Девушка – или молодая женщина – смотрела на меня без страха и интереса, полагая скорее всего, что я забрел сюда по ошибке, – она наверняка ожидала, что это мать пришла домой, проблуждав неизвестно где весь день – с больными-то ногами. Я услышал явственный вздох разочарования. Она даже не стала зажигать свет в темной прихожей и, вероятно, ожидала, что я пойму свою ошибку, извинюсь, повернусь и исчезну в том небытии, в котором находился для нее до этого. Но это не совпадало с моими намерениями, и я сказал:

– Ну, здравствуй.

И я сказал:

– Зажги, пожалуйста, свет.

И еще сказал:

– Должен же я наконец увидеть тебя!

Это последнее я почти выкрикнул – потому что она все еще стояла бездвижно и безмолвно.

Она была вправе задать любой вопрос. Вместо этого просто подняла руку и дернула поводок выключателя.

Стало светло. И я увидел ее по-настоящему.

И понял, что Земля и на самом деле вращается. Мало того: ускользает из-под ног. Я просто отстаю от нее в нашем совместном полете сквозь мировое пространство.

Можно, конечно, назвать это и просто мгновенным головокружением.

Сценарий нашей встречи был у меня разработан заранее. Мы должны были сесть друг напротив друга за стол, за чашкой чая, а может быть, и за рюмкой чего-нибудь: как-никак, предполагаемая дочь уже несколько лет как перевалила через рубеж совершеннолетия. Мне следовало, подготовив ее несколькими осторожными фразами, в кратких словах изложить, какая беда пришла к ней, избрав меня своим гонцом, что и как приключилось с Ольгой. Утереть неизбежные слезы, искренне, от всей души сочувствуя. Объяснить, куда надо звонить, чтобы найти тело матери; сказать, что все расходы и организацию похорон возьму на себя. Обождать, пока девочка хоть немного успокоится. И уж тогда заранее сочиненными вопросами (вроде «Не приходилось ли вам слышать от матери такое имя…», «Не кажется ли вам, что я похож на кого-то, кого вы никогда вживе не видели, но тем не менее…» – и так далее) и несколькими намеками подвести ее к восприятию моей ключевой реплики: «Знаешь, Наташа, на самом деле я – твой отец; ты уж прости, но так оно и есть» – после чего должны были быстро сменить друг друга недоверие, удивление, и наконец – радость с неизбежными, по моим представлениям, светлыми слезами и родственными объятиями. Так вот этот сценарий сразу бесповоротно полетел ко всем чертям.

Потому что Наталья и лицом, и (насколько я мог судить) сложением была очень похожа на своего отца. На Костика Мухина. И не имела ничего общего со мной.

Ее можно было бы поставить перед любым судом – и при наличии одной-единственной фотографии Константина даже самый тупой судья неизбежно признал бы их кровное родство. Ее можно было назвать вторым изданием Кости, но изданием исправленным и намного улучшенным. Потому что он не был красивым, хотя и обладал определенным обаянием; она же оказалась женщиной, как бы сказать, весьма и весьма приглядной; во всяком случае, так я ее воспринял. Человек более эмоциональный нашел бы, думаю, куда более выразительные определения, но я привык к сдержанности в оценках.

Короче говоря, мои предположения и подозрения, за годы, успевшие закапсулироваться в броню уверенности, беззвучно и незримо для стороннего взгляда взлетели на воздух, как если бы кто-то заранее заложил под них увесистый заряд с дистанционным взрывателем, и вот теперь решительно и невозвратимо нажал на кнопку.

То есть второй акт пьесы сыгран не будет. Оставалось лишь исполнить первый. Я вздохнул. И проговорил достаточно грустно – потому что мне и на самом деле было грустно и даже куда хуже:

– Наташа, к сожалению, я должен сообщить тебе…

Выражение ее лица не изменилось, когда она перебила меня:

– Вы хотите сообщить о маме. Не надо. Я знаю. Позвонили ее друзья. С работы.

Делать мне здесь было больше нечего. Потому что я успел уже решить, что подробности ей знать ни к чему – в том числе и о моем невольном участии в этом скверном деле. Ольгу мой рассказ не воскресит. Зато дойдет до слуха этих самых друзей. Но я твердо знал, что друзья наших друзей часто оказываются нашими врагами. Нет, уходить надо, уходить. Однако я почему-то все медлил – стоял даже не переминаясь с ноги на ногу, как это бывает в неловкой ситуации; может быть, просто ждал, пока она не попросит закрыть дверь с той стороны.

Наталья же не делала этого; мне даже показалось, что она забыла о моем присутствии, как-то перестала ощущать его. Она смотрела прямо на меня, но судя по выражению ее глаз, меня не видела – словно бы лучи ее зрения плавно обтекали меня и устремлялись к чему-то, что находилось далеко за моей спиной и вообще за пределами тесной прихожей и всего этого до нелепости длинного дома. Может быть, вспоминала, как нынче в последний раз проводила мать, стоя на этом самом месте? Хотя вряд ли… Дьявол, что за привычка – строить версии даже в самой неподходящей обстановке!

Чисто механически я полез в карман, выудил пачку сигарет и зажигалку и щелкнул ею, даже забыв испросить разрешения. И похоже, этот негромкий, четкий звук пробудил ее.

– Дайте и мне, – сказала она. У нее оказался голос среднего тембра, какой-то слегка шершавый; может быть, она была простужена. Хотя скорее всего просто успела выплакаться еще до того, как я примчался, чтобы подставить плечо.

Я повиновался и снова щелкнул. Она затянулась. И наконец взглянула на меня, а не мимо. Мне в глаза; это было несложно: мы оказались примерно одного роста. Я вообще не из высоких: наследственность по бабушкиной (со стороны матери) линии. Хотя лет сто тому такой рост считался вполне приличным, а во времена какого-нибудь Людовика был бы и вовсе выдающимся.

Итак, она увидела меня. Но и удивление, и вопросы заставляли себя ждать. Она просто повела рукой:

– Заходите. Что же мы тут стоим.

– Вы смелый человек, – только и мог пробормотать я.

Она повернулась и первой вошла в комнату.

Поколебавшись, я последовал за ней. В комнате остановился и осмотрелся, скорее механически, по привычке, чем с какой-то целью. Почему-то мне вдруг стало очень не по себе.

В этой маленькой жилой ячейке я никогда не был. И все же возникло ощущение, что я нахожусь в знакомом месте. Лишь через несколько секунд я понял: обстановка. Все, или почти все, что стояло и висело на стенах в этой комнате, было когда-то мне знакомо; видимо, Ольга, перелетая или переползая с места на место, перетаскивала с собой столько мебели, сколько могло вместить новое обиталище. Стол. Кресла. Акварели на стенах. Древняя персоналка, коей настоящее место было в музее – двести восемьдесят шестая модель, последняя четверть прошлого века. Во всяком случае, внешность машины осталась прежней, хотя внутри, может быть, было напихано еще много чего. И пара фотографий на стенах. Старых фотографий, запечатлевших нескольких молодых – некогда молодых – людей, сейчас доброжелательно, но не без некоторой иронии, любовавшихся на меня.

Там была Ольга. И Константин. И еще я сам.

Я смотрел; и Наталья мне не мешала медленно приходить в себя. Когда я смог наконец перевести глаза на нее, то встретил ее спокойный взгляд. Она улыбнулась. Хотя и не очень радостно.

– Так что не удивляйтесь, – сказала она, – что я вас узнала.

Я смог только покачать головой.

– Правда, – продолжила она, – меня предупредили, что вы наверняка зайдете. Так что я, пожалуй, даже ждала. А уж когда узнала о маме, то просто была уверена.

Я снова не нашел, что ответить. Откашлялся, чтобы скрыть смущение, и промолчал.

– Я так и знала, что это случится, – продолжила она, снова глядя в сторону. – Без друзей! С ее сердцем – она могла и просто так упасть и умереть, и никто бы не смог помочь… Вы успели ее увидеть? Или это случилось без вас?

– Успел, – пробормотал я. – Был рядом. Так что если бы только сердце…

Что еще сказать, я просто не знал. А повторное упоминание о друзьях заставило меня еще внимательнее следить за своей речью.

– Говорите же, – сказала она тоном приказа. – Как случилось, что, почему?.. Знаю, что она пошла не по своим делам: тогда ее провожали бы. Должна была, но вашу встречу отменили. Вы знали это?

Я кивнул:

– Да.

– И все же позвали ее? Неужели не могли сообразить, что в ее положении…

Какое, к черту, положение? Беременной она не была, это уж точно. Больное сердце? Нет, Наталья имеет в виду что-то другое. Другое… Хорошо бы понять – что именно.

– О чем вы говорите?

– Ее же предупреждали: сейчас нельзя показываться. Тут нас охраняли друзья.

– Я никого не заметил.

– Сейчас все ушли: все равно ведь не уберегли.

– В чем же было дело? Чем она провинилась и перед кем? Она же не занималась бизнесом, насколько могу судить?

– Нет, конечно. Беда в том… дело в том, что она была знакома… с одним человеком. А потом он погиб. Но как бы не погиб…

– Не понимаю.

– Ну, просто фамилия его попадается в печати. Но встретиться с ним мы так и не смогли. Он переехал. Мама все же хотела с ним переговорить – она сомневалась. А я уверена: это не он. И наши друзья – тоже. Но только мама знала его в лицо. И должна была в какой-то определенный миг – никак не раньше – опознать его как самозванца. Кажется, это стало известно… тем. И ей запретили вообще показываться где-либо. И отменили ее встречу с вами.

– Это очень интересно, Наташа. Как его фамилия? Кто он такой? С кем связан? Имеет отношение к Референдуму – Избранию?

– Не знаю, мама никогда его не называла. Я тоже просила ее не выходить. Но она не выдержала – очень хотела хотя бы посмотреть на вас. А вообще – больше не хочу говорить об этом. Теперь рассказывайте вы.

– Сейчас. Еще секунду. Может быть, у вас найдется стакан хотя бы воды?

Она встала и вышла. Я поднялся со стула. Подошел к фотографиям. Очень старым фотографиям; хотя нет, четверть века – это же так немного, по сути. Шел, словно упираясь, но что-то влекло меня. Может быть, Ольга; она смотрела со стены прямо мне в глаза, была серьезна – однако выражение лица было таким, что казалось – вот-вот она улыбнется. Можно было подумать, что ее развлекает создавшееся положение. Нет, я понимаю, разумеется, что снимок или даже портрет – всего лишь изображение; но все же… Все же. Может быть, мне все же убежать отсюда? Дочь не моя. Зато какие-то друзья – наверняка не по преферансу и не по совместным походам в филармонию. В этом я подсознательно был уже уверен. Значит, больше тут делать нечего. Однако ноги не хотели ступать к выходу. Я перевел взгляд на Константина. Удачливый соперник из давнего времени на этот раз смотрел угрюмо. Почему?

Я отвернулся от него. Включил ящик. Транслировался какой-то очередной процесс хапуг. Эти процессы начались еще при коммунистах, потом то затихали, то снова набирали обороты – в зависимости от того, чья стояла на дворе власть. Они были очень похожи один на другой. Но люди смотрели с немалым интересом.

Ну хорошо; раз есть друзья, причем надежные, то они позаботятся и о пристойном погребении, и обо всем прочем. Мне в этом стечении обстоятельств соваться со своей помощью, даже только денежной, не следует. Наоборот, лучше всего отойти от событий подальше, благо, и собственных дел столько, что за жизнь не переделаешь.

Но я так и не успел принять какое-либо решение, как Наталья вернулась с водой. Я стал жадно пить. Горло и на самом деле пересохло. Черт знает, отчего. Обстановка ведь не таила в себе сиюминутной опасности. Или тут все же был какай-то подвох? Никогда раньше я не реагировал так необычно на какие угодно неожиданности. Переведя дыхание и поставив стакан на стол, я спросил:

– Так о чем же мне рассказывать?

Она немного подумала.

– Ну хотя бы… Почему вы пришли так поздно?

Я пожал плечами, взглянув на часы:

– Мне кажется, вполне в пределах допустимого.

Она усмехнулась одним углом рта:

– Я не об этом.

Теперь и я сообразил.

– Не знаю… Наверное, потому что никто меня тут не ждал.

– Нет. Вас ждали.

– Простите. Не верю. Кто?

– Она. Мама.

– Меня?

– Кого же еще? И сейчас, и раньше. Дед перед смертью просил отдать вам бумаги – мама все последние дни в них копалась.

Бумаги деда. Гм. Ольга, кажется, о них говорила что-то. Но так и не успела объяснить. Ничего не успела.

– Какие бумаги?

– Не знаю. Не заглядывала. У каждого – свои бумаги: у нее, у меня, у деда покойного…

Бумаг при Ольге не было. Разве что под пальто? Прокол, прокол.

– Странно, – сказал я задумчиво. – Я знаю, кем был ваш дед; обычно после смерти таких, как он, бумаги изымаются бывшими коллегами. Почему же их на этот раз не забрали?

– Хотели. Они просто не нашли их.

– А вам известно, где они?

– У нас с мамой не было секретов друг от друга.

– Это приятно.

– Так что она ждала вас. – Наталья помолчала. – И может быть, не только она. Но и я.

Это не было похоже на кокетство. Но чем еще могло быть?

– Послушайте, Наталья… Наталья Константиновна, так?

– Как будто вы не знали!

– Если бы знал, меня сейчас здесь не было бы.

– А если не знали, – проговорила она, хмурясь, – тогда и вовсе непростительно. С опозданием на двадцать с лишним лет! А ведь она ждала, ждала…

– Между прочим, мой адрес был вашей матушке известен.

– Знаю. Но ей нужен был хоть какой-то намек, подобие сигнала. Вы забыли, каким она была гордым человеком?

Уж это я прекрасно помнил.

– Почему вы… почему не сделали этого? Не могли простить ей того, что она ошиблась? Вы сами никогда не ошибались?

– Больше, чем хотелось бы, – откровенно признался я.

– Вы разве не знали, что она порвала с ним… с моим отцом почти сразу после моего рождения?

– Откуда мне было знать? Когда вы родились, я был… (я попытался вспомнить) – ну да: в Австралии. Туда такие вести не доходили: это не Германия, не Америка, не Израиль. Да и что толку говорить об этом – сейчас, когда ее нет?

– Говорить никогда не поздно, – тихо, как бы про себя сказала она. – И все равно хорошо, что вы пришли. Что я вас увидела во плоти. Знаете, в этой семье вы со временем стали легендой; а теперь легенды больше не будет.

– Вам от этого легче?

– Не знаю, – пробормотала она. – Наверное, да.

Такой разговор, чувствовал я, никуда не может привести. Да и к чему мы могли прийти? У нас не было общих путей. Но все же – зачем-то я ведь шел сюда?

– Ладно, Наташа. Минувшего не отозвать. Поговорим о нынешнем. Как вы собираетесь жить? Как у вас с деньгами, и вообще?

Она повернула голову туда и сюда, как бы для того, чтобы заново увидеть обстановку.

– У меня все в порядке. Как видите.

– Денег хватает? – спросил я еще раз. – Надо ведь еще мать похоронить, это везде дорого, наверное, в Москве тоже.

Она пожала плечами:

– Денег, по-моему, никогда и никому не хватало. Но я уже привыкла жить на свои, как мама – на ее. Похоронами займутся друзья – за счет хозяйства, конечно, где она работала. Так что, пожалуйста, не предлагайте мне ничего. Пусть сохранится хоть что-то из легенды о рыцаре без страха и упрека.

Опять эти друзья. Да еще какое-то хозяйство. Судя по тому, что я только что успел услышать, – ветвь какой-то службы. Не исключено: работающей на нашу команду. Но похоже, что сейчас Наталья не намерена распространяться по этому поводу.

– Нет такого рыцаря, – сказал я, – и никогда не было. Поверьте мне. Все это – ваше молодое воображение. Заурядный человек, сбежавший в свое время от сложностей жизни…

На самом деле все обстояло не совсем так. Но знать это ей было совершенно ни к чему.

– Нет-нет, – сказала она. – Мне не нужна помощь.

– Вы работаете?

– Естественно.

– Где? Кем?

Она пожала плечами:

– Лицо свободной профессии, если угодно. Не числюсь ни в каком учреждении или фирме.

– Чем же зарабатываете на жизнь?

– Как когда. Сейчас, например, помогаю написать воспоминания одному старому политику. Точнее, я их пишу, он только вспоминает.

– И платит хорошо?

– Н-ну… мне кажется, неплохо.

– Интересно. А кто такой ваш мемуарист?

– Некто Блехин-Хилебин. В свое время был дипломатом, много работал за границей…

– Значит, Блехин-Хилебин, – медленно проговорил я.

– Вы что-нибудь о нем слышали?

– Не уверен, но возможно. Интересно было бы с ним познакомиться.

Наталья покачала головой.

– Он ни с кем не встречается. И здоровье, и вообще он человек нелюдимый – хотя, наверное, в бытность свою дипломатом общался охотнее.

– Работа интересная?

– Ему есть, что вспомнить. Хотя я не знаю, всему ли можно верить.

– Знаете, а в этом я мог бы вам помочь. Я неплохо разбираюсь в событиях тех времен, когда он, видимо, был активен. Может быть, как-нибудь покажете ваши записи? Я смогу сойти за научного редактора или консультанта.

– Вряд ли он пойдет на дополнительные расходы.

– Это не будет стоить ему ни пфеннига. И вам, разумеется, тоже. Когда речь заходит о новейшей истории, я согласен работать совершенно даром.

Кажется, это ее не удивило.

– Я подумаю, – сказала она. – Наверное, все же надо спросить его разрешения. Иначе неудобно.

– Он запрещал вам показывать материалы кому-либо?

– Мы об этом не разговаривали.

– И не нужно. Поверьте – я не собираюсь обокрасть его или вас. Прекрасно. Вот мой адрес… – Я вытащил визитную карточку и написал на ней название гостиницы, номер и телефон. – Позвоните, когда у вас будет время.

И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, добавил:

– И вообще, звоните. Потому что…

Вот дьявол! Что за «потому что»?

И тут меня осенило.

– Потому что… я, собственно, хочу предложить вам работу.

Она чуть наклонила голову к плечу:

– Интересно… Вы тоже решили писать мемуары?

– Нет. Но мне нужен секретарь. Я – представитель германского журнала и, видимо, мы создадим в Москве свой корпункт: тут назревают интересные события. Но даже пока этого офиса нет, секретарь мне необходим. Там, в Германии, у меня их двое. Здесь пока не могу себе этого позволить. Но без одного мне не обойтись. Я как раз хотел просить коллег, чтобы мне подыскали. И очень рад тому, что больше искать не придется. Соглашайтесь, Наташа. Работа посильная, платить я буду наверняка не хуже, чем ваш воспоминатель.

Наталья засмеялась – впервые за вечер:

– Быстрота и натиск… Совершенно в рыцарской манере. Но я не могу отказаться от моего старичка. Он ко мне привык, да и я к нему тоже.

– Нет нужды. У вас останется достаточно времени для него, твердо обещаю. А я считаю вас на работе с завтрашнего… нет, с сегодняшнего дня. Итак – договорились?

Она покачала головой:

– Я не привыкла решать так – с кондачка.

– Может быть, вам надо посоветоваться с кем-то? Я даже не спросил: вы, наверное, замужем? Не могли же мужчины пройти мимо…

Она чуть улыбнулась.

– Уже нет. В отличие от вас, вероятно?

Я мотнул головой.

– Нет. Хотя был.

– Разошлись?

– Нет.

Она поняла. И положила пальцы на мою руку.

– Простите.

– За что же? Ну а вы – почему?

Я решил, что имею право задать такой вопрос: как-никак, она много лет была моей дочерью – пусть лишь в моем воображении.

Она ответила не сразу; словно бы задумалась – как будто ей самой надо было понять: почему же?

– Может быть потому, что он был слишком молод? – Она сказала это полувопросительно, как если бы сама сомневалась. – На самом деле настоящих причин ведь никто никогда не знает.

В этом я не был уверен, однако промолчал. Ни к чему было бы затевать дискуссию на эту тему. Да и в конце концов в реальности она мне даже не родня. Наверное – почувствовал я – вот теперь нужно наконец уходить. Чтобы ничего не испортить напоследок.

– Хорошо, Наташа. Подумайте. До утра у вас целый вагон времени. И сделаем вот как: если принимаете мое предложение – завтра к десяти утра будьте вот где…

Я вытащил блокнот, где был записан адрес.

– Вот: Арбат, 26.

Она чуть улыбнулась:

– Где Театр Вахтангова, я знаю.

– Там завтра состоится небезынтересное сборище: совещание представителей нескольких серьезных партий, которые еще не определились: поддержат ли они Алексея, Александра или же останутся на президентских позициях. Будет там и кто-то из азороссов – главные агитаторы «за». Нам предстоит там взять несколько интервью и вообще – оценить обстановку, перспективы и так далее. Это интересно, честное слово, поверьте опытному газетчику.

– Быть может, и вправду поверю, – сказала она серьезно.

– И чудесно. А теперь мне вроде бы пора.

Я встал. И тут мне в голову пришла еще одна прекрасная мысль.

– Кстати, Наташа… Независимо от вашего решения, можете вы оказать мне услугу?

– Если в моих силах.

– Безусловно. Скажите, у вас дома есть какое-то подобие сейфа?

Она, улыбнувшись, покачала головой:

– У меня нет таких ценностей, которые надо было бы прятать в сейф.

– Ну а просто укромное местечко? Бумаги деда ведь лежат где-то? Вряд ли вы зарыли их во дворе в пластиковом мешочке.

– Такие тайнички найдутся у всякой женщины. Но…

– Прекрасно. Не можете ли вы на день-другой спрятать там вот это?

И я вынул из карманов мои кассеты.

– Не бойтесь: это не краденое и не противозаконное. Просто я опасаюсь, что, таская с собой, я это потеряю. Что было бы весьма печально.

Она кивнула:

– Я спрячу. Только, простите уж, не вместе с бумагами. Еще не знаю, как ими распорядятся.

Я сказал:

– Все те же друзья?

– Они – хорошие люди, – сказала Наталья с каким-то вызовом.

– Охотно верю. Может быть, слишком бестактно с моей стороны, но я хотел бы напомнить вам, Наташа: не вы ли сказали, что ваша мама собиралась передать эти бумаги мне?

– Не все. Но часть – определенно.

– Это оказалось своего рода завещанием. Почему бы вам не выполнить его – хотя бы в этой части – сейчас? Я – здесь, бумаги – тоже.

Она явно колебалась:

– Не знаю, право же. Не успела подумать об этом.

– Послушайте, – сказал я настойчиво. – Я даже не стану брать этих бумаг с собой, если уж вы так хотите дождаться чьего-то разрешения. Но я хотя бы загляну в них – тут, в вашем присутствии; всего лишь пролистаю. Это займет очень немного времени, право же. Но может оказаться очень важным. Ваш дед был очень серьезным человеком.

– Я знаю, – пробормотала она. – Ну хорошо. Только не ходите за мной и не подглядывайте. Обещаете?

– Обещаю.

Я и на самом деле не стал ни подглядывать, ни подслушивать, Наталья же через две минуты вернулась, держа в руках большой, но не очень толстый конверт.

– Вот они.

– Не стесню вас, если присяду вот здесь?

– Нимало, – сказала она. – Я тем временем сварю кофе. Как раз собиралась перед вашим приходом.

Я уселся, вынул бумаги и положил на стол.

Это была ксерокопия машинописного протокола допроса, хотя на бумаге стояло: «Запись беседы». Это означало лишь, что допрашиваемый не находился под стражей и ему не было предъявлено обвинения. Содержание беседы относилось к делам давно минувших дней, а именно – к первой попытке реставрации монархии в России.

Попытка была скорее символической; она не решила проблемы и не могла решить. Однако именно она эту проблему впервые обозначила во всей четкости. Относится она к 2013 году; уже одна эта дата указывает на весьма прозрачную символику: в четырехсотую годовщину своего существования династия Романовых должна была вновь занять русский престол, почти целый век формально пустовавший.

Реставрацию готовило несколько монархических партий, существовавших в стране еще с прошлого века, а также дворянство – потомки, действительные или мнимые, исторических родов, в посткоммунистические времена вспомнившие о своем происхождении, хотя в большинстве из них ничего аристократического, кроме этой памяти, давно уже не оставалось. Методика предполагавшегося переворота была донельзя примитивной – авторы считали, что нужно лишь через СМИ и несколько манифестаций напомнить многострадальному и истосковавшемуся по законному правлению народу о его историческом прошлом – и большинство уверится, что без царя Россия существовать не может (что она успешно доказала), а вспомнив, сразу же потребует восстановления попранной справедливости и законности.

Абсолютная практическая бесперспективность этого проекта была людям понимающим настолько ясна, что движению, с минуты своего зарождения находившемуся под пристальным надзором тех, кому ведать надлежало (Ольгин отец был одним из них), даже не пытались мешать в работе, предполагая, что мертвая идея воскреснуть не в силах, и лишенное корней движение изживет само себя. Вторая часть этого рассуждения была совершенно верной, первая же являлась заблуждением, что выяснилось, однако, несколько позже. Пока же сверху с ироническим интересом наблюдали за деятельностью адептов монархии, поскольку на самых верхах существовало мнение – не препятствовать. Самими заговорщиками эта тактика властей была ошибочно принята за сочувствие. На самом же деле то было лишь безразличием. Отцы-реставраторы, своим историческим предтечей видевшие, разумеется, не кого иного, как генерала Монка, и в будущем зрившие себя не иначе как у самого подножия трона, сделали все, что полагали необходимым и достаточным, и в назначенный день и час вышли на Красную площадь в количестве не более ста пятидесяти человек – вдохновенные и безоружные. Их там ждали. Надо сказать, что власти обошлись со своими ниспровергателями крайне гуманно: их даже не стали бить при задержании, просто усадили в заранее подогнанные автобусы, доставили в назначенные для этого места, побеседовали с главарями – с каждым в отдельности, взяли подписку об отказе от злодейских замыслов и отпустили на все четыре стороны, полагая, что тема исчерпана. Изрядно перепуганные, заговорщики отказались на ближайшее будущее от активных действий, справедливо заключив, что час еще не пробил, – однако самое идею хоронить не собирались; да это было бы и невозможно при самом искреннем желании, поскольку (как это уже ясно сегодня) идея оказалась не только жизнеспособной, но и крайне актуальной, что отлично понимали уже тогда наиболее умные из причастных к этим делам людей – с обеих сторон.

И вот сейчас передо мной лежала запись собеседования с одним из возглавлявших заговор людей. Почему покойный генерал хотел передать это мне? Вероятно, он знал обо мне больше, чем я думал… Не стану называть имени собеседуемого, поскольку он и сегодня здравствует, хотя в силу преклонного возраста отошел от всяких дел. Вел же беседу, как было отмечено, Натальин дед лично.

«Вопрос: Скажите, что заставило вас, человека образованного, умного и авторитетного в достаточно широких кругах, обратиться к такой идее, как восстановление монархии в России? Разве вам априорно не было ясно, что идея эта мертва?

Ответ: Позвольте с вами не согласиться. Идея монархии не умерла и не может умереть, потому что она фундаментальна. А следовательно, необходима народу, необходима государству. И то, что мы сейчас потерпели неудачу, вовсе не означает, что рухнула идея. Видимо, общественное сознание еще не дозрело до восприятия этой простой истины. Однако оно неизбежно созреет – и, я уверен, быстрее, чем вы склонны думать.

В.: Однако Россия вот уже почти столетие существует без этой фундаментальной, как вы говорите, идеи – и есть все основания полагать, что просуществует и в дальнейшем. Неужели этот факт вам ничего не говорит?

О.: Простите, вы не совсем точны. Я имею в виду прежде всего не идею монархии именно, а само понятие фундаментальной идеи, без которой существование государства, нации немыслимо. Монархия – одна из конкретных идей, дававшая России возможность успешно развиваться на протяжении столетий. Но, разумеется, это не единственная фундаментальная идея. После свержения монархии фундаментальной идеей стало коммунистическое учение, и оно давало стране возможность двигаться на протяжении нескольких десятилетий.

В.: Вы хотите сказать, что попытки коммунистов восстановить систему тех десятилетий тоже являются борьбой за фундаментальную идею? Вы им сочувствуете?

О.: Разумеется, являются. И я, безусловно, никак не могу им сочувствовать, поскольку их идея исключает ту, приверженцем которой я являюсь. Да, и то, и другое – фундаментальные идеи. Однако между ними существует колоссальная разница. И заключается она в том, что идея коммунизма доказала полную свою непригодность к практической реализации – во всяком случае, в современном обществе. Может быть, спустя тысячелетия. Хотя в ней так много положений, в корне противоречащих человеческой сущности, что я и в этом сомневаюсь, что, впрочем, не мешает коммунизму оставаться фундаментальной идеей по своей сути. Фундаментальная идея не обязательно должна быть верной; ей достаточно быть привлекательной и правдоподобной, чтобы на какой-то срок, больший или меньший, овладеть умами. Срок этот определяется темпом увеличения разногласий между идеей и мерами по ее воплощению. К примеру, космогоническая гипотеза Канта-Лапласа была фундаментальной, хотя по мере развития науки ее признали неверной.

В.: Вы несколько уклонились…

О.: Да, в самом деле. Приношу извинения. Так вот в отличие от коммунистической идеи монархическая доказала, напротив, свою жизненность.

В.: Вам не кажется, что это утверждение по меньшей мере рискованно, если вспомнить хотя бы 1917 год – февраль, затем октябрь?

О.: Нет, нисколько. Февраль всего лишь продемонстрировал простую истину, что после отказа от монархии Россия немедленно впадает в хаос. Что же касается октября, то он в противоположность хаосу вообще устранил реальное движение, демонстрируя лишь видимость его. Результат известен. Что же касается идеи монархии… Вам наверняка известны лучше, чем мне, факты автомобильных, железнодорожных, авиационных катастроф – страшных, со множеством жертв… не правда ли? Но разве эти катастрофы дискредитируют самые идеи автомобилизма или гражданской авиации? Нимало. Они являются всего лишь частными примерами, свидетельствующими о легкомысленном подходе к реализации идеи в каждом данном случае. Так и с монархией в России, и не только в России, но и в Германии, Франции… Все это – частные случаи. В целом идея себя полностью оправдала. Соединенное Королевство, скандинавские монархии, Голландия, Бельгия, наконец – реставрация монархии в Испании, а кроме того – Япония, многие государства Юго-Восточной Азии, Ближний Восток… Как видите, примеров – обилие. И множество доказательств того, насколько гибкой является монархическая идея при ее осуществлении и насколько совместима она с самой широкой демократией. Поймите, монархия – не строй, а именно идея! Фундаментальная же идея – это позвоночник нации, или даже, скорее, это ее душа; не разум, а именно душа. Без фундаментальной идеи нация – существо без позвоночника и без души одновременно; это заметили и сформулировали еще в конце прошлого века. Такой народ – искалеченный зомби, не более того.

В.: И вы полагаете, что Россия этой души лишена?

О.: Вы это знаете не хуже меня – если видите в жизни еще что-то, кроме телеэкрана и газет.

В.: Но ведь монархия, которую вы исповедуете, является не единственной фундаментальной идеей? Или я ошибаюсь, и других нет?

О.: Есть, разумеется. Так же, как из пищевых продуктов существует не только хлеб, да и хлеба есть множество сортов. Пищи много, но традиционные меню разных народов сильно отличаются одно от другого. В Соединенных Штатах, например, существует фундаментальная идея Американской мечты, основанная на сознании того, что эта страна – самая, самая, самая во всем на свете. Такая идея могла бы возникнуть и у нас – при условии, что Россия была бы хоть соизмерима с теми же Штатами в экономике, политике, богатстве и государства, и его граждан, в широте свободы выбора возможностей, ну и так далее. Но вы прекрасно знаете, как нам далеко до этого. А вот демократия сама по себе стать фундаментальной идеей не может, поскольку она – понятие слишком широкое, она – лишь методика, однако самая лучшая методика остается звуком пустым, если она ни к чему реальному не приложена. Нет просто методик, они должны быть конкретными: методика образования или методика хлебопечения, или автомобилестроения… Нет, американская идея может удовлетворять каждого из нас в отдельности, но не страну в целом, потому что там как-то – исторически – научились сочетать неограниченный индивидуализм со столь же неограниченной государственностью; нам же до этого еще беспредельно далеко – а идея нужна сейчас. Сегодня. Элементарно простая. Доходчивая, понятная даже кретину. И в то же время достаточно возвышенная, иначе это не идея. Именно поэтому, кстати, Американская мечта – вовсе не то же, что «американский образ жизни», хотя на практике, быть может, это лишь разные названия одного и того же. Нет, в идее обязательно должна быть мечта. В идее монархии она есть: это мечта о власти, стоящей над мирской суетой, прежде всего политической, мечта о высшей справедливости, не связанной с очередной избирательной кампанией…»

Наталья вошла с джезвэ и чашками; только сейчас я понял, что уже несколько минут как бессознательно принюхиваюсь к долетавшему из кухни великолепному аромату. Она разлила смоляно-черное варево по чашечкам и уселась напротив меня. Я поблагодарил ее взглядом – и не сразу смог вернуть глаза к тексту.

«В.: Но не кажется ли вам, что для нас сегодня больше подошла бы идея могучей мировой державы? Пусть не самой сытой, зато… У этой идеи было бы еще то преимущество, что мы были такой державой и после того, как перестали быть монархией. Или, по-вашему, это не столь фундаментально?

О.: Попробуем поразмыслить. Мне эта идея представляется чересчур конкретной. Ее осуществление обходится весьма дорого, не правда ли? Вы думаете, это сейчас нам под силу? Это первое возражение. И второе: быть сверхдержавой – это все-таки тоже всего лишь методика. Методика защиты чего-то – именно защиты, потому что лозунг нападения в своем неприкрытом виде сегодня не пользуется кредитом. Следовательно, неизбежно требуется нечто, нуждающееся в защите. Что? Именно та самая фундаментальная идея.

В.: Но ведь, если вдуматься, такая идея у нас уже есть, и ради ее реализации не надо устраивать государственных переворотов. Даже две идеи. Идея нации. И Православная церковь. Она, как-никак, постарше династии Романовых.

О.: На ваше предположение можно ответить несколькими способами. Идея нации? Какой? Русской или Российской? Если русской, то что должны делать все нерусские, которых в стране больше, чем вам кажется? А если российской, по своей структуре подобной американской нации, единой при любом внешнем воздействии, невзирая на множество этнических групп, составляющих ее, то опять-таки эта нация может возникнуть, концентрироваться, кристаллизоваться из раствора только при наличии точки, вокруг которой она будет кристаллизоваться; центра тяготения, вокруг которого станет формироваться небесное тело… Для создания нации нужна центростремительность; у нас же с конца прошлого века преобладает центробежность и индивидуумов, и целых народов и народностей. Опять-таки: где взять этот центр? Вот мы и предлагаем его.

В.: И вы думаете, что народ пошел бы на это?

О.: Мы разговариваем серьезно?

В.: Я надеюсь.

О.: Вот и давайте разговаривать серьезно.

В.: Ну хорошо. Если серьезно: вы полагаете, что у нас когда-либо существовал немонархический способ правления? Надеюсь, что вы так не думаете. В противном случае я чувствовал бы себя сильно разочарованным.

О.: Не стану вас огорчать. Конечно, у нас во все времена существовало единоличное правление; менялись только названия.

В.: Так чего же вы в таком случае хотите: еще одной смены вывески, не более того? Стоит ли огород городить?

О.: А вот в этом никак не могу с вами согласиться. У государя есть великое преимущество по сравнению со всеми президентами, генсеками, председателями президиумов, et cetera. Он не избирается. Или, если и избирается, то единожды на столетия. Избирается династия. И никаких больше электоральных кампаний, пиара, претендентов, теледебатов, фальсификации результатов, никаких громадных расходов – и великолепное ощущение полной законности власти. Мы уже забыли, каково это ощущение. И еще: о государе уже никак нельзя сказать, что, мол, какой из него правитель, если он до того был – да кем угодно: директором завода, заведующим лабораторией, секретарем обкома или агентом разведки, допустим. Кем был? Наследником. Цесаревичем. И никаких проблем.

В.: Ну что же, во всяком случае, мне теперь ясна ваша позиция. Вы понимаете, разумеется, что я никак не могу согласиться с вами в главном: в том, что Россия без такого рода перемен существовать не может. Может, я вас уверяю, и надеюсь, что жизнь вам это докажет достаточно скоро.

О.: Ну если вы полагаете, что для России просто существовать – достаточно достойная судьба, то…

В.: Не придирайтесь к словам. Я выразился неправильно.

О.: Вы выразились совершенно правильно. Россия сейчас не более, чем существует. И до возникновения фундаментальной идеи своего самоощущения только и сможет, что существовать. Это в лучшем случае. Или перестанет существовать, как единая Россия – в худшем. Вас устроил бы такой вариант?

В.: Ни в коей мере. Да и никого другого, я думаю.

О.: А вот тут вы ошибаетесь. Потому что в отсутствие фундаментальной идеи центром моего мышления – и, следовательно, всей жизни – является мое личное, ну пусть семейное, благополучие. А тогда уже все равно, достигается ли это благополучие в пределах великой страны, мировой державы – или княжества Тверского или Ярославского. Вы думаете, россиянин не способен усвоить образ мыслей обитателя Люксембурга? Не каждый, наверное, но очень многие».

Вот такие собеседования с тогдашними монархистами, еще немногочисленными и весьма наивными, происходили уже в начале века. И нельзя не признать, что при всей своей наивности обстановку люди эти оценивали в общем совершенно правильно. В отличие от тогдашних властей.

Хотя есть основания считать, как я уже упоминал, что и в кругах власти люди наиболее дальновидные начали уже об этом задумываться. Я имею в виду не тех, кто представлял власть, был, так сказать, фигурами на доске, но теми, кто эти фигуры передвигал. Люди, обладающие подлинной властью, чаще всего остаются в тени: это позволяет им не нести никакой ответственности перед историей. Чаще всего их ищут (и находят) на вторых ролях неподалеку от кормила власти; однако самых главных вообще не находят: они конспирируются куда успешнее, чем, скажем, профессиональные разведчики.

Таким вот образом.

Я аккуратно упрятал бумаги в конверт и честно вернул Наталье; не только потому, правда, что обещал: кроме прочего, мне не хотелось рисковать ночью на улице, если уж я решил оставить тут и кассеты.

– Большое спасибо, Наташа. Очень интересно. Теперь вернемся к моей просьбе. Мне хотелось бы видеть, где и как вы спрячете мой груз.

Она немного подумала.

– Хорошо. Идемте. Я вам покажу.

Мы вышли в прихожую. Она отворила дверь во вторую комнату; здесь была спаленка. Как и в том, первом помещении, здесь с мужской точки зрения царил порядок, однако самой ей, видимо, так не казалось. У женщин свои представления об аккуратности и чистоте; здесь же, возможно, пыль не вытирали дня два. И еще – постель на диване не была убрана или хотя бы заправлена. Видно, Наталья забыла об этом – иначе вряд ли позволила мне заглянуть сюда. Кажется, она упустила из виду, что не успела прибраться; так или иначе, покраснела и пробормотала:

– Извините за хаос. Я уже собиралась ложиться – мало спала накануне…

Я сделал вид, что ничего не понимаю.

– Ну и куда же вы собираетесь спрятать мои пакетики?

Она подошла к гардеробу.

– Сюда, на полку. Под белье.

– Ни в коем случае. Обычно искать начинают именно со шкафов. – Я говорил это, а сам все смотрел на диван, не знаю почему, – пока не ощутил наконец, что для нее это было мучительной пыткой. Тогда я сказал:

– И вообще, не в спальне. Можно, мы зайдем на кухню?

Она кивнула без особой радости.

В тесной шестиметровке я огляделся.

– Где вы держите кастрюли?

Она показала на висящий на стене трехстворчатый шкафчик. Я раскрыл его. Среди прочего там находились четыре кастрюли, вложенные одна в другую, своего рода поварская матрешка.

Я вынул три верхних, в оставшуюся, самую большую, положил кассеты и осторожно водворил меньшие на место.

– Тут надежнее. Только, когда будете варить суп, лучше выньте их – у них весьма своеобразный вкус, многим не нравится.

Она ответила серьезно:

– Этой, большой, мы не пользовались уже давно.

С тех пор, как остались одни – следовало это понять.

– Ну, вот. Очень вам благодарен. И, знаете… Честно говоря, я буду ждать вас завтра.

– Я подумаю.

– А теперь можете выпроводить меня.

Наталья не стала уговаривать меня задержаться: видимо, и ей хватило новых впечатлений и переживаний.

Мы вышли в прихожую. И там случилось неожиданное.

Честное слово, я совершенно не хотел ничего подобного. Все произошло как-то само собой. Мои руки поднялись без моего участия. И обняли ее. И привлекли.

Она не вырывалась. Я смотрел ей в глаза, и она отвечала таким же взглядом. Серьезным. В нем не было вопроса и не было осуждения. Словно бы она заранее знала, что так произойдет.

Наконец я опомнился и опустил руки.

– Извини, – пробормотал я. – Наверное, я давно уже разучился достойно вести себя с женщинами.

Она чуть приподняла уголки губ. И ничего не сказала.

Я повернулся и вышел. Дверь за мной защелкнулась – не быстро и не медленно, в обычном темпе. Пока она затворялась, сердце мое успело ударить, наверное, раз пятнадцать – так сумасшедше оно вдруг заработало. Все это было по меньшей мере удивительно: что я, как оказалось, мог испытать горячее волнение не только из-за работы или очередной исторической проблемы. А я надеялся, что со всем подобным покончено уже навсегда.

С чем «подобным», собственно? – спросил я сам себя.

И не ответил.

Но мне стало хорошо. Как-то грустно-хорошо. Бывает так.

Бывает. Ну и дела…