До Николы на сене добрались без происшествий. Храм был маленький, давних времен, но отремонтирован капитально, пожалуй, лет десять назад, а снаружи красился и совсем недавно. Уютная была церквушка, какими в свое время славился город сорока сороков, и хотелось думать, что и Господь в ней не такой, как где-нибудь в кафедральном соборе, величественный и строгий, а – добрый, провинциальный этакий, всепрощающий, похожий на сельского батюшку на склоне лет. Прежде чем войти, я перекрестился по-православному, от правого плеча к левому, в католическом храме пришлось бы наоборот, с левого плеча – потому, может быть, что оно ближе к сердцу. Вообще-то я никогда крещен в православие не был, как и в католичество либо лютеранство, но положил себе за правило в любом монастыре следовать его уставу, чтобы не обижать хозяев. Наташа посмотрела на меня не без удивления, но ничего не сказала. Поняла уже, наверное, что я никогда не делаю ничего без надобности; это и на самом деле так – или почти так.

Отец Николай ожидал нас, как и уговорено было, в левом приделе. Ничего в облике иерея вроде бы не изменилось после того, как мы расстались в зале съезда, и тем не менее выглядел он тут совершенно по-другому: значительнее и, так сказать, органичнее, и наперсный крест его здесь воспринимался уже не как принадлежность униформы, но воистину как великий символ – хотя, если подумать, с таким же успехом символом могло стать любое орудие казни – топор, например, или хотя бы то копье, каким орудовал один из воинов, что окружали крест на Голгофе. Ну да это не мои проблемы.

– Прошу пожаловать, – широким жестом, особенно выразительным, потому что сопровождался он плавным взлетом широкого рукава, пригласил нас отец Николай и первым двинулся в известную ему сторону. Мы пересекли главный неф; я заранее знал, что в алтарь он нас не поведет – туда имеют право входить только лица духовные; но оказалось, что в храме имеется еще достаточно большое количество помещений, комнат и комнаток, как и во всяком – с моей точки зрения – шоу-предприятии. Там, куда он привел нас, стояла купель, в коей крестят младенцев, стол, несколько стульев. Вероятно, то и была крестильная. В ней было теплее, чем в других помещениях храма, и как-то уютнее. Отец Николай пригласил сесть и сам уселся, привычным движением справившись со своим долгополым одеянием.

– Итак, чем могу служить?

– Прежде всего разрешите представиться.

– Я в курсе дела, – отклонил он мое предложение. – Профессор Бретонский объяснил мне, кто вы и с какой нуждой. Я готов ответить, поелику это будет в моих малых возможностях. Спрашивайте.

(Пожалуй, для сохранения стилистического единства ему следовало бы сказать «Вопрошайте».)

– Благодарю вас. Моих читателей прежде всего будет наверняка интересовать вот что: вы, православный священник, иерей…

Он чуть заметно качнул головой.

– Протоиерей, – поправил он. – Если вам нужна точность – митрофорный протоиерей. – На его губах промелькнула улыбка. – Видите ли, если военный обретал право на генеральскую папаху автоматически, как только получал звание полковника, то в нашей иерархии несколько иначе; в армии это выглядело бы так: есть просто полковник, по зимней форме одежды носящий обычную офицерскую ушанку, и полковник с папахой, который хотя и не генерал еще, но все же ближе к генеральскому званию, чем полковник с ушанкой. Полагаю, что это достаточно точное сравнение.

– Очень хорошее сравнение, – подтвердил я. – Итак вы, будучи православным митрофорным протоиереем, настоятелем этого храма… я не ошибся?

– Ни в коем случае. Дело обстоит именно так. Правда, был я отстранен от служения, но лишь на краткий срок.

– И, разумеется, человеком глубоко верующим…

Он только кивнул.

– …принимаете весьма активное участие в деятельности политической партии, ставящей своей целью избрание на российский престол человека – не буду сейчас касаться его юридических прав на такое избрание, но человека, который, не являясь, конечно, врагом православия, тем не менее никак не может быть назван его горячим сторонником, мало того: который пользуется очень сильной поддержкой людей, исповедующих ислам – и наверняка имеющих основания для такой поддержки. Конечно, нельзя смешивать политику с религией, но в чем причина того, что ваши религиозные убеждения оказываются в таком противоречии с убеждениями политическими?

Протоиерей помолчал еще секунду-другую, словно желая убедиться, что я закончил свой вопрос. И ответил:

– Причина – в моей вере в Бога.

Мысленно я зааплодировал: ответ был хорош хотя бы своей непредсказуемостью. Обычно, беседуя с политиками, ответы их знаешь заранее.

– Не могли бы вы объяснить несколько подробнее?..

– С охотой. Православие, католицизм, иудаизм, ислам – все это формы поклонения единому Богу. Одному и тому же. Потому что если бы мы представили, что мы поклоняемся своему, православному Богу, католики – своему, а мусульмане – Аллаху, являющемуся опять-таки другим богом – представив это, мы впали бы в грех язычества, то есть признания более чем одного бога, многобожия. Но человек истинно верующий никак не может быть многобожцем, политеистом, если угодно. Бог – один, разъединяет же нас обрядовая сторона и ряд богословских проблем. Однако теологические проблемы – это проблемы людей, а никак не Господа: у него нет проблем. Вот вам еще одно сравнение. Существуют страны с правосторонним дорожным движением, и другие – с левосторонним. Соответственно руль в автомобиле расположен у первых – слева, у вторых – справа. Разница существенная, и никак нельзя, оказавшись в левосторонней стране, продолжать ездить по ее дорогам по правосторонним правилам: катастрофа неизбежна. Однако же наши водители далеки от мысли считать, что только их автомобили являются истинными, а, допустим, английские, австралийские или японские машины – ложны. Что же касается, скажем, того города, в который вы намерены попасть, и дороги, по которой движетесь, – то к городу этому могут вести с одной стороны дороги правосторонние, с другой – левосторонние, но город достижим и для тех, и для других; дороги же сами по себе ничем не отличаются друг от друга – разве что разметкой. Теперь предположим, что в какой-то стране по некоторым причинам – ну, скажем, туда навезли так много автомобилей с противоположным расположением руля, что уже нельзя не принимать их во внимание, – в этой стране возникает необходимость пользоваться обеими формами движения. Это возможно? Да, но только при одном условии: необходимо существование двух дорожных систем, которые нигде не будут соединяться или пересекаться, что при наличии туннелей и эстакад вовсе не так трудно.

У него широкие рукава, – подумал я, – и в рукавах этих, похоже, упрятано великое множество доходчивых сравнений. Надо думать, он произносит интересные проповеди своим прихожанам.

– Так вот, – продолжал он тем временем. – Вам, конечно, ясно, каков тот Город, куда мы все стремимся, и Кто в нем правит. Теперь, чтобы закончить это сопоставление, предположим, что я живу в доме, рядом с которым проложили левостороннюю дорогу. До сих пор я, как и все, ездил на правосторонней машине, но сейчас левосторонняя дорога пролегла между моим домом и той, старой трассой. Правда, у меня все та же машина с рулем слева; но ко мне приходят и предлагают машину для новой дороги – новую, совершенную и на крайне льготных условиях. Меня даже не уговаривают отдать старую, наоборот, обещают расширить гараж, чтобы в нем умещались обе. Разве, если я соглашусь на эти условия, я как-то нарушу интересы города, которому нужно только одно: чтобы я в конце концов туда доехал. Разумеется, убежденные сторонники правосторонней езды станут утверждать – и некоторое время кто-то даже будет им верить, – что вторая дорожная сеть на самом деле ведет вовсе не к тому Городу, в котором царит Добро, но к другому, где обитает Зло. Почему им поверят на время? Потому что описания города в путеводителях одной дорожной компании и другой не вполне совпадают. Однако они и не могут совпадать в деталях, потому что дороги впадают в город с разных сторон, а ни один город не выглядит со всех сторон одинаково. Но добравшись до центра Столицы бытия, они убедятся, что центр для всех один. Вот как я могу это представить.

– Вы мастер метафоры, – не удержался я от похвалы. – Однако дело происходит не в воображаемой стране, но в России, в которой и пристрастия, и антипатии всегда стремятся к крайним значениям. Православная Россия…

Я удивился: мое возражение он встретил – не с улыбкой, но скорее с гримасой, которая могла бы сойти за улыбку.

– Православная Россия… – повторил он с расстановкой. – А вы уверены в точности такой характеристики?

– Принято думать так.

– Мало ли как принято думать. Да, собственно, так не думают; так считают. А если думать… – Он помолчал. – Ладно, скажу, рискуя впасть в ересь, не богословскую, но политическую: Россия как была тысячу с лишним лет назад языческой, так и осталась. Христианство, по сути, не вошло в кровь, не стало основой мышления. Даже основой веры не стало. Разве что на словах, но ведь от слова, как известно, не станется… Религия органичная, растворенная в крови, всегда идет от мироощущения человека – идет от человека к организации, то есть снизу – вверх. Как христианство в Риме. Из катакомб – в храмы. А не из храмов в землянки. Потому христианство так органично в Италии: наследники Рима, они его выстрадали. В катакомбах. Кровью на аренах. В России же все вводилось сверху, приказным порядком: и христианство, и – позже – его реформа, и еще позже – коммунизм. Конечно, у России были шансы стать христианской страной, и она стала бы ею, если бы не никонианская реформа. Все, искренне верившее, ушло в раскол – и погибло, как Аввакум, человек уровня апостола Павла. А Церковь превратилась в государственную институцию – и так утратила всякую возможность стать народной. Вспомните: реформа на Западе – протестантство – тоже ведь шло снизу вверх, от внутренней потребности; но у нас и реформа – от властей. И с коммунизмом повторилось то же самое – не говоря уже о том, что он нередко взывал к самым темным сторонам природы человеческой… Да, безусловно, сохранилась форма, и храмы, и купола, обрядность… И организация… Но ведь сие – не вера, а лишь изображение ее. А в Бога надо верить, а не изображать веру. Нет, господин журналист, вы серьезно подумайте перед тем, как утверждать, что Россия – страна христианская. Если начальство приходит в храм и обедню отстаивает со свечкой в руках – это еще никак не факт веры, это факт политики. Но политика – стихия изменчивая, и нельзя на ее фундаменте строить вечное здание!

Священник умолк; он смотрел на меня серьезно и печально, и я подумал, что говорил он совершенно искренне.

– Ну а ислам?

Он кивнул.

– Логичный вопрос. Ислам… Прежде всего он – религия снизу.

– Но разве он во многих местах не насаждался мечом?

– Да, наверное… не без того. Однако в этом, пожалуй, только буддизм нельзя упрекнуть – да и то не уверен. Но сейчас не это важно. Во-первых, ислам интернационален. Порой приходится слышать, что русские его не могут усвоить. Факты свидетельствуют об ином. Если бы вы интересовались историей…

– Я интересуюсь.

– В таком случае вы, возможно, помните, что еще в последние десятилетия минувшего века, когда нам приходилось скрещивать оружие с исламскими народами – и за пределами страны, и внутри нее – некоторое число наших воинов, попав в плен, стали исповедовать ислам. Одни из них потом вернулись домой, другие отказались, не желая порвать с исламской средой, с которой сроднились. Но и те, кто возвратился в свои дома, не изменил своей новой религии. А между тем были они русскими. Вообще не бывает веры, принципиально чуждой для какого угодно народа, как нет народа, неспособного усвоить какое угодно вероучение. Далее: ислам синтетичен. Он объединяет всех: и ветхозаветных, и новозаветных, и иудаистских, и христианских святых. Изложение его основ не столь зашифровано и намного доступнее пониманию рядового верующего, чем, скажем, Писание. Это важно. Что еще? Вы и сами наверняка заметили, что ислам динамичен. Потому ли, что он моложе? Вряд ли только по этой причине. Он энергичен. И главное – силен верой. Они – мусульмане – верят, понимаете? А это мне представляется самым главным. Для них Бог – не деталь жизненной декорации, но – основа основ. А народ, чтобы совершать великие дела, должен верить, иного выхода нет, это непременное условие, хотя, быть может, и не достаточное.

– И вы полагаете, он может восторжествовать в России?

– Не знаю; речь ведь не о торжестве в политическом смысле этого слова. Но, во всяком случае, русский мусульманин – такое словосочетание вовсе не кажется мне противоестественным. Хотя бы потому, что славянские прецеденты были: боснийские мусульмане, к примеру. О наших отечественных я уже упоминал только что.

– Ну, чтобы уцелеть, и не на то пойдешь… – вставил я. – Итак, у ислама в России вполне возможно будущее? Особенно, если он несет с собой очень немалые инвестиции и кредиты…

– Уже принес, и еще принесет гораздо больше. А ведь не сегодня сказано, что Париж стоит мессы. Один Париж. А тут речь обо всей великой России! Главное – ей устоять. А сколько будет ради этого построено мечетей – вопрос не первостепенный.

– А народ не восстанет?

– Если поверит своему государю – не восстанет.

– Я вам очень благодарен, отец протоиерей. Еще два маленьких вопроса, с вашего позволения. Первый: вот эта ваша позиция не может отразиться на вашей судьбе?

– Пока не отразилась. Хотя я ее не скрываю.

– Как вы думаете – почему?

Он улыбнулся.

– Видимо, есть какие-то причины. Но думать о себе мне сейчас просто некогда.

Но мне не хотелось довольствоваться столь неопределенным ответом. В то же время я понимал, что ничего серьезного протоиерей не скажет. И решил слегка подтолкнуть его – в переносном, конечно, смысле.

– Скажите, не может ли ваша, так сказать, устойчивость быть следствием того, что укоренение ислама в России, сколь бы парадоксально это ни звучало, пошло бы на пользу православной церкви?

Он прикинулся удивленным, но не старался сделать это очень уж искусно.

– Каким же это образом?

– Ну, тут достаточно простое умозаключение. Вы, так сказать, растренированы из-за отсутствия серьезного противостояния: власти уже много лет смотрят на вас весьма благосклонно, охотно демонстрируют свою приверженность православию; правда, время от времени ваши иерархи обращаются с настоятельными просьбами ограничить деятельность в России иных конфессий; ну, это естественно, было бы странно им этого не делать. Однако по-настоящему ведь секты вам не противники – и вы можете жить с ленцой, ограничиваясь соблюдением необходимой формы. А вот если в местах, которые вы привыкли считать исконно своими, начнет всерьез укореняться такая мощная и динамичная религия, как ислам, тут вам, хочешь не хочешь, придется бороться всерьез. А поскольку применение оружия вряд ли возможно – не дай Бог разжечь джихад! – то придется мобилизовать все иные силы – духовные, организационные, все прочие. Придется омолаживаться. Это будет, словно подсадка молодой железы в дряхлеющий организм. И как раз поэтому ваше участие в происходящем процессе может рассматриваться как дело благое. Как знать, может быть, у вас есть и благословение Его Святейшества?

Отец Николай слегка улыбнулся:

– Это ваши предположения, не мои.

– Вы их опровергаете?

– Будем считать, что я их не слышал, что ваш монолог остался мысленным.

Я понял, что большего он не скажет. Но, как говорится, sapientii satis. Ну что же, еще один вопрос…

– И наконец: собираетесь ли вы изложить все эти ваши соображения Претенденту при личной встрече?

– Не думал об этом. Он все это, я уверен, знает лучше меня.

– Но вы будете просить аудиенции? Или хотя бы участвовать во встрече?

– Если Богу будет угодно. Но вряд ли моя скромная персона вызовет у государя – или будущего государя – интерес. Я ведь политик всего лишь постольку-поскольку.

– Сердечно благодарю вас. И приношу извинения за то, что отнял у вас столько времени.

– Мое время принадлежит людям. Но не думаю, чтобы мы провели его совсем уж бесполезно. А сейчас, увы, меня ожидают другие дела. Я провожу вас до выхода.

– Не затрудняйтесь; думаю, мы не заблудимся в храме.

– Не сомневаюсь. Но… во избежание осложнений.

Я вспомнил предупреждение, сделанное им еще на съезде: храм, на первый взгляд казавшийся пустым, на самом деле охранялся. Интересно было бы узнать, кому принадлежала охрана. Чем вооружена. Насколько многочисленна. Вообще, сразу возникла куча вопросов. Но ясно было, что священник ответа на них не даст.

– В таком случае мы готовы, – сказал я.

До самого выхода мы никого не встретили. Ничего, в спокойной обстановке я расшифрую сделанные записи. И из них узнаю, кроме всего прочего, и то, сколько человек находилось на территории храма во время нашего собеседования.

– Куда теперь? – спросила Наташа, когда мы сели в машину.

– А куда бы ты хотела?

– Куда-нибудь, где можно купить что-нибудь для еды. Дома – пустой холодильник, я утром последнее доела.

– Ты права. И надо, пока есть время, послушать, что старик наговорил на последнюю кассету.

– Это можно будет сделать вечером.

Я покачал головой:

– Не исключено, что вечер мы проведем совсем в другом месте.

Я ожидал вопросов, но их не последовало. Наташа, видимо, успешно осваивалась со спецификой журналистской деятельности такого рода. Неплохого работника я нанял. Немножко ее подучить, и…

Я ударил по тормозам. И вовремя. Отреагируй я на долю секунды медленнее – и тупорылый «КамАЗ» нокаутировал бы наш легонький седанчик крюком в правый бок, отшвырнул бы на глухой бетонный забор, тянувшийся справа.

– Ого! – только и пробормотала Наташа. – Не слабо.

– Ты не заметила, откуда он вывернул?

– По-моему, из того вон проезда – впереди, справа. Станешь догонять?

– Нет смысла. Он уже далеко. Жаль, я не заметил номер.

– Я заметила.

– Ты что же, не испугалась совсем?

– Еще как! Внутри все трясется.

– Ты молодец, – сказал я и поцеловал ее.

– Этим лучше заниматься в домашней обстановке, – заметила Наташа.

– Тонкое замечание. Ну что же, поехали. Думаю, сейчас они больше не станут рисковать.

– Интересно, кто это «они»?

– Если бы знать.

Я и в самом деле не знал. Хотя кое-какие новые подозрения начали уже складываться.

Но ведь обещано в суре «Совет», айяте сорок четвертом: «Ты увидишь, как их приведут туда поникшими от унижения, они будут смотреть, прикрывая взор».

Знать бы только – куда?