Глава 28

Ясное безоблачное утро 25 мая 1806 года стало последним в жизни многовековой империи, известной как Османская Порта. Селиму III не пришлось наблюдать воочию побоище, разыгравшееся перед рассветом у стен Константинополя, но доносившиеся в уединенный киоск вопли и стоны с каждой минутой все более добавляли седины в его черную дотоле бороду.

В начале боя все развивалось именно так, как сулил почтеннейший ибн Батик. Примерно с полуночи русские войска начали грузиться на корабли, и шумная суета, царившая в лагере, не оставляла сомнений, что время для решительного удара выбрано абсолютно точно. Но всякий обман лишь тем отличается от правды, что слишком на нее похож.

Когда опьяненные аракой и парами гашиша воины султана рванулись в атаку, находившиеся в лагере обозники бросились наутек, суматошно отстреливаясь, но вовсе не стремясь найти смерть под ятаганами турок. Успех и трофеи кружили головы нападавших, и наступление их, с самого начала не особо стройное, вскоре напрочь утратило порядок и управление. В этот-то момент заранее отошедшие за линию горизонта основные части Кутузова в жутком молчании под барабанный бой двинулись навстречу смешавшемуся противнику.

Янычары и сипахи попытались бегством спасти жизни свои, но в этот момент посреди лагеря один за другим начали взрываться загодя установленные фугасы, а на берег с кораблей эскадры Ушакова устремились полки морской гвардии, отрезая пути к отступлению потерявшим голову османам. Всадники Бахт-Гирея довершили разгром, беспощадно и хладнокровно торопясь свести кровавые счеты с бывшими господами за сотни лет вассальной покорности.

Когда петухи, радуясь наступившей тишине, начали свой ранний концерт у багрово-алых стен Айя-Софии, на залитых кровью выжженных склонах близ «сладких вод» Европы все было кончено. Армия султана перестала существовать, и души брошенных в мясорубку янычар наверняка остались бродить по тернистым зарослям, пугая отдыхающую публику будущего стонами и бряцанием призрачного оружия.

Через три дня мы были свидетелями того, как пушки, еще недавно турецкие, обращенные в сторону Мраморного моря, отгоняли от берега пришедшую на помощь Стамбулу эскадру адмирала Нельсона. Сражение у древних стен было жестоким и кровопролитным, но, по сути, изменить уже ничего не могло. Несолоно хлебавши, вернее, щедро нахлебавшись соленой морской воды, британский флот был вынужден отойти, чтобы в узких проходах Босфора и Дарданелл не угодить в западню между эскадрами Ушакова, Сенявина и Перри.

Вскоре после этого седой как лунь Селим III, окруженный представителями союзников, подписывал документ, отторгавший от раскинувшейся еще совсем недавно от Тигра до Гибралтара империи османов земли Аравии, Египта, Иордании, Ливана, Месопотамии, Эмиратов, Палестины, Сирии, Судана, Триполитании, Македонии, Сербии, Черногории, Болгарии, Румынии и Греции. Казалось, собственный приговор султан, обреченный на проклятие современников и потомков, подписал бы с куда большей охотой. Но даже захоти он сейчас противостоять союзникам, ему нечем и не с кем было это сделать.

Конечно, формальное сокрушение колосса не было окончательной победой. Еще вовсю сражался против французов Мухаммад Али, спешивший под шумок установить свое владычество на всех землях Ближнего Востока. Аравийские правители, еще недостаточно хлебнувшие крови и потому не знавшие удержу, стремились обагрить шамширы во славу Пророка. Да и Британия, чересчур поздно открыто вступившая в эту войну, была готова драться с истинно английским упорством.

И все же победа была оглушительная, почти невероятная. Рокот восторга прокатился по христианскому миру в час, когда мечеть Айя-София, убрав полумесяцы с минаретов, вновь точно по мановению волшебной палочки обратилась в Софийский собор, и Патриарх Константинопольский освятил ее во славу Божию и русского оружия.

Наша компания заслуженно числилась среди героев великой победы. Правда, отчасти в силу высочайшей государственной необходимости, отчасти благодаря легендам Дениса Давыдова и Лиса история с пленением султана приобрела несколько иной вид – вполне достойный учебников, но мало совпадающий с реальностью. В ней отсутствовали и Ахмад Акбар ибн Батик с его женами, и практичная Айме, зато повесть о том, как мы крались подземным ходом, прорывались сквозь гарем, освобождали любимого командующего, разбросав сотню-другую янычар, а затем походя брали в плен султана вместе с его «диваном, кушеткой и прочей мебелью», будоражила умы слушателей не хуже, чем сказки Шехерезады. Остросюжетное повествование звучало как сплошная выдумка, но, как говорится, результат был налицо.

Поражение Турции вызвало неподдельный интерес в Европе ко всему, хоть отдаленно турецкому, и теперь барышни щеголяли в кокетливых тюрбанах с перьями диковинных птиц, элегантно кутались в необъятные восточные шали, демонстративно курили булькающие кальяны, мешая их ароматный дым с неистребимым запахом мускуса, амбры и кошенили.

Законодательницей мод этого сезона по непререкаемому праву считалась гостившая у родителей в Нанте, а затем путешествующая от двора к двору валиде-султан, несравненная и благословенная Накшидиль. Этот пункт не был учтен в статьях нашего тайного договора, но, пожалуй, его можно было считать достойной наградой госпоже Айме Дюбук де Ривери. Ликование Европы, вернее, той ее части, которая принадлежала или спешила примкнуть к рыцарственному союзу, изливалось на участников недавних событий обилием почестей и орденов. Даже Протвиц, старавшийся не казать носа на передовые линии, гордо щеголял новенькой серебряной медалью, на которой выходящая из облацей рука утверждала крест на святыне православия. «Свершилось!» – гласил короткий девиз на блестящем диске награды.

Сокрушителя Порты, «великого Бонапарта», ждали лавры совсем иного рода. Ближе к середине июня, когда мы едва только пристали к берегу Севастопольской бухты, гонец принес вести, мигом облетевшие крепость и давшие очередной повод оживленным разговорам обывателей. Во-первых, народ Черногории и Македонии в едином порыве смиренно преподнес венец принцепса Александру Дюма. Теперь, к великой радости последнего, он мог по праву именоваться Александром Македонским, чем и не замедлил воспользоваться.

Но едва успели мы подивиться столь забавной прихоти славного полководца, как вслед за одним гонцом примчался другой. Его сообщение гласило, что освобожденный народ Эллады и Архипелага желает видеть королем не кого иного, как победоносного Наполеона Бонапартия, графа Российского и священной Римской империи, светлейшего князя Боспорского и прочее, прочее, прочее…

Я видел, как вспыхнули при этой новости глаза избранника, но внешне он продолжал хранить невозмутимое спокойствие. Не дав однозначного согласия, Бонапарт велел писать, что выйдет с этим изъявлением народным к императору Павлу, у коего на службе ныне имеет честь состоять, однако же, не дожидаясь окончательного решения государя, он готов был принять титулы принцепса Спартанского и герцога Афинского, как того желали обретшие свободу греки.

Третья новость поджидала нас уже в столице. Я узнал о ней по дипломатическим каналам едва ли не в тот же день, что и Наполеон, и был вынужден попросить некоторую паузу, чтобы осмыслить услышанное. На графа, князя, герцога и принцепса в одном лице это известие произвело куда меньшее впечатление. Речь шла о личном письме базилевса Александра королевскому высочеству и любезнейшему брату принцепсу Спартанскому с предложением скрепить узы взаимного почтения, рожденного на поле брани, родственным союзом. Драгоценным призом увенчанному лаврами победителю Османской Порты и будущему королю всех эллинов предлагалась нежная и трепетная рука младшей сестры повелителя французов и македонян. Лицо европейской политики вновь исказила гримаса не то удивления, не то испуга.

Июльские дожди сбивали чужеземную дорожную пыль с омытых в Босфоре сапог полков русской армии, заменяя ее исконной отечественной грязью. Армия возвращалась на родные квартиры. Мы с «Отцом Победы» заседали у жаркого камина Брусьева Костыля в компании «Вдовы Клико» и закусок, присланных от Шульца.

– Говорят, мулатки бывают весьма хороши собой, – рассматривая на свет золотистое шампанское в хрустале, без особого энтузиазма заметил Наполеон. – Смешение кровей, смешение нравов…

– Шо-то не вижу радости во взоре, – рубил сплеча Лис, еще с утра начавший обмывать по очередному кругу все полученные ордена. – Ты ж без пяти минут король! Причем не какого-нибудь там укутанного снегами вьюжного приполярья, а вполне себе курортной страны, где сплошь руины, гречанки и Олимпийские игры в очко и на дудке.

– Сергей, ты пьян, – тщетно пытался я осадить друга.

– Да ну, скажешь! – отмахнулся Лис. – Скока я там выпил? Не, ну, принцепс, в принципе сам мозгами разбросай, дела здесь, прямо скажем, не фонтан. Ты Павла утром на разводе видел? Его уже скоро будут выносить, как знамя части, только на носилках! А Сан Палыч – еще тот ушлёпок, я тебе авторитетно заявляю, жизни тебе при ём не будет.

Щека Бонапартия нервно дернулась.

– Еще бы, – не унимался Лис, – братец Александра уже небось спал и видел себя Костей Византийским, уж не помню, каким по счету, а мы ему своей гаремной дипломатией всю малину под корень обломали. Но кто ж ему доктор? Меньше надо было в губернских собраниях на балах кобелировать и коня белого до блеска полировать. Глядишь, и ему бы при разборе шапка-другая обломилась. Теперь поздно пить «Боржоми», когда почки отвалились! Так он и сам на локоть зубами общелкался, и братца своего подзуживает.

Лис, несомненно, хватил лишнего, но все же в словах его был резон. Он мягко обошел щекотливую тему божественной Марии Антоновны Нарышкиной. Но даже и без нее зависть великих князей была достаточно сильна, чтобы обеспечить увенчанному лаврами полководцу вечную опалу и почетную ссылку, к примеру, губернатором в Тобольск.

– К чему кривить душой? Я вовсе не жажду этого брака, – делая вид, что слова моего друга обращены к золотому петуху, вымолвил Наполеон. – Но мир стремительно меняется, более чем стремительно. У меня создается впечатление, что прошлый век унес с собой прежние законы, прежних королей и императоров. Сейчас все делается по-новому, все пишется с чистого листа.

– С чистого ли? – усмехнулся я.

– В истории человечества чистота – понятие относительное. У победителя всегда есть время позаботиться о белизне одежд. Что нынче являют собой вершители людских судеб? Чего стоят их короны, мантии, их громкие титулы?! Не обижайтесь, граф, вы один из тех, кому слава давным-давно усопших предков не застит очи и не сковывает разум.

– Не я один, – возразил я. – Взять, скажем, князя Багратиона, или же Бориса Антоновича Святополк-Четвертинского, или вот, к примеру, Конрада.

– Поймите же, я не об этом! Вы родились и выросли графом, очередной король или император может сделать вас герцогом или князем, может прибавить новых полей в ваш родовой герб и украсить его новой короной, но, по сути, вы играете по древним-древним правилам, имя которым – традиция, и суть коих – продолжать все так, как велось при дедах и прадедах.

Но посмотрите на базилевса, посмотрите на меня! Отец Александра Дюма, хоть и был маркизом, все его достояние легко помещалось на дне кошелька, мать же и вовсе была рабыней, черной, как мундир брауншвейгских драгун. Что из того? Он поступил в кавалерию рядовым и спустя несколько лет уже принимал изъявления покорности от монархов, чей род насчитывает не одно столетие! Новое время зовет к действию, и перед тем, кто услышит этот зов, расстилается широкая дорога. Мир требует новых людей и сокрушает привычные традиции!

– Это верно, – кивнул я, – традиция вряд ли поможет завоевать чужие земли, но она дает возможность их удержать. Государство Александра Великого рухнуло, едва великий полководец отдал Богу душу. То же, что осталось от державы, еще сотни лет делили его приспешники, а затем их дети, внуки и правнуки. Тяжелый воз нелегко разогнать, говорят у нас в Богемии, но еще трудней остановить.

– А у нас на Корсике утверждают, что тот, кто поднимается в гору, обернувшись назад, наверняка сломает шею. Все человечество, как и единый человек, имеет свой возраст, у всех народов он разный, но что касается Европы, то она уже вырастает из юношеской любви ко всему яркому.

– Глядя на мундиры генералитета, этого не скажешь, – отозвался я.

– Все это игрушки, – махнул рукой Спартанский принцепс. – Не более чем игрушки! Но они помогают тем, кто указывает пути, гнать вперед козлов, за которыми толпою бредут прочие бараны.

– Ёмко, – хмыкнул я. – И немилосердно.

– Но точно! – перебил меня Бонапарт. – А это главное.

– Послушать вас, Наполеон Карлович, так скоро дождемся проповеди идеалов французских инсургентов! – Я пошевелил кочергой угли в очаге, и они полыхнули мне в глаза алым заревом. – Это они сбросили Всевышнего с амвона, заменив его мифическим богочеловеком, имеющим право карать и миловать.

– Не дождетесь, граф, не извольте беспокоиться! – Генерал от артиллерии привычным жестом заложил руку за отворот сюртука. – Человек не есть бог – утверждать иное либо глупое мальчишество, либо, того хуже, мошенничество. Но Господь, создавая первых людей, даровал им не только образ, но и подобие свое. В том и суть человеческого бытия, чтобы, постигая мир и совершенствуя его, стать не коленопреклоненным рабом Божьим, но со-творцом! Отцу Вселенной тоскливо в одиночестве среди умильных святош, и он ждет, когда же возлюбленные чада его дерзнут встать рядом и с радостью осознания взглянуть в лицо предвечного. Ибо так же, как блаженны нищие духом, коим завещано царствие небесное, и сильные духом будут восславлены. Их удел – созидать царствие земное!

Я не якобинец и, упаси Господи, не либерал. Мне чужда идея даровать права всякому, кто взял на себя труд выйти из материнского чрева. Права есть своего рода награда, и как на поле боя зазорно жаловать недостойных, так и в прочих случаях воздаяние без деяния лишь развращает человека.

Мне странно и, не скрою, противно слушать о неких особых интересах личности, коими так любят потрясать легковерных простофиль салонные ораторы. Их послушать, оные почти всегда противуположны интересу государства, ибо, так же как власть пытается охватить всех и направить силы общества в одном лишь ей ведомом направлении, так и всякая частная персона для себя полагает верным от всеобщего дела уклониться и жить своими, пусть даже и самыми мелкими, потребностями. Но зрелая личность умеет видеть дальше собственной миски и жертвовать малым для достижения великого. К чему же искать пример в мелких душонках, их путь ведет ниоткуда в никуда!

– Это вечная диллема, – философически вздохнул я. – Как говорят в России: «Своя рубашка ближе к телу». Так было всегда: и при фараонах, и при цезарях, и при королях с султанами, и нынешние времена не исключение.

– Да, но каждое время и каждое общество находило те приводные ремни, которые заставляли народы возводить пирамиды, рыть каналы, строить дворцы и храмы. Когда эти ремни истирались, государство разрушалось. По сути, хотим мы того или нет, сегодня происходит именно такой процесс. Сейчас в муках и крови по всей Европе рождается новое общество, которое будет весьма отличаться от привычного. Оно в клочья порвет все кружевные пелены старого мира! То, что происходило доныне в Америке и Франции, лишь предродовые схватки…

– И вы уготовили себе роль повивальной бабки?

– Быть может, граф, быть может. – На устах Бонапарта скользнула неопределенно-уклончивая тень улыбки.

– Не-а, повивальной бабкой был Дюма. – Придремнувший у камина Лис вскинулся при последних словах Наполеона и поспешил вмешаться в беседу. – Вы будете кормилицей. Я уже буквально вижу, как происходит этот умилительный процесс.

Наполеон фыркнул, всем своим видом негодуя против такой вольности.

– Занятно, занятно, – вороша уголья в очаге кочергой, проговорил я. – Не так давно мне уже доводилось слышать подобные речи. Там разговор шел о некой тайной организации, которая способствует хирургическому излечению общества от присущих ему язв и нагноений темного прошлого. По сути, та же медицинская тема.

– Вы говорите о масонах? – Наполеон криво усмехнулся и разочарованно покачал головой. – Мне доводилось встречаться с ними. По глубочайшему моему убеждению, если когда-то в их учении и было зерно истины, то в суматохе напыщенных обрядов и пустой таинственности оно полностью иссохло, не дав всходов.

– Нет, – я поспешил успокоить герцога Афинского, – насколько мне удалось заметить, в этом обществе ритуалы не играют особой роли. Так, больше для проформы.

– Да? И кто же это, если не секрет?

– Возможно, секрет, – я пожал плечами, – но если бы никто не имел к нему доступа, как бы сия организация пополняла свои ряды?

– И что же, она велика и могущественна? – насторожился Бонапарт, должно быть, чувствуя, что до сего дня упускал из виду одну из движущих народами пружин.

– Да, пожалуй, что силы их действительно велики. Они именуют себя иллюминатами и ставят перед собой цель превратить земли людских страстей в царство чистого разума. Быть может, именно они – тот самый приводной ремень, который вы ищете?

– Быть может, – снова повторил Наполеон, и лицо его приобрело на какой-то миг задумчивое выражение. – Очень может быть!

Судя по тону, которым были произнесены эти слова, досужая беседа у камина закончилась.

– Пожалуй, было бы интересно встретиться и побеседовать с этими людьми.

– Что ж, – я отложил кочергу, – я постараюсь устроить вам свидание, но полагаю, вы помните, что у любой медали две стороны? Подумайте, что вы потеряете, обретя воочию обещанное царство!

– Не пытайтесь изображать Мефистофеля, граф. Дела людские решаются людьми, а такой путь все лучше, чем смирением и умерщвлением плоти искать себе Царство Божие.

Утро следующего дня началось для меня не с привычной чашечки крепкого турецкого кофе, а с ликующей скороговорки Протвица:

– Я все слышал!

– О чем, собственно, речь? – не совсем понимая, чему радуется таксоид, спросил я.

– О вашей беседе с принцепсом Спартанским, – нимало не смущаясь, пояснил Йоган.

– Что ж, это не делает вам чести, – нахмурился я. – Подслушивать дурно.

– Напротив. – Въедливо-хитрая физиономия Протвица озарилась победительной ухмылкой. – Вам бы это действительно чести не сделало, а как мне, так и вполне даже. Мне ж за то деньги и платят, чтоб я слышал и видел поболе всего, а чего не видел, то вызнавал. Так что извольте понять: мне за подслух укора нет. Вы, граф, очень ловко подвели его высокопревосходительство к нужной мысли. Уж можете поверить, я в этом толк знаю. Вам бы у нас служить, так и цены бы не было!

– Нет уж, увольте, – оскорбился я.

– А зря, – усмехнулся Протвиц. – Нынче же, можете быть уверены, я кому след весточку подам, и встречу для будущего нового брата мы организуем в лучшем виде.

– Не сомневаюсь, – кивнул я не в меру расторопному делопроизводителю, показывая, что желаю выпить свой кофе в гордом одиночестве. – Не сомневаюсь… – Дверь за довольным таксоидом наконец закрылась. – Вот только кому из вас от этого польза будет, еще большой вопрос.

Время шло, боевые действия против англичан принимали все более активную форму. Базилевс Александр не успел перехватить эскадру Нельсона у Гибралтара, и спустя месяц она едва не ворвалась в ничего не подозревающий Санкт-Петербург. Лишь узкое горло Маркизовой лужи, перекрытое орудиями Кронштадта и Ораниенбаума, спасло российскую столицу от повторения участи Константинополя. Тогда-то и всплыла из небытия доставленная мной слезная просьба голштинских дворян о принятии их герцогства в русское подданство.

Сначала в Гольштейн был отправлен с корпусом принцепс Спартанский, затем его сменил не столь отважный, но весьма методичный генерал Барклай де Толли. С этой поры бои продолжались на дальних подступах, но поговаривали, что император Павел готовит поход в Средиземное море против Неаполитанского королевства, союзного англичанам, и потому держит в столице лучшего из своих генералов.

По сути, Неаполитанское королевство не представляло для России особого интереса, и тот же базилевс мог расправиться с ним примерно со скоростью прохождения маршевых колонн через территорию этой страны, но король Неаполя давал приют британскому флоту, а кроме того, имел неосторожность послать свои войска для участия в штурме Мальты. После заключения Венского договора остров был вновь предоставлен ордену Святого Иоанна Иерусалимского, однако не прошло и года, как резиденция мальтийских рыцарей снова была захвачена иноземцами. Этого преступления император и Великий Магистр не мог простить никому.

Очередной поход готовился со всей тщательностью, присущей Наполеону. Застать его дома не представлялось возможным, его видели то на литейном заводе, то в артиллерийском депо, то в гвардейских казармах, то в корпусе Понятовского, уже почти укомплектованном и готовом выступить против далекого неприятеля. Донесения о встречах и маршрутах передвижения Бонапарта исправно складывались Протвицем на Лисовом столе к великой печали моего секретаря. Работа с бумагами никогда не числилась его любимым занятием.

И все же время от времени мы встречались с наместником Зевса и столпом российской государственности в салоне Екатерины Павловны Скавронской, где я продолжал бывать регулярно в отличие от Наполеона. Фигура его являлась предметом обычных толков и пересудов в этих гостеприимных стенах, и потому, в очередной раз взлетая в залитую огнем тысячи свечей залу, я ничуть не удивился рокочущему голосу сиятельного графа Литта, втолковывавшего кому-то:

– Что же тут странного, дорогой мой? На то Павел Петрович императором и зовется, чтобы вокруг его трона цари да принцы стояли. Эллины, поди, не один век без государя жили, даст Бог, еще поживут! Для России же в том, что Бонапартий по сей день здесь обретается, лишь польза да почет, а и Павлу Петровичу вернейшего, нежели он, поди, не сыскать. Со временем все образуется. Я своими ушами слышал, как государь-император Наполеона Карловича царским величеством именовал, а это знак, помяните мое слово, верный знак!

– Вы слышали, граф? – едва поздоровавшись, начала Екатерина Павловна. – Говорят, в Санкт-Петербурге зреет новый заговор!

– Да ну? – удивился я, немедленно обращаясь из любезного кавалера в австрийского военного атташе.

– Мне о том доподлинно известно. – Графиня Скавронская понизила голос и начала обмахиваться веером, точно намереваясь развеять в воздухе едва отзвучавшие слова. – А чему, по сути, удивляться? Англичане против императора уже давно злоумышляли. Не вышло у них через Роджерсона зельями его опоить, вот и хотят, как тогда, в 1801 году, силой оружия государя извести.

– Откуда же такие слухи? – точно между прочим с улыбкой поинтересовался я.

– Нынче утором Юлий Помпеевич был на приеме у императора. Обсуждался будущий поход. Так вот там-то господин от артиллерии генерал Бонапартий непреложные доказательства и привел, что британские шпионы близ дворца его величества гнездо свили и буквально ежеутренне на вахт-парадах присутствуют, – невольно цитируя отчима, сообщила Екатерина Павловна.

Я едва не поперхнулся от такого заявления, но вовремя осознал, что представляю здесь интересы совсем другой страны, и взял себя в руки.

– Там звучали имена? – тихо спросил я.

– Пока нет, – точно так же заговорщицки отвечала моя нежная подруга. – Сами должны понимать, где основания полагать, что измена не угнездилась среди тех, кто был на совете?

– В любом случае им теперь известно, что заговор уже не кромешная тайна, – возразил я. – Стало быть, сейчас они будут таиться.

– Граф Литта об том говорит, что, ежели будут таиться так, что и глаз на императора поднять не посмеют, тогда можно сказать, что и заговора никакого нет. А ежели всполошатся и станут дергаться, как марионетки в цирке, то себя тем самым и выдадут. В любом случае Бонапартию поручено следственную комиссию возглавить и все досконально о заговоре вызнать.

– Надо будет уступить ему своего делопроизводителя, – сводя разговор в шутку, бросил я. – Эта ищейка чужой кусок за три версты чует.

– А все же, определенно вам скажу, заговор есть, – тихо проговорила Екатерина Павловна, направляясь к гостям. – Но, полагаю, он не помешает вам остаться нынче вечером?

От каменных стен Брусьева Костыля уже вовсю тянуло осенней сыростью, и потому каждый день здесь жарко пылал камин, пытаясь обогреть продрогших хозяев.

– О, наше северное лето, карикатура южных зим, – бросая тоскливый взгляд в окно, с чувством процитировал Лис замечательную фразу, еще не вышедшую из-под пера юного царскосельского лицеиста. – Слушай, граф, я уж не знаю, кому здешняя осень – болдинская, но лично мне это «пышное природы увяданье» абсолютно не в тему. Пора уже наконец в поход на Неаполь, там хоть тепло, – во всю прыть тосковал мой напарник. – Как хорошо было в Турции! Море, солнце, воздух – хоть по чашкам разливай. Дамочки в неглиже у фонтана курлычут… Я, кстати, обещал им вернуться, а до сих пор околачиваю тут не пойми что не пойми чем. Это правильно? Можешь не отвечать, я тебе и так скажу: это неправильно. Они там, поди, уже новый фонтан слез наплакали, а мы все ни ухом ни рылом. Харэ балдеть! Поехали в разведку!

– Что разведывать? – Я, усмехнувшись, прошел через библиотеку и, водрузившись на подоконник, уставился на улицу. – Осень здесь действительно наступает слишком рано. – Я обернулся к тоскливо развалившемуся в кресле Сергею. – Знаешь, у меня такое ощущение, что я уже эту картину видел.

– В последние дни – каждое утро, – хмуро глядя в огонь, парировал Сергей.

– Нет, не сейчас, хотя и здесь. Помнишь, когда ты газету притащил.

– Какую газету? – не спуская глаз с огня, лениво спросил напарник.

– Из другого мира. Когда нас под Брусьев Костыль завлекло.

– А-а-а, это. – Лис неопределенно кивнул.

– Точно так же, – продолжал я, – листья падают, вся земля желто-красная, повсюду запустение, и вдруг гляжу… – Я осекся, вскакивая с подоконника. – Черт!

– Какой еще черт? Что там стряслось? – обернулся Лис.

– Снова она!

– Кто?

– Траурная Букетница!!!