ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИЛОТЫ КЛЕОМЕНА
Глава 7
ЭКСМЕН ОСОБОГО СТАТУСА
Ананке, двенадцатый спутник Юпитера и ближайший из спутников с обратным орбитальным движением, делает полный оборот вокруг планеты примерно за шестьсот семнадцать земных суток. Кроме того, эта угловатая тридцатикилометровая глыба темного камня, кое-где покрытого коркой грязного ноздреватого льда, делает оборот вокруг собственной оси за десять с половиной часов. Поэтому Юпитер выползает из-за близкого горизонта каждые десять с половиной часов без нескольких секунд.
В восходе Юпитера нет никакой особенной красоты. Полосатый, заметно приплюснутый диск планеты, меньший, чем видимая с Земли Луна, и гораздо менее яркий, таща за собой четверку галилеевых лун, просто и без затей выныривает из-за близких скал только для того, чтобы спустя пять с, небольшим часов рухнуть за точно такие же промерзлые скалы с противоположной от наблюдателя стороны. Иногда совсем рядом с приплюснутым диском, внутри кучки ближайших спутников, видно тонкое бледное кольцо, кружащее вокруг планеты неизвестно для чего.
Словом, скучное зрелище, способное развлечь только новичка. Один, от силы два раза. Потом надоедает, и спустя несколько дней по прибытии никто по своей охоте не захочет подняться из прорубленных в каменной толще жилых помещений в башню дежурного по базе только для того, чтобы поглазеть на Юпитер, нелепый и чуждый. Еще месяц-другой новички в свободную минуту забегают посмотреть на маленькое, но все же яркое Солнце и пристают к занятому персоналу с вечным вопросом: а которая из тусклых искорок вблизи светила — Земля?
Со временем ностальгия не проходит, но принимает иные формы. «Наземному» персоналу базы после смены полагается по пятьдесят граммов водки в целях рекреации, а пилотам после учебных полетов — аж по сто, и в теории никакого подпольного самогоноварения не должно существовать в принципе… но то в теории. Что на Земле, что здесь, везде одно и то же, только платить приходится больше. И очень, очень часто случаются ссоры и стычки, нередко переходящие в групповые потасовки, — из-за ерунды, точнее, из-за того, что покажется ерундой землянину: из-за двух капель, недолитых жучилой-самогонщиком, из-за того, что сосед по жилому боксу храпит, пользуется чужим полотенцем или просто зануда, из-за самого безобидного слова, если оно процежено сквозь зубы…
Что поделаешь, если зубы часто сжимаются сами собой? — А ну, утихли оба!
В каждой руке я держу по эксмену, ухватив обоих за шиворот и раздвинув на максимальное расстояние, чтобы они не могли достать друг друга. Друг друга-то они достать не могут, зато мне уже перепало дважды: кулаком по уху от левого и пинком в бедро от правого. Бесприцельно. По правде сказать, в шоу Мамы Клавы такие касания у нас и за удары-то не считались. Но звон в ухе стоит, и синяк на ноге точно будет. Могло быть хуже, если бы драчуны действовали не потеряв голову, а умно и умело, — но тогда и мне пришлось бы воспитывать их совсем по-другому. Этот, правый, больно здоров лягаться. Лягнул бы куда не следует — и привет, сдавай в кладовку выданный под расписку сексатор, больше он не понадобится. Какой я тогда мужчина? Вон живоглот греческий Кронос — бог! — и тот впал в ничтожество, оскопленный сыночком. Утратил не могущество — авторитет, а вместе с ним и власть. Даже древние боги не уважали экс-мужчин.
Для пущей убедительности я как следует встряхиваю обоих, отчего мои магнитные подошвы с поцелуйным звуком отделяются от металлизированного пола. Вовремя дернув своих пленников кверху, я меняю вектор движения на противоположный и вновь со стуком приклеиваюсь к металлу. Не хватало еще мне, старожилу, взлететь к потолку на потеху зрителям, как какому-нибудь лопоухому новичку.
— Брэк, я сказал! А то лбами стукну.
Один из них уже не дергается, а только страдальчески морщится — видно, ненароком прикусил язык, — зато второй продолжает трепыхаться и изрыгать черные слова. Упорный какой. Этого я встряхиваю еще раз, чтобы зубы лязгнули, и отправляю в толпу зрителей рикошетом от потолка.
— Эй, там! Подержите-ка его.
Ловят и держат. И сейчас на правах старожила, вдобавок пилота, существа высшей касты, я буду вершить суд, скорый и правый.
— Ты. — Я снова, но уже легонько встряхиваю того, что прикусил язык.
Он бессмысленно таращится на меня, не понимая, какого рожна мне от него надо. Физиономия незнакомая, надо полагать, прибыл со вчерашним пополнением.
— Когда к тебе обращается старожил, ты должен назвать себя и указать должность, — терпеливо внушаю я.
Кажется, он понимает, что я не шучу. Среди зрителей становится тихо.
— Федор Шпонька, техник корабельных систем связи…
— Что же ты, Федор Шпонька, в драку полез, а? Наверное, причина была серьезная?
— Он мне весь полет прохода не давал, измывался! Отморозок!
— Перестань визжать, надорвешься, — морщусь я. — Кто начал драку?
— Ну я… Двинул ему в зубы. Жаль, мало!
— Пять нарядов на уборку санузлов базы, по нечетным числам, — выношу я свой приговор. — Сегодня у нас нечетное? Можешь приступать прямо сейчас. Где что лежит, спросишь у дневального.
— За что-о?! — крик души.
Придется объяснить.
— За глупость. Она у нас наказуема, как и везде. Плюс еще пять нарядов за неуместные вопросы. Итого десять. В следующий раз наказание будет строже. Все. Свободен. Давайте сюда второго.
Неумело цокая магнитными подошвами по полу — видно, что еще не привык, — наказанный Шпонька удаляется, растерянно оглядываясь на зрителей и пытаясь понять: не повезло ему сегодня или наоборот?
Конечно, повезло, дурашка.
Я теряю к нему интерес и оборачиваюсь ко второму любителю помахать кулаками. Подталкиваемый в спину доброхотами из зрительской массы, этот приближается — цок-цок — ко мне и рапортует, не дожидаясь подсказки. Ухо, значит, чуткое. Уловил. И, как видно, очень быстро ориентируется в новых ситуациях.
— Илья Лучкин я, техник по системам жизнеобеспечения.
Ох не нравится мне этот Илья Лучкин! Никогда не причислял себя к физиономистам, но эта заплывшая толстым подкожным жирком ряшка и глубоко посаженные глазки внушают мне инстинктивное недоверие. А главное, радостная готовность как склониться перед сильным и по мановению его мизинца вылизать вокруг него пол, так и первым вцепиться в глотку тому, кто хоть на миг окажется слабее. Знаю я таких: они умеют безошибочно выбрать этот миг! В подполье они обычно примыкают к крайним радикалам, не имеющим иной программы, кроме как напасть исподтишка на зазевавшуюся женщину, изнасиловать и убить, и они с удовольствием насилуют и убивают, если есть стопроцентная гарантия делать это безнаказанно. И они же с не меньшим рвением идут на контакт с полицией и спецслужбами, охотно продавая своих товарищей-садюг. Стукачи из них выходят отменные. Клиническими садистами их не назовешь, — они не столь примитивны, но заедать других насмерть для них удовольствие, а расширить круг тех, кого можно жрать живьем, — цель жизни.
Интересно, каждая ли крыса мечтает стать крысиным королем?
Впрочем, я, может быть, и пристрастен… Сейчас посмотрим.
— Причина драки? Твой вариант. Илья Лучкин успокоился удивительно быстро, и голос его на удивление ровен:
— Вариант один и тот же: этот псих на меня напал, я защищался. Да ведь он сам сознался.
— Псих оттого, что напал, или оттого, что сознался? — спрашиваю я.
Смешки. Лучкин делает вид, что не понял вопроса.
— У него были основания начистить тебе рыло? — уточняю я.
— Нет. И у меня не рыло, а лицо!
Вот как. Он еще ерепенится. По-моему, у него все-таки рыло, но если он думает, что лицо, возражать не стану. Как раз лицо он больше всего боится потерять, хорошо понимая, что влип в неприятную историю и лихорадочно ища, как из нее выпутаться, не уронив себя в глазах… Оглядываю столпившихся у стены и в проходе зрителей — так и есть, среди них вкраплено несколько незнакомых физиономий. Вот в их, значит, глазах.
— Вчерашнее пополнение — шаг вперед, — командую я. Нестройное цоканье магнитных подошв.
— Ты, — обращаюсь я к щуплому пареньку, — подтверждаешь его слова?
В ответ — очень поспешный, но немного растерянный кивок.
— Не слышу!
— Да. Подтверждаю… — почему-то шепотом.
— Оснований для драки не было?
— Не было… — еще тише.
— Ясно… ты? — тычу я пальцем в направлении следующего, плотного коротышки. У того заранее заготовлен ответ:
— Не знаю. Может, чего и было — не видел… Я много спал во время перелета…
— Спал два с лишним месяца? Замечательно. Все порядочные эксмены произошли от Первоматери, а ты, значит, от суслика. Так?
Зрители веселятся, а мне не до смеха. Скольких эта гадина уже успела запугать? Неужели всех?
— Брось, Саймон, — морщится высокий белобрысый парень, крайний справа. — Правильно Федька ему врезал. Поделом. Жаль, я поздно пришел, а то бы еще от себя добавил. Шкуры вы. Чего испугались: сортиров, что ли, никогда не мыли? Тьфу!
— Назовись, — резко бросаю я, вперив в высокого хмурый взгляд. Не хочу показать, что внутри у меня все содрогнулось от удовольствия.
— Мустафа Безухов, пилот-стажер. Ускоренные курсы.
— Тим Гаев, пилот. — Я поднимаю руку в приветствии, вызывая удивленный шепот. Что ж, пусть рейтинг Мустафы Безухова немного подрастет. Наверное, многие понимают: дело не только в том, что он мой коллега. Есть смысл избавить смелого парня от шпыняния и придирок не по делу, какими изобилует жизнь новичка на Ананке, иначе кому-то очень скоро придется предстать перед судом старожилов, а кому-то — залечивать в лазарете полученные увечья. Этот не задумается пустить в ход кулаки в ответ на оскорбление.
А кроме того, я рад оттого, что могу указать, из какой книги какого автора случайный перебор некогда выудил его фамилию. Не настолько велика моя литературная эрудиция, чтобы знать, герои каких книг носили фамилии Шпонька и Лучкин, а Безухов — знаю. С именем Мустафа тоже все понятно: не иначе приемник-распределитель направил сданного мамашей младенца в какой-нибудь азиатский питомник.
Остальных новичков я одариваю долгим взглядом — пусть сделают выводы — и поворачиваюсь к подсудимому. Ох, боюсь, он еще не понял, что стоит перед судьей…
— Ты еще здесь? Двадцать нарядов на уборку сортиров. По четным числам. Марш. Эй, найдите кто-нибудь Шпоньку, скажите ему, что по рассмотрении дела половину нарядов я с него снял. Хватит с него и пяти на первый случай…
А вот этого червивая душонка Ильи Лучкина вынести не может. Несправедливо же! Это ему первому дали в морду!
Что он может знать о справедливости? Но как ему ее хочется! Разве то, что его раскусили и берут в оборот, — справедливо? Разве для этого он с малых лет мучил слабейших и пресмыкался перед сильнейшими?
А главное, разве по справедливости его отправили на Ананке, в эту жуткую дыру, что при столкновении с барьером сгорит первой? Он же ценен! Он исключительный! Ему просто не повезло, но начальство и тут обязательно оценит его усердие, и — хотите пари? — уж он-то сумеет съюлить отсюда раньше, чем все тут полыхнет…
— Су-ука-а-а!..
Ума не приложу, где он прятал отвертку с длинным узким жалом — карман бы она продырявила, конечно. В рукаве? Теперь это уже все равно, потому что она зажата в кулаке и летит мне в бок. В правый, где печень.
Я проморгал, и мне не уклониться от удара — я просто не успею, хоть и прозван Молнией…
Стальное жало с треском вспарывает мою рубашку и, кажется, даже успевает коснуться кожи в тот момент, когда я ныряю в Вязкий мир. Вынырнув позади неудачливого убийцы, без всяких затей несильно бью его кулаком в затылок, будто заколачивая гвоздь. Тум!
Надо думать, клиент решил, что рядом что-то взорвалось: хлопок воздуха спереди, хлопок сзади, и сейчас же мир расцвечивается фейерверком. Отвертка вылетает из руки падающего и начинает самостоятельное путешествие по помещению, Лучкин же выполняет более сложную эволюцию: ложится вперед, как клонимый шквалом бамбук, отчего его подошвы отсасываются от пола, плавно взмывает к потолку и начинает медленный обратный дрейф. Гравитация на Ананке ничтожная, но все же гаденыша не придется ловить за штанину — спустится сам, очухавшись по дороге. Шейные позвонки целы, нокаута нет, а мигрень пройдет.
Краем глаза наблюдаю необычайное оживление среди зрителей — далеко не всем из них доводилось видеть воочию, как я телепортирую, а новичкам обо мне вряд ли успели насплетничать. Эти раззявили рты, даже Мустафа Безухов. Чего вылупился, коллега? Иди лучше отвертку поймай, пригодится в хозяйстве.
Значит, так, — внушительно произношу я, когда телодвижения притянутого к полу Ильи Лучкина приобретают осмысленность. Он пытается встать так, чтобы вновь не улететь к потолку, а в заплывших глазках застыл немой вопрос:
«Где я лопухнулся? Где?»
— Значит, так… Постоянный наряд на четные числа — вплоть до особого распоряжения. Увижу кого вкалывающим вместо тебя — сильно пожалеешь. В запасе еще нечетные числа есть. Понятно?
Он кивает. Погодите, дайте ему только осмотреться, дайте пробиться к начальству, а уж там поглядим, кто кого… Дожать его, что ли?
— Впрочем, ты, может быть, не согласен, — задумчиво говорю я. — В таком случае ты имеешь право предстать перед судом старожилов Ананке и принести жалобу. Здесь у нас не прерия какая. Однажды, полтора года назад, и мне пришлось потребовать суда старожилов, тогда я отделался всего-навсего тремя чистками сортиров, для порядка. Вдруг я пристрастен или ошибаюсь? Можешь и ты потребовать суда, это шанс…
В помещении становится очень тихо. Если бы на Ананке водились мухи, то сейчас было бы слышно, как они умывают лапки. Надо думать! Суд старожилов — вещь реальная и вызывающая дрожь. В принципе он может склониться к неожиданно мягкому решению, как было со мной и еще два-три раза на моей памяти, — а может и усугубить наказание вплоть до физического устранения подсудимого, без права апелляции к командованию. Да и какая апелляция спасет апеллирующего от несчастного случая? Мы здесь живем, и нам решать, с кем жить, а кто по неловкости угодит под напряжение или с разорванными взрывной декомпрессией легкими станет еще одним малым спутником Юпитера. Воздушного давления на дне пустующей ракетной шахты вполне хватает, чтобы по открытии герметичной заслонки вышвырнуть приговоренного в вечный полет, как тряпку. Как ни странно, индикация из шахты не поступает на центральный пульт диспетчера, и дежурный персонал никогда ничего не замечает.
Разумеется, любой офицер штаба тоже может наложить на эксмена дисциплинарное взыскание, часто не из легких, по крайней мере на словах. Действительно тяжелым, однако, оно становится тогда, когда его одобряет совет старожилов. В противном случае наказанному бедолаге помогут, чем могут, и сделают это так, что комар носа не подточит. Однажды я сам угодил в карцер «на хлеб и воду» — и пять суток наслаждался бездельем, вкусной пищей и хорошими книгами. Если речь не идет о смертной казни, то гораздо важнее, КТО наказывает, нежели ЧЕМ.
Илья Лучкин энергично мотает головой — он неглуп, он все понял. Жаль… Иногда очень хочется, чтобы интеллект и подлость не уживались вместе.
Я молча покидаю жилой сектор «наземников», в котором, надо надеяться, навел относительный порядок. Коридор. Еще один, под прямым углом. Вот ведь нарыли… И еще продолжают рыть на дальней периферии базы, что-то там углубляют, а зачем — неясно. Неужели они думают, что после контакта с невидимым барьером здесь хоть что-то уцелеет? Хотя, может, и думают, с них станется. За час до «момента ноль» эвакуируют с базы все ценное, швырнут в бой, как горсть песка, все семьдесят две боевые капсулы, управляемые эксменами, а на базе, пожалуй, и оставят кого-нибудь в роли белой крысы: выживет — не выживет на глубине в триста двадцать один метр? Эксперимент. Как будто не ясно: энергии от аннигиляции одних только наружных сооружений с лихвой хватит на испарение космического булыжника, на котором мы имеем удовольствие прозябать.
Уже очень скоро.
Ананке. Неотвратимость. Даже не верится, что этот тридцатикилометровый обломок получил столь удачное имя больше двух веков назад, — вот и отмахивайся после этого от разговоров об интуиции. Прямое попадание.
Шесть лет назад тут уже была база, правда, не военная, а ремонтно-заправочная и совсем маленькая — для обслуживания редких кораблей, забирающихся в пространство между Марсом и Сатурном. Говорят, ее построили лет сорок назад, после того как из-за пустячной аварии погиб корабль с женским экипажем, стартовавший с Каллисто. Вышло, что выгоднее прилепиться к Ананке, нежели строить базу на крупном спутнике или городить возле Юпитера автономную орбитальную конструкцию. Когда встал вопрос о военной базе, закономерным образом возникла мысль расширить то, что уже имеется. За шесть лет из первой партии заброшенных сюда рабочих и техников не свихнулся и не погиб по дурной случайности один Марек Заглоба, молчаливый, сильно углубленный в себя эксмен, но уж если он скажет слово, оно становится законом и для старожилов.
Хотя какие мы по сравнению с ним старожилы… Так, мальчишки. Гадкие утята с медленно растущим маховым пером.
Жужжащий и лязгающий лифт возносит меня с сорокаметровой глубины жилой зоны под самую поверхность. В башне дежурного по базе одиноко скучает Мика Йоукахайнен, пилот, назначенный на неделю дежурным за аварию при посадке. Со всяким бывает. За толстенными стеклами, что крепче металла, вроде бы одна чернота — но это не так. Надо дать глазам привыкнуть, и тогда различишь окруженную скалами котловину с разбросанными там и сям куполами наружных построек базы, подвижный параболоид Большой антенны, с десяток малых посадочных площадок для вертких капсул с плазменными двигателями и одну большую для кораблей посолиднее.
Эта башенка дежурного — едва ли не первое сооружение базы, еще той, ремонтно-заправочной. Вообще-то место для посадки-взлета выбрано здесь неудачно и используется лишь в особых случаях — большинство кораблей и боевых капсул Четвертой эскадры базируются вон там, за обледенелыми скалами к северу от котловины, и не на поверхности, а в шахтах, что куда удобнее. Вот грузовые ракеты с Земли, возящие к нам оборудование, топливо, белковый концентрат и иногда спецов-эксменов, — те да, опускаются здесь.
Солнца нет. Из четырех обращающихся вокруг Ананке платформе гамма-лазерами сейчас видна только одна. Еще две, очень мощные, но одноразовые, испаряющиеся в служащем для накачки ядерном пламени после единственного короткого импульса, способного продырявить насквозь астероид, отсюда вообще не увидеть — они отведены довольно далеко. Маленький приплюснутый Юпитер как раз готовится закатиться за тот край неровного горизонта, который принято считать западом, и скалы отбрасывают призрачные тени в нашу котловину. Пожалуй, даже красиво там, снаружи, красиво холодной чуждой красотой, с непривычки притягивающей и пугающей.
А с привычки — раздражающей и даже ненавидимой. Один случай буйного помешательства дежурного уже был.
— Привет, Мика, — здороваюсь я. — Что это ротозеев нет? Вчера пополнение прибыло, единиц двадцать недожаренного мяса.
Каково место, таков и юмор, сами понимаете. Вполне дожаренным это двуногое мясо станет не раньше, чем на нас надвинется барьер. Вернее, когда мы наскочим на него, привязанные тяготением к нашей маленькой желтой звездочке, летящей, как выяснилось, не туда, куда надо. Не раньше, но вряд ли и позже…
— А… — машет он рукой, тяжко вздыхает и зевает с прискуливанием. — Приходили тут… Я их погнал, надоели. Сижу вот, пялюсь незнамо зачем. Повеситься от такой жизни…
— Будешь вешаться — позови меня.
— Зачем? — настораживается Мика.
— Интересно. Посмотреть хочу, как ты при этой тяжести…
— Остряк-самоучка… А у тебя что, сегодня полетов нет? На сей раз вздыхаю я.
— Мое корыто на профилактике. Регламентные работы по полной программе. Если до завтра управятся — и то хлеб.
Мика не удивлен: все на базе знают, что к моей капсуле у техников повышенное внимание — наверняка в ущерб другим боевым единицам, что признано полностью оправданным. Если в бою из-за технических неполадок выйдет из строя сразу десяток капсул прикрытия, эта неприятность еще не станет фатальной, зато если откажет одна-единственная капсула, моя, — весь план операции, по правде говоря, вполне безумный, вроде попытки высечь нависшую над головой волну цунами, полетит ко всем чертям.
— Тогда садись. — Мика кивает на соседнее кресло. — Вдвоем скучать веселее.
Понять его можно. Вот диспетчеру, что сидит в почти такой же башне по ту сторону скал, скучать не приходится — то взлет, то посадка, то нештатная ситуация, когда все на ушах не то что стоят, а пляшут чечетку. А здесь место тихое, зевотное. Кто-то решил, что присматривать за автоматикой, обеспечивающей функционирование базы, должен специальный эксмен — вот Мика и присматривает в наказание, сатанея от тоски. Все-таки лучше, чем карцер.
— Нет, я пойду… В другой раз посидим.
— В другой так в другой, — со вздохом соглашается Мика и вдруг ненадолго оживляется: — Погоди, ты уже слышал, что учудил Семецкий?
— Кто?
Наверное, тоже литературный герой.
— Ты его можешь и не знать, он из недавних. Большой такой, волосатый…
Да, кажется, был такой в позапрошлом пополнении, не то пилот, не то техник, не помню. На базе уже больше пятисот человек, ну не в состоянии я запомнить такую прорву имен, фамилий, специальностей и даже лиц.
— Ну?
— Ночью свалился в чан с черной икрой. Полез в горловину зачерпнуть втихаря банкой — и соскользнул. Говорит, трясина та еще, едва не затянула. Пока барахтался, пока вылез — как есть зернистый негр. Еле отмылся. Вся смена ржала, кроме кухонного техника — ему-то весь чан стерилизовать заново.
Я улыбаюсь и киваю, показывая Мике, что оценил юмор ситуации. Наверное, этот предприимчивый эксмен поражен безоглядной любовью к черной икре, если за месяц она не успела ему надоесть хуже синтетической каши, имитирующей по прихоти кухонного техника то рис на молоке, то овсянку, то манную размазню, а то и вовсе ничего не имитирующей. Икра, разумеется, не каша, но тоже пища искусственная, из генетически модифицированных дрожжей, что выращиваются глубоко под поверхностью в обширных полостях подле вспомогательного реактора и без жесткого облучения перестают расти и размножаться. О вкусах не спорят, но я бы в тот чан не полез даже в мои первые дни на Ананке.
Вдвоем, может быть, скучать и веселее, но лучше уж я послоняюсь по базе. Тут есть где послоняться ради отсрочки мышечной атрофии. Коридоры, проходы, закоулки, лифтовые колодцы, кольцевой туннель с монорельсом… много чего нарыто. Тенями бродят техники-обходчики. Навстречу мне попадается взмыленный Джо Хартрайт, пилот из моего звена. Видно, что он только что посадил капсулу после учебного полета и вряд ли расположен к разговору, а расположен принять душ, если нынче в нем есть вода, а затем вытребовать у каптенармуса свои законные сто граммов сорокаградусной, долить вонючим самогоном, если не хватит, и завалиться спать.
Не хочу ему мешать, но он останавливает меня сам:
— Твой этот протеже… Синюхаев… гони ты его в шею!
— А что такое?
— Отрабатывали слетанность, как всегда. Я крутанул разок несильно, — Джо показывает ладонью свой маневр, — он и отвалился, раззява. Сразу. По-моему, толку с ним не будет.
— Ладно… Кого посоветуешь взять?
— Лучше других Онегин, но он не захочет. Да и трепло то еще, уши завянут. Может, Мбога? Хороший пилот.
— С его акцентом? Я его и в спокойной-то обстановке понимаю с третьей попытки. Весело мне будет в бою его слушать…
— На тебя не угодишь, — ворчит Джо. — Хорошо, я подумаю.
— Думай, думай…
Мы расходимся. Цок! цок! — магнитные подошвы. Ходить здесь можно привыкнуть, но не побегаешь. Между прочим, по объявлении боевой тревоги весь личный состав базы обязан занять места по боевому расписанию в течение трех минут и ни секундой больше. Не знаю, чья шибко умная голова выдумала такой норматив, но убежден, что ноги, прикрепленные к этой голове через переходник туловища, никогда не носили магнитной обуви. Проверено много раз: половина персонала, особенно из дальних жилых секторов, элементарно не успеет. Монорельсовые кабинки не панацея. По слухам, для базы на Церере разработан проект пневматического эксменопровода, где спецы, ветром гонимы, скользят по резиновой трубе с тефлоновым покрытием вроде пуль в стволе духового ружья. Тоже, видать, умная голова думала…
Ну отчего у нас всюду такая дурь? Ведь если мне — в который уже раз! — заявят, что женщины в силу склада их ума принципиально склонны лишь к жесткому администрированию, а не к техническим озарениям, я первый скажу, что это неправда. Можно сколько угодно пытаться утешиться тем, что мощный и компактный плазменный двигатель, подаривший людям планеты, был придуман и доведен до воплощения именно мужскими мозгами еще во времена смердящего загнивания патриархата, где-то между Сандрой Рамирес и Анастасией Шмалько, — но случайный приоритет не утешает. Кто изучал историю глубже общеобразовательного курса для эксменов, должен знать, что в конце Темных веков женщины почти повсеместно добились равноправия, хотя бы формального, и с успехом конкурировали с мужчинами. Насчет гениальности не скажу, не знаю, но технические и научные таланты среди них встречались, это точно.
Так что же с ними стало потом? Прорыв Сандры Рамирес в Вязкий мир — благословение феминизма или проклятие?..
Неужели и впрямь абсолютная власть развращает абсолютно? Где же смысл человеческой возни на маленьком уютном шарике Земли, где цель? Сохранение и воспроизводство? Да, конечно. Надо крепко ушибиться головой, чтобы возразить против того, к чему стремятся муравьи и тараканы, не то что человек. Но что есть цель, а что средство? И где она, настоящая цель? Выживание? Благоденствие хотя бы половины человечества? Неограниченная космическая экспансия?
Да что там плазменный двигатель! Приятная, но мелочь. Если бы полтора века назад все обернулось иначе и если бы человечество каким-то чудом не умертвило притом самое себя, то мы уже давно освоили бы Солнечную систему, а возможно, достигли бы и звезд! Вопрос в другом: зачем? Чтобы опять искать смысл, не найти его и забыться в работе, видя в решении очередной грандиозной задачи хотя бы суррогат смысла? Так что же, смысл — в вечных поисках смысла? В напрасных поисках того, что не дано нам природой?
Глупость какая-то…
Раньше меня редко посещали такие мысли, а теперь нет от них никакого спасения. Даже в тренировочном полете — нет-нет да и накатит. И ведь понимаю умом, что во всем этом мозговом онанизме нет ни малейшего толку, а поделать с собой ничего не могу. Наверное, это оттого, что уж очень немного времени нам осталось: две недели, четырнадцать земных суток… то есть с утра было ровно четырнадцать, а сейчас уже меньше. Шевелится что-то внутри, протестует, пытается напоследок додумать, понять что-то очень важное… И не один я такой.
Идет время. Был зеленым салагой, стал старожилом… Вдвое выросла база на Ананке. Четвертая космическая эскадра доведена до штатного состава в шесть полноценных эскадрилий, двадцать четыре звена, половина пилотов имеет сто и более часов самостоятельного налета, техники обучены, боеприпасов и топлива хватит с избытком… А главное, сейчас мы знаем больше, чем год назад. Яркие вспышки десятков уничтоженных зондов выявили точную конфигурацию невидимого барьера и скорость его приближения. С высокой долей вероятности мы можем назвать звезду, окруженную семьей планет — кстати, давно открытых, — вероятно, служащих колыбелью иной цивилизации. Невзрачный желто-оранжевый карлик в Геркулесе, едва видимый невооруженным глазом, оказался центром гигантской, в сотню световых лет, кордонной сферы, кажущейся плоскостью в том малом ее кусочке, что достался на долю Солнечной системы. Границы.
Барьера, который патрулируется. За которым любой чужеродный предмет, не принадлежащий к классу мертвой природы, будь то искусственный аппарат, подопытное животное, эксмен или человек, будет уничтожен столь же неотвратимо, как неотвратима гибель комара, столкнувшегося с ветровым стеклом мчащегося автомобиля. А комар точит свой хоботок в безумной надежде прободить им стекляшку…
Более того: выяснилось, что нас предупреждали! В обширных архивах Гобийской радиообсерватории был найден обрывок необычного сигнала, принятый более сорока лет назад, не вписавшийся в программу наблюдений и успешно забытый, а ныне, после ряда попыток расшифровки, трактуемый как недвусмысленное предупреждение землянам.
Конечно, они знают о нас если не все, то многое. Кабельное телевидение есть только в городах, а значит, по-прежнему летят мегаватты в эфир. Как сто, как двести лет назад. Интересное у чужих, должно быть, составилось мнение о нас по просмотру теленовостей, спортивных программ, шоу и сериалов… В последнее время с ними отчаянно пытаются договориться, используя крупнейшие антенны и мощнейшие передатчики, хотят объяснить им что-то, и за посланиями сестрам по разуму, свидетельствующими о нашем глубоком почтении и уважении со всеми вытекающими намеками, легко угадывается детски-жалкое: мы нечаянно, мы больше не будем, не трогайте нас, пожалуйста! Честное слово, этого больше не повторится!..
Нет ответа.
Мы не знаем, как они выглядят, но они в общем-то совсем не странные, эти существа, объявившие сферу радиусом в сто с хвостиком световых лет своей неприкасаемой вотчиной. Наши мозги очень даже способны их понять. Это — мое, понятно? Место занято, не лезь, плохо будет. Не понял — твои проблемы. Тебя предупредили, а если ты глуп, самонадеян, ленив или чересчур немощен, чтобы уйти с дороги, — пеняй на себя, мы умываем руки. И умытыми руками оботрем чело (или что там у них есть?) по окончании трудов праведных, покончив со слабыми или непонятливыми с их жалкой Манией величия и смешными амбициями…
Не вполне по-человечески — но похоже. Они, в отличие от нас, не нахраписты, нет, они только упорны и последовательны в защите своего, только своего…
А ведь мы агрессоры! Какая, с их точки зрения, разница — вольные или невольные? Непринципиальный вопрос, никак не влияющий на результат…
Давным-давно, еще в училище-интернате, нам крутили эпизод из древнего черно-белого фильма, по всей видимости, только для того, чтобы лишний раз наглядно подчеркнуть махровую мужскую тупость: во время какой-то войны мужчины даже не шли — перли в атаку густыми колоннами, дурным нахрапом, и единственная женщина покосила их чуть ли не всех из допотопного пулемета с водяным охлаждением… Вот так и мы. Прем. Только в том эпизоде немногие уцелевшие все-таки пустились наутек — а куда же утечь нам? Сидя на своем шарике, мы совершаем сидячую агрессию. По хитрой спирали, прозванной эпициклоидой, Земля, подобно звездолету без управления, приближается к барьеру с точностью часового механизма, и человечество с нее не спрыгнет.
Звездолет Терра.
Но первыми войдем в чужое пространство мы, семьдесят две капсулы Четвертой эскадры, базирующейся на Ананке…
— Подождите! Цок-цок-цок.
— Чего тебе? — оборачиваюсь я к Мустафе Безухову.
— Вы… — начинает он.
— Чтобы я это «вы» в первый и последний раз слышал, — прерываю я. — Усек?
— Да… Я хотел спросить тебя: правда ли, что пилотов на базе в два раза больше, чем капсул?
— Откуда слышал?
— Говорят…
— Врут, — ворчу я. — Процентов на десять — может быть, а вдвое — нет.
— Во время э… операции эти десять процентов останутся на базе?
— Разумеется. — Я удивлен. — Где же еще?
— Есть версия, что весь персонал будет эвакуирован с базы до начала боя, — сообщает Мустафа.
— А-а… Хорошая версия. Только ложная.
У него немой вопрос в глазах. Я машу рукой туда, откуда только что пришел:
— Если не лень, поднимись в башенку к дежурному, взгляни оттуда на скалы повнимательнее. При подходящем освещении над одной из них увидишь носовую надстройку транспорта «Незабудка», он может взять сотню пассажиров… ну, при очень большом желании можно впихнуть в него и две сотни — если друг на друге и на голодном пайке. Может, удастся задержать до боя один-два грузовика — еще от силы человек пятьдесят. Как ни крути, а не меньше полутора сотен останутся на Ананке — гореть. Думаешь, почему никто из пилотов не хочет остаться в резерве? Из кожи вон лезут, выкладываются в учебных полетах на все сто… Отдать концы в драке, знаешь ли, несколько приятнее, чем сидеть и ждать. Понял?
— Понял.
— Впрочем, кому что нравится. Ладно, тебе решать… Что нового на Земле?
— Не знаю.
— То есть?
— Я сюда не прямо с Земли, я с лунной базы. Годичный курс подготовки.
Значит, Мустафа Безухов не такой уж желторотый новичок, как я полагал, — провел во Внеземелье немногим меньше времени, чем я.
Тем лучше. С новичками сплошные проблемы. Некоторые из них паникуют в невесомости, другие боятся открытого пространства, третьи, наоборот, страдают клаустрофобией. А иные на полном серьезе интересуются, почему в космосе черно и днем и ночью.
— Ясно. А что хоть слышно-то?
— Да все то же, — машет он рукой. — Сперва информацию, понятно, придерживали, ну а как пошли слухи, так и началось: сомкнем, мол, ряды, выстроим непробиваемый этот, как его… щит, дадим эксменам шанс оправдать свое существование, ну и все в таком духе. Производство космических вооружений, то-се… насчет толку не знаю, а шуму много. Под эту музыку гребут кого ни попадя, кроме отъявленных олигофренов, в основном на заводы. Я в космос попал в общем-то случайно…
— Все попадают случайно. А кем ты был на Земле?
— Шофером автоцистерны, молоко возил. Еще ковбоем на родео — у меня координация хорошая, все кости целы. А до того — дояром на ферме…
— Кем-кем?
— Дояром. Оператором доильного аппарата. Ну а первотелок — тех надо руками раздаивать…
— А ну-ка дай пять.
У него не кисть — тиски, хотя пальцы тонкие. Сразу видно, что дояр квалифицированный. С минуту мы с каменными физиономиями меряемся силой: кто скривится от боли? Наконец я сдаюсь:
— Силен… Реванш со временем?
— Обязательно.
Теперь мне понятно, как он окорачивал разных гаденышей во время перелета.
— Как ты в пилоты-то попал?
— Вызвался добровольцем, медицина одобрила. Все лучше, чем техником быть, с железяками возиться, не люблю я их…
— Летать, значит, любишь?
— Люблю.
— А сюда тоже добровольно вызвался? Он трясет головой:
— Не… Моя бы воля, я бы на Луне остался. Так сложилось.
— Жалеешь, что попал на Ананке?
— А чего хорошего?
И верно.
— Погоди… — спохватываюсь я. — Ты, когда на Луне служил, в новостях или еще где не слыхал такой фамилии: Мальцева? Ирина Татьяновна Мальцева?
На несколько секунд он задумывается, затем неуверенно мотает головой:
— Вроде нет… Но если вспомню — скажу. А кто она?
— Моя мать. Ее амнистировали — я поставил такое условие.
Недоверие в глазах Мустафы борется с восхищением.
Конечно, он не слыхал о моей матери. Или забыл как ненужное. Кто вспомнит фамилию, промелькнувшую в выпуске новостей два года назад? С той поры — молчок. Власти выполнили свое обещание, а устраивать из амнистии общепланетное шоу уговора не было. Но ведь и я не обещал держать рот на замке! Слухи и сплетни — тоже информация, и чем более неправдоподобными домыслами они обрастут, тем будет лучше. Трещина в монолите, говорил Вокульский. Что ж, будем считать, что сейчас я расширил эту трещину еще на пару ангстрем.
Если в этом еще есть какой-то смысл.
Мустафа не уходит. Чем-то этот парень мне нравится, и я болтаю с ним, словно я не старожил и равен ему по рангу.
— Еще что-то хочешь спросить? — поощряю я.
— Скажи… — Мустафа мнется. — Только не обижайся, ладно? Ты правда спишь с комендантом? Поощрил…
— Не я с ней, — отвечаю я, подумав. — Она со мной.
— А какая разница?
Он прав: если иметь в виду последствия, разницы, в сущности, никакой. Женщина будет наказана по меньшей мере принудительным лечением и ссылкой, а эксмен, возомнивший себя мужчиной, подлежит физическому устранению. Это даже не наказание, имеющее целью устрашить остальных, — такие случаи обычно не слишком афишируются, — это обыкновенная прополка грядок, уничтожение сорняков.
Но куда можно сослать дальше Ананке? И какой смысл убивать меня, маленькую и зыбкую, но все же надежду? Снявши волосы, по вшам не плачут. Можно не сомневаться, что мелкие шалости сойдут мне с рук.
— Тебе-то что за дело?
— Так… — мнется Мустафа. — С одной стороны, дела, конечно, никакого. А с другой — должен же я знать, с кем служу. О тебе всякие байки травят, не знаю, чему верить…
— А глазам своим ты веришь?
Он очень быстро схватывает смысл вопроса.
— Телепортацию твою видел, да… Это было здорово. Как ты этому научился?
— По учебнику, — фыркаю я. Каков вопрос, таков и ответ.
Мустафа улыбается — принял шутку и не смеет настаивать на правде. Как будто я знаю, какова она, эта правда!
— Значит, ты и есть тот самый «козырь в рукаве», о котором нам травили?
— Очевидно, да. Хочешь в мое звено?
Он отводит глаза.
— Нет, пожалуй…
— Ну и правильно, — без тени сарказма одобряю я. — Мы все здесь смертники только по названию. Незачем заранее подписывать себе приговор. Если окажешься на периферии собачьей свалки, еще имеешь шанс удрать. Может, дотянешь на своей капсуле до Цереры, если очень повезет. Тогда выгадаешь недель шесть-семь. А если сумеешь унести ноги и оттуда, проживешь еще месяцев восемь, пока Земля не полыхнет. Ну и при исключительном везении можешь оказаться на Марсе — там сейчас роют «последнее убежище», — Марс доползет до барьера лишь года через полтора…
— Почему?..
— Потому что планеты ходят по орбитам.
— Почему ты считаешь меня шкурой?! Ах вот он о чем.
— Никем я тебя не считаю, — поясняю я, пожимая плечами. — Просто обрисовал ситуацию, как она есть. Твой выбор, тебе выбирать между дерьмом и фекалиями.
— Зря ты так…
Может, зря, а может, и нет, сейчас это не имеет значения. Мустафа Безухов мне уже не интересен, и я ухожу, сделав ему знак, чтобы не следовал за мной. Черт… кем же заменить бездаря Синюхаева?
Осталось тринадцать с хвостиком суток, меньше двух недель, а в моем звене по-прежнему некомплект: я да Джо Хартрайт. Может, все-таки взять третьим Мбогу? Ведь главное, чтобы он понимал мои команды, а не я его ответы…
Еще успею решить.
Мимо меня, отчаянно цокая по полу, торопятся два техника, у одного в руках зажат разводной ключ, у другого — портативный, сварочный аппарат. Где-то в системе рециркуляции воды опять текут трубы, разъеденные мочой, и похоже, что Джо останется сегодня без душа. Лишний повод начальству усмехнуться понимающе и брезгливо посетовать: ну что путного можно сделать, имея под началом не людей, а пять сотен угрюмых озлобленных полуживотных? Но где оно, начальство, найдет настоящих людей для этой работы?
А ведь Вокульский в обеих своих ипостасях — виртуала и «сброшенной оболочки» — кругом прав: кто мы такие, чтобы рыпаться и рассчитывать на большее, чем нам дают? Вполне убедительно доказано: без Сандры Рамирес, без Вязкого мира не было бы проблем контактирования с барьером, потому что никто не дожил бы до контакта! Цивилизация с преобладающим влиянием мужчин была обречена. Чужие пожгли бы мертвые артефакты, а не людей и не эксменов. Только случайность, абсолютно голая случайность виновата в том, что жизнь человечества удалось продлить всего-навсего на одну-полторы сотни лет, а не на тысячи…
Может быть — навсегда.
Почему бы нет. А за успешную атаку всегда платят кровью. За удержание захваченных позиций — иногда вдвойне. Следует ли считать всю цепочку живой природы — от крохотных слизистых комочков в первобытном океане, через панцирных рыб, зауроподов и креодонтов к человеку — закономерными издержками, платой за его, человека, возникновение и горделивую поступь? И можно ли полагать подчиненную роль эксменов, которые все равно когда-нибудь станут не нужны и закономерно вымрут, последней издержкой перед окончательным торжеством Человека Настоящего? Особой издержкой, поскольку ранее никем не предвиденной. Но кто и когда умел предвидеть все издержки?
Зато — результат!
Маленькая Земля умудрилась не задохнуться в мусоре цивилизации, не шибко страдает она и от перенаселения. А разве воинствующий матриархат не вылечил большую часть социальных язв прошлых веков? Ведь вылечил. Нет вызывающей роскоши, но нет и нищеты, нет освященной церковью дурной традиции никчемной плодовитости, подпитывающей и умножающей нищету, давно не осталось и следа от зловонных трущоб, где женщины, становящиеся старухами в тридцать лет, продолжают рожать и рожать, умножая никому не нужное потомство, где толпы рахитичных, покрытых коростой детишек со вздутыми животами кормятся на помойках, подобно полчищам тараканов или крыс. Ведь нет же этого! Никто не голодает. Все устроены. Женщинам приличен загородный коттедж, хотя вполне сойдет и благоустроенная городская квартира, эксмены довольствуются индивидуальными жилыми блоками — курятник, конечно, но все-таки не трущобные халупы из расслоившейся фанеры и ржавой жести. Эксменов учат, лечат и приставляют к делу. Выработавших свой ресурс стариков даже не ликвидируют и не убеждают уйти из жизни добровольно — и для них, никчемных, у общества находится миска похлебки. Благополучное общество не обязано быть узко рационалистичным, оно может позволить себе известный гуманизм.
Так чем же я, спрашивается, недоволен? Тем, что жизнью и порядком, позволяющим жить и дальше, человечество обязано женщинам? Тем, что лица противоположного пола, и я вместе с ними, низведены до уровня существ второго ранга как опасные недоумки? Так ведь это правда, по крайней мере отчасти…
Что лучше: безумно развиваться в никуда, стремительно наращивая могущество цивилизации и менее быстро, но столь же неуклонно деградируя духовно, давно утратив смысл существования, потеряв всякую охоту отыскивать этот самый смысл, — или построить стабильный, разумный мир и жить в нем ради самой жизни, ради простых ее радостей, не ставя нереальных сверхзадач? Смысл был предъявлен: настоящим, единственным и высшим смыслом человеческого бытия является само существование человечества и продолжение его в потомстве. Неопределенно долгое продолжение. Вечное. Плевать на то, что средство подменило цель, — важен результат! Этот мир никогда не лопнет от натуги, не завалится сам собой, как валились вавилонские зиккураты из скверно обожженного кирпича, — он просто не станет тянуться к ненужным высотам и останется прочным и устойчивым.
До тех пор, пока его не толкнут извне.
И тогда его обитатели завопят дурными голосами о том, что никто, мол, не мог предвидеть этого толчка, и, ополоумев от страха, начнут спешно лепить стены ввысь в зыбкой надежде на то, что, когда здание рухнет, жители верхних этажей сумеют зацепиться за небо…
Раньше надо было строить.
