Глава 9
МОЛНИЯ
Огонек ночника — как желтый совиный глаз из темноты. Одноглазая сова. Бедняжка. Не заметила острого сучка, напоролась, вот и летай теперь одноглазой.
Не летает. Сидит.
И даже на сову он не похож, этот мой ночник, вделанный в стену на манер бра, а похож на тревожный сигнал, хоть и желтый.
Ночнику полагалось бы стоять на столике возле кровати или хотя бы на тумбочке.
Брр… Просыпаюсь, что ли?
Похоже.
Чуть слышно вибрируют стенки вентиляционного короба, из ниши под потолком струится прохладный безвкусный воздух — идет утренняя продувка жилых помещений, застоявшийся воздух с затхлыми миазмами кубриков уходит на регенерацию. Запаха у регенерированной струи нет напрочь, ибо на прошлой неделе одного полоумного, придумавшего
Нагадить в вентиляционную шахту (и как только ухитрился пристроиться?), ребята изволтузили сначала ровно настолько, чтобы тот был в состоянии вылизать за собой языком, а потом уже поучили хорошим манерам всерьез, хотя и не до смерти. Урок остальным. Если уж непременно хочешь свихнуться, поддавшись обстановке, и впрямь к здравым мыслям не располагающей, — дело твое, но сходи с ума тихо и другим не мешай. Шиза — дело личное, интимное, а кто думает иначе, тем вскоре займется костоправ.
Ума не приложу, как Марек Заглоба ухитрился не свихнуться тут за шесть лет? Хотя замечено, что он никогда не поднимается наверх, в башенке дежурного по базе его отроду не видели. Может, у него агорафобия?
Все равно я не продержусь столько времени. К счастью, и не понадобится…
Вот дурь: который день подряд просыпаюсь с мыслями о сумасшествии. Брр… Во-первых, мне еще рано. Во-вторых, просто не хочу. Имею право не хотеть, и сие право одобрено начальством. А хотеть — не одобрено.
Плевать шизе и на нехотение, и на одобрение. Равно как и наоборот, на хотение и неодобрение.
Или вот еще: повадились многие спать друг с дружкой, особенно старожилы. Как-то раньше этого не замечалось, а теперь сколько угодно. Сексатор же лучше! используй его хоть соло, хоть хором — каждый дуди в свой инструмент. Чувствуй локоть товарища. ан нет, им пресно, и не попеняешь без риска получить по морде — кто спит с комендантом, тот не указ, а неприятная диковина, вроде рогатого павиана. В кунсткамеру!
Шиза.
Мозгами не лечится. Слишком много в них всего намешано, а нужен один лишь здравый смысл. Поди его разыщи да выковырни. Фарш и то проще провернуть назад.
Сколько раз, глядя из окна лаборатории в Москве, я мечтал выпрыгнуть из него ласточкой и… нет, не полететь птицей, на это у меня и тогда не хватало ни смелости, ни воображения, а просто спланировать вниз и мягко приземлиться, не обязательно даже на ноги… а здравый смысл внезапно подкрадывался сзади и бухтел в ухо: стой, урод, вон дерево какое внизу, как раз проткнешь брюшину и развесишь по сучкам кишки, да, пожалуй, и глаза. А мимо пролетишь — и того не лучше, асфальт. Ты меня слушаешь, нет? В общем, дело твое, а я тебя предупредил…
От тесноты он, что ли, сбежал, мой здравый смысл? Сейчас бы я прыгнул.
И конечно, испугавшись, сразу юркнул бы в Вязкий мир. Спасать требуху. Ливер важнее полета.
Тьфу. Трус. Мелкий трус. Не плюнуть даже, а молча сморщить нос и пройти мимо. Плевка ты недостоин.
М-м…
Так, проснулся. Сеанс самопобиения окончен досрочно, будем жить дальше, пока сможем… А сможем? Надо смочь.
Если истина и впрямь в вине, то счастье — воистину в отсутствие похмелья. Хотя вчера, если разобраться, мы с Микой и Джо приняли на грудь не так уж много, зато и пойло было выдающееся, богатейшая смесь спиртов и масел, благоуханная, что твой керосин. Клопов бы ею морить, клопы бы сдохли, точно. Жаль, на Ананке нет ни одного — проверить. А мы не дохнем, мы с утра, как огурчики, такие же зелененькие…
Нет, это не с похмелья. Это просто утренняя тупость, к завтраку пройдет. Спросонья шиза, затем тупость, нормально. Правильная, проверенная последовательность состояний. Положа сердце на руку… то есть тьфу, ацтекский жрец какой-то… положа руку на сердце, признаемся, что это в порядке вещей, пренебрежем, и станем уверенно смотреть в будущее. По утренней тупости оно в самый раз.
Я еще жив.
Я жив…
Уже которое утро подряд я взбадриваю себя этой простенькой формулой самовнушений: я жив, я намерен жить и далее, мое главное дело впереди, я сокр-р-рушу любого, кто помешает…
Тоже шиза, но полезная. От нее не так скоро сойдешь с ума.
— Я еще жив, — говорю я вслух.
Между койкой и потолком полтора метра, и от стены до стены — тоже полтора. Вот в длину моя каюта достигает трех метров с сантиметрами. Это немало, и клаустрофобией я пока не страдаю. А тумбочки у меня нет, как и столика. Нет и шкафов, я не Марджори. Много ли личных вещей у эксмена? Одежда на вешалке, часы в кармане, ботинки на полу. Бритва, бумажное полотенце и зубная щетка — на специальной полке, а жидкое мыло в общей туалетной комнате, на весь жилой сектор один флакон с дозатором.
Еще на стене — карандашная таблица с косыми крестиками, никак не дойдут руки ее стереть. Это я поначалу считал дни, начав отсчет с тысяча первого до гибели Земли — дня нашего договора с Иолантой. Потом бросил.
Надо вставать, не то в уборную успеет выстроиться очередь.
Хорошая у меня каюта. Не самая просторная из всех, но по крайней мере не общий кубрик с трехъярусными нарами, где поутру не продыхнуть. Далеко не все командиры эскадрилий имеют личные апартаменты, а я имею, хотя всего-навсего командир звена, причем неполного: в нем по-прежнему только я да Джо Хартрайт. Позавчера в ответ на мое предложение Мбога, сверкая белками, полчаса оживленно болботал на невыразимой смеси интерлинга и котоко, а я понял только то, что он обещает подумать и дать ответ сегодня.
Очень кстати.
Ибо сегодня прилетает Присцилла 0'Нил. Ее знаменитый корвет «Магдалена» должен быть уже на подходе к Ананке. Вот почему мирный светляк ночника померещился мне спросонья тревожным сигналом! Ее превосходительству госпоже адмиралу очень не понравится, что главное, по сути, подразделение эскадры недоукомплектовано, и она, вставив Марджори здоровенного фитиля за бездеятельность, немедленно доукомплектует мое звено по своему разумению. Как будто мне все равно, кому выпадет прикрывать мой абордаж! Как будто я могу безоглядно положиться на каждого!
Но ей-то что за дело.
Значит, так. Оправиться, умыться и первым делом, еще до завтрака, найти Мбогу и вытрясти из него окончательный ответ. Ну и иди. Ну и пошел.
Вход в Вязкий мир — как обычно. Утренняя разминка. Тридцать три шага до уборной — это в нормальном мире, по коридору с двумя поворотами. Телепортацией можно спрямить путь до двадцати восьми шагов, но шаг в Вязком мире короче, так что придется отсчитать все полсотни, разумеется, если не отклоняться от вектора. Вообще-то я могу выписать в лиловом клейстере траекторию любой сложности и вынырнуть именно там, где хочу, — лишь бы хватило дыхания, а топография этой части базы мне хорошо известна, не заблужусь, — но время серьезных тренировок давно прошло. Разминка — другое дело. Вот сейчас я прохожу наискось сквозь стену гальюна и уже могу заранее начать расстегивать штаны, чтобы очутиться перед писсуаром в полной боевой готовности… Так и делаю.
Хлопок воздуха пугает Илью Лучкина — бедняга даже отскакивает со своей шваброй, едва не теряя контакт с металлическим полом. Ах да, сегодня же четное число, его трудовые будни. А по нечетным гальюны драит Шпонька, и, кажется, завтра кончается его наказание.
Ничего не скажешь, пол чист, пахнет дезинфекцией, а жерла клоак исправно гудят, засасывая воздух на манер пылесоса, — иначе при здешней силе тяжести не оберешься проблем с санитарией. Надо бы для порядка указать Лучкину на какое-нибудь пятно, но придраться к чему-либо не так просто, выдраено на совесть. Неужели-таки драил сам?
Похоже на то, хотя и странно. Кроме него, а теперь еще и меня, в уборной никого, хотя обычно в это время не протолкнешься.
— Работаешь? — задаю я на редкость оригинальный вопрос. Надо же что-то сказать, а после очевидного ответа добавить «ну-ну» для полного комплекта начальственной глупости.
— Отбываю наказание, — сдержанно отвечает Лучкин. В глаза мне он не смотрит.
— Ну-ну.
Судя по всему, педагогическая мера дивно подействовала. Может, изменить ему наказание с бессрочной чистки сортиров на долгосрочную? Секунду или две я размышляю на эту тему, потом до меня доходит главное: никакой долгосрочности, а тем более бессрочности, не будет, до контакта Ананке с барьером осталось чуть более трех суток. Потому-то и прилетает Присцилла 0'Нил, госпожа главнокомандующая — личный, так сказать, осмотр позиции перед сражением и накручивание хвостов всем, кому ни попадя. Любопытно знать, останется ли она посмотреть издали, как будет развиваться «Эгида» и как мы будем гореть, — или заблаговременно смоется на Цереру?
Хм. Мне-то что за дело? Я не комендант базы и не вице-адмирал космофлота, чтобы трепыхаться перед прибытием начальства, на начальство мне вирусно начхать. Пусть Марджори трепыхается — она, кстати, это и делает, уже вторую ночь не требовала меня к себе…
Повернувшись к клоаке, я намереваюсь заняться тем главным, ради чего сюда пришел, наконец-то начиная мало-помалу соображать, что небывалая пустота в уборной сразу после общего подъема, а главное, образцово-показательный вид Лучкина — не просто так.
Я даже почти успеваю насторожиться.
Поздно.
Удар. Рукояткой швабры, наверное. В затылок.
Вспышка. Тьма.
Никогда не поворачивайся к хищнику спиной.
Никогда не считай безопасным того, кто хоть раз показал зубки. Если ты не один, никогда не расслабляйся. Считай опасным каждого, кто многократно. не доказал обратное. Не верь, не бойся, не проси. Главное — не верь.
Я поверил.
Мне следовало раздавить гаденыша еще тогда, когда он кинулся на меня с отверткой. Ничего бы мне за это не было, тем более что не составило бы труда изобразить несчастный случай — не в меру горячий парень сам споткнулся, сам напоролся шеей на свой инструмент, списание в естественную убыль по окончании краткого разбирательства, грозный приказ коменданта о всяческом соблюдении техники безопасности и недопущении подобного впредь… Нет, не захотел… Вернее, мне даже в голову такое не пришло — как будто гиену проще научить мирно жевать траву, нежели убить! Идеалист, гладиатор, образцово-показательный благородный боец из шоу Мамы Клавы…
Там мы действовали наоборот: добавляли публике в кровь адреналина, изображая свирепых человекоподобных зверей, напоказ убивали друг друга и обычно оставались живы. Часто даже здоровы. Искусственная ярость, фальшивые увечья, липовый хруст позвонков… Может, оттого-то мне и нравилось работать в «Смертельной схватке», что она нисколько не похожа на жизнь? В реальности все грубее и проще. Публика глупа: настоящий хищник не тот, кто рычит и пугает, а тот, кто выбирает момент и бьет наверняка.
Цирковой медведь не теряет медвежьей силы. Он просто становится беспечен. И платит за это.
Сплю я опять, что ли? Мысли, как со сна… Нет, не сплю.
В затылке — горячее и пульсирующее. Так же пульсируя, то сгущаясь чернильной каракатицей, то рассеиваясь почти совершенно, кривляется тьма перед глазами — но уходит мало-помалу, уходит… Я жив. Меня не добили. Я нужен?
Надо подумать об этом прямо сейчас — но не могу. Потом, потом… Где я?
Уже не в гальюне, факт. Судя по трехэтажным нарам, в одном из кубриков. А затылок горит… Не хочу его трогать и не могу: руки связаны за спиной и прикручены к стойке нар. Наверное, проволокой — руки режет. А штаны у меня мокрые…
Вот почему меня приволокли в кубрик: в уборной не к чему надежно привязать, лишив возможности телепортировать. Не помер бы, — голос над головой. Что ему сделается… Во, гляди, шевелится!
Это я шевелюсь? Странно, не заметил… Ладно, поиграем пока по чужим правилам и разберемся, что за игра пошла. Пока ясно одно: ставки крупные.
Болит-то как, господи… Лучшая таблетка от головной боли — пуля в затылок. Слыхали, слыхали…
Удар сзади я Лучкину прощу — в конце концов сам подставился. Обмоченных штанов — не прощу никогда. Держись, парень. Зря ты не убил меня сразу.
Надо мной стоят двое. Одного я знаю: плотный коротыш, вравший, будто проспал весь перелет до Ананке, по имени… Саймон, кажется. Да, Саймон. Второй — незнакомый крупногабаритный негр, тоже, наверное, из последнего пополнения. Очень светлый негр, наверное, афроамериканец… Гм, а где же гаденыш? Неужели не соблазнился вволю поторжествовать над поверженным обидчиком?
Или я ничего не понимаю в эксменской породе, или у него сейчас дела. Важные дела, неотложные.
Ничего, придет, как только сможет. Примчится.
— Все в порядке? — едва ли не робко спрашивает Саймон, наклонясь ко мне. Участливый какой.
— Воды…
Оказывается, я могу говорить. Это уже немало. Не слишком скоро к моим губам подносят кружку.
— Нет. Побольше. Ведро. На голову. Запросы… Саймон опорожняет кружку мне в лицо. Ладно и так.
— Жив?
Экий наблюдательный… Но что бы все это значило, кто мне объяснит?
Проходит, наверное, целая минута, пока шалые обрывки мыслей складываются в моей ушибленной черепушке в мало-мальски осмысленную конструкцию:
— Надеюсь, ребята, вы понимаете, что творите…
— Ты гля, он угрожает! — поигрывая заточкой, изумляется негр.
Хочу сделать протестующий жест рукой, но мешает проволока. Резкая и совершенно излишняя боль терзает запястье, зато голова сразу приходит в порядок. По-моему, нет даже сотрясения — не тошнит ни капельки. Или тошнота приходит потом?
Чего зря гадать. Подождем — увидим.
— Ничуть. Я сказал именно то, что сказал. Надеюсь, вы хорошо подумали, прежде чем лечь под Лучкина. Теперь вам самое время подумать, как вы будете оправдываться на суде старожилов. Мне это тоже интересно. Обязательно приду послушать. Нет-нет, я не угрожаю, упаси Первоматерь! Просто так оно и будет.
— Может, и словечко за нас замолвишь на этом твоем сраном суде? — ухмыляется негр.
— Может, и замолвлю, — делаю я вид, что не понял шуточки, — если развяжешь.
Негр ржет долго, с удовольствием. Коротыш Саймон тоже улыбается, но как-то не очень убедительно. Хорошо видно, что ему не по себе.
Еще бы. В открытый космос в облаке снежинок ты не летал? Без скафандра?
Тук-тук-тук-тук-тук… Нет, ребята, это не в голове у меня стучит. Это стреляют — где-то очень далеко, на другом конце базы, звук пальбы с трудом пробирается сюда, изрядно проплутав по коридорам, шахтам и вентиляционным коробам. Вот снова: тук-тук-тук. И все. Кто-то хладнокровно огрызается короткими очередями, не тратя зря патроны. А вот длинная очередь, и, по-моему, бьют в два ствола, но слышно хуже — надо думать, палят в жилом секторе настоящих людей, штаб Марджори в осаде.
Та-ак. Мятеж, значит? Хорошее вы, братцы-смертнички, выбрали время… Но каков Лучкин! Униженный при всех, сумел сохранить влияние на умы… если это можно назвать умами. Страх! Обыкновенный страх стада, влекомого на бойню, когда уже ничего нельзя изменить… но как хочется!
Для полной и безраздельной власти над этим стадом иного не надо: достаточно намекнуть там и сям, что пилоты-де в своих капсулах имеют шанс спастись, когда Ананке наскочит на барьер, зато персонал базы… скорее уж начальство постарается эвакуировать наиболее дефицитное оборудование, нежели несколько сот эксменов, не относящихся к особо ценному имуществу. И эти соображения имеют под собой почву. Эксменов на Земле миллиарды, сотни миллионов из них в принципе годны к работе в космосе, десятки миллионов имеют при этом хоть какое-то базовое образование, сотни тысяч спешно доучиваются, многие тысячи уже работают во Внеземелье…
А главное — с ними никто не заключал никаких договоров, ими, как пластырем, пытаются заткнуть дыру в тонущем судне, и никому не пришло в голову поинтересоваться, согласны ли они на роль пластыря.
Почему мы проворонили? Ведь любому дурачку было ясно с самого начала: несколько десятков высококлассных специалистов из персонала базы командование, может быть, и распорядится эвакуировать, а остальным — гореть! И я хорош: успокаивал Марджори, что в Багдаде, мол, все спокойно…
Я забыл о главном, зато Лучкин ухватил сразу. Он слишком поздно прибыл на Ананке, у него просто не было времени стать незаменимым, достойным всяческого бережения стукачом и провокатором, и альтернативное решение нашлось сразу. Но интересно, как он намерен осуществить это тактически? По идее, любая из коммандос Марджори, свободно телепортируя по базе, способна шутя перестрелять сотню вооруженных чем попало эксменов…
— Присцилла уже здесь? — спрашиваю я.
— Кто?
— Ну главнокомандующая…
Саймон выдерживает короткую борьбу с собой: говорить— не говорить? Затем сообщает неохотно:
— На подходе. Часа полтора еще.
— Что же вы, — укоряю я, — рано начали? Прихлопнули бы уж всех разом… Негр фыркает.
— Ага, — почему-то обижается Саймон. — С ней на «Магдалене» всегда десяток телохранительниц, да еще штабных баб не менее пяти. А телохранительницы у нее не чета комендантским…
— Откуда ты знаешь?
— Говорят. — Саймон пожимает плечами.
Да, я тоже не раз слыхал эти байки. Обсуждать начальство и его окружение — тема вечная, благодатная и неисчерпаемая. Очень может быть, что байки соответствуют действительности, но даже если это не так, если на «Магдалене» помимо экипажа корвета и госпожи главнокомандующей находится всего-навсего полдесятка офицеров штаба Присциллы 0'Нил, вооруженных личным оружием, и никакой охраны (от кого ей охранять главнокомандующую вдали от барьера — от метеоритов?), то и тогда у инсургентов будут серьезнейшие проблемы. Или кто-то из них вдруг научился телепортировать?
Бред. Шизоидный.
Нет, мятежники сперва попытаются пленить или истребить людей Марджори и захватить их оружие, а уже потом… Надо думать, диспетчерские башни, вся внешняя связь и управление ракетными шахтами уже в их руках. В крайнем случае «Магдалену» сожгут на подходе — если до того времени не успеют разделаться с людьми Марджори. Программа максимум, конечно, — захватить Присциллу…
Все равно непонятно, на что они рассчитывают. Я бы на такие шансы не ловил, но куда мне до Лучкина. У него на шансы нюх.
— Старожилов много с вами? — невинным тоном интересуюсь я.
— Много.
Ответ с запинкой. Саймону плохо удается вранье.
Внезапно гаснет свет, затем начинает мигать и гаснет окончательно, зато на стене тускло загорается забранный сеткой плафон аварийного освещения, и только потом слышится далекое «та-та-та-та»… Пуля дура, что ей порвать силовой кабель? Странно лишь, что повреждения возникли только сейчас, вон сколько кабелей протянуто под потолком, даже сквозь кубрик они проходят, а уж в штреках и вовсе паутина, на пальбу внутри помещений база никак не рассчитанная…
Саймон, маясь, то присядет на нары, то вскочит. Нет, он нормальный эксмен и в глубине души счастлив, что ему поручено охранять меня, а не лезть под пули, — но и это ему маетно.
— Хочешь расскажу тебе одну историю? — предлагаю я.
— Пошел ты… — тоскливо роняет он.
— Нет, ты послушай. Давным-давно жил такой спартанский царь, Клеомен. Тебе простительно о нем не знать. Так вот, когда на Спарту напали сильнейшие числом враги, он освободил рабов… нужда заставила… освободил презренных илотов, согласных вступить в его войско и сражаться за Спарту. Таких набралось немало. И в решающей битве спартиаты и илоты сражались плечом к плечу…
Негр напоказ зевает, ослепительно сверкнув зубами, а коротышка Саймон слушает, не пытаясь перебить. Ему правда интересно.
— Если бы они одержали победу…
— Так они проиграли? — Саймону в один миг становится все ясно. Если уж пошло сослагательное наклонение…
— Погибло все войско. Им не повезло. Но… — я делаю многозначительную паузу, — илоты дрались, как подобает воинам, и погибли свободными. Можно поставить на кон все и проиграть. Можно не играть совсем и проиграть наверняка. Есть маленькая разница. Нюанс.
— Не понял, к чему это ты, — ухмыляется Саймон. — Это нас-то сделали свободными? Что-то не замечал.
Все верно. Он техник, а не пилот, ему неведомо чувство свободы в полете, хотя бы и учебном. Моя промашка.
— Но ты добровольно отправился на Ананке? — допытываюсь я, стараясь не обращать внимания на пылающий затылок.
— Еще чего придумал. — Саймон фыркает. — Вызвали кучу народу по списку, согнали в трюм…
— Ты знал, куда везут?
— Так… слухи были.
— Ты мог не подчиниться, — перебиваю я. — Никто бы тебя силком не потащил. Здесь нужны бойцы, а не стадо, это даже бабы понимают. Расстреляли бы в назидание остальным? Ой ли? Ты мог бы покалечить себя или симулировать аппендицит. Мог бы придумать еще сотню уверток. Лагеря испугался? Так ведь где и когда дать дуба — это только вопрос времени, а в нынешних обстоятельствах — не очень большого времени. Ананке полыхнет через три дня, Церера — через шесть недель, Земля — через восемь месяцев…
— Заткнись!
— Есть шанс сдохнуть в драке, успев накостылять противнику. Шанс, пусть очень малый, спасти всю Землю…
Забавно: он не понимает простых вещей. Он улыбается: ему забавно, что простых вещей не понимаю я. В его голосе искреннее недоумение:
— Чего ради стараться для баб?
— Ради самих себя! Ради шанса выжить и когда-нибудь все изменить!
Ухмылка Саймона становится шире:
— Ну, ты-то, как я слыхал, стараешься ради своей мамочки. Это, конечно, твое дело, но при чем тут мы?
Хлесткий удар, ничего не скажешь. И ниже пояса. Я не сразу нахожу слова, а когда нахожу и зло цежу их сквозь зубы, ухмылка сползает с лица Саймона.
— При том, что надо уметь хоть немного думать! Головой! Пилоты-эксмены — когда это бывало? Власть пошла на крайние меры ради самосохранения — и ошиблась. Она уже не сумеет сохранить себя в прежнем виде, если нам удастся отбиться! А что предлагаешь ты, вы все? — Я повышаю голос, обращаясь и к негру. — Помереть самим, только бы перемерли бабы? Хороший выход для долдонов, но я против. Да поймите же вы, кретины: мы только тем и отличаемся от скотов, что можем полезть в драку сами. Сами!
— В бойню! — взвизгивает Саймон.
— Быть может, она окажется просто дракой…
— Мы уже деремся, — возражает Саймон, но как-то не очень уверенно. — Здесь. С бабами.
— За жизнь — или за отсрочку?
— Врежь-ка ему разок, — советует Саймону негр. — За кретинов. Нет, дай я…
— Не надо, — останавливает Саймон. — Он же правда верит… А я вот что скажу: они настоящие люди, а мы так, эксмены. Но мы не скот. Кто хочет, тот пусть добровольно топает на убой, пожалуйста! Хоть с песнями. Только без нас!
Ничего у меня с ним не получится. Саймон не Мустафа Безухов, не Мика Йоукахайнен и не Джо Хартрайт. Трусоват и пассивен… в сущности, обыкновенный эксмен, наугад выдернутый из толпы. Кто я такой, чтобы многого от него хотеть? Пророк? Вождь? Не сподобился. У него другой вождь — тот, который приказал ему присматривать за мной.
— Вы и есть скот, — хриплю я. — Погубить все дело, чтобы попытаться выгадать лишних восемь месяцев прозябания? Ну, вперед… Не пожалеешь потом, когда придет твой черед гореть?
— Подвинься-ка! — Это негр Саймону.
Он усаживается подле меня на корточки, треплет по щеке и жирно, густо рокочет, будто перекатывает в горле и никак не может проглотить шарик масла:
— Расслабься, милый, расслабься… Расслабился? Я не собираюсь отвечать, и тогда он с хряском бьет меня по зубам. Поза ему мешает, удар получается ерундовый, но мой пылающий затылок пробует на прочность стойку нар. Взрыв боли — и грузно, как бетонные блоки, выплывающие из черноты слова:
— Мы все слиняем отсюда! А баб мы бросим тут! Предварительно попользовавшись!
Негр жирно гогочет. Кажется, последняя мысль пришла ему в голову только что и привела его в восхищение.
— Значит, слиняете? — спрашиваю я, шевеля разбитыми губами. Черт, больно как… — Хорошая затея. Умная. Ну, во-первых, в «Незабудку» можно запихнуть максимум две сотни эксменов, а «Магдалена» — корвет, судно малое, от силы мест на двадцать пять. Ну, грузовик еще, капсулы, шлюпки, мелочь всякая… Все не влезут. На перелет до Цереры на всех не хватит ни воздуха, ни пищи. Кто из вас хочет остаться здесь?
— Вот тебя и оставим, — регочет негр. — И еще тех ублюдков, которые не с нами.
Вот как. Стало быть, не все эксмены базы выбрали из двух глупостей наибольшую? Нет, я, в сущности, и не сомневался в этом, но приятно, черт возьми, получить подтверждение: не все мои коллеги — аморфная масса, гнилое стоячее болото, отозвавшееся на прыжок лягушки. Текут, текут по болоту ручейки, куда им хочется, и никакая лягушка не заставит их переменить русло…
— Значит, не меньше половины пилотов останется здесь. — Кажется, я улыбаюсь довольно-таки гаденькой улыбкой. — Часть боевых капсул вам придется бросить или сажать в них незнаек и неумеек, ни бельмеса не смыслящих ни в пилотаже, ни в навигации. Многим из вас так и так не хватит мест, но это ладно, дело ваше… Треть из вас до Цереры просто не долетит — это еще в лучшем случае. А вы подумали, как встретит вас Церера? Не кажется ли вам, что всех вас пожгут, как дрова, на дальних подступах? Там Третья эскадра, а она посильнее нашей — одних капсул до сотни, не считая больших кораблей…
Негр снова наотмашь бьет меня в зубы, на сей раз вполне чувствительно. Несколько секунд я шевелю разбитыми губами и озабоченно ворочаю языком во рту обломок зуба — затем отправляю его в плевке в лоснящуюся физиономию моего обидчика. Синхронный пинок ногой получается несильным — мышцы все-таки затекли, — но прицельным: негр воет и катается по полу, держась за причинное место. Вокруг него мокрой курицей скачет Саймон, не зная, что делать. Инструкций на этот счет он не получил.
Кряхтя и постанывая, негр медленно встает на четвереньки, затем, хватаясь за нары, ухитряется взгромоздиться на ноги. Сейчас мне придется худо: получил удовольствие — плати. Воспользуется заточкой или забьет так?
— Не трогать!
Оказывается, даже гаденыш может появиться вовремя.
— Он… — От рева дрожат нары. — Он мне…
— Что — тебе? — орет Лучкин, перекрывая рев негра, и вдруг наносит молниеносный удар ногой точно в то же место. От удара громоздкое тело взлетает к потолку, а рев превращается уже не в вой, а в жалобный скулеж. Не обращая на негра более никакого внимания, Лучкин завладевает кувыркающейся в воздухе заточкой. — Пшли. — Это он Саймону. — Отвязывай этого, да поосторожнее, он прыткий…
Ох как хочется ему еще покуражиться над недисциплинированным простодушным негром — может быть, даже сильнее, чем надо мною! — но минута не та, нет в жизни полного удовольствия, надо спешить. Нет, в самом деле, что за жизнь!..
Снег? Откуда?
Зрелище вполне сюрреалистическое: в широком прямом коридоре, ведущем в апартаменты Марджори, в коридоре длинном и столь широком, что здесь без особого труда проехал бы танк, бушует настоящая метель. Крупные и мелкие хлопья кружатся в суматошном вальсе возле вентиляционных отдушин, временами тот или иной вихрь вышвыривает из себя стайку хлопьев, и они, медленно кружась, начинают неохотно — страшно неохотно — дрейфовать к полу, но здесь их подхватывает снова, швыряет вверх, засасывает в одну отдушину, чтобы тут же выплюнуть из другой, и так без конца. Отпускает — подхватывает — швыряет… Круговорот. Любопытно знать, кто и как исхитрился замкнуть на себя малый фрагмент вентиляционной системы базы?
А ведь и вправду похоже на снег.
Тут не только изорванная в вермишель бумага да мелко нащипанный поролон из подушек и матрацев — в замкнутом цикле кружатся и пушинки вперемежку с мелкими перьями. Это у кого же была такая подушка? А остроумно придумано… Жилой сектор для настоящих людей, он же Бабельсберг, изолирован от основной части базы и на плане выглядит широким тупым аппендиксом, с трех сторон окруженным сплошной мерзлой скалой, с четвертой — этим коридором. Иначе, чем коридором, отсюда нет выхода даже через Вязкий мир, если только не пользоваться дыхательными аппаратами. Ловушка.
Последние события просматриваются достаточно ясно: первым делом мятежники вломились в Бабельсберг, застав врасплох дежурную девчушку-офицера — вон и труп. Затем одна часть инсургентов, пользуясь минутной растерянностью штаба, ринулась развивать успех, захватила часть помещений, включая собственно штабную комнату, центральный пост управления базой и скафандровую, и в конце концов напоролась на огонь сориентировавшихся в обстановке коммандос — вон еще трупы валяются, уже эксменские; другая же часть, видимо, состоящая из опытных техников, постаралась блокировать штаб в каюте вице-адмирала, исключив всякую возможность телепортации тривиальным, но действенным методом заполнения пространства, — точно так же некогда мешали моим преследовательницам телепортировать в раздевалку Тамерлан, Молотилка и Динамит, вот только пух, перья и поролон куда эффективнее тряпья.
Особенно если зациклить и врубить на полную мощь вентиляцию.
Выныривая из Вязкого мира, мы легко раздвигаем собой молекулы газа, но уже пыльный воздух принимает нас с трудом, хотя в истории известны уникальные случаи телепортации даже в пустынном самуме, — растолкать пыль или, скажем, капельки тумана удается не всем и не всегда. Более весомые предметы, заполняющие воздух в точке выныривания, были, есть и останутся для нас непреодолимой преградой.
Стоп. Я сказал «мы», «нас»? Занятно. Стало быть, я причисляю себя — страшно выговорить — к настоящим людям?
Хм. А разве не так? Во всяком случае, нас роднит умение телепортировать и клиническая беспечность. Точно помню: у той крепенькой девушки-коммандос, что позавчера пропустила меня к Марджори, а сейчас лежит мертвая, не болталось на груди никакого намордника дыхательного аппарата. Для кого и зачем доставать его из скафандровой? Разве пасомое эксменское стадо имеет оружие?
Еще как имеет. С десяток пружинных самострелов, уже успешно опробованных на дежурном офицере, выдранный из пальцев убитой автомат — это еще чепуха. С любовью выделанные, хорошо уравновешенные метательные заточки — тоже. За небольшой баррикадой, перегораживающей коридор поперек, тесно лежат десятка полтора эксменов, и один из них вооружен не чем иным, как самодельным огнеметом! На запальнике чадит язычок пламени, на стенах и потолке коридора жирные полосы копоти, воняет ракетным топливом, маслом, жженым пером и поролоном. Как минимум один выстрел уже был сделан, после чего в кубатуру была подброшена новая порция перьев и бумажной лапши взамен сгоревшей.
Что в Бабельсберге спланировано с толикой ума, так это данный коридор: проход в жилые покои офицеров и вице-адмирала расположен не в торце его, а сбоку. Трудно сдержать нападающих — но нельзя и выжечь защитников, не подставив себя под свинец. У милой компашки Лучкина нет средства, чтобы выкурить штабных. Осажденные не могут пробиться туда, где сумеют в полной мере обрести свободу телепортации, — осаждающие не могут покончить с осажденными.
Пат. Позиционный тупик, как под Верденом. Только у огнеметчика на закопченном лице пляшет веселая ярость, у остальных — серая тоска. Эх, мама, мама, стерва далекая, неведомая, зачем родила меня эксменом? По ошибке? Сама, говоришь, не хотела? Зачем тогда не придушила сразу после рождения?
— Разойдись, разойдись…
О! Оживление. Меня ведут. Дорогу, смертнички! Па-а-асторонись! От души пиная ногой хлипкую баррикаду — часть металлического барахла остается на месте, зато немагнитные предметы взвиваются в воздух, и, вращаясь в полете, четырежды рикошетирует то от пола, то от потолка какой-то несчастный дюралевый ящик, — я огребаю по шее. Поделом. Такого беспечного олуха сама Первоматерь Люси велела водить на поводке со скрученными за спиной руками и учить уму-разуму.
— Эй, комендант! — Лучкин предпочитает сам не орать, за него надрывается какой-то техник с прекрасными голосовыми данными. — Тут с нами этот твой… фаворит. — Вообще-то он называет меня другим словом, куда менее цензурным. — Хочешь поговорить?
Нет ответа.
— Вперед помалу, — шепотом командует Лучкин, держась сзади. — И не вздумай дергаться.
Лезвие заточки возле моего горла наглядно подкрепляет его слова. Все предельно ясно: мною будут прикрываться, как щитом, рассчитывая на то, что гнев командования, а возможно и — как знать? — личные чувства, заставят Марджори приказать не стрелять в ключевую фигуру операции «Эгида»… а если она и пожертвует мною, то, во всяком случае, ее колебания позволят выиграть несколько бесценных секунд.
Что же они, думают, будто автоматная очередь не пробьет тело насквозь?
Шаг сквозь теплую кружащуюся пургу. Еще шаг, еще… Все происходит очень быстро. Одна из охранниц штаба выскакивает в коридор, автомат в ее руках трясется, изливая шквал пуль, что-то жгуче дергает меня за бок — цапнули раскаленные клещи, — за грохотом пальбы, визгом рикошетов, а главное, за болью, я не слышу криков и не знаю, кто задет позади меня и помимо меня, и кто убит, а кто нет, но сейчас же точно посередине груди охранницы, между двух округлых холмов живой плоти возникает грубое оперение тяжелой стальной стрелы, затем еще одно, в плече, двойной удар отбрасывает охранницу к стене, и наконец, справа от меня, с воем пожирая кислород, проносится жаркая струя огня. Ярчайший цветок расцветает в торце коридора, еще живое женское тело без крика бьется в этом цветке, словно бабочка в лепестках невиданной орхидеи, а Лучкин прилип к моей спине, выронив свою заточку, вцепившись в мою одежду, как клещ, цел, но напуган и наверняка в глубине души не уверен, стоит ли ему и дальше рисковать собой, подобно заурядным смертным…
У меня есть четверть секунды, и я с наслаждением бью его по голени магнитной подошвой — попал! — рывок — и в падении, в нырке проваливаюсь в Вязкий мир.
Лиловая тьма.
Встать. Вперед, в штаб, к Марджори под крыло? Нет смысла. Поворот на сто восемьдесят. Теперь вперед помалу, и не раздвигая мутный кисель руками — куда там! руки как были скручены за спиной, так и остались, — а с наклоном вперед, как водолаз в тяжелом глубоководном скафандре, ступающий по илистому дну, продавливать собой вязкую субстанцию, ничуть не более уступчивую, чем масло или глицерин… еще шаг… еще…
Какое счастье, что в Вязком мире всегда есть куда ступить ногой, — много бы я сейчас наплавал без рук! Еще шаг. Еще! Еще!!! Главное — не ошибиться направлением, не отклониться от линии невидимого коридора, прорубленного в скале, не уйти в промерзлую оливиновую толщу космического булыжника с фатальным именем Ананке…
Тупо стучит в висках, будто я в самом деле водолаз, идущий по дну. Нет, это я заглотнул перед нырком слишком мало воздуха, но теперь уж до поры не вынырнуть, надо пройти весь этот коридор, наполненный вальсирующими хлопьями… далековато… совсем не простая задача даже в более спокойных условиях, еще бы десяток шагов вперед по коридору — и я уже ни за что не решился бы на обратный путь в Вязком мире.
Абсолютный мировой рекорд без дыхательного аппарата, показанный на чемпионате мира по телепортации лет десять назад, — семьдесят один метр с сантиметрами. Объему легких рекордсменки позавидовал бы любой эксмен, включая профессиональных ныряльщиков. Мой личный рекорд значительно скромнее — сорок девять метров, и то после интенсивной, чуть не до обморока, вентиляции легких…
Вдохнуть бы. Хоть чуточку. Все-таки зацепило меня в бок — жжет, сволочь, и мнится, будто развороченные легкие теряют сквозь дыру запас кислорода. Бум-м! — в черепе. Бум-м!
Набат.
Куда теперь, вправо или влево? Ноги сами несут куда-то, тело пропихивается сквозь клейстер, но, по-бычьи бодая головой Вязкий мир, я вовсе не уверен, что держусь верного направления…
Пойдем прямо. Ошибся я или нет, все равно на зигзаги не хватит воздуха. Что там, в конце коридора, дайте вспомнить… Ага, перпендикулярно кольцевой туннель, и это прекрасно! Значит, незначительное уклонение вправо или влево грозит мне лишь небольшим продлением пути — главное не уклониться вверх или вниз…
Ничего себе «лишь»! Каждый шаг в Вязком мире — пытка. Что чувствовали те, кто задохнулся в ядовитом киселе, не сумев вынырнуть на свет?
Черные шары в лиловой мгле — реальные, или они мне мерещатся?
Бум-м-м!!!
Шары расползаются, разрастаются, кривляясь, как мыльные пузыри на ветру, смыкаются, и вот уже ничего, кроме черноты, нет в этом мире…
Все. Сейчас вдохну. Прости меня, мама, я не могу больше. Прости, что я не смог…
«Сынок?»
«Да, мама».
«Сынок, потерпи еще чуть-чуть. Ради меня. Тим, милый, постарайся, ты же можешь…»
«Нет, мама. Ты ведь не хочешь, чтобы твой сын мучился, умирая от удушья, когда вокруг полным-полно циана? Я вдохну, и может быть, даже успею вдохнуть дважды. Это такое счастье — дышать…»
«Не смей!» — ножом по сердцу.
«Прости…»
«Нет! Иди ко мне, мой мальчик, иди сюда. Разве ты меня не видишь? Осталось пять шагов, всего только пять! Вот уже четыре… три… ты молодец, ты хорошо идешь…»
«Мама… Где ты, мама?..»
«Здесь. Сделай еще шаг, потом еще два, потом выныривай».
«Мне больно, мама. Ох, как больно!.. Сейчас я упаду и больше не встану».
«Ты упадешь и заплачешь, мой маленький. Дети всегда плачут, когда им больно. А я подниму тебя, поцелую, возьму твою боль, и все пройдет. Ведь верно? Ну, еще шаг…»
«Мама, я…»
«Пора! Выныривай!»
«Я… я не могу. Боец Тим Молния кончился, мама…»
«Выныривай! Дерись, боец! Ну пожалуйста, Тим, ты должен сделать это сам! Попытайся! Ну же!..»
«Нет…»
«Да! Ради меня, Тим! Да!»
Свет. Острая резь в легких. У меня получилось? Я дышу?! Воздухом! Где ты, мама? Ты была или нет?
Была. Конечно, ты была. Хотя бы для меня одного, а другим — не надо. Ты пришла вовремя.
По какой же траектории я продирался сквозь Вязкий мир, если сейчас нахожусь под потолком кольцевого туннеля и медленно падаю на пол, причем вниз головой? В трех шагах от меня с визгом распахивается герметичная дверь тамбура, и вместе с вихрем бумажек и перьев в туннель этаким балетным антраша выскакивает некто всклокоченный, глаза выпучены, рот раззявлен, взведенный самострел нашаривает цель и почти сразу находит.
Но теперь — просто.
Пока, ребята. До скорого. До более скорого, чем вам хотелось бы.
Сделав короткий вдох, я ухожу в Вязкий мир, чтобы появиться десятью шагами дальше по туннелю и, разумеется, вне линии прицела, — еще быстрый вдох — и еще нырок, снова на десяток шагов, не более. Только резкие хлопки воздуха за мной — бах! бах! бах! Мой шлейф — трррескучий ррраскат грррома.
Я ведь Молния.