Глава шестая

С утра и до самого последнего момента я сомневался: ехать ли мне на похороны или воздержаться. Здравый смысл был против: возле кладбища или на нем каждый человек может стать легкой добычей снайпера или подрывника, как это уже не раз бывало. В конце концов, дело было не в моей жизни, хотя и она представляла для меня определенную ценность; я сейчас работал не на себя, и даже не только на редакцию «Добрососедства», и зависело от меня в ближайшее время куда большее, чем статьи в моем журнале или даже серия в тех изданиях, которые сулил мне Стирлинг. Поэтому рассудок категорически запрещал мне сделать хоть один шаг в направлении кладбища, чтобы не стать преждевременно одним из его постоянных (как мы легкомысленно полагаем) обитателей.

Однако нормальный человек никогда не повинуется одному лишь разуму – так же, как не действует и исключительно под влиянием эмоций, не считая разве что редких случаев. Над ним властны и чувства, и подсознание; и когда они объединяют свои усилия, логике действий приходится сдавать позиции. Ведь не она же, в конце концов, приводит преступника на место преступления и – нередко – на похороны жертвы; я не убивал Ольгу, но беспристрастный суд наверняка признал бы меня невольным соучастником. В уголовном праве есть также такое понятие, как убийство по неосторожности: когда виновный не предусмотрел возможных роковых последствий своих действий, хотя мог их предусмотреть – если бы подумал хорошенько. Я не подумал, я был виноват – перед Ольгой, перед Натальей, перед самим собой, наконец. Может быть, ощущение вины и тянуло меня на похороны?

Но не оно одно. Как сказано – предоставим мертвым погребать своих мертвецов; но о живых-то думать надо? Я и думал – о Наталье, о том, что сегодня ей будет тяжелее, чем когда-либо раньше в жизни. Насколько я мог судить по нашему кратковременному знакомству, она была одиночкой по характеру; вообще таким жить легче, чем прочим – но только не в пору душевных потрясений, когда тянет на кого-то опереться. Конечно, у нее, по ее словам, есть друзья – точнее, друзья покойной Ольги, вечная ей память. Но именно на друзей в таких обстоятельствах особо рассчитывать не приходится: они слишком явственно напоминают о потере, не заживляют раны, но бередят. Нужен кто-то почти посторонний, непривычный, нужен рыцарь на час, который выслушает, утрет тебе слезы – и скорее всего бесследно исчезнет, так что некому будет напоминать тебе о проявленной слабости…

Иными словами – ей там буду нужен я.

…Вот таким образом я играл в прятки с самим собой, в глубине души прекрасно понимая, что вовсе не желание приобщиться к рыцарскому ордену влечет меня на Востряковское кладбище, и не деловые соображения, которые тоже нельзя было отмести просто так, но нечто совершенно другое: желание увидеть Наталью, побыть около нее. Не думал, что я еще подвержен таким слабостям. Но всякому свойственно переоценивать свои силы. И поэтому, строя в уме подобные логические и совершенно алогичные конструкции, я успел надлежащим образом одеться и, убедившись, что я в полном порядке, вышел, проверил машину, сел и, сделав контрольный круг по Дорогомиловской, Кутузовскому и Лукоморскому (бывшему Украинскому) бульвару, взлетел на эстакаду и, взобравшись в конце концов на третий ярус движения, магистраль СВ-ЮЗ с разрешенной скоростью сто в час, уже через полчаса, покинув трассу, уходившую дальше к Солнцеву, снизился и в результате нескольких простых маневров оказался близ кладбища, куда, собственно, и направлялся.

Площадка перед кладбищенскими воротами была более чем наполовину заполнена машинами, среди которых попадались и престижные; разумеется, далеко не все приехали сюда, чтобы проводить Ольгу, а может быть, и все они были тут совсем по другим поводам. Я встал несколько поодаль, вылез, запер машину, в последний раз окинул себя взглядом при помощи левого зеркальца заднего обзора. Я был в совершенном порядке – без единой морщинки, с прекрасным цветом лица, свидетельствовавшим о молодости и здоровье, с густыми светлыми волосами, собранными на затылке в пышный хвост, высокий, широкоплечий – благодаря специальному покрою пиджака и шестисантиметровым внутренним каблукам лихих ковбойских сапожек (хотя и вышедших в очередной раз из моды, но в нынешних обстоятельствах очень полезных); они причиняли немало неудобств, но я привык. Разумеется, находясь лицом к лицу, можно было бы понять, где кончается искусство и начинается судьба; но в оптический прицел – испытано не раз – увидеть разницу не удастся. Для присутствующих, таким образом, меня здесь не было – за исключением тех, кого – и если – я сочту нужным посвятить в свой маскарад.

Видимо, я поторопился и приехал слишком рано: ни Натальи не было видно, и никого другого из тех, кого я предполагал тут встретить. Я отошел в сторонку, поближе к забору, закурил, что означало, что внутреннее волнение не оставило меня, как я ожидал, но, напротив, даже усилилось немного, хотя – с чего бы, если подумать? Мало ли людей приходилось мне провожать в последний путь? Славно будет, если на мои похороны соберется столько…

Машины подъезжали и отъезжали, возникали и исчезали люди. Хотя день был будний, пришедших навестить могилы было немало: после весны, когда здесь стояла жирная грязь, погода лишь недавно дала возможность привести в порядок места последнего упокоения. Я ненавязчиво оглядывал публику, стараясь угадать, кто из них имеет, может быть, отношение к проводам Ольги. Пока что не удалось с уверенностью отметить никого – хотя нет, вот этот, только что вылезший из «Субару» (не патриот, значит), был мне определенно знаком. Или нет? За столько лет люди меняются… Нет, он, точно. Северин, до которого я так и не дозвонился. Компьютерный бизнес и все такое прочее. Хотелось бы, кстати, узнать поточнее: что именно «прочее»?

Я было подумал, что стоит подойти к нему, поздороваться; но тут же отверг эту мысль как совершенно негодную. С первого взгляда он меня не узнает, а когда я назовусь – обязательно станет громко интересоваться причиной маскарада; но не ради же этого я так славно поработал над своей внешностью! Присмотрим-ка лучше за ним. Останется ли он в гордом одиночестве, или к нему подойдет кто-нибудь?..

Подошел он сам. Не ко мне, разумеется: к группе из четырех человек, что стояли наискось от меня в противоположном углу площадки. Их я не знал, а разглядывая, принял за профсоюзников некрупного масштаба; сам не знаю, почему именно за профсоюзных функционеров, а не, скажем, чиновников из Счетной палаты; было, наверное, в их лицах что-то такое. Видимо, я ошибся в их оценке, раз уж Северин направился к ним: сено, как известно, к коню не ходит. Они поздоровались за руку; я следил, с кем Северин обменяется рукопожатием в первую очередь. Тот стоял ко мне спиной – крупный мужчина, волосы с легкой проседью. Здороваясь – повернулся, и я смог взглянуть в его лицо. Ого! Очень интересно. Господин полковник Батистов. Тот самый знакомец, старый приятель, которому я звонил после того, как в меня стреляли. Fabelhaft, как сказал бы я, будь мы сейчас в Германии. Вот, значит, из какого профсоюза мужички. Что же это значит? По какому поводу Ольге такой почет? Только ли в память ее покойного отца? И не есть ли это те самые друзья, которые во всем должны были помочь и на кого она так рассчитывала? Похоже, так оно и было.

Очень хорошо. Вот уже два собеседника возникли для меня; но с ними разговор будет не сейчас, а попозже. Пока же лучше всего – сохранить позицию независимого и ненавязчивого наблюдателя, не пользуясь тем, что их присутствие гарантирует определенную безопасность: раз уж такие люди здесь, то за забором, по пути к могиле и вокруг нее наверняка расположились люди, обеспечивающие спокойствие. Правда, не мое. Трудно угадать, каким был сейчас мой статус в Службе, к коей принадлежал Батистов, но вряд ли я там числился в друзьях-приятелях. Так что лучше потерпим еще немного до полной ясности.

Да, организация печального мероприятия принадлежала им; я понял это, как только на площадку въехала траурная машина – автобус, но отнюдь не наемный, из бюро ритуальных услуг, а другого типа машина, всего лишь приспособленная для такой цели (наверняка не в первый раз – подумалось мне), и вся компания, вместе с Севериным, медленно двинулась к катафалку разового пользования. Оттуда сразу же вылезли четверо, один ускоренным шагом двинулся к воротам – за тележкой, наверное. Остальные помогли выйти Наталье.

Траур ее был не очень подчеркнутым, хотя в дискотеку она в таком виде, конечно, не пошла бы. Полковник и Северин взяли ее под руки, из ворот уже катили тележку на высоких колесах – одно спереди, одно сзади, остальные по бокам; вытянули из автобуса гроб, установили. Задние дверцы закрылись; тонированные стекла не позволяли увидеть, остался ли кто-нибудь внутри. Наталья, идя вслед, оглянулась раз и другой; кого-то искала, но мне не поверилось, что именно меня – хотя и очень хотелось этого. Да, мне это совсем не так представлялось. Полковник со своей компанией испортили всю диспозицию. Ему ведь могло прийти в голову серьезно побеседовать со мной, а здесь, вдали от шума городского, было бы очень легко пригласить меня после похорон проехаться с ними, а приглашать они умеют очень убедительно. Однако я не хотел терять возможности самому распоряжаться своим временем. Так что моя миссия утешителя сорвалась с дороги и теперь валялась где-то под откосом.

Маленькая процессия уже вошла в ворота и теперь удалялась по главной аллее; я стоял и злился на весь мир. И все же, нужно было еще помешкать здесь. Мало знать, кто вошел; не менее интересным является и – кто выйдет, в частности – из тех, кто оказался там еще до моего приезда; выйдет, убедившись, что меня там нет и охота на медведя – или кто я по их представлениям? – откладывается до другого, более удобного случая.

Людей, конечно, выходило немало; но ни разу не шевельнулось интуитивное ощущение того, что кто-то из них имеет ко мне хотя бы весьма отдаленное отношение. То были нейтральные люди. Кстати, подумалось мне: а почему на похоронах не присутствует Изя? Такой старый Ольгин знакомый должен бы почтить… Если его нет – значит Реанимация сработала исправно, и сейчас экс-каперанг находится уже совершенно в другом месте и ждет, пока не возникну я, чтобы начать с ним новый, очень душевный разговор…

Однако не зря говорится: помянешь черта – ан он тут. И не кто иной, как мар Липсис собственной персоной оказался выходящим из ворот. В трех шагах за ним – каждый со своей стороны – шли два малозаметных парня, всеми силами показывавших, что они и Липсиса не знают, да и друг друга впервые в жизни видят. Они даже смотрели каждый в свою сторону, как повздорившие супруги. Я отступил за ствол: Изя-то мог опознать меня и в новом облике. Значит, Реан не сработал, но Гарик (как звали его в юности), похоже, что-то почувствовал; до сих пор он передвигался по Москве без охраны, насколько я мог судить. А хотя – я мог и ошибаться, просто раньше это меня не интересовало.

По-прежнему как бы в упор не видя друг друга, они сели тем не менее в одну и ту же машину, один из ребят – за руль, и укатили. Все это было очень интересно. Они приехали и дожидались там кого-то. Не меня ли? А убедившись, что я не появился, поехали по другим своим делам. Выходит, моя версия подтверждается?

Хотя могло быть и совершенно другое: Изя приехал, чтобы проститься с покойной, – и сразу же уехал: что ему православные обряды? А что он с охраной – так ведь и я с удовольствием ходил бы с охраной, если бы она в нынешнем моем статусе была бы положена. Но журналисты, тем более иностранные, очень не любят, когда их свободу действий ограничивают даже из лучших побуждений.

Ну что же: при подобном раскладе надо уезжать отсюда и мне. И так я тут задержался, а дела стоят…

В следующее же мгновение я решил, что время вовсе не потеряно зря.

Еще один человек вышел из ворот; печальник-одиночка. Чужое, незнакомое лицо. Но подсознание заорало: ты его знаешь, ты его видел. И не раз, и не два, наверное. Видел! И ты его, этого человека, опасаешься, хотя не знаешь – почему и не знаешь – кто он.

У него не было машины, и он неторопливо уходил от ворот налево – в ту сторону, где можно было, свернув за угол, сесть на автобус. Я смотрел ему в спину, упорно смотрел; но он не обернулся, хотя нормальный человек почувствовал бы взгляд и спохватился – даже не сознавая, с какой стати вдруг стал вертеть головой. А этот сдержался; значит, считал, что ему оглядываться опасно. Только вдруг свернул с асфальта и пошел по узкому проходу между забором и росшими вдоль него деревьями. Если бы кто-нибудь захотел сейчас выстрелить ему в спину, это оказалось бы вовсе не столь простым делом, каким было еще за секунду до того.

Я, однако, такого желания не испытывал, да и оружия у меня все еще не было. Имелась только странная, но полная уверенность в том, что теперь на кладбище чисто, опасности нет. Но трудно было понять: потому ли, что уехал Изя с его ребятами, или же угрозу унес с собой так и не опознанный мной противник.

Трудно было понять, да; быть может потому, что мешал неизвестно откуда взявшийся какой-то назойливый звучок, вроде цыплячьего писка; и шел он чуть ли не из глубины моего собственного существа. Но это никак не мой мобильник, тот звонит Биг Беном. Слуховая иллюзия? Подобного я за собой еще не знал. Заболел я, что ли?

А когда я спохватился, когда сообразил наконец, что пищал у меня в кейсе, без которого я и шагу не делаю, тот самый индикатор, что презентовал мне вчера все тот же Липсис. Иными словами, из ворот вышел и гордо удалился не кто иной, как человек, проверявший на мне свои снайперские способности. И благополучно улизнувший при полном моем бездействии.

И как это меня угораздило забыть об этой штуке? Не потому ли, что я уж слишком настроился против Изи?

Раздумывая об этом, я даже не сразу понял, что ноги сами собой уже несут меня, но не к машине, что было бы самым разумным, а к кладбищенским воротам. Ноги, вероятно, повиновались инстинкту, уверявшему, что сейчас там мне бояться больше нечего.

Попрощаться я опоздал; могильщики усердно работали лопатами, засыпая могилу, хотя их вроде бы никто не ждал: кладбище давно уже считалось закрытым, и хоронили тут лишь по особому разрешению. Наталья стояла, низко опустив голову, осторожно промокая глаза платочком, совсем рядом – на том же месте, наверное, откуда бросала на гроб первую горсть земли. Почти рядом с ней были все те же Батистов и Северин, насупленные соответственно моменту; но непохоже было, что молодая женщина собирается рыдать на груди любого из них. Я только собрался решить, что же мне делать: подойти к провожавшим или исчезнуть так же скромно, как и пришел. Но мне помешали.

Беспрепятственно передвигаться по этому старому кладбищу можно только по аллеям и дорожкам; все остальное пространство поделено на тесные квадратики, разграниченные чугунными оградами; продраться между участками можно далеко не везде, да и то с большим риском – и не без звука рвущейся одежды: чаще – вашей собственной. Подобный звук вывел меня из некоторой задумчивости. Я взглянул; человек приближался ко мне – один из тех, что приехали на автобусе. В руках его не было видно оружия, но он, похоже, был из тех, кого это не смущает: из хорошо наученных действовать руками и ногами. Вероятно, он хотел показать свое искусство мне, но я решил не давать ему такой возможности.

Не скрываясь более, я вышел на дорожку и двинулся к могиле, над которой вырастал уже холмик. Три веночка стояли пока еще в стороне, прислоненные к соседней решетке; самый большой принадлежал скорее всего друзьям, из маленьких один был наверняка от дочери, а что третий – лично от меня, я знал совершенно точно. Я подошел. Тот парень следовал за мной на дистанции в три шага, готовый остановить мое продвижение, едва только последует сигнал. Но пока команды еще не было. Все – кроме не поднимавшей глаз Натальи – смотрели на меня настороженно, однако без страха. Да и чего им было бояться? Чтобы совершенно успокоить их, я в пяти шагах от могилы провел пятерней по лицу, сдирая маску, подставляя весеннему воздуху все свои морщины, хотя они меня и не красили. При этом я постарался улыбнуться как можно более приятно.

Странно, но никто из них не удивился моему преображению – или не показал удивления; народ был, впрочем, ко всему привычный. Я отдал общий поклон, подошел к Наталье (она только сейчас подняла на меня глаза и тоже, кажется, не удивилась), взял ее руку и поцеловал. Я не хотел говорить ничего, да и не нужно было. Она сжала мои пальцы – крепко, но только на мгновение. И тут же – неожиданно, я полагаю, для всех куда более, чем для меня – уткнулась лицом мне в грудь. Я провел рукой по ее волосам, едва прикасаясь к ним, и обнял за плечи. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», – сказал поэт.

Так мы постояли несколько секунд – у всех на глазах. Те молчали, только Батистов шумно сопел: если он и хотел бы серьезно поговорить со мной, то теперь и здесь это не могло получиться. Наталья подняла голову, глаза у нее снова повлажнели. Продолжая обнимать ее за плечи, я дружелюбно улыбнулся – на этот раз персонально Батистову:

– Как поживает Herr Oberst?

Ему не оставалось ничего другого, как ответить в том же духе:

– Привет, привет, спецкор. Хорошо, что пришел: к тебе есть вопросы.

Это меня не смутило: я и так знал, что есть. И ответил:

– У меня тоже.

– Вот и прекрасно. Приезжай все-таки ко мне, и поговорим.

От предложенной чести я отказался:

– Жаль, но не получится. Я ведь говорил уже. В ближайшие дни, во всяком случае, никак. Вот разве что после дня «Р»…

То есть после референдума. Но тогда я ему буду на фиг нужен. И он со мной не согласился:

– Я тебя по-доброму приглашаю. Но могу по-всякому.

– Можешь, как же, – согласился я. – Но знаешь, кому это не понравится? Очень не понравится?

– А мне на…

– Акимову, – закончил я.

Генерал Акимов вообще был фигурой странной. Порой казалось, что он – не кто иной, как дослужившийся до больших звезд подпоручик Киже. Слухи ходили всякие. Имелись еще люди, лет двадцать тому назад знавшие его по работе во внешней разведке; но они давно вернулись домой, а он, говорят, все еще подвизался где-то вдалеке – во всяком случае, специалисты уверяли, что он возникал то тут, то там – преимущественно на Востоке, – когда у России всплывали там свои интересы; а всплывали они часто. Однако такая репутация может вызвать уважение, но никак не страх: в конце концов, московских работников редко вплотную затрагивает происходящее где-то за тысячи верст, за семью границами. Но досужие аналитики не поленились поработать – и пришли к выводу, что всякий раз, когда мнение Акимова по какому-то поводу – о ситуации либо о конкретном человеке – становилось известным, и им пренебрегали, обязательно происходило нечто, в результате чего то ли ситуация круто менялась, то ли с человеком что-то случалось – чаще всего обнаруживались факты, после чего репутация рушилась раз и навсегда, и человеку впору было идти торговать сигаретами: репутация исчезала не только сама, и не только с занимаемым местом, но и со всякой недвижимостью, а сверхнадежные банковские счета в мировых финансовых крепостях оказывались вдруг арестованными, и государство начинало тяжбу по их конфискации. Наверняка значительная часть рассказывавшегося относилась к фольклору; но дыма без огня, как свидетельствуют, не бывает. И поэтому когда кто-то упоминал эту фамилию, у собеседников наступала пора серьезных размышлений.

– …Акимову, – сказал я.

И Батистов действительно задумался. Он наверняка подозревал, что я блефую; но кидаться камнями не решился – возможно, предполагал, что и у него есть какие-то грехи.

Раздумья его продолжались ровно полминуты.

– Ладно, – сказал он. – Предлагаю компромисс. Мы все сейчас едем на поминки. Будут еще кое-какие люди. У Ольги покойной – тесно, у нас, как сам понимаешь, – не в цвет; мы сняли зальчик в Центре на Краснопресненской, в одном из ресторанов, знаешь, в подвальчике…

– Бывал.

– Присоединяйся к нам. Там и поговорим. Спокойно, без эмоций. И, как понимаешь, без неожиданностей.

Я перевел взгляд на Наталью. Она кивнула и даже попыталась улыбнуться:

– Правда, поедем. Пожалуйста…

– Согласен, – кивнул я.

– Вот и хорошо. Машина, как я знаю, у тебя своя…

– Объявляю благодарность, – не сдержался я. – От лица службы.

Кажется, он принял это за похвалу.

– Так что поезжай в нашей колонне.

– Идет, – сказал я. – Наташа, приглашаю в мою машину. Она классом повыше, чем автобус.

– Ну, моя-то будет получше…

Это были первые слова, сказанные Севериным.

Но я уже взял Наталью под руку. Она не противилась.

Народу в арендованном зале оказалось все же немного. Садясь, Наталья показала мне на место рядом с ней; сесть во главе стола она наотрез отказалась, и туда усадили Северина, ничуть не возражавшего. Батистов поместился рядом со мной – слева; его ребята сидели напротив. На другом конце стола окопались в основном приглашенные ветераны Службы – наверное, сотоварищи еще покойного генерала, Ольгиного отца. Первую выпили, как полагается, не чокаясь, потом, чтобы не хромать – вторую. Стол был богатый. Наталья почти не ела, я тоже – просто, чтобы иметь возможность утешать ее; иногда это у меня неплохо получается. Очень хотелось, чтобы она не пала духом – сейчас, когда ей, наоборот, понадобится все его присутствие. Она молчала, но я знал, что слышит все, чем я пытался убаюкать ее печаль.

Когда уже построили дом, который, как известно, о четырех углах, голоса стали громче, даже ребята напротив немного разогрелись. Северин, чтобы отогнать Наташины тяжелые мысли, стал рассказывать анекдоты – времен Очакова и Василия Ивановича. Тогда полковник легко тронул меня за плечо:

– Выйдем, покурим?

– Я на минутку, Наташа, – сказал я, не забыв подхватить кейс.

– Буду держать место. – Она слабо улыбнулась.

Мы вышли из зала. Я без вопросов следовал за Батистовым: ему лучше знать, какие углы здесь не прослушиваются.

– Ну, – начал он. – Какие у тебя вопросы?

– Например, – сказал я, – как с тем стрелком, что хотел на мне потренироваться? Взяли след?

– Ну, – он помедлил, – кое-что есть.

– А если детальнее?

– Пуля.

– Нашли?

– Пошарили там, где ты принимал грязевую ванну.

– Пылевую, – поправил я. – И что она?

– Деформирована, сам понимаешь. Вы, журналисты, всегда все знаете. Но оружия-то нет. Хотя что-то, конечно, предположить можно.

– А место, откуда он стрелял?

– Нашли без труда. Могу сказать: вторым он бы тебя достал. Но его вспугнули. Помешали. Хотя он, видимо, ушел. Да ведь, наверное, кто-то из твоих сработал?

Я покачал головой:

– Моих там и близко не было. Да и какие тут у меня могут быть свои?

– Ну, ну, – сказал он, нимало мне не поверив. – Но и не наши тоже.

– А может, это он был ваш?

– Нет, – сказал он так твердо, что я поверил. Обычно я без труда угадываю, когда человек врет. Почти как полиграф. – Побеседовать с тобой мы собирались, да, мы и сейчас этого не исключаем. Но о нейтрализации вопрос не стоял.

– Не мы, – повторил он. – Однако… нами же мир не кончается.

Мне показалось, что я его понял. Но я решил уточнить.

– Ты хочешь сказать, что в Службе есть и другие подразделения? Я это и так знаю. Но полагаю, что ты должен быть в курсе…

Он покачал головой:

– Есть Особый отряд. И о нем я знаю не больше твоего.

Интересная информация. Повод для размышлений – только не сейчас.

– И на том спасибо, – сказал я. – Так что же насчет пули?

– А что еще?

– Совпала она?

– С чем?

– Брось придуриваться, полковник. С той пулей, что убила Ольгу.

– Ага, – сказал он. – Значит, ты все-таки был там. Об этом я и хотел тебя порасспросить.

Я задумчиво посмотрел на него. Он сказал:

– Дело это ведем мы, не Петровка. Так что все останется в узком кругу.

– Ну, ладно, – сказал я. – Только сперва скажи: на чьей я стороне, ты знаешь?

– Естественно.

– А сам ты?

Он внимательно посмотрел на меня, как бы стараясь заглянуть в самые потаенные уголки моего мозга. Похоже, это у него не получилось, и он перевел взгляд на мой кейс. Явно предполагал, что наше собеседование пишется. И в самом деле, он не удержался:

– Фиксируешь для потомства? Нехорошо.

– Нет, – сказал я честно. – Мне интервью с тобой не нужно. Хочешь – могу предъявить. У меня там предметы личного обихода.

Ему, конечно, очень хотелось, но он предпочел не унижаться.

– Верю тебе.

– Но ты так и не ответил на вопрос.

Он лишь пожал плечами:

– Это длинный разговор и на свежую голову. Давай отложим. Пока скажу только одно: я на службе, и выполняю свои обязанности. Думать могу, как хочу, но делать – нет.

Ясно было, что сейчас продолжать это собеседование нет смысла. И я уже повернулся было, чтобы вернуться к столу, но Батистов удержал:

– Ты вот что… Учти: это все-таки на тебя была охота, не на Ольгу. Раз уж оружие совпало. Так что будь поосторожнее. А что касается стрелка, то могу повторить: он не мой. Но подчеркну еще раз: мы ведь не единственная Служба в стране – и в столице тем более. И что у них на уме – мне знать не дано и не положено. Соображаешь?

– Как-нибудь, – сказал я.

– Теперь скажи вот что: почему Реан? Что это такое?

– Реанимация, – ответил я.

– Реанимация монархии? Почему не реставрация? Так вроде было бы правильнее.

– Нет. Реанимация России.

Он помолчал, переваривая.

– И еще один вопрос: что ты все крутишься около Натальи? Она в эти дела никак не замешана.

– А я и не думаю, что замешана, – сказал я. – А других комментариев не будет.

И пошел прочь. Вошел в зал. Впереди от стола Наталья уже искала меня глазами. Я заметил, что за окнами темнело. Когда слегка поддаешь в ресторане, время почему-то летит очень быстро.

Я сел на свое место.

– Устала?

– Очень, – сказала она откровенно. – Хорошо хоть, что посуду не мыть.

– А коли так – может быть, сбежим?

Наталья мгновение колебалась. Потом кивнула:

– Согласна. А то…

Она не договорила, что «а то», но я и так понял. Тут покойная Ольга уже не существовала, едоки, группируясь по интересам, толковали о делах или хохмили, на том конце стола кто-то визгливо смеялся. Наталье от этого было грустно и, наверное, слегка противно. Да и любому было бы.

Мы встали. Проходя мимо отдельного маленького столика, на котором стояла рюмка перед Ольгиной фотографией с черной ленточкой на уголке, Наталья протянула руку, взяла фотографию и отдала мне:

– Положи в карман. Здесь это больше не нужно.

Не заметила, наверное, что сказала мне «ты».

Никто не позвал нас, ничего не крикнул вдогонку.

– Ты сильно подрос, – сказала она, пока мы шли к машине. На мне все еще была маскировочная обувь. – И таким модным выглядишь сегодня…

– Я под дождем сразу вырастаю.

И в самом деле, накрапывало.

Мы уселись. Я запустил мотор, надеясь, что не придется сдавать кровь на содержание алкоголя. За езду не боялся: согрешив, всю жизнь ездил очень осторожно.

Тронувшись с места, я сказал Наташе:

– Заедем куда-нибудь поужинать?

Она расхохоталась неожиданно звонко:

– Точно по тому присловью: «А ваши что делают?» – «Пообедали, теперь хлеб едят».

– Может быть, это смешно, но в таких застольях чем больше на столе – тем мне меньше хочется. Даже не закусываю.

У меня и в самом деле есть такой недостаток.

– А сейчас вот почувствовал, что голоден.

– Я тоже, – призналась Наталья. – Только я предпочитаю есть дома. Кстати, я неплохо готовлю.

– Значит, это наследственное, – проворчал я. – Выходит, мне придется насыщаться одному?

– Отчего же? Приглашаю вас.

Снова, значит, перешла на вежливую форму обращения.

Но я не стал отказываться. Не хотелось оставаться в одиночестве. Да и соображения безопасности требовали – в ближайшее время не показываться там, где меня могли ждать. Батистов все-таки смутил меня – до некоторой степени. И наконец – нашел я самый убедительный для себя довод, – надо проверить, как там лежат мои пленки…

– Принято с благодарностью. Тогда заедем, купим что-нибудь.

– Хорошо; вы лучше знаете свои вкусы.

Я тронулся. Объехал квартал – просто так, для очистки совести. Хвоста не заметил. Из всех мест, где можно было сделать закупки, сейчас в голову пришел только Елисеевский; Наташа не стала возражать. До нее мы добрались через час. Уже начинался вечер.

Когда мы остановились на площадке перед ее дверью, пока она нашаривала в сумочке ключи, у меня вдруг возникло странное, спокойное и радостное чувство: словно это не в первый, и даже не в сотый уже раз стоим мы так, и все на свете давно уже произошло, и еще не раз будет происходить; все твердо, все надежно и хорошо.

Когда я пришел к такому выводу, она (быть может, то было простое совпадение) подняла на меня глаза и чуть улыбнулась. И немного покраснела.

Она отперла дверь, и тут я совершил нечто, совершенно неожиданное для меня самого. Я опустил пакет с покупками на пол, поднял Наташу на руки и так переступил через порог. Так вносят в дом новобрачную. Сам не ожидал, что у меня еще найдется столько силы – и решительности.

Впрочем, она и весила самую малость.