Следом за цыганом Лабух вышел во двор и тихо ахнул. Этого только не хватало! Во дворе обустраивался самый настоящий цыганский табор. Табор пришел неведомо откуда и располагался по-хозяйски, надолго. Разворачивались шатры, кое-где уже горели костры — это утром-то! А бедному Павлику кто-то вручил поводья коня, и теперь Павлик напоминал не просто пионера, а пионера в ночном. Посреди двора стоял вороной джип, не такой, как у Густава, но тоже ничего себе! С радиатора скалилась никелированная конская морда.

Цыгане... Их пестрый и такой сказочный городок неожиданно возникал летом на заливных лугах за рекой, и его было хорошо видно из окон старого, с деревянным верхним этажом дома, в котором когда-то, давным-давно, жил маленький Лабух. Даже и не Лабух вовсе еще, а просто маленький мальчик, в меру любопытный и не в меру стеснительный. Мальчик, который проводил летние дни на реке, лазая среди пахнущих смолой лодок, карабкаясь на глинистые осыпи откосов и радостно бросаясь в волны, поднятые проплывающими мимо пароходами.

Тогда цыгане казались ему каким-то особенным народом, народом, знающим неведомые остальным людям тайны, и поэтому живущим не так, как другие. Народом, ищущим свой дом, и маленький Лабух искренне хотел, чтобы они, наконец, его нашли, этот дом.

Жизнь и впрямь оказалась удивительной штукой, детство не обмануло Лабуха, только слукавило немного, потому что, как оказалось, удивление и чудо бывают не только радостными, а еще и совсем наоборот.

Повзрослевший Лабух, странствуя по Городу, часто встречал цыган. Эти смуглые, немного похожие на бесов люди оказались совсем не такими, какими виделись в детстве, и это было обидно. Наглые бессовестные попрошайки и обманщики, цыгане появлялись неожиданно и как раз в те моменты, когда Лабуху было плохо. Их женщины были настырны и некрасивы и вечно беременны. Словно стервятницы, шурша грязным пестрым оперением, они поджидали ослабевшую жертву и предлагали вроде бы помощь, пусть и за деньги, только не помогали никогда. Кроме денег, как решил для себя повзрослевший Лабух, этим грязно-смуглым, крикливым существам ничего не нужно. А еще цыгане вовсю торговали всякой дрянью, и Лабух даже почувствовал какую-то солидарность с музпехами, устраивавшими на цыган облавы. Впрочем, вполне безрезультатные. Совершенно неясно, для чего, собственно, цыганам нужны были деньги, но, наверное, не для того, чтобы пускать их в оборот, как это делали деловые. И не для того, чтобы покупать какие-либо предметы роскоши — большинство цыган выглядело чуть-чуть получше хабуш. Хотя некоторые цыганки таскали на себе целые коллекции медных, серебряных и золотых монет, но никогда не расплачивались ими. Они вообще предпочитали ни за что не платить. Иногда Лабуху казалось, что деньги — необходимый атрибут темной и непонятной никому цыганской веры. Во что цыгане верили и кому поклонялись — никто не знал.

У этого народа была слава великих музыкантов. Прошлая слава. Лабух никогда не слышал, чтобы цыгане творили музыку, хотя кое-кто из них и был вооружен дешевой самопальной семистрункой, скорее всего, украденной у обкурившегося подворотника.

Но рассказывали, ах, рассказывали на диком рынке, что не всегда цыгане были такими, что была и музыка, и воля, много чего было. Да только вот потеряли где-то цыгане Заветную Гитару, Гитару-невесту, и нет теперь цыганскому народу ни пути, ни дороги, опустели их сердца, и поселилась там хмарь.

Кто говорил, что Заветную Гитару у цыган украли, но говорить-то человек говорил, а сам бы подумал — разве у цыгана что-нибудь можно украсть? Если кто и сможет обокрасть цыгана, так только цыган, а стало быть, никуда Заветная Гитара не пропала бы, так бы в цыганском племени и осталась.

Еще рассказывали, что однажды напали глухари на стольный цыганский табор. Храбро, будто бы, дрались цыгане, и не один музпех ушел в глухую солдатскую Навь с пиковым тузом во лбу. Не одно горло распахали бритвенно-острые кромки гадальных карт, фыркающей стаей вылетавших из смуглых пальцев молодых цыганок. Много погибло музпехов в той битве, но и табор полег весь во главе с Бароном. А Заветную Гитару музпехи забрали и отнесли Великому Глухарю, который спрятал ее за семью замками в стальном сейфе, опечатал семью печатями, и теперь томится звонкая цыганская душа в неволе, ожидая освобождения...

А еще ходили слухи, что никто заветную гитару не крал, что не было никакого сражения с музпехами, что однажды Заветная Гитара просто исчезла из табора. Исчезла потому, что испаскудились цыгане, не стало воли в их сердцах, а осталась одна лишь корысть да презрение к тем, кто не цыган. Надоели невесте пьяные женихи, надоели хвастливые ухажеры, вот и ушла она искать другую долю. Цыганская Гитара одна только и осталась в племени настоящей цыганкой, и нечего ей стало делать среди сородичей-отступников. А там... Кто знает, какие руки касались её струн, на чьих коленях лежали изгибы ее обечайки, чьи ладони гладили деку? Сколько их было, и были ли среди них достойные? И опять же: такая дорога и не дорога вовсе, а так, курва проклятая, кривая, и конец этой кривой всё равно в душной коллекции какого-нибудь богатого глухаря.

Еще что-то рассказывали, только Лабух не больно-то прислушивался. Недолюбливал он цыган, а потому не было ему до них никакого дела. И, надо же, целый табор разворачивал свои нечистые шатры во дворе его дома. Ай да Густав, удружил! Спасибо за подарочек.

Они вышли во двор и остановились около давешнего столика. Молча уселись. Цыгане, низкорослые и злые, сразу же обступили Лабуха и своего Вожака со всех сторон. Впереди, конечно же, были женщины. Они возмущенно выкрикивали что-то, в визгливом потоке брани можно было отчетливо разобрать только одно слово — «Ворюга!» — и норовили плюнуть Лабуху в лицо. Только присутствие Вожака немного сдерживало разъяренную пеструю орду.

— Тихо! — сказал Вожак и взмахнул свернутым кнутом.

Толпа замолчала, но не сразу, а постепенно, ворча, готовая немедленно вскипеть руганью и ударами, как котелок, не снятый с огня, а только отставленный в сторону, чтобы варево не остыло до срока, но и не выкипело.

— Слушай, человек, — сказал пожилой Вожак. Глаза у него были выпуклые, нечеловечьи, конские глаза. Кто сказал, что у лошадей красивые глаза? Неправда это. — Слушай, человек, зачем чужое берешь, зачем честных людей обижаешь?

— Зачем мне чужое? — спросил Лабух, глядя прямо в эти звериные, почти бессмысленные глаза и начиная понемногу ненавидеть их обладателя. — Отродясь чужого не брал!

— Зачем взял Заветную Гитару? — уточнил Вожак. — Теперь ответ держать будешь. По нашему, по-цыгански!

— Ах, гитару? — очень натурально удивился Лабух. — Гитару мне подарили. Уважаемые, между прочим, люди. А с чего это ты взял, что это ваша Заветная? Чем докажешь?

Лабух и сам не совсем понимал, почему он так грубо разговаривает с этим, пускай и несимпатичным, но все-таки звукарем. Потом понял — ни одного цыгана не было рядом в Ночь Чаши. Ни одного. Где они прятались, когда звукари, все, начиная от последнего подворотника и кончая Дирижером, снимали глухоту с этого города, Лабух не знал и знать не хотел. А вот то, что никого из них не было слышно, это Лабух помнил точно.

— Так чем докажешь? — опять спросил Лабух. — Может быть, ты играть на ней умеешь? Что-то я прошлой ночью не слышал цыганской музыки, молчаливые вы какие-то были, не то что сейчас. Может, оглохли от травки?

— Мы сами не курим! — В конских глазах промелькнула почти человеческая растерянность.

— Так бери инструмент, если к рукам — отдам, не сомневайся! — Лабух поднялся было, чтобы принести так некстати подаренную ему Густавом чужую гитару, но Вожак жестом остановил его.

— Нет, не надо. Знаешь же, все равно я не смогу сыграть как надо. Заново учиться придется, да не при тебе же! Кроме того, невесту еще уговорить надобно, да уж как-нибудь, уговорю! Это наше дело, таборное! И не надо в него лезть, звукарь!

— Джагг с тобой, бери. Только учти, даром не отдам. Хочешь вернуть гитару — выкупи! — неожиданно для себя раздобрился Лабух. И в самом деле, не хватало ему еще драки с цыганами. А выкуп — дело святое, да и уважать тебя цыгане тем больше будут, чем больше ты у них сумеешь выторговать. — Моя цена — тысяча монет. Золотых!

— Дареное не выкупают. — Цыган отвел, наконец, взгляд. — Нельзя дареное добро выкупить, счастья не будет, сам ведь знаешь.

— И что теперь? — спросил Лабух. Эта история с Заветной гитарой начинала ему надоедать. До смерти хотелось выпить и в одиночестве поразмыслить о том, что делать дальше. Только вот теперь понятие «дальше» становилось несколько проблематичным. Пестрая толпа снова начала закипать, и вряд ли Вожак сможет удержать табор от расправы с чужаком, присвоившим, по их мнению, цыганскую судьбу. Да и захочет ли? — Теперь-то что?

— Драться будем! — решительно сказал Вожак. — Насмерть!

«Ну убью я его, ну и что, — тоскливо подумал Лабух, — с остальными драться придется, вон какие мордовороты стоят. Эти помоложе, да и понаглее будут. Одному мне против всех не выстоять. Надо что-то придумать...»

— А если я тебя убью? — спросил он, расчехляя «Музиму» и демонстративно вынимая обойму, неуместную в такой драке. — На этом все и закончится?

— Может статься, и убьешь, — нехотя согласился цыган. — Я о тебе наслышан. Ты хороший боец, когда трезвый, а сейчас ты почти трезвый. Убьешь — с другими драться будешь. Нас много, кто-нибудь тебя, в конце концов, завалит.

— Так оно, скорее всего, и случится, — пробормотал Лабух, понимая, что Вожак прав. Кроме того, не было в нем, в Лабухе, той отчаянности, того куража, который необходим для настоящего поединка. Ведь главные дела в городе были завершены. А может быть, в этом все и дело? Завершены дела. Надо же, в кои веки разбогател и сразу помирать! Вот ведь незадача!

— Давай лучше в карты сыграем. На Заветное! — вслух сказал он, заранее решив проиграть. — Выиграешь — твоя гитара. Проиграешь — уходи со двора.

— На Заветное в карты не играют! — опять ощерился Вожак. — Не хочешь драться — так убьем!

«И ведь точно убьют, — обреченно констатировал Лабух. — Ишь ты, на Заветное они не играют. Нечего было это самое „заветное“ профукивать. Если невеста сбежала, стало быть, жених сплоховал!»

— Ну, не хочешь в карты, тогда давай, дядя, присядем, да вместе подумаем, как нам теперь быть, — примирительно начал Лабух. — Тебе, как я понимаю, тоже умирать неохота. Да и вожачество свое этим вот охламонам — тут он махнул штык-грифом в сторону группки набычившихся бугаев, — уступать не след. Вон они, глянь, какие прыткие. Только и ждут, чтобы я тебя прикончил, а потом хором на меня навалятся — и все, их табор. Они, наверное, и с гитарой-то не знают, как обращаться, только поуродуют невесту. Тогда уж точно никогда не сыграть вам цыганскую судьбу-дорогу!

— Вот еще, присаживаться с тобой, ворюгой, — недовольно заворчал Вожак, хотя они и так сидели друг напротив друга. Однако в выпуклых глазах его появилось человеческое выражение, довольно хитрое, надо сказать, и это сразу успокоило Лабуха.

— Вы отойдите пока! — крикнул Вожак таборным. — Мы тут маленько потолкуем между собой. Да пожрать приготовьте, чего стоите, как кобылы беременные?

Это, по-видимому, относилось к женской части табора, которая, к удивлению Лабуха, не выразила никакого неудовольствия и преспокойно направилась к разведенному костерку. Готовить жрать.

— Ну и чего ты предлагаешь? — Цыган все еще выглядел рассерженным, но по хитрому взгляду Лабух понял, что сейчас предстоит не драка, а торговля. Да и то правда, какой цыган устоит против соблазна объегорить лоха? Да никакой.

Лабух задумался. Всего-то и нужно было отступиться от Заветной гитары, сохранив при этом лицо и не оскорбив табор снисходительностью. Все это напоминало некий словесный балет, набор ритуальных поз и жестов, до которых Лабух был ох какой не любитель. На столе, между тем, незаметно появилась литровая бутыль сливовой водки и пара граненых стаканов.

«Везет же сегодня этому столу, — подумал Лабух. — Тут тебе и пиво, и текила, а теперь вот еще и сливовица! Только вот гости не все званые».

Неожиданно Лабуха осенило.

— Слушай, папаша, — сказал он, — а давай, вы эту Заветную гитару у меня украдете? Дареное добро ведь красть не возбраняется, правда?

— Х-м! — Вожак задумчиво поскреб в бороде. — А сколько дашь, чтобы мы тебя обокрали?

— Ну, ты и жук! — восхитился Лабух. — Я же еще и платить тебе должен? Может быть, еще и фонариком посветить, чтобы не дай бог не заблудились в моих хоромах?

— А почему нет? — невозмутимо ответил цыган. — Тебе надо, чтобы тебя обокрали, да не просто обокрали, а с умом, чтобы лишнего не взяли, а только условленное, значит — плати! Вот, к примеру, если бы ты захотел, чтобы мы для тебя украли коня или тачку навороченную, стал бы платить? Стал бы, куда бы делся. И тут так же.

— Нет, дядя, во-первых, не нужен мне конь и тачка навороченная тоже не нужна, а во-вторых, это же не мне нужно, а вам, так что это вы платить мне должны!

— С каких это пор цыгане платят тому, у кого коня собираются увести? — Цыган искренне возмутился. — Не бывало этого никогда, у кого хочешь спроси!

— Да не нужен мне ваш конь! Это тебе моя Заветная Гитара нужна, значит, ты и должен платить.

— А с каких это пор наша заветная гитара стала твоей «Заветной»? — хитро сощурился Вожак. — Или ты уже ромом заделался? Ой, люди добрые, смотрите, какой ром! Не мухлюй, музыкант, цыганом нельзя заделаться, цыганом можно только родиться!

Лабуху надоели все эти «кони», «тачки», надоел весь этот торг, видно, для того, чтобы получать от этого процесса удовольствие, надо было действительно родиться цыганом, поэтому он попытался вернуть разговор к наметившемуся, было конструктивному решению.

— Давай так. Вы выкрадываете у меня вашу Заветную Гитару, и больше ничего не трогаете — проверю, а я обещаю никому про это не рассказывать. И деловым в том числе. Гитару-то ведь мне деловые подарили. И мне почему-то кажется, если они о покраже узнают, то сильно расстроятся. И вот еще, невесту крадут с ее согласия. Так что уговаривать ее я не буду, сам понимаешь! А может вы ее уже того... украли? А то я что-то ругани давно не слышу.

— Не беспокойся, лишнего не взяли, только своё. И невесту без тебя уговорили, — неожиданно дружелюбно усмехнулся цыган. — Ишь ты какой, учуял-таки! А теперь давай выпьем. Гитару-то украли, пока я тут тебе зубы заговаривал. А ты уж подумал, что мы тебя убивать будем. Не в наших это правилах, убивать лохов. Простоват ты для цыгана, парень, хотя если бы пообтерся немного в таборе, покоптился бы у костра, так, может быть, годам к пятидесяти за цыганенка и сошел бы.

— Как это? Уже украли? — удивился Лабух. — Мы так не договаривались!

— Договаривались, не договаривались — какая теперь разница! — пожал плечами цыган. — Первый раз вижу, чтобы человек сам себя обокрасть предлагал, так что радуйся, все по-твоему получилось. И по моему — тоже. Все довольны. А теперь извини, дорогой, пора нам.

Он что-то крикнул на клекочущем древнем наречии, и табор стал стремительно сворачиваться. Опадали залатанные шатры, гасли костерки, весь цыганский скарб исчезал под латаным-перелатаным брезентом крытых повозок. В разверстый багажник шикарного джипа, на котором приехал Вожак, цыганки как попало швыряли закопченные котлы и облупленные миски. В багажнике жалобно гремело.

— Постой-ка! — Лабух подумал, что так толком и не успел рассмотреть Заветную цыганскую гитару, что теперь он больше никогда ее не увидит. И ему почему-то стало горько. Словно неожиданно пришла в дом красивая женщина, пощебетала немного, поманила вечным женским «а вдруг?», но потом вспомнила, что ошиблась квартирой и, ничего не объясняя, ушла, забыв извиниться. — Постой-ка, дай хоть взглянуть напоследок на невесту. Так ли уж хороша, что из-за нее чуть смертоубийство не вышло?

— Не полагается, не по-мужски это, — Вожак повернулся, чтобы уйти. Потом посмотрел на Лабуха и сказал: — Вижу, проняло тебя, теперь, парень, всю жизнь мучаться будешь. Ну да ладно, взгляни, может быть, отпустит.

По знаку Вожака глазастый цыганенок бережно достал из джипа какой-то предмет, завернутый в застиранную холстину. Когда холстину развернули, Лабух увидел старую-престарую гитару, с декой, проигранной почти насквозь, с истертыми обечайками и потускневшим лаком грифа, увенчанного кривым цыганским ножом. Только по тихому звону отзывающихся на голоса струн он понял, что гитара та же самая.

— Ну, посмотрел? — Вожак, криво усмехаясь, стоял рядом.

— Убирай! — бросил он цыганенку.

— Что же вы с ней сделали? — с ужасом спросил Лабух. — Зачем?

— Ничего мы с ней не делали, она же ведь цыганка, — Вожак неторопливо набивал коротенькую трубку-носогрейку, — коль кому понравиться хочет, для того она молодая и красивая, а уж если кто когда обидел — так старуха старухой.

— Чем же вы ее так обидели? — Лабух с неожиданным сочувствием посмотрел на Вожака. — И за что?

— Какая тебе разница? — Вожак неторопливо раскурил трубку. — Пройдет время, забудется начало дороги, и обида тоже забудется, останется только то, что впереди. Ну, прощай, простой человек. Уходим мы, куда — сами не знаем, только знаем, что пора.

Вожак что-то крикнул табору, и тот, быстро, но несуетливо, словно остаток песка в песочных часах, высыпался через узкую горловину двора.

Лабух посмотрел вслед цыганам, потом взял со стола так и не допитую бутылку сливовицы и направился домой.

Дома он с опаской пересчитал свои инструменты — ничего, вроде все цело, потом вспомнил о чемоданчике с деньгами, поначалу не нашел его и расстроился. Надули все-таки проклятые цыгане. Чемоданчик, однако, быстро обнаружился под кроватью, Лабух открыл его и убедился, что ровно уложенные пачки на месте. Мобильник тоже был там, среди пачек денек, золотой кирпичик с экраном был похож на маленькую бомбу. Лабух вытащил несколько пачек — под ними были такие же. Цыгане не взяли ни денег, ни золота.

— Что ж, и то хорошо, — решил Лабух и налил себе сливовицы. Можно было начинать грустить.