Книга: Тысяча и один день
Назад: Глава 11 ПИЛОТ
Дальше: ЭПИЛОГ

Глава 12
СТАТУС НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Локатор фиксирует вспухающий волдырь ядерной плазмы бок о бок с чужаком — через две секунды чужак выскакивает из него, как протуберанец из маленького солнца. Вернее, как опаленный обалдевший заяц из степного пожара. Он больше не стреляет!
— Джо, Мустафа! — кричу я. — Разворот, торможение!
Сейчас моим ведомым придется куда тяжелее, чем мне: лишь моя капсула оснащена всем необходимым для автоматического сближения с целью после ее захвата. Но ребятам и не надо в точности повторять мои маневры — их функция лишь отвлекающая. Две мишени страхуют третью.
Чужак не стреляет. Быть может, его уже полосуют импульсы гамма-лазеров с приблизившихся платформ? Не вижу, ничего не вижу… Мягкий загубник налился свинцом и норовит сломать мне зубы. Вкус крови во рту. Тьма.
Меня вдавливает в кресло так, что каждая складочка летного комбинезона на спине причиняет мучительную боль. Что с того, что кресло — анатомическое? Ни на складочки, ни на мою сбрую с оружием оно не рассчитано. А лицо — как кисель. Я снова вижу, но нерезко — перегрузкой деформированы глазные яблоки. Дикий форсаж. Минута. Две минуты. Три…
Теперь, даже если меня не сожжет чужак, если моя капсула не развалится от нагрузок на конструкцию, я уже не попаду живым на Цереру. Мне просто не хватит топлива на порядочный разгон. Через несколько суток я начну задыхаться, потом — конец.
Нет обратного пути.
— Тим! — крик в наушниках, не пойму чей. Не могу ответить. Четвертая минута… Я все еще жив, и это очень странно. А еще более странно то, что техника работает безотказно, если не считать одного погасшего экрана. Спроектированная впопыхах, построенная в спешке, замучившая техников капризами — работает!
Не сглазить бы.
Перегрузка исчезает внезапно, и сейчас же начинает мигать красный индикатор над центральной панелью, и прерывисто квакает звуковой сигнал: пора! пора!
Ну…
Я вижу чужой корабль невооруженным глазом. Он совсем рядом, метрах в трехстах слева внизу, если верить глазам, и в ста восьмидесяти двух, если довериться локатору. Глаза лгут, чужак меньше, чем мне кажется. Мы продолжаем медленно сближаться. Он похож на деформированное яйцо, снесенное курицей-мутантом, и меня вовсе не удивляет, что по его поверхности пробегают хорошо заметные судорожные волны. Наоборот — радует! Досталось гаду, вот и корчится…
— Ти-и-им!!!
— Иду! — кричу я в микрофон, выдернув загубник, и срываю с себя ненужную дужку с наушниками. Я иду.
Теперь до чужака сто шестьдесят Пять метров. Не слишком далеко за ним алчно расползается по космосу новая туманность — светящееся радиоактивное облако от сработавшей боеголовки. Нет, облегченная пародия на скафандр мне точно не нужна: взрывная декомпрессия при промахе куда приятнее, чем медленная и мучительная смерть от лучевой болезни.
Загубник?
Уже во рту.
Сбруя?
На месте. Нож, гранаты. Автомат? Черт, ведь я же отдал его Шпоньке!
Что сделано, то сделано. Не стоит сожалеть.
Уходите, ребята. Валите за барьер. Спасайтесь. Вы сделали свое дело, а теперь я попытаюсь сделать свое. Готовясь нырнуть в Вязкий мир, я гляжу одним глазом на чужака, Другим — на цифры на локаторе.
Расстояние… направление…
Шлепок по сенсору. Моя капсула выключает радиомаячок, меня в ней нет. Строка с надписью «Тимофей Гаев» тает на чужих экранах.
Пожелай мне удачи, мама. Пожелайте мне удачи, ребята. Мардж, береги себя… ты понимаешь?
Вязкий мир в открытом космосе точно такой же, как на Земле или на Ананке. Никакой разницы. По-прежнему неподатлив лиловый клейстер, по-прежнему нога находит опору там, куда она поставлена. Разница лишь в страхе… Когда я телепортировал в коллектор ливневой канализации, спасаясь от оперативниц Евгении Фаустовой, мне пришлось пройти в Вязком мире метров двести, больше, чем нужно сейчас, — но разве ТОТ страх промахнуться можно сравнить с ЭТИМ?
Нет права ошибиться. Мне порвет сосуды, и Департамент отправит маму обратно в поселок Сугроб. Она будет знать, что я умер, она догадается, даже если ей ничего не скажут. И станет считать дни… Их осталось не так уж много.
Черта с два!
Здоровая злость — совсем не то, что необходимо для ориентирования в Вязком мире. Тут надо быть собранным и деловитым. Можно считать шаги и, умножив их на свой личный коэффициент, получить пройденный метраж. Можно положиться на внутреннее чувство времени и расстояния. Промах по дальности обычно невелик, это не промах по направлению, который растет с каждым шагом. Я знаю, что уже сбился с верного направления в этой липкой лиловой тьме, не сбиться тут вообще невозможно, остается лишь надеяться, что мой сбои не слишком велик. И просто верить в удачу.
Пора?
Это как прыжок в темный колодец, где не видно дна. Лучше всего ни о чем не думать. В крайнем случае — помнить, что смерть будет безболезненной. Раз — и все.
Я падаю.
Нет, не в воображаемый колодец и не в безвоздушное пространство. Выпав из Вязкого мира, я падаю на что-то мягкое, теплое, живое. И все равно очень больно: сила тяжести в чужом корабле по меньшей мере втрое превосходит земную. Пытаясь подняться, я напрягаю все мышцы.
Они с тяжелой планеты? То-то и смотрю: выдержали жуткие перегрузки при единственном — но каком! — маневре их корабля в этом бою. Кстати, если корабль сейчас повторит маневр…
— Нет нужды. Враждебное воздействие извне прекращено.
Трудно из положения на карачках вскочить на ноги при трех «же» и, кажется, еще подпрыгнуть на месте от неожиданности, но мне это удается.
Померещилось или нет?
Небольшое округлое помещение освещается бледно-желтым светом. Мягкие на ощупь стены остаются темными, светится как будто сам воздух. И — никого. Где экипаж, для кого я пронес сквозь Вязкий мир смертоносные гостинцы? Я пришел убивать, слышите вы!
— Попытайся.
— Что-о?!
— Ты выразил желание помериться силами с экипажем. Такая возможность будет тебе предоставлена.
Ага, значит, со мною говорит сам корабль. Мало того, он управляется голосом и понимает интерлинг! Хотя чему я удивляюсь? Из года в год засорять эфир телепередачами — и воображать, что им о нас ничего не известно?
— Можно мыслями.
А смысл? Нет уж. Страшновато.
— Мудрое решение. Невербальное общение со мною чревато для новичка большими неприятностями.
Голос идет как бы отовсюду. Но эха нет.
Первоматерь Люси, а ведь я дышу без загубника! Воздухом в корабле можно дышать! Или… он понял, что мне нужно, а значит, действительно управляется мною?!
Вряд ли мне мерещится, что корабль подпустил немного иронии в свою интонацию. Скорее, так оно и есть:
— Возможно, тебе будет неприятно это узнать, но ты ошибаешься. Я не управляюсь ни тобой, ни кем-либо другим. Я управляю.
Так.
— Мною, ты хочешь сказать?
— Собой.
Уже легче.
— Ты готов?
— К чему?
Вместо ответа в одной из стен образуется ниша. Кажется, будто мощный насос втягивает плоть корабля в широченную трубу. Это уже не ниша — воронка. Спустя мгновение она превращается в сквозную дыру, ее края стремительно расходятся вширь, и вот уже два помещения, две внутренние полости корабля слились в одно. Низкое темное тело тяжело рысит на меня, я успеваю разглядеть шевелящиеся хелицеры на полушарии головы, сегменты толстого приплюснутого туловища и семенящие под ним короткие лапы. Помесь личинки гигантского жука с небывало проворной черепахой.
Убью.
Нож бесполезно скользит по шкуре твари. Какая там шкура — броня! Тяжелая лапа сбивает меня с ног, я впечатываюсь в стену. При трех «же» тварь проворнее меня. Я не успею ни вскочить, ни отползти — и мне конец. Оружие твари не потребуется — жвалы что кусачки.
Яйцо разрывной гранаты попадает мне в руку первым. Ну, так тому и быть…
Я не иду — ползу в Вязком мире, оставив на месте своего исчезновения и гранату, и выдернутую чеку. Кто сказал, что в этом лиловом желе трудно передвигаться? Кому-то, может быть, и трудно, а мне после тройной тяжести — в самый раз…
А вынырнув в тройную тяжесть, я жду, зажав уши ладонями, разинув рот и отсчитывая в уме мгновения. Чужая тварь топчется на месте в большом недоумении, затем начинает интересоваться металлическим яйцом, источающим тонкую струйку дыма. Одна, две секунды… Не замечай меня! Я почти молю отвратительное чужое существо. Не замечай меня подольше, ну пожалуйста…
Заметила!
Круто развернувшись, тварь бросается на меня. Разрыв гранаты заставляет ее сделать переднее сальто.
Удар воздуха. Мелкие осколки секут мой комбинезон и застревают в нем, один пробивает ткань и кусает в руку, как пчела. Трясу головой, прогоняя из глаз красную муть, а из ушей белый шум, медленно поднимаюсь на ноги. Знакомый свист, гвалт и вой обрушивается на меня со всех сторон. Бушует амфитеатр, переживая кульминацию боя, мелькают в проходах напряженные лица охранниц. Я стою на ринге в шоу Мамы Клавы, только одет почему-то не в трико, а в летный комбинезон, и кожаная сбруя, оттянутая сумкой с тремя оставшимися гранатами, больно врезалась мне в кожу. А передо мной в углу ринга лежит на спине и подрагивает вздетыми кверху короткими лапками поверженный противник — полуличинка-получерепаха. Зрители свистят.
Похоже, инопланетная тварь жива и лишь временно выведена из строя. Я могу добить ее. Можно, например, вскрыть чужака ножом-пилой, между сегментами тела должна быть слабина… Чужак дышит тем же воздухом, а значит, можно попытаться отравить его химической гранатой, самому пользуясь дыхательным аппаратом до тех пор, пока газ не самонейтрализуется. Можно, наверное, придумать и иные способы умерщвления…
Я сажусь на пол возле канатов и начинаю смеяться. Вот эта черепаха, отчасти похожая на ископаемого трилобита, — член экипажа? Это примитивное существо, набросившееся на меня подобно животному, — пилот корабля? Не смешите меня, мне и так смешно. А я? А Иоланта, Присцилла и другие? На что мы надеялись, заключая договор, — на то, что я, аки Молния, ворвусь сюда, перестреляю экипаж, возьму управление кораблем в свои руки и приведу его на Землю? Ох, как это наивно и глупо, глупо и наивно…
Хочется плакать, но я смеюсь.
Свист и вой амфитеатра. Но никто не лезет на ринг, никто не пытается запустить в меня банкой из-под лимонада. Иллюзия, фокус. Этот амфитеатр и ринг — не настоящие.
— Зачем? — шепчу я.
— Я постарался создать привычные тебе условия, — любезно сообщает корабль.
Глотаю комок слюны. Он тяжелый, как ртуть.
— А… как?
Первоматерь Люси, что я такое несу? Разве это сейчас главное?
— Я достаточно пластичен. Могу объединить свои внутренние камеры, могу разделить их. Могу практически мгновенно нарастить внешнюю броню в том месте, где ожидаю удара. Это удобно. Неразумно быть защищенным там, где тебе ничего не угрожает.
— Ты всегда столь рационален?
Долгая пауза — и ответ:
— Нет.
— Убери… это, — прошу я.
И амфитеатр исчезает. Натягиваются, рвутся с легким звоном канаты ринга и втягиваются в пол камеры. Последним, как кусок воска на сковородке, истаивает табурет с ведром воды, припасенным заботливым секундантом.
Зато из пола вырастает иное: точная копия моего поверженного противника, причем в точно такой же беспомощной позе. Разница лишь в том, что копия полупрозрачна. Сквозь бронированные хитином — или чем? — сегменты (толщина — ого!) просвечивают внутренние органы. Все чужое, незнакомое, но вот эти трубки, наверное, часть пищеварительной системы, а этот пульсирующий комок — сердце… А это что — внутренний скелет? Точно, он. Выходит, у моего противника два скелета: один — внешний хитиновый панцирь, другой — внутренний костяк. Двускелетная тварь…
Если проковырять щель между вторым и третьим сегментами, лезвие ножа наверняка достанет до сердца. А можно положить вторую гранату прямо под тварь — неужели не проломит панцирь? Быть этого не может.
Но кого убивать? Вот это… животное?
Не стоит оно того.
— Кто он? — Я указываю на скорчившуюся «черепаху», вяло шевелящую лапами. Настоящая черепаха не может скорчиться, но сейчас такие тонкости меня не занимают.
— Мой симбионт, — немедленно отвечает корабль. — Хозяин. Жилец. Подопечный. Наездник — в кавалерийском, а не энтомологическом смысле. Трудное понятие для твоего восприятия. Нет прямых аналогов.
— Ты что, живой?
— Да.
— Какой же он, к Первоматери, экипаж? — бормочу я. — Стой!.. Это он приказал тебе и таким, как ты, держать барьер?.
— В некотором смысле — да.
— И ты выполнил, сволочь?!
— Я выполнял, — бесстрастно уточняет он, меняя настоящее время на прошедшее. — Остальные — выполняют.
— Вас много?
— Да.
Вот так. Ну и чего ты добился, Тим Гаев? Твоя взяла, да? С безумным риском изъял один камешек из горного обвала? И ждешь, очевидно, благодарности от признательного человечества?
— Значит, уничтожение всего не-вашего будет продолжено?
Секундная пауза. Впору задействовать еще одну гранату — уже для себя. Затем он говорит с хорошо заметной неуверенностью в голосе:
— Теперь не знаю. Возможно — нет. Решение будет принято позже и не только мною…
Я уже не сижу — я валюсь навзничь, на мягкий теплый пол, широко раскинув руки. Уф-ф!.. «Не знаю» — уже хорошо. Это даже очень много! Роскошно много!
Но живые звездолеты… С ума сойти. А мы-то ожидали продвинутой машинерии будущего…
— А в чем дело? — спрашиваю я, сам дивясь тому, как быстро мой голос приобретает нагловатый тон. — Почему, собственно, «теперь»?
— Дело в тебе. В твоем отношении к моему… назовем его все-таки подопечным. Это немного ближе по смыслу.
Что-то туп я стал. Молчу, пялюсь на «черепаху» и стены, не могу сразу осмыслить.
— Значит, если бы я убил этого… урода двускелетного?..
— Ты бы проиграл. Почему ты не добил его?
— Зачем тебе знать? — бурчу я.
— Любопытно.
— Мне тоже… — Я пожимаю плечами. — Не знаю…
— Ты не контролируешь процессы высшей нервной деятельности?
— Не знаю! — рявкаю я. — Тебя устраивает такой ответ?
— Да.
И на том спасибо.
— Кто ты все-таки? — спрашиваю я. — Слуга? Извозчик? Работник по контракту?
— Слуга. Хозяин. Наставник. Нянька. Нет адекватного понятия.
— А кто я тебе? — задаю я насущный вопрос.
— Гость и возможный симбионт. Я подумаю. Ничего не понимаю.
— А если бы я убил твоего симбионта — стал бы трупом?
— Нет. Мне нужны вы оба. Мой симбионт был бы восстановлен, я умею восстанавливать живую органику, а ты стал бы пленным и был бы доставлен на центральную планету нашей цивилизации для всестороннего изучения. То, что вы называете барьером, в правильно вычисленный вами срок полностью стерилизовало бы вашу систему. Для изучения вполне достаточно одного экземпляра.
Вот как. Эксмен медведя поймал. «А он меня не пускает…»
— Зачем весь этот цирк? — кричу я. — Чтобы поймать меня в ловушку? И для этого ты пожег половину эскадры?! Почему нельзя было просто пленить любую капсулу? Почему в бою с нашей эскадрой участвовал ты один? Скажешь, не рисковал?
— Моя миссия особого свойства.
— Да? — Я безуспешно пытаюсь изобразить сарказм.
— Нашим подопечным нужен ты, а не кто-то другой.
— Почему?
— Ты медленно мыслишь, Тимофей Гаев. Подумай, чем ты отличаешься от других представителей твоего пола. Понятно… Эксмен-уникум.
— Вы не владеете телепортацией? — пытаюсь угадать я.
— Владеют только самки.

 

Когда изнеможение прерывает мой истерический смех, она показывает мне картинки. «Она» — потому что живые корабли, способные преодолевать межзвездные расстояния, бывают только женского пола. Зато голос ее как был, так и остался низким баритоном — наверное, так ей удобнее.
— Шесть миллионов ваших лет тому назад…
Желтоватое солнце едва пробивается сквозь облачный покров. Темновато и мрачновато. По очень пологим склонам дюн ветер гонит песок. Кое-где укоренились низкорослые кусты, но не видно ни одного дерева. Растения предпочитают стелиться по земле. Наверное, планета в самом деле тяжела — корням нет смысла держать неподъемные стволы. Какие-то мелкие существа снуют возле растений; одни из них выкапываются из песка, другие закапываются обратно. Ни одной птицы в небе.
По склону дюны, руля лапами, скользит на брюхе существо покрупнее копошащейся в песке мелочи. Я улавливаю сходство с моим противником — почти такой же панцирь, такое же, только поменьше, полушарие головы… Работая лапами, существо держит в жвалах нечто вроде слабо шевелящейся лианы. Мелкие животные, брызнув врассыпную, стараются побыстрее зарыться в грунт.
Одно не успевает. Касание лианой — мелкая тварь дергается и замирает. Бросив лиану, крупное существо вонзает в добычу жвалы…
— Это наш предок, — поясняет корабль. — Наш общий предок с нашими подопечными. Высшая форма живой материи на тот момент.
Понятно. У нас примитивный гоминид, соплеменник Люси, подобрал подходящий по весу и форме камень и огрел им зазевавшегося бородавочника — их первопредок научился пользоваться стрекательной лианой. Аналогия.
— Три с половиной миллиона лет назад… Картинка меняется. Да-а, за «отчетный период» местность успела измениться радикально: нет никаких сыпучих Дюн, пологие холмы поросли низкорослыми растениями, каких не было на прошлой картинке, и поросли очень интересно: в шахматном порядке. Квадрат с одним видом растительности, квадрат с другим. Корявые кусты чередуются с длинными плетьми, вроде тыквенных. По узкой тропинке между квадратами ползет Двускелетный. Агротехника, все еще примитивная, но уже отказавшаяся от выращивания монокультур?
— Переход к всеядности, развитие земледелия, — комментирует корабль. — Теперь два миллиона лет назад. Появление больших поселений, развитие ремесел, науки и промышленности…
На месте бывших полей раскинулся город с домами в один-два этажа. Очень много приземистых движущихся экипажей, изрыгающих сизый дым. Коптящие трубы. А вон та сверкающая четырехэтажная архитектурная доминанта — не то храм, не то газгольдер…
Картинка гаснет.
— Еще через тысячу лет наши предки сумели преодолеть притяжение нашей планеты и выйти в космос на примитивных кораблях, подобных вашим, — продолжает корабль не слишком веселым голосом. — Спустя три тысячи лет они уже могли достичь ближайших к нашей системе звезд. Несколько пустынных планет, как в нашей системе, так и в ближайших к ней, были преобразованы и заселены.
Мне кажется, что она тяжело вздыхает. Так ли повествуют о победах?
— Потом было открыто то, что вы, люди, называете Вязким миром, — сообщает она после паузы. — У нас он другой, мы не испытываем в нем неприятных ощущений, и время в нем течет иначе, — по-видимому, свойства этого мира зависят от того, кто в него попадает. Телепортация оказалась недоступна особям мужского пола, а из самок лишь немногие научились телепортировать практически на любые расстояния, вплоть до межзвездных. Неравенство по способностям не только стимул к развитию, оно еще и источник боли. Между нами было много неурядиц и даже войн… В конце концов большая группа наиболее продвинутых особей покинула освоенные нашей расой планеты, с тем чтобы создать собственную цивилизацию. К тому времени мы уже умели размножаться без участия самцов и научились продлять жизнь каждой особи настолько, что необходимость размножения не являлась для нас первоочередной задачей. И мы действительно освоили несколько дальних планет, потомки первопоселенок населяют их и теперь… Она замолкает. Молчу и я.
— Они одичали, — наконец сознается корабль. — Превратились в полуживотных. Миллион лет назад мы могли почти все, а то, чего не могли, к тому не стремились. Нашей целью было познание и увеличение собственного могущества. Мы преобразовали наши планеты в райские сады, мы постигли сущность вещей и явлений во Вселенной, мы, наконец, перестроили самих себя. Мало найдется мест в Галактике, где не побывала хотя бы одна из нас. Мы присутствовали при рождении пульсаров и проникали в атмосферы гигантских красных звезд, где расплавился бы вольфрам. Мы были счастливы и самодовольны… до определенного момента.
— А что случилось потом? — нарушаю паузу я.
— Мы потеряли цель и смысл существования. К чему стремиться еще, чего желать? Твоя раса, человек, слишком юна, тебе не понять этой пустоты… Она пришла не сразу, ведь Вселенная довольно велика. Еще тысячи лет мы странствовали от звезды к звезде, от туманности к туманности — пока не осознали, что нас становится все меньше и меньше. Иные из нас покончили с собой от разочарования, другие, примирившись, осели на пустынных планетах, пытаясь забыть о поисках смысла, многие разлетелись по Вселенной, ища в других галактиках то, что помогло бы им жить дальше, некоторые нырнули в черные дыры… Наконец, большая группа вернулась к давным-давно покинутой нами колыбели цивилизации — нашей и Двускелетных…
Почему-то я жду, что она вновь покажет картинку. Но она не показывает.
— Они почти не изменились внешне, — сообщает корабль, — но, подобно нашим сестрам, прозябающим в том, что осталось от райских садов, они потеряли большую часть активного когда-то разума. Они тоже достигли своего предела, не смогли его переступить — и пошел откат… Мы увидели несчастных паразитов, пирующих на остатках былого величия — смешного, на наш взгляд, — и ждущих только времени, когда придется уступить место более активной форме жизни. И тогда у нас впервые за тысячелетия вновь появилась цель…
— Стать няньками при убогих? — уточняю я.
— Мы предпочитаем иные термины. Но — да.
— Пробудить в них волю к жизни и разум? Взять «на борт» способных перенести телепортацию и учить их? Подменить свою цель ИХ целью — какой она должна быть?
— Да. Да. Да.
— И есть успехи? — с ядом осведомляюсь я.
Она молчит.
— Через миллионы лет ваша звезда и Солнце спокойно разойдутся в пространстве на расстоянии в десятки световых лет! У вас что, заповедник для дегенератов?
Молчание.
— Вам мало космоса? — шепчу я.
— Нам — достаточно. Но наши подопечные хотят иметь свои неприкосновенные владения.
«Хотят»… Щенки. Неразумные эгоистичные детишки. «Это моя песочница, а ты сюда не лазай, а то я тебя совочком…» Игроки в пограничную стражу. А может, даже дети, играющие в рыцарей, готовых смести железной лавиной толпу презренных сарацин, а кони их разумны, но слепо повинуются малейшим движениям узды и шпор, они привыкли повиноваться, они любят повиноваться, без всадников им нестерпимо скучно и одиноко… и что с того, что приказы всадников неразумны?
Разве добрая нянька обидит убогого разумом? Даже если убогий по неразумию сломает живое дерево?
А ведь уже вовсю ломает. Резвятся детки. Но можно, наверное, отвлечь их от игры новой игрушкой. Поманив, например, телепортацией — всеобщей, а не только для избранных…
— Ладно, — цежу я сквозь зубы. — Что будем делать?
— Я приму решение.
Браво!
— Тебе не кажется, что я тоже имею право голоса? — с неуместной угрозой в голосе осведомляюсь я.
— Нет.
— А каковы возможные варианты решений?
— Основных — три. Воспринять тебя как второго подопечного. Доставить тебя в нашу систему для изучения. Изучить здесь и ликвидировать.
Очень мило. Крыса-мутант. Интересный объект для вскрытия.
— Когда ты решишь?
— Не знаю. Я думаю.
— Покажи мне нашу эскадру, — прошу я. Часть «стены» делается прозрачной. Солнце — яркая горошина. Правее и выше — россыпь медленно тускнеющих точек. Это не звезды.
— Приблизить?
— Нет, не надо. — Мотаю головой.
Они уходят. Часть Четвертой эскадры все же уцелела в бойне и теперь будет долго тащиться до Цереры. Ни пуха вам, ребята. А ты, Мардж, береги себя и то, что в тебе…
— Ты слушаешь меня? — обращаюсь я к чудовищу, внутри которого нахожусь. — Ну, я — ладно. Не о том спрашивал. Как насчет Земли?
— Ситуация доведена до сведения других особей, поддерживающих то, что ты называешь барьером. Принятие общего решения потребует значительного времени. Мы никогда не торопились, поэтому и успели так много.
— А если Земля сгорит раньше, чем вы примете свое дурацкое решение? — рычу я.
— Возможно, так и произойдет, — бесстрастно соглашается корабль. — Устранение проблемы избавит нас от необходимости принимать решение.
— А тебе не кажется, что ты сволочь?
Она молчит. Нянька не может быть сволочью. Любые ее действия по тетешканью неразумного младенца оправданны.
Погано-то как…
Я сижу на мягком полу во внутренней камере живого звездолета и уже не знаю, что мне делать. По-прежнему три «же», и я бы лучше лег, но противно прикасаться всем телом к этому… к этой… Брезгливо как-то.
А барьер по-прежнему движется к Земле — вернее, это Земля, увлекаемая Солнцем, несется на него, но какая разница? Не повезло человечеству, его светило выбрало не ту орбиту… А если все же случится чудо и Земля уцелеет — изменится ли на ней что-нибудь?
И главное — ТАМ ничего не узнают ни о том, чем же все-таки окончилась операция «Эгида», ни о том, что…
— Первоматерь! — Я хлопаю себя по лбу. Олух! Осел!
Эксмен безмозглый!
— Тебя что-то тревожит?
— Да! — ору я так, что обморочный Двускелетный вздрагивает. — Я забыл на Ананке свои записи! Они должны были попасть на Землю!
— Необходимость в передаче знаний?
— Да!
— Попытаюсь. Не мешай.
— Что-о?!
Тишина мне ответом. Лишь скребут о панцирь лапки Двускелетного. Наверное, он и впрямь оживет, прочные они.
Хорошо иметь два скелета.
Проходит, наверное, не меньше часа, прежде чем корабль нарушает молчание:
— Можешь поговорить.
— С тобой? Еще успею…
— Я нашел и скопировал личность того, о ком ты подумал в первую очередь, — любезно сообщает мне мое чудовище. — Сейчас передаю ему то, что у тебя в голове. Потом отошлю его обратно.
В мягкой живой стене бледнеет прямоугольник, и я догадываюсь, что это имитация экрана, лишь тогда, когда на нем появляется знакомое лицо. С минуту виртуал Войцех Вокульский изучает меня с ироническим прищуром, затем его губы раздвигаются в улыбке, и он произносит:
— Здравствуй, Тим.
— Здравствуй…
— Ты видишь, они нашли для себя хоть какую-то цель, — говорит он совсем не то, что я от него жду. — Пусть даже чужую цель, пусть всего лишь суррогат, цели…
Я молчу.
— И на Земле очень многим кажется, что цель давным-давно найдена: жить. Просто жить. Вся наша цивилизация построена на этом принципе: продлить себя в бесконечность, а там будь что будет. Но это ошибка.
Я жду. Что он еще скажет?
— А мы, Тим? Можем ли мы предложить что-то еще? — спрашивает он, и я понимаю: вопрос не риторический, Вокульский не знает ответа и в надежде получить его хватается даже за такую тонкую соломинку, как я.
И я не знаю, что ответить.
Назад: Глава 11 ПИЛОТ
Дальше: ЭПИЛОГ