О чем мне теперь говорить, слепому, обманутому щенку… Она медленно, плавно кружилась на месте, иногда делая маленькие, еле заметные шажки в разные стороны. Бубен выбивал какой-то простой ритм, но я не чувствовал ритма в ее движениях, они сливались друг с другом. Это не было похоже ни на один знакомый мне танец, а ведь я посетил немало дансплацев на разных мирах: там много интересного можно услышать, а по одежде подростков… Мысль об оценке вдруг показалась неуместной. А движения танцовщицы между тем становились… чем? Не знаю, слова почему-то стали терять смысл, а образы, напротив, наполнились им. Она летела по траве, едва касаясь ее пальцами стройных ног, вдруг замирала, а порой словно исчезала, сливалась с природой, но от меня спрятаться не могла, я видел, вот она – составлена изгибом листвянки и облаком, нет, сейчас она соткана из тени скалы, что нависает над рекой, и плеса, серебрящегося под этой скалой, через миг ее тело образуется из шелестящего ветра и вскрика испуганной птицы; но вот снова она кружится на поляне, а бубен рокочет в моей голове, и с каждым ударом одна за другой с мироздания срываются мутные вязкие пленки, и наконец, все предстает передо мной в невыносимой яркости и чистоте. Но, что правду скрывать, кто-то во мне при этом тихим шепотом подсчитывал стоимость ее персональных активов, и каждый образ имел цену. Потом шепот стих…

Я закрываю глаза.

Открываю.

Она стоит передо мной, дыхание ее легко, а тела аромат сводит с ума. Мне кажется, что я сейчас умру, разорвется сердце, обрушится небосвод, солнце испепелит землю и воды, смешав тьму и свет. Хора улыбается, и губы ее расцветают тысячью загадок, она приближается ко мне, торжественно спадают с нее одежды…

Я мог ослепнуть от ее красоты. Потом время остановилось и продолжило свое течение, когда мы лежали на мягкой траве, отдыхая. Мне казалось, что я умер и родился, причем неоднократно. Но когда мы вернулись обратно, к двум старикам, ведущим неспешный разговор, я, преисполненный гордого спокойствия, вдруг заметил, что оцениваю тонкую резьбу на арфе, но не по прайсу, а как-то иначе, соразмерно удовольствию, которое мне доставляет ее созерцание. Игра блесток костяного дерева забавляет своей неповторимостью, а девушка, сидящая рядом с арфой, весьма красива, но не столь прекрасна, как Хора.

Раньше я и подумать не мог, что сравнение тоже бывает приятным.

Следующая мысль была уже не очень приятна. Я открыл было рот, но тут заговорил Речной Старец:

– Смотри, как наш парень сияет! Вижу, сладилось дело. Ну как?

– Зверь! – коротко ответила Хора и погладила меня по голове.

Почему-то захотелось опрокинуть ее на пол и содрать одежды…

– Вот видишь, Ншан, – продолжал Старец, – мир открылся ему с другой стороны! А всего-то – разбудили подавленные половые инстинкты! Теперь ты понял, из чего на самом деле произрастает чувство прекрасного? Сняв нейроблок, мы изменили, высвободили пафосное, аффектированное отношение к миру. С помощью танца мы инициировали его, и теперь перед ним откроется истинная ценность искусства.

– Не надо горячиться, – усмехнулся Сатян. – Совратили парня, ну и ладно. Только вот онтологию не надо разводить, твоя философия немного спермой забрызгана.

Теодор тяжело задышал, руки его заелозили по столу, и он медленно покачал головой:

– А ведь стоит ей моргнуть, как он тебе кишки выпустит и на твою упрямую голову намотает!

Сатян с большим интересом уставился на меня, долго разглядывал, а потом спросил:

– Неужели намотаешь?

Я молчал. Они говорили не о том, и надо было срочно их предупредить, если дадут слово вставить. А за Хору не только Сатяна, я весь Параисо вырежу быстро и легко. Нет, что-то не так, кровь, трупы – омерзительное зрелище, нельзя красоту поганить смертью.

– Убивать – некрасиво, – наконец выдавил я из себя.

– Ха! – вскричал Старец. – Это ты сейчас так думаешь. Но я рад, безмерно рад! Истинное искусство побуждает к лучшему образу действия, оно апеллирует к высоким чувствам, а не к порокам. Убедить, а не заставить, обольстить, а не принудить – вот в чем моя сила. Мику открылось прекрасное, он стал другим. Я подарю всем людям красоту, спасительную красоту!

– Да ради Бога, – протянул Сатян. – Хороший дом ты хочешь построить, крепкий. Но мне почему-то кажется, что от такой любви к искусству кровищи поболе будет, чем от доброй войны.

– За красоту надо платить. И вы будете платить, – сухо ответил Речной Старец.

– Вряд ли в локусах приживется твоя красота.

– Ну, города ваши поганые придется слегка порушить, – расплылся в нехорошей улыбке Теодор. – Признайся, какая тебе радость жить в этих тесных, удушливых клоповниках? Мои девоньки там посеют зерна распада, и бурно взойдет жатва раздора. Да так, что сами жители их и разрушат. А потом я напишу об этом поэму.

– Не знаю, что там у тебя взойдет, но почему-то из поэтов-неудачников произрастают самые вонючие тираны, – процедил Сатян. – Только вот расплачиваются за них люди, далекие от поэзии.

Я понял, что вот сейчас Речной Старец прикажет убить моего бывшего начальника. Это лишнее. Живой Сатян полезнее мертвого. Да и незачем Хоре смотреть на склоку двух старых петухов. Пора вмешаться.

– Платить нечем будет, – громко сказал я, виновато скосил глаза на Хору и добавил: – Скоро по горячему вызову сюда явятся исполнители и все вытрясут.

Я был уверен, что они вскочат с мест, засуетятся и наконец перестанут задирать друг друга. Но, к моему удивлению, они лишь переглянулись, а потом дружно рассмеялись.

– Да, вот этого я не учел, – отсмеявшись, проговорил Старец. – Полное раскрепощение, контроль вдребезги, нейромаяк срабатывает без всякой команды, и теперь сигнал идет через трансляторы от портала к порталу. К вечеру можно встречать гостей.

– Хорошо, – перебил его Сатян, – я понимаю, что у тебя есть сообщники в Канцелярии. Их можно купить, но ненадолго. Я знаю этих крыс. Ты думаешь, что используешь их, а на самом деле они грызутся между собой, используя все и вся. А потом сделают свое дело и выбросят тебя в утилизатор, хорошо, если мертвым.

– Ты не понимаешь, – ответил Старец. – Люди хотят перемен. Им надоела мышиная возня в Метрополии, им надоела ползучая разруха, им надоело делиться с бестолковой властью своими кровными.

– Э-э, – разочарованно протянул Сатян, – вот ты как заговорил. Старые песни. А больных и стариков чем кормить будешь без десятины? Песнями и плясками? Ну а если завтра налетят буканьеры, кто тебя защитит? Прекрасная арфистка?

– Не передергивай! Разве я призвал не платить десятину? Вопрос в том, кому платить? Кто лучше ею распорядится?

– Уж не ты ли? – неестественно удивился Сатян.

– Да хоть бы и я. Сколько дебетов растаскивается в Канцелярии одними только мелкими чиновниками? А высшее руководство? Воры, одни воры! Погоди, доберусь до них, тогда посмотрим, кто кого использует! Всех разгоню!

– Так ведь новых придется набирать.

– Не без того, – согласился Теодор.

– Ну, тогда и мы без дела не останемся. Красота и все прочее, это, конечно, хорошо, да только человек постоянно кушать хочет и не всегда готов куском поделиться. А значит, мытари будут нужны всегда, без дела они не останутся, и даже, есть у меня смутное подозрение, что дел-то в твоем царстве прекрасного как раз прибавится.

– Умная власть умеет делиться, – кивнул Теодор.

– Вот мы с тобой и договорились.

– Пока вы договариваетесь, транспорт с исполнителями уже, наверное, на подходе, – вмешался я в их разговор.

– Не так быстро, – сказал Теодор.

Кряхтя, он поднялся с места и подошел к стене, шевельнул ладонью; панно с изображением нагих пастушек отъехало в сторону, открылся большой монитор. Вытянулись разноцветные столбики сетевого графика окон совместимости, их вытеснила сводная таблица.

Мне было интересно, сколько у нас времени, но я боялся даже на шаг отойти от Хоры. Вдруг она уйдет, исчезнет, как же тогда мне быть?

– Ну, у нас есть еще целый час, чтобы подготовиться к достойной встрече дорогих, очень дорогих гостей. – С этими словами Старец вернулся к столу.

– Догадываюсь, как ты их встретишь, – понимающе улыбнулся Сатян. – Девушки им песни споют или танцами утешат?

Мне не понравились его намеки. Лучше бы ему не обижать Хору, а то ведь и я могу не стерпеть.

– Ладно, я пошутил. – Сатян перестал улыбаться. – Но могут быть неприятности, если их действительно не встретить.

– Какие еще неприятности? Согласно третьей директиве…

– Третья директива отменена, работают по четвертой.

– Когда это успели отменить? – удивился Старец.

– Неделю назад. Что, не успели тебе доложить?

– Бюрократы! Всех, всех под корень… Что же, теперь они не обязаны представиться главе местной администрации, а представителю Канцелярии могут не зачитать постановление о конфискации?

– Нет. Сейчас имеют право сразу начать фискальные действия. В полном объеме.

– Кто же продвинул новую директиву, не ты ли?

– Ну, извини, – с легким злорадством ответил Сатян.

Я не разбираюсь в тонкостях работы исполнителей, но видел, как лихо оперируют «черные шлемы». Одновременный налет на силовые подстанции, все города и селения отрубаются от связи и энергии, глушатся коммуникаторы на всех частотах, на транспортных развязках высаживаются регулировщики. И самое главное, опечатываются все склады, хранилища, емкости и помещения, где может храниться мало-мальски ценное. То есть все, что имеет стены и крышу. Потом начинается подсчет десятины, и не успевают жители прийти в себя и вернуться по домам, как обнаруживают, что остались практически ни с чем. Хорошо, если жилье не разберут по кирпичику.

Был такой случай на Лайбахе, там в стройматериалах в качестве наполнителя использовали никелистый колчедан. Вывезли все подчистую, потом еще вернулись, чтобы проверить, не забыли ли случайно какую-нибудь конуру. Случись такое на Параисо, даже всемогущему Речному Старцу долго придется разгребать дерьмо и объяснять, что к чему, кого можно брать за вымя, а к кому и близко нельзя подходить. Пока он будет теребить своих влиятельных ставленников, у него планету из-под ног выгребут.

– Есть, правда, разъяснение к директиве, – задумчиво сказал Сатян. – Если пославшему вызов разведчику местная власть оказывает содействие, тогда действия начинаются по согласованию с означенной властью, но не позднее чем через шесть часов. Для этого разведчик должен предъявить полномочия эмиссару до начала действий. То есть фактически сразу же по прибытии транспорта.

– Что же, это упрощает дело. – Старец внимательно посмотрел на меня. – Если Мик встретит их и сообщит, что я готов завалить их конфискатом по самые брови, то мы выиграем время. Много не надо, двух-трех часов хватит, потом их отзовут. Ну, вперед, юноша, порадуйте своих братьев по фиску!

– Я… я… – Голос мой противно задрожал.

– Извини, – поднял ладонь Старец, – я совсем забыл, что пару дней у тебя будет мертвая вязка. Не бойся, Хора полетит с тобой, она будет рядом, ты уж постарайся ради нее.

Все это было немного странно и даже глупо, но я не мог справиться с собой. Хотелось лишь одного – чтобы она всегда была рядом и я мог вечно прикасаться к ней, обнимать ее, ласкать. При этом я трезво понимал, что все эти пляски на лужайке могли быть лишь приправой к любовному напитку, разбудившему во мне похотливого зверя. Минутами на меня накатывал жгучий стыд, тем не менее смешанный с гордостью, когда я вспоминал, что вытворял с Хорой в траве, на валунах, в беседке на обратном пути, на ступеньках крыльца…

Где это во мне таилось, в каких безднах? Я знал ответ, но лицемерил сам перед собой. Даже сейчас, когда танец Хоры все еще свеж в памяти, маленький человечек, который сидит в глубине моей души на корточках, с тонким стержнем в руке и глиняной табличкой на коленях, может подсчитать с точностью до сотки дебета стоимость визуальной работы Барнаби на открытии ежегодного Отчета Канцелярии, выступление голдмахера Дро на конкурсе ювелиров или коллекции редких афродизиаков из наследства первых переселенцев. И вот этот человечек подозревает, что его хотят очень тонко обмануть, причем так искусно ему набивают баки, что и этот обман имеет свою цену как произведение высокого искусства.