— Ну, еще раз… Готов?

— Давно.

— Пошел.

Для внешнего наблюдателя два хлопка сливаются воедино. То есть для наблюдателя, находящегося вместе со мной в безэховой камере, служащей для акустических испытаний бортовой аппаратуры. Не дело, если какой-нибудь блок или волноводное сочленение войдет в механический резонанс от дикого рева движков стартовой ступени да и разрушится ко всем чертям. Нормальный вибростенд не в состоянии обеспечить весь диапазон вибраций, принимаемых на себя аппаратурой во время старта, и работа двигателей имитируется здесь. Если бы звукоизлучатели были задействованы хотя бы на четверть мощности, я бы отключился в ту же секунду и, вероятно, умер от шока, как еще до моего прихода в КБ умер один наладчик, втайне накачавшийся «сэкономленным» денатуратом и не придумавший ничего лучшего, чем завалиться спать в камере акустических испытаний. Впрочем, один-два намека заставили меня усомниться в том, что это была случайность. Чересчур любопытным стукачам случается уходить в лучший мир и более диковинными способами.

Звук внутри камеры убивает, но вне ее, заглушенный многослойным ячеистым покрытием стен, почти не слышен. Хорошая камера для испытаний… не только акустических. Разумеется, двойной хлопок от моей телепортации вовне не слышен.

Я вынырнул из Вязкого мира возле ячеистой стены, за которую сразу и ухватился, чтобы не упасть, и все дышал, дышал, дышал… По моим часам, я находился в лиловом желе более двух минут — для дяди Левы мгновенно перепрыгнул из одного угла камеры в другой.

— Ну как? — спросил он, теребя седеющую бородку. — Опять пусто?

Ловя ртом спертый воздух, я напоминал рыбу и был, как рыба, нем, оттого лишь усиленно закивал.

Дядя Лева, он же старший техник Лев Лашезин, терпеливо ждал, когда ко мне вернется способность издавать членораздельные звуки.

— Пропустить не мог? — спросил он, дождавшись.

— Нет… Все осмотрел… ощупал даже. Пропал маячок… Дядя Лева кивнул: отрицательный результат, мол, все равно результат.

— Это уже четвертый, — сказал он. — Хватит или нет, как думаешь?

— Давно пора прекратить, — отозвался я. — Ясно же; что в Вязкий мир попало, то пропало… если уже успел вынырнуть. Что забыл там, то уже не найдешь.

— А куда же оно все-таки девается?

Это я и сам хотел бы знать. Никто еще не замечал в Вязком мире хотя бы слабого движения тамошней странной субстанции, не ощущал, оставаясь на месте, собственного течения лиловой мглы, а стало быть, по логике, оставленный в Вязком мире предмет мог быть найден при следующем нырке. Оставляй там что угодно — предмет, укутанный лиловой мглой, будет недвижно висеть там, где ты его бросил, его можно нащупать и снова взять в руки, но вынырнуть хоть на секунду означает потерять предмет навсегда. Говорят, что курсанток-спецназовок на первых занятиях по дальней телепортации и слепому ориентированию заставляют накрепко привязывать к себе все, что может потеряться в Вязком мире, в первую очередь оружие. Наши самодельные маячки горят ослепительно ярким светом и вдобавок издают громкий, на редкость противный звук, думаю, их можно было бы найти хоть в цистерне с мазутом. В Вязком мире — нет. Никто не знает, почему так происходит, ни одно практическое руководство по телепортации, ни одна доступная теоретическая статья не дают ответа на этот вопрос. Да если бы только на этот! Вот мы с дядей Левой и экспериментируем, таясь от начальства, и пытаемся понять, что же такое Вязкий мир, — по-моему, совершенно напрасно.

Нет смысла изучать его фундаментальные свойства — они многократно описаны. А вот понять их нам, по-видимому, не дано. Собственно, у нас только один частный, но насущный и очень опасный интерес — попытаться постичь, почему Вязкий мир открыт для меня, одного-единственного эксмена, и закрыт для всех остальных, — однако и тут у нас нет никаких успехов. Вот дядя Лева и мудрит, пытаясь охватить проблему шире, а по-моему, тычется наугад, как слепой котенок, без всякого смысла.

— Откуда я знаю, куда оно девается? Пропадает — и все. Хочешь я скажу тебе, почему оно пропадает?

— Ну? — В голосе дяди Левы только глухой не услышал бы скепсис. После техникума я проработал в КБ всего год и, хотя постарался зарекомендовать себя эксменом с мозгами, для дяди Левы еще далеко не авторитет. По его мнению, Вязкий мир — что-то вроде хитро закрученных высокочастотных полей в разработанных им штуковинах — специалисту не нужно их видеть, чтобы знать их заковыристую конфигурацию. Он с самого начала пребывал в убеждении, что понимает Вязкий мир лучше меня.

— Телепортирующий сам создает себе Вязкий мир, каждый раз новый. Ты станешь искать в Калахари фляжку воды, забытую в Гоби? А мы последнее время только этим и занимаемся.

Дядя Лева остановил взгляд. Когда ему случается крепко задуматься, он превращается в истукана. Хоть маши рукой перед его глазами, хоть дуй ему в ухо — реакции никакой. Однажды ему случилось впасть в оцепенение как раз во время неожиданного визита начальства в лабораторию (мысль, видите ли, в голову пришла) — схлопотал в итоге штраф в размере полуоклада. Сорок полосатеньких! И как раз в то время, когда их можно было сменять на женские — зелененькие — по курсу всего-навсего семь к двум! Ходил потом, клянчил в долг до аванса…

— Ты так думаешь? — только и сказал он, выйдя из ступора.

— А как еще? Объективным я его считать не могу. Пробы газа меня еще ни в чем не убеждают. И вообще, если что-то не желает подчиняться никакой логике — значит, это чисто человеческое, и точка.

— Хорошо же ты о людях… — покривил губы дядя Лева, — хотя тут я с тобой согласен…

— Нам — что? Мы-то эксмены.

— Молодец, — сказал дядя Лева. — Вот так и говори при всех. А при мне не надо, понял?

— Понял.

— Понятливый… Расскажи-ка еще раз, как тебя к нам пристроили.

— Не пристроили, а посоветовали, — возмутился я. — Кто он такой, чтобы пристраивать? Просто… один человек подсказал мне, как себя вести.

— А как?

— Будто не знаешь. Быть в числе лучших, но не самым лучшим, способным, но не чересчур талантливым. Пожалуй, даже чуть-чуть тугодумом. Главное — старательным. Тогда, мол, возьмут в техникум. И взяли. Как раз на радиотехнику — у них был недобор.

— А потом?

— Точно так же. В первые не лез, до последних не опускался. Золотая середина. Меня даже спросили, где я хочу работать… ну я и назвал. Уважили.

— А как ты думаешь, почему тебе советовали не быть первым?

— Потому что первым выбора не предлагали. Я знаю.

— Верно. А почему им не предлагали выбора? Я пожал плечами. Над этим вопросом я как-то не задумывался.

— Ну, наверное, на самых способных были заявки откуда-нибудь…

— Вот и дурак. Год работаешь, а такой простой вещи не понял. Самые способные работают хотя и по специальности, но где-нибудь очень сбоку. Талантливый инженер-электронщик, к примеру, в лучшем случае станет десятником на производстве печатных плат и там заржавеет. А когда сопьется, его выкинут в подметалы. Шибко умные не нужны, понял? Они опасны уже потому, что и без всякой телепортации могут со временем устроить подкоп под систему — сами того не желая, простой логикой событий. Мы со своим якобы среднетехническим и без того наголову выше нашего Начальства с их якобы высшим университетским — они и не хотят, чтобы на две головы. Бабам не нужны технические революции, им нужна стабильность и, уж так и быть, медленный-медленный прогресс. Им никогда не понять, что любую железяку нужно любить, чтобы она работала как следует! — Последние слова дядя Лева почти выкрикнул — наболело, видно, — но сейчас же спохватился и понизил голос: — Есть, конечно, и среди них исключения… но именно исключения, Тимка! На нас, мужиках, все держится, и ты меня с глазу на глаз эксменом не называй — заеду невзначай в рыло, даром что ты такой бугай. Понял?

— Понял, — улыбнулся я. — Крамола. Люблю.

— И не скалься мне тут, феномен. Пошли.

— Куда?

— В лабораторию. Уговорил, на сегодня хватит. Рабочие часы уже истекли — лаборатория была пуста, персонал давно вывалился через проходную кто в подземку, кто к остановкам автобусов-экспрессов с затемненными стеклами, шпарящих прямиком в спальные кварталы эксменов. Блестел свежевымытый пол, пахло жидким мылом, нагретым металлом, озоном от недавно выключенных приборов и горелой пылью. Стало быть, завтра начальство, по-своему понимающее порядок, опять заставит вскрывать корпуса приборов и собирать пыль тряпками. Занимая половину помещения, солидно громоздился старый ИВК — измерительно-вычислительный комплекс, который дядя Лева с полным на то основанием обзывал изнурительно-вычислительным. Счетно-решающее устройство образца прошлого века, так и именующееся счетно-решающим устройством, поскольку его аббревиатура выглядела, а особенно произносилась, несколько неприлично, тихо потрескивало, остывая. Дядя Лева обесточил щит.

— Ты мне книжку принес? — поинтересовался я.

— На. — Дядя Лева достал из кармана дискетку-крохотулю. — Сходишь к компьютерщикам, скажешь, что от меня, они тебе распечатают. Только завтра. И через проходную с распечаткой поосторожнее… ну ты сам понимаешь.

— Учи ученого, — весело оскалился я. — Меня на прошлой неделе патруль обыскивал, только что в задницу не заглядывали, и то обошлось. Главное — рожу кирпичом…

— Кирпичом по роже и получишь. Не та, видно, у тебя рожа была, коли обыскали. Где спрятал-то?

— В ботинке под стелькой.

Дядя Лева сказал что-то об идиотах, которые распечатывают запрещенных Толстого, Островского и Золя мельчайшим шрифтом, а потом слепнут в сорок лет.

— Я только не пойму, — сказал я, пропустив его слова мимо ушей, — зачем она под поезд-то бросилась?

— Кто?

— Анна Каренина.

— А куда ей было еще бросаться? — подивился дядя Лева. — В прокатный стан?

— Я не о том. Она могла ведь развестись и отсудить себе ребенка… Тогда развод уже был или нет?

Дядя Лева безразлично пожал плечами и не ответил — соображай, мол, сам. До меня дошло только одно: книга эта запрещена именно как пасквиль на женщину. Выбрать смерть вместо борьбы с мужским игом — позорно. Женщина во все века обязана быть сильной.

— Я пойду? — спросил я, оставив свои соображения при себе.

— Погоди.

С усилием отодвинув от стены небольшой сейф, притулившийся возле стола нашей начальницы, дядя Лева подковырнул и легко снял заднюю стенку. Из недр сейфа он добыл плоскую металлическую фляжку, покачал ее на ладони и встряхнул. Внутри булькнуло.

— По какому поводу? — заинтересовался я.

— Повод-то не очень веселый, — пробурчал дядя Лева. — Ты еще помнишь старика Вокульского, привратника в вашем интернате?

— Так ты его знаешь?

— Еще бы. Так помнишь или нет?

Конечно, он знал, что помню. И прекрасно знал, кто сделал все возможное, чтобы я попал именно сюда. Чтобы я ХОТЕЛ попасть именно сюда, а не куда-нибудь еще, и в бурунах эксменских трудопотоков подгребал туда, куда следует.

— Помню. Давно не видел, правда.

— А тебе и незачем было его видеть. Лет двадцать назад — да! Орел был. Ярослав Вокульский, он же Аспид, теоретик и практик подпольной работы, видная фигура. Потом сломался, отошел от борьбы… Одно только и сделал по старой памяти: вывел тебя на нас. Может, со временем окажется, что это главное из всего, что он сделал, как ты думаешь?

— А что с ним такое? — спросил я, все еще не понимая.

— Как что? Умер. Умер от старости три недели назад. Вчера передали по эстафете… с подробностями передали. Говорят, улыбался напоследок — в детство впал, наверное. Каков бы он ни был, а в память прошлых заслуг надо его помянуть. Ты не против?

— Нет.

Дядя Лева глубоко вздохнул.

— Что есть жизнь? Временное отсутствие смерти, не более. А что есть тело? Пустая оболочка, только и всего, — философски сказал он и добавил загадочно: — Между нами говоря. Аспид давно ее покинул. Сбросил кожу. Но все-таки биологическая смерть есть биологическая смерть, а потому давай помянем усопшего добрым словом и техническим спиртом. — Он свинтил с фляжки колпачок, наполнил его вскрай и протянул мне. — По одному колпачку, не больше, не то погорим. Пей.

Спирт не сивуха, купленная втихаря за пару полосатеньких, — пить чистый мне по молодости лет еще не приходилось. Я вогнал в себя жидкость одним посылом, ожидая, что меня прожжет насквозь. Но этого не случилось. Спирт был разбавлен минимум наполовину — видимо, выдохся из-за небрежного хранения.

Дядя Лева выпил вслед за мной, негромко крякнул, за— нюхал рукавом, после чего долил во фляжку немного водопроводной воды и тщательно завинтил колпачок.

— Кто звал меня?

Низкий грудной женский голос, с уместной хрипотцой. На экране компа лицо жгучей брюнетки в дымчатых очках. Вероника!

Дождался…

Короткая паника: вдруг Вероника прервет связь, пока я при помощи ваты и скотча очень быстро — и чертовски медленно! — лишаю мою пленницу возможности слышать разговор. Подвернувшаяся под ноги белая кошка, издав короткий мерзкий вопль, пулей мчится прочь, взлетает на стену и виснет на гобелене. Ч-черт!.. Живо к монитору! Видеосканер — включить!

Уф-ф…

— Не пугайся, это я.

— Вижу. — Голос брюнетки меняется. Теперь никто не назвал бы его женским. — Где это ты?

— В бегах. Меня ищут, но пока я оторвался. Можешь поменять морду — никто не видит и не слышит.

— Я уже догадался…

Лицо брюнетки медленно оплывает, как восковая маска у огня, стекает книзу, обнажая совершенно иной облик — немолодого, начинающего лысеть эксмена. Таким, наверно, был Вокульский в лучшие свои годы — до лесоповала и уж подавно до знакомства со мной. Мог ли я думать в те годы, когда мальчишкой презирал старого привратника-конформиста и одновременно тянулся к нему, что его виртуальная личность давно уже бродит по Сети, а передо мною сидит, кряхтит, хихикает и наблюдает поединок червяка с жужелицей лишь пустая сброшенная оболочка? Вокульский и Лашезин надули всех. Департаменту федеральной безопасности достался лишь догнивающий в свое удовольствие никчемный хитиновый покров.

Как им это удалось, какими немыслимыми путями они получили доступ к аппаратуре глубинного ментоскопирования — не знаю. Лучше и не пытаться узнать. Но факт есть факт: среди нескольких десятков виртуалок, давно умерших физически, но продолжающих жить в Сети в знак признания их особых заслуг перед обществом, затаился один виртуал-эксмен.

— Тебя трудно найти, Аспид, — ворчу я.

— Ась? Кто я?

— Ну Ярослав…

— Войцех, — мгновенно возражает он. — Войцех Вокульский. Ты забыл? Все виртуалы носят имена, начинающиеся на "в": Ванда, Вера, Власта, Вика, Виолетта, Вивьен… есть даже Венеранда. Вообще-то я Вероника, но в таком облике — уж так и быть, Войцех. — Он улыбается. — Тут главное не перепутать — разговоры по Сети пойдут…

— Ты что, общаешься с виртуалками? — на миг забыв о своих неприятностях, поражаюсь я.

— Иногда. И даже слыву среди них очень спокойной и рассудительной дамой. В склоки не лезу… знал бы ты, какие они скандалистки, все эти виртуалки! Как начнут выяснять, у кого из них реальные заслуги, а кто получил вечную жизнь по блату, — затыкай уши, беги вон! Светопреставление! Молодые еще так-сяк, а те, кому за сто, поголовно ведьмы… Ладно, хватит о них, тема малоприятная. Ты удрал телепортацией?

— Да. Куча народу это видела.

— Ты уверен, что оторвался?

— Ну, если я с тобой сейчас разговариваю…

Он качает головой:

— Это меня еще ни в чем не убеждает. Но допустим. Они знают о тебе, это сейчас главное… Чем я могу помочь, Тим? Подсказать тебе, как быть?

— Да.

Он грозит мне пальцем.

— Не хитри сам с собой, Тимофей Гаев… Ты никогда не любил подсказок, ты любишь решать сам. А еще, как я слышал, ты любил выпытывать информацию у старого пенька Ярослава Вокульского под видом то ли спора, то ли плача в жилетку… ты вообще был изобретателен, твоя идея пятилетней давности насчет использования труб магистральных газопроводов в качестве волноводов метровых волн для эстафетной связи оказалась не такой уж дурацкой и используется в подполье до сих пор! Но ведь я-то не тот старый привратник, которого ты помнишь. Да-да. Не я учил тебя когда-то уму-разуму, а тот, другой. Я даже не тот Ярослав Вокульс-кий, каким был до того, как загремел на лесоповал. Жизнь в виртуальности меняет человека, очень сильно меняет, поверь мне. Не так слышать, не так видеть, ничего не обонять и сознавать, что сам ты — всего-навсего набор команд, толпа электрических импульсов, пусть даже достаточно большая и упорядоченная… это непросто, но к этому привыкаешь. А если ты привык, ты уже не эксмен. В лучшем случае — сочувствующий. Нет-нет, Тим, это еще не так плохо! Когда-то мы с Лашезиным рассчитывали на лучший результат, но были готовы и к худшему. Я и сам понимал — умом понимал, не сердцем, — что со временем могу легко наплевать на всю нашу борьбу и спокойно ужиться с виртуалками. Даже предать могу, Тим. Даже пойти на свое разоблачение, чтобы не было так скучно жить, — уничтожить меня совсем не просто. Может быть, со временем так и сделаю. Мы с Левкой понимали, что можем проиграть, и все-таки рискнули. Я очень любопытен, но мне все меньше хочется делиться с кем-то добытой информацией… так что спрашивай, пока можно. Я отвечу.

Вот так. Щелкнули тебя по носу, Тим. И поделом.

— Мне не нужна информация, — отвергаю я. — Мне нужен совет.

— Ой ли? Мне кажется, тебе нужно и то и другое. Гм… Вот тебе для затравки: скажи-ка, не заметил ли ты в последнее время каких-либо изменений на общедоступном уровне? Ну, скажем, в быту, в общественной жизни?

Морщу лоб:

— Вроде нет… Разве что шоу Мамы Клавы прикрыли…

— Давно пора. И только-то? Куда он клонит?

— Говорят о какой-то программе тотального перераспределения рабочей силы, — вспоминаю я.

— Дельно говорят, но это еще далеко не все. Ты знаешь, что возобновлено производство оружейного плутония?

— Нет.

Чушь… Каким-то средневековьем веет.

— А между тем его производство заново освоено на трех старых заводах, и спешно строятся восемь новых. Это правда. Скажу более: выкопаны старые проекты ядерных ракет космического базирования, и эта продукция пущена в серийное производство без всяких изменений. Кое-какие проектные усовершенствования вносятся только сейчас и понемногу, поскольку лучше иметь устаревшее оружие, чем не иметь вообще никакого. О чем это говорит?

— Славянская Федерация собирается воевать? — Я не верю ушам. — Но с кем? Конфедерация разваливается?

— Конфедерация прочна, как никогда прежде, — отмахивается Вокульский. — Ну вот тебе еще несколько фактов, не подлежащих пока широкой огласке. Уже несколько лет, как расширена учебная база высшей технической школы — колледжи и университеты для женщин, техникумы и училища для эксменов… теперь любой обалдуй, способный отличить долото от стамески, обязан получить среднетехническое образование. Более того, во всех без исключения интернатах для молодняка в приказном порядке запрещено применение некоторых пищевых добавок… препаратов, подавляющих честолюбие и агрессивность юных эксменов, а заодно тормозящих их умственное развитие… ты что, никогда о них не слышал? Темное ты существо, Тим, беседовать с тобой неинтересно… Говоря короче, правительству вдруг настолько понадобились спецы с мозгами, что власти сознательно идут на определенный риск. Особенно много специалистов обоих полов требуется по специальностям: электронные системы, точное приборостроение, газодинамика, атомное производство, криогенная техника, системы жизнеобеспечения пилотируемых кораблей… общий вектор, думаю, просматривается предельно четко. А знаешь ли ты, что в прошлом году состоялось втрое больше космических запусков, чем в позапрошлом, а за пять неполных месяцев этого года уже больше, чем за весь прошлый год? А известно ли тебе, друг мой Тим, о возрождении армии, пока еще небольшой, но всерьез обучаемой? А слыхал ли ты хоть что-нибудь о грандиозных работах по плану гражданской обороны? И это лишь часть того, что деликатно называется перераспределением рабочей силы. Выдумали формулировочку! — Вокульский очень знакомо захихикал.

Чтобы сглотнуть, мне приходится поставить на место отпавшую челюсть.

— Все-таки война? С кем7

— Догадайся.

— М… что-то внеземное? Взбунтовались рабочие поселения на Луне и Марсе? Перебили баб, захватили несколько кораблей, угрожают Земле?

— Дремучий ты все-таки эксмен… — Вокульский тяжко, напоказ вздыхает.

— А что?

— Только то, что, если бы те несколько тысяч мужиков, что трудятся сейчас во Внеземелье, посмели бы выступить, их привели бы к покорности и раскаянию в течение нескольких недель простой блокадой, без единого ракетного пуска. Автономия поселений пока еще сугубо частичная, и все это знают. Без концентрированного белка долго не протянешь. Издай кто-то хоть писк против регламента работ — одного намека на ответные санкции будет достаточно, чтобы свои же вколотили пискуну в глотку его писк вместе с зубами… Ты поглупел, Тим.

— Может быть, — ворчу я. — Тогда объясни глупому сам.

— Придется. — Вокульский вздыхает, по-моему, притворно. — Слушай и не говори, что не слышал. Восемнадцать — двадцать лет назад было запущено несколько автоматических станций для исследования пояса Койпера… это пояс ледяных тел за орбитой Плутона. Проект «Снегурочка». Всего аппаратов было десять, девять из них благополучно достигли цели и честно работали во славу науки. Кстати, некоторые работают до сих пор. Надо сказать, что каждая станция несла по четыре зонда для сбрасывания на те ледяные астероиды. Так вот, шесть лет назад очередной сеанс связи с одной из станций не состоялся, а шестью-семью часами спустя в той точке неба, где должна была находиться станция, была зафиксирована яркая вспышка, видимая, между прочим, простым глазом. Больше станция на связь не выходила. Твои соображения?

— Метеорит? — Я хмурюсь. — Но чтобы простым глазом… Откуда такая энергетика взрыва?.. Это действительно была научная станция?

— Молодец, хороший вопрос, — кивает Вокульский. — Станция чисто научная, несла крохотный реактор для работы ионного двигателя на парах ртути… словом, никакой начинки, способной вызвать столь колоссальный взрыв. По энерговыделению разве что аннигиляция — но с какой радости? Идея казалась дикой до тех пор, пока не были зафиксированы новые вспышки — эти были немного слабее. Но спектры получить удалось… как ни странно, это действительно аннигиляция и ничто иное.

— А откуда еще вспышки?

— Зонды. Те четыре зонда, что злосчастная станция сбросила на ледяные астероиды. Думаю, что последние испарились без остатка. В то же время те астероиды пояса Койпера, на которые не было сбросов, летают себе по орбитам, как ни в чем не бывало. Твой вывод?

Есть такие люди — любят смотреть, как другие барахтаются в омуте. Пока вдоволь не нахлебаешься воды, руку не протянут.

— М-м… Кто-то уничтожает искусственные объекты, забравшиеся слишком далеко от Солнца? Но зачем?

— Ошибочка. Я забыл тебе сказать, что шесть лет назад была уничтожена только одна станция с ее зондами, прочие остались целы. В том числе и находящиеся дальше от Солнца. На момент разрушения станция слонялась по созвездию Лиры возле границы с Геркулесом. С тех пор подобным образом были уничтожены еще три станции, и каждая следующая располагалась на небе дальше от Геркулеса, чем предыдущая… Кстати, я убежден, что еще раньше были уничтожены некоторые из отработавших свой срок аппаратов, вышедших за пределы Солнечной системы, в том числе древних, запущенных еще в патриархальные времена… только вспышки остались незамеченными. Ну как, еще не сообразил?..

— Что такое в этом Геркулесе? — морщусь я.

Вокульский тяжко, напоказ, вздыхает.

— Плохо быть узким специалистом. В созвездии Геркулеса находится апекс Солнца, иными словами, та точка на звездной карте, куда со скоростью около двадцати километров в секунду движется наше светило в своем перемещении среди звезд. Теперь понятно? Что-то или, скорее, кто-то препятствует проникновению наших железяк не куда угодно, а строго в одном направлении, где установлен некий… гм… кордон. Тела естественного происхождения кордон пропускает беспрепятственно, искусственные объекты — уничтожает. Неприятность только в одном: как раз в этом направлении мы и движемся вместе с Солнцем и соскочить, увы, не сможем.

— А… людей? — сиплю я, прежде чем снова отвалить челюсть.

— Насчет людей не скажу, а эксменов он не милует, это точно. В прошлом году проверено и доказано. Мир праху подопытного кролика… хотя там и праха не осталось, одно излучение…

Вот так. Мир жестким квантам, разлетевшимся во все стороны от того, что когда-то было думающим, чувствующим существом, родственным человеку, только другого пола. Знал ли он, для чего его сажают в капсулу, куда отправляют? Сумел ли он увидеть то, что его уничтожило? Успел ли хотя бы испугаться?

— Информация закрытая, но по кое-каким обрывкам можно догадаться, — продолжает Вокульский. — Судя по всему, за несколько минут до аннигиляции капсулы ее локаторы нащупали впереди что-то материальное… Что — не спрашивай. Я не знаю.

— Корабль? Чужие?

— Сказал ведь: не знаю. Интересненько… Или жутенько?

— Откуда тебе это известно?

— Ты забыл, где я живу. — Вокульский грустно улыбается. — Собирал по крохам. Так сказать, навозную кучу разгребая…

Видимо, это цитата. Откуда — не знаю и не хочу знать. Но что же получается? Армия… Вооружение… Тотальное перераспределение рабочей силы… Похоже на подготовку к мобилизации или даже на саму мобилизацию… было такое древнее слово, ныне — архаика и звучит дико. Да, пожалуй, мобилизация. Тотальная. Иначе нас просто уничтожат — сперва спалят космические станции и поселки, те, что окажутся ближе к этому чертову апексу и раньше нас пересекут невидимый рубеж, потом простерилизуют Землю… в строго рассчитанный момент, ни минутой раньше, ни минутой позже. Так, что ли? Видимо, так.

— Сколько осталось времени? — говорю я, облизнув губы, и не узнаю свой голос.

— Смотря для чего. Сейчас, насколько мне известно, в направлении барьера запускают целые стаи беспилотных аппаратов — то ли хотят отследить его точную конфигурацию, то ли надеются понять, кто нам противостоит. Результатов пока не знаю. Сейчас барьер приближается к орбите Сатурна, но научная станция на Дионе эвакуирована не будет: на данный момент времени Сатурн находится с противоположной стороны от Солнца, так что Земля пересечет барьер гораздо раньше… менее чем через три года. По расчетам, сегодня как раз тысяча дней до контакта с барьером… нет, виноват, следующий год високосный… Значит, тысяча дней будет завтра, а сегодня — тысяча и один.

— Так скоро?

— А ты что себе думал, Тим, — прищуривается Вокульский, — звезды ползут еле-еле? Они, представь себе, летают! Уже представил…

— Этому вообще можно верить? — хватаюсь я за последнюю соломинку. — Не деза?

— Не надейся. Кому нужна такая деза?

Ясно. Вот так и живешь, так и варишься в собственном соку, пока кто-то не хряпнет тебя дубиной из-за угла. Расслабился? Зря. Получай!

И я тоже хорош: возомнил свои ничтожные проблемы глобальными! Да тьфу на них и растереть! Много ли смысла в том, чтобы дергаться сейчас, если через два года не будет вообще НИЧЕГО — ни меня, опасного для общества телепортирующего эксмена, ни этого коттеджа с моей пленницей и ее кошкой, ни единого разумного существа на планете, не говоря уже о всяческих механизмах? Виртуального Вокульского, между прочим, тоже не будет…

А зачем, интересно знать, он мне все это рассказал? Чтобы я два года маялся, зная, что в точно выверенный момент с астрономической неизбежностью обращусь в ничто, в веер сумасшедших квантов и нейтрино? Или чтобы я унялся и оставил его в покое до конца отпущенного ему времени?

Нельзя говорить правду смертельно больному, ну нельзя! Это жестоко! Но разве Вокульский врач, чтобы следовать этому правилу?

Ах ты, Тимофей Гаев, Тим Молния, гладиатор, отважная, мускулистая… и дрожащая тварь! Не держишь удара, боец. Час назад ты постыдно паниковал, а сейчас и вовсе опустил руки. Осталось разве что распустить сопли и захныкать…

— Что-нибудь можно сделать? — слышу я свой шепот.

— Что делается, ты уже знаешь, — отвечает Вокульский. — Вопрос в том, насколько средства, имеющиеся в распоряжении человечества, окажутся эффективными… а этого пока не знает никто. Следовательно, — он иронически улыбается, — ничем нельзя брезговать, подавай сюда веревочку, и веревочка сгодится! Как ты думаешь, для чего тебя ловят — чтобы выяснить суть феномена, а затем с большим удовольствием уничтожить? Жди. Не то время, чтобы выбрасывать веревочки. Кто может знать, не окажется ли полезен подконтрольный телепортирующий эксмен? Самая оголтелая баба, и та понимает: ради жизни на Земле стоит поскрипеть зубами — оттого-то и ищут повсюду тебя и тебе подобных…

— Подобных мне?!

Виртуальный облик Вокульского фыркает — вид у меня, ошарашенного, должно быть, препотешный.

— Вас пятеро. То есть было пятеро до вчерашнего дня. Вчера, избегая ареста, один из вас телепортировал на крышу дома и бросился оттуда вниз головой. Его не успели предупредить, что обстановка изменилась. Очень жаль, мы возлагали на него особые надежды. Второй — ты. Третий из вас — безногий и слепой негр из Сомали, он давно на примете у спецслужб, но вряд ли они сделают на него ставку — уж очень немощен и плохо телепортирует. Четвертый — новозеландец — уже год в бегах, и о нем нет ни слуху ни духу. Пятый — пятилетний китайский мальчик из Гаунчжоу. Уже изолирован, но вряд ли на что пригодится — чересчур мал. Словом, лучше тебя на сегодняшний день никого нет, но ты не уникум, уж прости…

— Почему ты не говорил этого раньше? — спрашиваю я, кусая губы.

— Ну, Тим… — Вокульский качает головой. — Ты еще не руководитель подполья…

Понятно. Меня не касается даже то, что меня напрямую касается. Очень знакомо.

— Как меня хотят использовать?

— Этого я не знаю. Спроси у них. Час от часу не легче.

— Что ты предлагаешь лично мне? — спрашиваю я. — Пойти и сдаться?

— Да.

Вокульский продолжает улыбаться.

— Короче говоря, если ты еще не понял, что настал тот самый случай, которого мы ждали полторы сотни лет, то позволь тебе заявить: это тот самый случай. Упустить его — глупость и преступление. Иди и смело ставь условия своего сотрудничества. Держись наглее. Зубы тебе, возможно, и проредят, но выслушают.

— Угу, — мрачно говорю я, — зубы. Пристегнут к зубоврачебному креслу, вставят в рот распорку, милейшая докторша включит бормашину…

На экране, помимо лица Вокульского, появляется его рука, и этой рукой он пренебрежительно машет — словно отмахивает виртуальную муху.

— Помнишь свою лабораторию? Там в последнее время ремонта не делали?

— Вроде нет.

— Как войдешь в дверь… хотя зачем тебе дверь?.. В общем, первый плинтус справа от двери. Оторви его. Найдешь две стеклянные капсулы, в них твой шанс. Одну капсулу положи в рот, только не раскуси случайно, вторую держи в кармане и иди сдавайся. Лучше всего сразу в Главное Управление эф-бэ, сэкономишь время и нервы. Адрес тебе сказать?

— Я знаю. Что в капсулах?

— Смерть. Цианид лития. Достаточное основание, чтобы повести торг.

— А почему не цианистый калий?

Вокульский беззвучно хохочет.

— Зря ты не изучал токсикологию… не задавал бы тогда глупых вопросов. Убивает ион це-эн, а не. то, что к нему прицеплено, понятно? Быстрая, безболезненная смерть. В одной капсуле хватит отравы на пятерых. Кстати, солями лития издавна лечат буйнопомешанных… успокаивают их. Так вот, можешь мне поверить: среди всех солей лития литий-це-эн — наиболее радикальное успокаивающее средство… Проверять на себе не советую.

Он еще шутит.

— Не буду, — ворчу я. — Уговорил. А что я должен требовать? Уравнения эксменов в правах с людьми?

Вокульского просто корчит от хохота, а мною мало-помалу овладевает злость. Здоровая ли, нет ли — не знаю. Но, кажется, я опять в форме.

— Забавно на тебя смотреть, ей-ей, — говорит Вокульский, отсмеявшись, и костяшкой пальца вытирает углы глаз. — Что с тобой, Тим? Да ляпни ты такое — кто станет с тобой разговаривать? Женщины охотнее погибнут все до единой, чем согласятся уравнять с собой мужиков, это понимать надо! Нет уж, ты требуй чего-нибудь реального, чтобы они поморщились, поломались и натужно согласились. Нужен прецедент, первая трещина в монолите — а уж потом мы вобьем клин в эту трещину и медленно, очень медленно развалим глыбину на части. Конечно, в том случае, если человечество сумеет отбиться на этот раз. Иного пути не вижу. Может быть, пройдет одно поколение, а может быть, и десять, не знаю. Лучше бы десять — чем больше временной буфер, тем меньше глупостей будет сделано. Ты со мной согласен?

— Нет… Не знаю.

— Когда будешь знать, свистни мне — поспорим… А пока не знаешь, делай так, как я сказал. Сделаешь?

Самому влезть в хищную глотку? Не хочется, знаете ли. Организм возражает. Но трястись в ожидании поимки — страшнее.

— Сделаю.

— Сегодня же. Сейчас.

— Ладно… Еще увидимся.

— Вряд ли. — Вокульский очень серьезен. — Прости за откровенность, Тим, твои шансы выжить… эфемерны. Не хочу тебе врать, их практически нет в любом случае, сдашься ли ты или продолжишь со спецназом игры в прятки-догонялки. У тебя есть лишь шанс помереть не зря. Решать, конечно, тебе, но в любом случае — прощай!

Вот как…

Изображение тускнеет. Помедлив, я выключаю экран совсем. Надо спешить, не то я успею сдрейфить и от страха наломаю дров. Прежде всего — в город, в лабораторию… интересно, дядя Лева уже арестован?

Наверняка. Но можно надеяться, что из него еще не успели выбить показаний насчет первого плинтуса справа от двери…

Позаимствовать для скорости машину пленницы? Пожалуй, нет, ненужный риск, доберусь до города грузом в кузове попутного грузовика, а дальше — как повезет… А пленница? Оставить так?

Я вынимаю вату из ушей Иоланты, зато заклеиваю ей рот. Не надо крика, дорогая. Сую ей в руку принесенный из кухни столовый нож, длинный и тупой. Если очень постараться, можно дотянуться лезвием до скотча в том месте, где рука примотана к подлокотнику кресла, и начать себя освобождать.

Минут за двадцать — тридцать птичка вырвется на волю и расчирикается на весь белый свет, но я уже буду далеко. Двадцать минут — это же для беглеца вечность!