблони? Слышали. В свое время.

– Мне кажется, вы на нас сердитесь, – мягко сказал Миронов.

– Ну что вы! – рассмеялась Валентина. – Однако мне пора.

Я поднялся с места.

– Меня не надо провожать. Мы обо всем договорились?

– Договорились.

– Жду тебя, скажем, месяцев через пять-шесть. Тебе удобно?

– Вполне. Возьму месяц отдыха.

– Ну, всем всего хорошего. Нет, провожать не надо, – опять сказала она, заметив движение Кузьмы к двери.

Она шла мимо домов, потом исчезла за кустами, и вот она уже на дороге. Уходит, ни разу не оглянулась, а у меня ни одной серьезной мысли, только вертится в голове обрывок детского стишка: «Дом, как видите, сгорел, но зато весь город цел».

– Не выпить ли нам еще чаю? – спросил Кузьма.

– Хорошо бы, – отозвался Прокеш и подсел ко мне. – Сейчас на Марсе люди будут нужны. Зря я уговорил тебя вернуться.

– Разобрались с семейными делами? – сердито спросил Миронов. – Тогда к делу, и коротко! Пусть говорит Вацлав. Что тебе от меня надо, хитрый человек? Думал, вывалишь старому Миронову ворох фактов, а он тебе все объяснит? Где же факты?

Прокеш сложил губы дудочкой и причмокнул.

– Все факты я вам изложил.

– Ты мне сказки рассказывал! Два несчастных случая. Скверно, но и не такое бывает. Пропали инфоры – ну и что?

– Мне непонятно! – сказал Прокеш. – Почему Коробов демонтировал установку? Почему изъял инфоры? Чего он добился?

– Демонтировал, потому что ничего не получилось.

– В прошлом году он работал с генераторами виртуальных спектров и одновременно с фантоматами. Он мне показал кое-что…

Прокеш замолчал.

Миронов вопросительно посмотрел на него.

– Он не знал, как интерпретировать один эффект, и предложил мне принять участие в эксперименте. Всего несколько секунд, но того, что я увидел, мне хватило.

– Что ты увидел?

– Сына. Он умер во время Второй Пандемии, ему не было еще и девяти лет. Утром я торопился к жене в больницу, у нее было небольшое воспаление легких. Он проводил меня до выхода, я обычно пожимал ему руку, а тогда очень спешил, махнул на прощание и убежал. Вечером его увезли в больницу, но было поздно, опоздали на несколько часов. Если бы утром я обратил внимание на вздувшиеся суставы пальцев, то сейчас он был бы жив. А я спешил.

Прокеш замолчал, поморгал глазами и снова заговорил спокойно, ровным голосом:

– И вот увидел, как я ухожу, а он остается.

– Автосуггестия. Резонанс ментальных уровней, – пробормотал Виктор Тимофеевич.

– Нет. Я видел то, чего не мог видеть. Секунду или две после моего ухода он стоял в прихожей, потом упал.

Миронов потрогал усы, покачал головой.

– Не нравится мне эта история.

Снова молчание. Мне стало душно в помещении, я вышел во двор. Через минуту вышел и Кузьма.

– Слушай, у него и жена умерла?

– Да.

– Жалко мужика. Много тогда людей умерло?

– Много.

Внизу мелькали зеленые пятна лесов, время от времени огненными нитями полыхало отраженное в реках солнце. Шелест двигателей почти не слышен. Кроме нас, в кабине было несколько человек. И семья с ребенком. Ребенок – неугомонный мальчик, скакал по пустым креслам под умиленными взглядами родителей. У обзорного колпака сидел молодой человек в светлой куртке. Лицо показалось знакомым. Точно – странный рыболов. Как там его Кузьма называл? Никифор. Да, Никифор и Татьяна.

– Все-таки я поговорю с Семеном, – сказал Прокеш.

Рядом с Никифором сидела девушка. Она внимательно смотрела вниз, прижав нос к колпаку. Никифор же внимательно смотрел на ее затылок. Возможно, девушка и есть Татьяна.

– Потом я махну с тобой на Марс. Нет, пока не буду. Валентина Максимовна меня очень не любит.

Никифор медленно приближался к затылку Татьяны. На мгновение коснулся губами высокой шеи. Тут же отшатнулся и посмотрел вверх, вбок, назад, словно высматривал, кто, так сказать, посмел нанести поцелуй. Татьяна не реагировала.

– Сейчас на Марсе начнется бурление. А за старушку Землю я особенно рад! Слишком у нас тихо, спокойно. Теперь и у нас закипит! Такая цель! Арам, ты меня слышишь?

Я кивнул и повернулся к нему. Прокеш отвалился на спинку кресла и, как всегда, сложил руки на животе. Симпатичный человек. Сейчас он мне чем-то напоминал большого толстого благодушного паука, медленно, обстоятельно и со вкусом сплетающего густую паутину. Мне нравятся пауки, они такие же целеустремленные, как муравьи. Паук, плетущий сеть свою, достоин такого же уважения, как трудяга-муравей. Но над чем трудится Прокеш?

Стоило на минуту отвести взгляд, как ситуация в кабине изменилась. Никифор сидел у стекла, но Татьяны рядом не было. Я обнаружил ее рядом с родителями неугомонного ребенка. Ребенок же топтался у решетки кондиционера и пытался засунуть туда руку. Я задумался: а Татьяна ли это?

– Ночью, когда ты с Кузьмой верши ставил, у меня был с Мироновым большой разговор. Миронов отдает головы на отсечение, свою и Кузьмы в придачу, что фашистская Германия не могла иметь атомного оружия в 1943 году. Лыков тоже клянется, что ничего не слышал о взрыве и радиоактивном заражении в Клинцах. Полный мрак.

– Но есть же учебники истории, энциклопедии, справочники.

– Много чего есть. Знал бы ты, сколько всего наврано в этих справочниках! Зря я ввязался в это дело.

– Но вы же были экспертом…

– Я знаю, как стал экспертом! Спроси ты меня, чем я конкретно занимаюсь, – многое для тебя стало бы ясно. Но ты тактичен и нелюбопытен сверх меры.

– Вы писатель.

– Писатель, но какой? Во-первых, я книжник…

– Да-а? – откровенно удивился я. – А разве они еще есть?

– Сохранились, представь себе! И книги издают. Со страницами. Немного, но издают. Очень малыми тиражами для немногих любителей. Впрочем, писатели-книжники вымирают. Нас сотен пять осталось, не больше. Я работаю в редкой и почти схлопнувшейся сфере фантастики. Здесь печатное слово не выдержало конкуренции видеоформных красот и чудес объемной развертки. Да это и закономерно – легче показать, чем описать. Мой сынишка любил книги, он с трех лет читать начал. Сейчас он был бы твоих лет. В общем, мое творчество довольно известно среди любителей.

– Я не любитель.

– Знаю, поэтому не подсовываю свои труды. Ну, так вот – фантастическая ситуация потребовала фантастического эксперта. Не знаю, что там щелкнуло или булькнуло в недрах профтранспьютера, но выяснил одно точно – среди всех моих коллег один я зарегистрирован как писатель-фантаст. Остальные, от самого Поллока до бездарнейшего Хуареса, индексировались как угодно – видеоформистами-интерпретаторами, видеопластерами, реализаторами свободных форм. Не из кого было выбирать, понимаешь! Пришлось мне стать экспертом. А что из этого вышло – сам видишь! Запутался, запутал других, а смысла никакого! Словно расписываешь сюжет, а он не идет.

«Какое же мне место в вашем сюжете?» – хотел спросить я, но не стал спрашивать. Мелькнула одна простенькая до жути мысль.

– А не казалось ли вам, что это все… – Я растопырил ладони, словно пытался охватить ими резвого мальчика у кондиционера, прильнувшего к стеклу Никифора, и очутившуюся рядом Татьяну, и всех в кабине, – не кажется ли вам, что все это – фантограмма?

Прокеш слегка поднял брови, хмыкнул, потер пальцем переносицу. меланхолично ответил:

– Ты еще спроси, кто ее смотрит? Но если это и фантограмма, то до ужаса бездарная и до отвращения затянувшаяся.

У смотрового колпака притихший ребенок, раскрыв рот, смотрел, как Никифор и Татьяна осторожно целовались.