Экспертный Совет занимал два этажа в правом крыле здания. Здесь было относительно тепло; перед стальной дверью, украшенной надписями, запрещающими шуметь, входить без дела и сморкаться на пол, скучал часовой в обыкновенной полевой форме. Он имел человеческий вид, и я против воли остановился послушать его рассуждения о том, что хотя прошлая зима выдалась холоднее, чем нынешняя, но зато тогда не было таких жутких ветров, и с чего бы они нынче взялись? Я рассказал ему о бурлящей на точке замерзания Атлантике, а он, возражая, поведал мне свою гипотезу, согласно которой уцелевшим представителям Лиги Перемен удалось-таки склонить объединенные нации к принятию мер по скорейшему установлению Территориально-Климатической Справедливости, благодаря чему в связи с изменением угла наклона земной оси наблюдается некоторое избыточное неспокойство атмосферы, каковое, по его мнению, должно полностью прекратиться в точности через триста восемьдесят семь лет, так что для паники нет абсолютно никаких оснований… Я подтвердил, что оснований и впрямь нет, и, когда мне по проверке пропуска было позволено пройти за стальную дверь, мы расстались вполне довольные друг другом.

Кое-кто из знакомых был на месте. Сновал вспомогательный персонал, тускло светились экранчики музейных компьютеров. Где-то ругались. В ближайшей зарешеченной комнате хлебали чай и звали составить компанию, но я отклонил. Эксперт по специсследованиям поймал меня за рукав и выразил благодарность за доставленного адаптанта – перспективный экземпляр. Эксперт по транспорту меня не узнал и проводил удивленным взглядом. Эксперт по энергетике узнал и сделал серьезную попытку затащить к себе, чтобы засадить за проверку расчетов, это надо было сделать, и я обещал, но – позже, позже… Эксперт по мобилизационной тактике заступил мне дорогу и, поминутно утирая шею и оглядываясь, заставил выслушать туманную речь, пересыпанную намеками на назревшую необходимость смены тем или иным путем некомпетентного и впавшего в волюнтаризм командования, при котором лучшим умам Экспертного Совета приходится играть жалкую и унизительную роль, – он все время спрашивал мое мнение, и мне опять удалось отделаться шуткой… Уже на излете меня настиг приказ быть к ночи в пятом Особом отряде, потому как на его участке просматривается непонятная активность противника, и я, обернувшись, показал пятерней, что понял правильно: в пятом так в пятом… Бойля я нашел в той же каморке без окон, которую сам же отвел ему под рабочее помещение. Тут он и спал. Тут он и ел, тут он и консультировал, когда к нему как к единственному специалисту по сущности адаптантов обращались с просьбой о консультации. Сейчас он сидел за проектором и изучал микрофильмы из недавно захваченного нами архива – черт знает, что это был за архив, но, видимо, документы попадались интересные, поскольку Бойль был полностью поглощен работой и закаменел на своем табурете. За последние дни старик еще больше высох – корм, тепло и безопасность не шли ему впрок.

Я вошел и тщательно запер за собой лязгнувшую дверь.

– О? – Бойль вздрогнул и оторвался от своего занятия. – Это вы есть? Здравствуйте, Сергей. Очень вам радостен.

– Взаимно, – сказал я, улыбаясь. – Я тоже радостен. Нет-нет, я к вам не по делу. Просто поговорить… Сколько же это мы с вами не виделись – дня три? Четыре?

– Пять, – сказал Бойль. – С тех пор, как я здесь сижу, вы заходили только один раз. Извините меня, но я так и не благодарил вас…

– Чепуха, – отмахнулся я, роняя себя на топчан и кладя автомат и шлем рядом с собой. – Не берите в голову. У вас тут все нормально? Ну, кормежка там, и вообще…

– Что? Да, конечно. Все замечательно. Вы знаете, Сергей, я недавно набрел на одну старую статью – так вот, оказывается…

Я успел его прервать. Когда ему хотелось общения, его заводную шкатулку всегда прорывало монологами, и я давно уже знал, что если не удается остановить его на разбеге, приходится либо выслушивать до конца, гордясь своим терпением, либо сразу начинать ругаться черными словами – на него это действовало. Но сейчас мне не хотелось ни того, ни другого. Я дотянулся до проекционного аппарата и выудил из него кассету с микрофильмом. Бойль смущенно захмыкал.

– «Новый подход к изучению миграций неолитического человека на Среднем Востоке», – прочитал я. Судя по шрифту надписи, новому подходу исполнилось лет пятьдесят. – Интересно. Зачем вам это?

Он промямлил что-то насчет того, что смена рода занятий действует на организм освежающе. Врать он не умел, это было очевидно. Я пожал плечами и вернул кассету на место.

– Дело ваше. Я к вам, собственно, вот зачем… – «А зачем?»– вдруг с удивлением осознал я. Кой ляд меня сюда принес? Не скажешь же вот так прямо, в лоб, что больше не можешь, что быть командиром отделения и каждую ночь подставлять свою шкуру под пули неизмеримо легче, чем быть хотя бы в малой степени ответственным за то, что делается по нашей воле. По моей в том числе. Не скажешь, что уже начал ощущать странное болезненное удовлетворение своей работой и боишься такого удовлетворения. Не скажешь, что, чувствуя себя на пределе, просто-напросто пришел поговорить с умным, беспомощным и непонятным человеком, желая получить от него что-то очень нужное и не зная – что, но притом зная, что можешь в любую минуту уничтожить этого человека одним только словом, одним движением пальца… Глупо все это. Ох, как глупо…

– Я закурю? – спросил я.

– Конечно. Пожалуйста.

Я зажег сигарету. Сизая струйка, замысловато завиваясь, всплыла к потолку, ударилась и отправилась посмотреть, нет ли где обходного пути. Я выпустил еще одну. Полегчало.

– Послушайте, Сергей…

– Да? – Я напрягся.

– Я вам благодарен. Но вы должны меня понять: мне очень злонеловко употреблять вашим гостеприимством… Э-э… я корректно сказал?

– Почти. Вы хотите знать, когда вас отсюда выпустят, – эту фразу я произнес в утвердительном тоне.

Он помялся.

– Ну, в общем… да. Примерно. Видите ли, мне нужно работать, а многие материалы здесь недоступны… вы понимаете?

Это я понимал. Не понимал я другого и не мог понять: как он до сих пор выходил живым из тех мест, где материалы доступны даже слишком. В одной мелкой стайке он ухитрился прожить дня три – не знаю, много ли ему удалось извлечь для науки, но уносить ноги пришлось на форсаже. Помню, на меня это произвело впечатление. Человек жил в стае! Один. Без подстраховки. Без дюжины снайперов, готовых по радиокоманде разом оставить его в растерянном одиночестве среди дюжины трупов. Он это смог. Он доказал, что это возможно. Такого везучего человека я в жизни не встречал: пули изорвали его одежду, он заблудился и едва не замерз, но вышел точно на мое отделение, и опять ему повезло: в тот раз ни Сашки, ни Вацека с нами не было.

А ведь я тогда уже точно знал, что Сашке его не отдам, с внезапным ознобом подумал я. Ни за что. Знал, что спрячу его в такое место, где никому не придет в голову искать, по типу того классического письма… Сашка, конечно, далеко не Дюпен, а настоящие профессионалы из нацбеза, кто уцелел, сейчас либо на Юге, либо легли на дно и не шевелятся. Риск был умеренный. Пожалуй, я мог бы еще отдать Бойля до ареста Сельсина и, как водится, нашел бы способ оправдать себя если не в Сашкиных глазах, то в своих собственных… Теперь – нет. Не могу.

Плохо, когда позади тебя рушится мост.

– Как вы считаете, долго еще они смогут сопротивляться? – спросил я.

– Адаптанты?

– Они.

– Я бы не ставил вопрос таким образом, – раздвинул морщины Бойль. – Я бы поставил его по-другому: долго ли еще сможем сопротивляться мы?

– То есть?

На этот раз он все же завел свою шкатулку, и я ему не воспрепятствовал. Как всегда, говорил он гладко, будто слова у него были заранее построены в походные колонны, – говорил, как на лекции, а в моем мозгу откладывался конспект. Большинство людей почему-то считает адаптантов феноменом новейшего времени, говорил Бойль. Однако это не так. Без сомнения, говорил он, адаптанты существовали всегда, во все эпохи, поскольку причина их существования не социальная, а генетическая, но они стали очень заметны тогда, когда человечество создало для них подходящую социальную базу, что, к сожалению, совпало по времени с генетическим взрывом. Я хочу сказать, говорил он, что людям не так-то легко будет отвернуться… отвертеться от кровного родства с адаптантами, хотя, конечно, им будет очень этого хотеться. Уже хочется, верно? Дело, однако, не в гипертрофированной агрессивности адаптантов по отношению к внешнему врагу, коим им справедливо представляются люди… Как вы полагаете, Сергей, какая основная черта присуща человечеству?

– Уничтожать себе подобных, – ответил я не задумываясь. – Знаем, проходили.

– Вы ошибаетесь, – мягко возразил Бойль, и я заметил, что вид у него усталый и отрешенный. – Основная черта человечества – беспечность. Это свойство превалирует даже над тягой к творчеству или, скажем, к насилию… разумеется, я говорю о человечестве в целом. Беспечность у вас… у нас просто поразительная. Мы легкомысленно рано нарушили естественный порядок вещей. Человечество перестало жить стаями и выиграло во всем, кроме уверенности в завтрашнем дне, забыв о том, что стая с обязательной иерархической структурой – крайне устойчивое и дееспособное образование. Совершенно безразлично, как называется эта стая: военная диктатура, абсолютная монархия или первобытная толпа, которая вовсе не была толпой… До появления конкурирующего вида считалось, что биологически мы доросли по крайней мере до усеченной демократии. Впрочем, это уже предмет экологии структур, по этому вопросу я рекомендовал бы вам обратиться к… Да-да, вы правы. Все время забываю… Это ничего, что я столь дидактичен?

– Даже приятно, – сказал я. – Я уже отвык. Вы продолжайте, продолжайте.

– Что тут продолжать? – Бойль развел руками. – Вы же знаете, как крысы подходят к приманке. Первой ее пробует самая слабая и подчиненная крыса, а остальные сидят и смотрят, что из этого получится. Если крыса издыхает от яда, для стаи эта потеря практически неощутима. Стаю, в отличие от нас, можно уничтожить, только истребив полностью, единственный оставшийся в живых – уже зародыш новой стаи. В человеке извечно борется сознательное стремление к свободе с унаследованным от предков неосознанным желанием жить в стае, охотно подчиняясь ее дисциплине. Неудивительно, что после многих цивилизованных попыток мы смогли противопоставить адаптантам только повстанческие отряды – это ведь тоже стаи, Сергей. Стаи против стай. Беда только в том, что их стаи устойчивее наших, поскольку скрепл… укреплены инстинктом такой силы, о которой мы не имеем ни малейшего понятия. Самое неприятное состоит в том, что любое увеличение свободы отдельной человеческой особи неизбежно ведет к уменьшению запаса прочности цивилизации, и причина этому лежит внутри нас. Нам еще миллион лет не удастся избавиться от этого естественным путем. Избавиться – значит поумнеть, а умнеем мы туго. Конечно, можно было бы попытаться искусственно взрастить совершенно иное человечество, свободное от наших врожденных недостатков, технически это уже достижимо, – но зачем нам такое человечество, в котором не будет нас? Возможно, мы просто обречены как вид. Поразительно, что люди только-только начинают это осознавать – отдельные люди, заметьте это, Сергей. Только отдельные. В своей массе человечество, вероятно, никогда этого не осознает.

– Почему? – только и спросил я.

Он посмотрел на меня с жалостью. Так мог бы смотреть добрый учитель на старательного, но безнадежно тупого ученика.

– Не успеет…

Он меня злил. Я докурил сигарету, поискал глазами, куда бы выщелкнуть окурок, и бросил его под топчан. Бойль сделал вид, что не заме-тил.

– Допустим, – сказал я. – И чем же все это, по-вашему, кончится?

– Э-э… Вы о людях?

– Нет. В людей вы не верите, это ясно, но это ваше личное дело. Я об адаптантах. Они же без нас вымрут. Или вы так не считаете?

– Трудно утверждать. – На этот раз Бойль улыбнулся. – Может быть, сумеют выжить. Видите ли, абсолютно новый вид не формируется в течение одного поколения. Спросите меня об этом через пять тысяч лет – тогда я, пожалуй, отвечу.

– Спасибо…

Он пожал костлявыми плечами:

– Поверьте, я вовсе не собираюсь… как это… затенять забор? Так корректно сказать по-русски?

– Наводить тень на плетень, – сказал я. – Так корректно.

– Да-да. Благодарен вам.

– Послушайте, – спросил я. – Кто вы такой?

– Э-э… Простите?

– Вы не Бойль, – сказал я хмуро. – Я давно знаю, что вы не Бойль. То есть, возможно, вы и Бойль, но вы не тот, за кого пытаетесь себя выдать. Только не изображайте девственницу, у вас это плохо получается. Неужели вы всерьез полагали, что те, кого это касается, не наведут элементарных справок?

Он посмотрел на меня с каким-то детским удивлением:

– Навели?

– Естественно, – сказал я. – В Академии о вас знать не знали. Чего и следовало ожидать. Впрочем, некий Святослав Меррилл Бойль, как ни странно, в природе существует, но ни к науке вообще, ни к антропологии в частности отношения не имеет. Действительно, предки по материнской линии у него русские, из старых эмигрантов. В духе своего исторического однофамильца постоянно проживает в Кембридже… если еще проживает. Шесть лет назад привлекался к суду по обвинению в уклонении от уплаты налогов, но был оправдан. Уважаемый человек, совладелец магазина по продаже сантехнического оборудования… Вам ведь это известно лучше, чем мне, не так ли?

Он понурился. На всякий случай я придвинул к себе автомат. Перегибать палку сегодня не следовало, теперь я это понимал, но раз начал, приходилось продолжать. От прижатых к стене можно ожидать всякого.

– Знаете, почему я вас не сдал сразу же?

– Нет.

– А вы спросите.

– Почему? – покорно спросил Бойль.

– Потому что все это выглядит невероятно глупо. Первое, что приходит в голову нормальному человеку, когда ему дают ознакомиться с подобной справкой, – махровая дубоцефальная глупость вашей легенды. Наводит на определенные мысли о достоверности, однако источники информации, по-видимому, вполне безупречны. Такая легенда попросту невозможна, однако же вы ею воспользовались. Вы не агент и никогда им не были. Вы по своему складу не можете им быть: вы не понимаете намеков. Вы человек не от мира сего и не ученый в общепринятом смысле этого слова, тем более не ученый такой… карикатурно-устаревшей модификации, каким хотите казаться. У вас нет ни одной печатной работы. Однако вы, безусловно, крупный специалист по адаптантам, вот этого я никак не могу понять. Кто вы такой?

Бойль поднял голову.

– Простите, – мягко сказал он, – вас это интересует профессионально?

– Нет, – ответил я. – Считайте, что это личный интерес.

– Я могу об этом перемолчать?

– Лучше бы вам ответить, – сказал я. – И перестаньте коверкать русский язык, вы же не англичанин. Вы не представляете опасности, я это понял. Но есть люди, которые не любят непонятного.

– А вы любите? – спросил он.

– Терплю. Но мое терпение на исходе. Я надеюсь, вы понимаете, что бывает с людьми, когда у них терпение на исходе?

– Они делают глупости, – сказал Бойль.

– Правильно.

– Нет, нет, – быстро сказал Бойль. – Не надо делать глупостей. Вы ошибочно думаете, уверяю. Никакого вмешательства, только наука. Исследования, не способные повредить. Никакой опасности для вас.

– Для меня лично?

– Для вас. И для других. Для всех на вашей Земле.

– Что? – переспросил я.

Бойль медленно потер ладонью морщины на лбу.

– Да. Вы поняли. На вашей Земле, Сергей.

Так.

Наверное, мне полагалось бы опешить. Я не опешил. Я ждал чего-либо подобного. Если после такого признания, сделанного всерьез (а я был уверен, что это именно признание, точнее, начало признания), человек не чувствует, что из него делают идиота, то это у человека сугубо профессиональное. Вычислить было нетрудно, я сделал это еще в госпитале в качестве логического упражнения, но куда труднее было поверить… Невероятные объяснения надо искать только тогда, когда не проходят объяснения вероятные, – если человек принял эту аксиому, он нормален. Я был нормален. А Святослав Меррилл Бойль – не Святослав, не Меррилл и не Бойль – уже говорил, он давал мне первое и единственное из невероятных объяснений, его прорвало взахлеб, так его никогда еще не прорывало, и он говорил, говорил, нимало не интересуясь тем, верю я ему или нет, он говорил невозможные, дикие вещи о другой Земле и другом человечестве, он был смешон и велик одновременно, его невозможно было остановить, и я не хотел его останавливать…

Два Солнца. Очень похожих.

Две Земли. Тоже очень похожие.

Два человечества. Одного корня.

Два? Или больше?

Пока неизвестно.

Не очень давно, каких-нибудь девять-десять тысячелетий назад в историю человечества были внесены распараллеливающие изменения: небольшая, но представительная выборка биологического вида хомо сапиенс была переселена на другую планету. Так на Земле-2 из приблизительно пятидесяти-ста тысяч переселенных индивидов возникло и продолжило развитие человечества-1 человечество-2. Своеобразие природных условий новой планеты определило отклонения в направлении и скорости этого развития, на особенностях которого сейчас нет причин подробно останавливаться, главный же смысл настоящего момента состоит в том, что впервые со времен Великого Разделения технические возможности человечества-2 позволили ему совершить первое посещение человечества-1 ради его изучения и рассмотрения вопроса о целесообразности возможного контакта в будущем, каковое посещение близится к успешному концу, так что, вы должны нас понять, мы просим, мы даже очень просим вас считать сообщенные вам сведения конфиденциальными…

– А это что? – спросил я, постучав паль-цами по «Новому подходу к изучению миграций», торчащему из проектора, и, не удержавшись, хмыкнул. – Поиск корней?

Самое интересное, что глаза старика загорелись, а механическая шкатулка была пущена вновь:

– Существует несколько гипотез о причинах Великого Разделения, в настоящий момент я проверяю наиболее безумную…

И прочее, и прочее, и прочее. Почти Бернс. Прочего было много. Закусив губу, я слушал молча, почти не перебивая. И прочее, и все такое прочее… Теперь уже точно Бернс и Маршак.

И два человечества.

Нельзя сказать, чтобы даже теперь я безоглядно поверил Бойлю. Нельзя сказать, чтобы я не поверил ни одному его слову. А только не был он сумасшедшим, это я вам точно говорю. Скорее я подумал бы такое о себе – с психикой агентов, имеющих не по чину резвое воображение, случаются любопытные вещи. Разгадка не разгадка, объяснение не объяснение, но что-то от рабочей гипотезы, за неимением лучшей, во всем этом присутствовало, и такая гипотеза меня не вдохновляла. Такая гипотеза била наотмашь. В памяти с перископной глубины суетливо всплыло и закачалось: «Нам нужно наше отражение. Мы не знаем, что делать с другими мирами…» Н-да… Вот оно – отражение. Мы и с нашим-то миром не знаем, что делать. Зачем мы им? Чем, ну чем мы можем их заинтересовать? Своих братьев по разуму и генокоду, если Бойль не врет. Ведь не нашей же технологией… Чем еще? Техникой организованного истребления людей? Вряд ли это им нужно, если только у них не те же проблемы, что у нас. Тогда чем? В альтруизм человечества-два что-то не верится. В добровольный альтруизм человечества, какой бы номер оно ни носило, не верится вообще. Получается, что мы можем заинтересовать их только сами собой как объектом наблюдения, как объектом научного интереса Бойля и ему подобных – кстати, сколько их среди нас всего? – вот только человек так устроен, что быть ему под взглядом всегда унизительно, а иногда, в иные моменты истории, не просто унизительно, а стыдно, невозможно стыдно…

Показать ему весь наш стыд… Да ведь он его уже видел.

Бойль кончил говорить. Струйка пота, сорвавшись с его лба, пошла чертить извилистое русло. Теперь он ждал, что скажу ему я. Я не сказал – не мог. Наверное, следовало произнести что-нибудь приличествующее случаю, а я пробормотал два, всего два жалких слова:

– Нашли время…