Глава 15

Весть о дуэли и последовавшей за ней пирушке облетела Вену со скоростью, с какой притаившееся в лесу эхо спешит на зов тоскующего в одиночестве путника. Конечно, самыми интересными новостями были слухи о ходе переговоров, просачивавшиеся из Бельведера, но все же они были слишком официальны, чтобы тревожить воображение публики, а потому, воздав должное торгам за контрибуции и передел границ, в салонах наперебой обсуждали подробности австрийско-французского поединка из-за российского штандарта.

Как оказалось, приглашенный князем Четвертинским доктор был не столько докой в лечении телесных недугов, сколько сплетником, каких свет не видывал. Упиваясь вниманием салонной публики, сей эскулап раз за разом пересказывал детали того, что видел своими глазами. С каждым очередным повествованием дуэль, продлившаяся не более трех минут, все более приобретала вид эпической битвы.

К вечеру следующего дня, если верить доктору, выходило, что из присутствующих не сражался лишь он, да и то потому что бинтовал раны, полученные неуемными задирами. Свои версии происшедшего изложили и секунданты Бувеналя, а уж скорбную повесть Лиса и вовсе нельзя было слушать без содрогания. Должно быть, именно эта версия достигла ушей Екатерины Павловны Багратион, ни с того ни с сего прикатившей в мой скромный «военный лагерь».

Признаться, я по-прежнему числил ее в отъезде, хотя и понимал, что сейчас на переговорах ей как непревзойденному знатоку венского двора самое место. Выяснив, что вопреки россказням вся кровь из меня еще не вытекла и я не спешу произнести побледневшими губами фатальное «Прощай!», княгиня не замедлила обрушить на мою голову лавину упреков из-за отсутствия в указанное время в оговоренном месте. Не думаю, что ее полностью удовлетворили мои сбивчивые оправдания, но суть дела была в другом.

В одном экипаже с Екатериной Павловной, должно быть, для того, чтобы придать визиту видимость официальности, в особняк Турнов пожаловала еще одна дама. Как я уже говорил, княгиня Багратион небезосновательно считалась замечательно хорошенькой. Большие умные глаза и чуть насмешливая улыбка придавали ей особый шарм, но… в тот момент, когда спутница Екатерины Павловны лишь показалась в дверях кареты, выставляя изящную ручку, чтобы даровать поклонникам счастье оказать ей мелкую услугу, а заодно прикоснуться к нежным пальчикам, я едва не был сметен с пути резвым корсиканцем. Можно было держать пари, что не посторонись я вовремя – и в фехтовальном зале нынче же разыгралась бы очередная дуэль. Слова возмущения уже были готовы сорваться с моих губ, но в ту же секунду Лис сомкнул на моем плече железную хватку.

– Вальтер, не делай глупостей. – Его слова звучали очень тихо, но твердо. – Тебе шо, повылазило? Не видишь, что ли, старина Бони прет напролом, как бык на красный флаг. Ты ж его знаешь, недоглядит – затопчет! Потом жди, пока его на Святую Елену вышлют. А тут могут еще и не выслать!

Я недовольно отступил, убежденный логикой слов моего друга. Однако перестать смотреть, да что там, глупо пялиться на прекрасную гостью было выше моих сил. Да простит меня Бог, я не уверен в существовании ангелов, но если они действительно имеют место быть и таковы, как их описывают, то непонятно, отчего вдруг одному из них, вернее, одной, вздумалось прикатить к особняку Турнов в карете светлейшей княгини Багратион.

– Кто это? – не отрываясь от созерцания видения, тем более дивного, что вполне материального, прошептал я.

– Это сестра моя, Маша, – раздалось в ответ.

Я зачарованно обернулся. Борис Антонович Четвертинский, все еще опирающийся на трость после достопамятного падения, спешил навстречу ясноокой красавице.

– Здравствуй, свет мой Мария Антоновна…

Вечером этого дня, когда любезные дамы покинули нас, оставив на память лишь воспоминания, от которых порывисто замирало сердце, мы с Лисом вновь отправились в фехтовальный зал, чтобы под звон клинков мало-мальски осмыслить происходящее.

– Капитан, по-моему, ты втюрился, – беря защиту, подытожил собственные наблюдения Сергей.

– Если ты имеешь в виду мои чувства… – Я продолжил атаку, не сбавляя темпа.

– Это я имею в виду твои чувства?! – Лис забирал вправо, стараясь зайти мне в бок. – Это она имеет в виду твои чувства, причем, скажу тебе как верный друг, правильно делает.

– Это еще почему? – Я скользнул под руку язвительного секретаря, демонстрируя укол.

– Да потому, господин полковник и, не побоюсь этого слова, граф, что, как говорится, что-то с памятью твоей стало. Так вот, напоминаю… – Клинок Сергея вскользь коснулся моего плеча. – Стареешь, раньше ты таких ляпов не пропускал. Эта самая красавица, сногсшибательная, как совместный удар обоих братьев Кличко, мало того шо мужняя жена, еще и верная и преданная возлюбленная великого князя Александра Павловича. И, судя по тому, как на нее сегодня бычился или, если хочешь, орлился наш пациент, у него с цесаревичем разногласия не только военного толка.

– Ты думаешь?

– Да что тут думать? У него ж на лбу не надпись, у него там светофор! Причем все три глаза пылают неестественным огнем. Вспомни крошку Мэрилин, ты же знаешь, на что способен сей пылкий вьюнош, когда мыслительный процесс от верхних полушарий смещается к нижним, ну, в общем, в ту область.

Я опустил саблю. Забыть такое было невозможно. Он был семнадцатилетним юношей, снискавшим вполне заслуженную славу храброго и умелого офицера, она – тридцатитрехлетней вдовой, уже год не дававшей проходу самому лихому из усачей армии континенталов, бригадному генералу техасских гусар Ржевскому. Страсть внезапно скосила будущего полководца, как посылаемая им картечь – шеренги английских гренадеров.

На удачу пылкого корсиканца, бригадир Ржевский был отправлен в Россию-матушку в составе посольства ко двору императрицы Екатерины, и в этот миг счастливая звезда Наполеона прицельно метнула один из своих лучей в сторону объекта страсти нашего горячего друга. Возок госпожи Мэрилин О’Хара был захвачен разъездом британских драгун, и она как организатор и командир туземного батальона армии государя Петра III была помещена в лагерь военнопленных на территории нынешнего Манхэттена. Все увещевания и резоны, приводимые молодым французским волонтером как своему прямому начальству, так и лично маркизу Лафайету, не привели ни к чему.

Военный лагерь в Новом Йорке был полон войск, и нападение, даже с целью освобождения пленных офицеров армии континенталов, рассматривалось как невозможное и, более того, вздорное. Из штаба добровольческого корпуса Бонапарт вышел, громко хлопнув дверью, и спустя три дня без единого выстрела «сдал» артиллерийский дивизион, которым в ту пору командовал.

Толпы британцев сбежались поглазеть на марширующую по главной улице колонну, на орудия, движущиеся одно за другим на конных упряжках. Ни разу еще столь крупное подразделение континенталов, да еще под командованием француза, не переходило на их сторону. Когда праздник был в разгаре и разгул достиг апогея, задыхающийся вестовой, примчавшийся из передового охранения, сообщил, что на город движутся команчи. Минутной паники было достаточно, чтобы пробки, которыми были заткнуты стволы орудий, вылетели прочь ничуть не хуже, чем из бутылок шампанского, а из заряженных, как оказалось, пушек в упор грянул артиллерийский залп. И без того переполошенная толпа, оглушенная грохотом и раздираемая в клочья бьющей в упор картечью, шарахнулась в стороны, воя от животного ужаса.

Город был взят за полчаса. Удерживавшие его полки сложили оружие, а радостный победитель заперся с освобожденной им красоткой в ближайшей гостинице, где его не могли отыскать следующие двое суток. Там-то в конце концов его и нашли ликторы Конгресса, присланные арестовать строптивого офицера. «Победителей не судят! – весомо заявил, глядя в горящие очи Наполеона, мудрый государь Америки – Руси Заморской. – Верните свободу молодцу!»

Крылатая фраза о неподсудности победителя, звучавшая в ином мире и по иному поводу, в сущности, могла служить девизом Бонапарта во всех известных мне сопредельных реальностях. Везде и всегда этот человек был готов сделать для победы все возможное, и все, что он совершал, в результате могло считаться возможным.

Храбрые вояки старой гвардии, видевшие в самовенчанном императоре живое воплощение бога войны, навряд ли задумывались о побудительных мотивах, заставлявших этого человека сокрушать царства и возводить новые державы. Полагаю, они были бы немало удивлены, когда бы вдруг узнали, до какой степени изгибы европейской политики соответствовали изгибам тела той или иной красавицы.

Мария Антоновна Четвертинская, в замужестве Нарышкина, несомненно, могла претендовать на роль музы природного гения, того самого легендарного камня, от которого в разные стороны разбегались пути-дороги, одна другой опаснее. О том, как низко ставит фаворит императора Павла белобрысого наследника-цесаревича, мы имели возможность убедиться лично в день роковой битвы при Сокольнице. Оттого вдвойне, втройне было несносно самолюбивому корсиканцу то безучастное небрежение, каким охлаждала пыл влюбленного божественная Мария Антоновна.

Что мог противопоставить ему великий князь Александр? Смазливое лицо? Стройную фигуру? Титул? Бестолковый лексикон светской болтовни? То ли дело он! Но очаровательной польке не было дела до гениальности безродного артиллерийского генерала, пусть и жалованного скорым на дары и расправу императором Павлом. Раз так, то несгибаемая воля к победе толкала вполне, кажется, благополучного царедворца графа Бонапартия на кардинальные изменения ситуации. Естественно, любыми доступными средствами.

Насколько было известно мне и Лису, маэстро Умберто Палиоли рыскал ныне, аки лев рыкающий, близ высоких переговаривающихся сторон, добывая из первых рук драгоценную информацию и заводя не менее драгоценные связи в ближайшем окружении сильных мира сего.

– Вы полагаете, – выслушав мой доклад, скептически заговорил резидент, – что весь сыр-бор, который затеял Наполеон, устроен с целью покорить сердце надменной красотки?

– Она вовсе не надменна, – запротестовал я. – У нее весьма приятная манера общаться…

– Ах, оставьте! – оборвал Палиоли. – Женщины – это, несомненно, замечательно, но послушать вас, так они являют собой ту ось, вокруг которой вертится мир. Да и к чему, спрашивается, Наполеону организовывать тайное общество во Франции, если он желает уложить в постель светскую даму в России?

– Это не так, – попробовал было возмутиться я.

– Глупости! – отмахнулся жрец золотого тельца. – К тому же его, как вы изволили выразиться, «любовь» не служит объяснением мною означенных действий. Организация, включающая как минимум одного маршала Франции, вряд ли годится для решения любовных проблем.

– Возможно, что так, – с нескрываемым сомнением в голосе проговорил банкир, – но я в этом изрядно сомневаюсь. Сама по себе расшифровка, несомненно, очень интересна, но о целях «бонапартистов» там ничего нет.

– Вы что же, – торопливо поинтересовался я, – уже прочли депешу Сен-Венана?

– Да, – разве что не отмахнулся резидент.

– Почему нам об этом ничего не сообщили? – обескураженно спросил я.

– Зачем? – искренне удивился начальник. – В этом тайном послании нет ровным счетом никакой оперативной информации. Там подробнейшим образом расписаны те статьи мирного соглашения, на которые базилевс Александр готов пойти, чтобы из гуманности и христианского милосердия прекратить кровопролитие в Европе.

– Вы полагаете иначе? – продолжал недоумевать стационарный агент.

Я едва не задохнулся от возмущения.

– Мессир Умберто, и вы, и я, и Сергей Лисиченко работаем в Институте, каждый на своем месте. Оперативные мероприятия, которые заставили нас «посетить» этот мир, были разработаны не вами и не мной. Вы занимаетесь своим делом, мы – своим. И я настоятельно прошу вас в полном объеме все имеющиеся сведения доводить до нас.

– Вы много на себя берете! – вспыхнул Палиоли.

– Не больше, чем нужно! – огрызнулся я. – Мальчиков для побегушек можете искать в другом месте! Либо вы впредь обеспечиваете нас информацией, либо я немедля вызываю базу и заявляю о срыве операции по не зависящим от нашей группы причинам.

– Для вас это будет означать конец работы в Институте! – Начальство приступило к метанию яростных громов. – Можете поставить крест на карьере!

– Более чем сомнительно. – Я не замедлил продемонстрировать хищный оскал. – Оперативников не выращивают в оранжереях. А если бы я мечтал о карьере, то вряд ли пошел бы в Институт. Но если, господин резидент, вы не желаете сотрудничать, то на счет «три» можем вызвать базу одновременно.

– Пустое, – недовольно процедил сдавшийся банкир. – Вкратце речь в письме шла о том, что Александр Дюма, который спит и видит себя новым Александром Македонским, готов перенести военные действия из Европы на Восток. Более того, это его заветная мечта, и если европейские державы не будут угрожать ему ударом в тыл, он не преминет устремиться в новый, можно сказать, крестовый поход.

– Да, это так, – согласился Палиоли. – Кстати, вечером сего дня триумвират под большим секретом обговаривал возможность союза не только политического и военного, но и родственного.

– То есть? – уточнил я.

– Александр должен развестись со своей деревенской супругой и заключить династической брак либо с одной из российских великих княжон, либо с дочерью австрийского императора. По моим сведениям, и те, и другая не против. Что и говорить, базилевс – очень видный мужчина. Но речь о другом. Вопрос о женитьбе в меморандуме также рассматривался.

– Да, – вздохнул я, – у Наполеона хорошая агентура.

– Ну, если уж на то пошло, ваше дело – назвать мне имена этих самых агентов! – Резидент дал волю сдерживаемым до того эмоциям.

– Только тем и занимаемся, – обнадежил его я, отключая связь.

Рождественская Вена сверкала огнями фейерверков, и невольно казалось, что сонмы ангелов дежурят на облаках, готовясь заливать Царствие Небесное в случае пожара. Торжественные молебны возносили благодарность к престолу Всевышнего, на все лады выражая признательность за скорый мир и умоляя Творца даровать успех новорожденному военному союзу.

Трудно было отыскать сейчас в столице Австрии кого-либо, не участвующего в небывалом празднестве. Вращающиеся в небе разноцветные колеса, разбрасывая в стороны снопы искр, точно шестерни в часах времени, приближали начало эры рыцарственного союза трех великих империй. Так, во всяком случае, гласили транспаранты, то здесь, то там украшавшие Вену. Гирлянды живых цветов, которыми они были увиты, к вечеру превращались в жалкие плетенки с поникшими от мороза лепестками, но в ночь их уже сменяли новые, дышащие необычайной для конца декабря свежестью.

В честь великого союза, Конкордата, призванного хорошенько нарумянить лицо мира, знаменитая Венская опера распахнула двери перед сановными любителями классической музыки, предлагая взыскательным зрителям творение местного корифея с интригующим названием «Клеопатра». Должно быть, устроители празднества хотели подчеркнуть направленность будущих походов, но оперы, воспевающей деяния Александра Македонского, в репертуаре не сыскалось, а Клеопатра, если вдуматься, была прапрапра… внучкой одного из ближайших сподвижников этого великого завоевателя.

Перед входом в храм высокого искусства на страже восседали сфинксы, украшенные гербовыми связками трех империй. Золоченые кареты одна за другой останавливались перед вычурным портиком театра, выпуская благородную публику, съехавшуюся выгулять свои бриллиантовые колье, жемчужные ожерелья, диадемы, усыпанные сапфирами, серьги в рубинах и прочие милые дамскому сердцу безделушки. Повседневное ношение драгоценностей лицами светскими в это время считалось признаком дурного вкуса. Усыпанные яркоцветными каменьями атласные камзолы не так давно канули в прошлое, оставляя щеголям массивные перстни, часы на золотых цепочках и тому подобные изящные мелочи.

Однако люди военные, не видящие проку в столь нелепом самоограничении, охотно демонстрировали кресты и звезды разнообразных орденов, переливающиеся всеми цветами радуги и соперничающие яркостью с огромной хрустальной люстрой, красовавшейся под самым потолком зала.

Карете графа Турна подобало останавливаться прямо у самых морд грозных хранителей вечных тайн, имевших, впрочем, здесь обличье вполне безобидное. Но у самой цели нас поджидала небольшая заминка: молодые кони, запряженные в карету, двигавшуюся впереди, увидев в раструбе шор перед собою раскрашенных гипсовых монстров, храпя, подались назад, не желая водить знакомство с эдакими страшилищами. Карета повернула, загораживая путь.

– Ну шо там за козлина тупая за ру… на поводьях?! Шо, права за сало купил? Парковаться не умеешь? – Лис, как страстный поклонник оперного искусства, а еще пуще – быстрой езды, тяжело переживал невольную задержку перед встречей с прекрасным.

– Сергей! – одернул я его.

– Ну ладно, – мой секретарь захлопнул дверцу, – не козлина. Бычара.

– Как ты можешь, – покачал головой я.

– Всяко могу, – обнадежил меня спутник. – Могу бонбу кинуть, могу песню спеть. А ты сам глянь, на дверце бык намалеван. Почти шо рэдбуллс, тока желтый.

Я глянул в оконце кареты. Форейторы и кучер пытались справиться с норовистыми рысаками, но, правду говоря, эти животные меня сейчас мало интересовали. Я оценивающе глядел на герб, украшающий дверцу. На княжеской мантии красовался лазоревый щит с золотым быком, позади щита были накрест положены два маршальских жезла.

– Лис, побойся Бога, это герб князя Понятовского, маршала Франции.

– Что? – Конрад фон Мюнхгаузен, составлявший нам компанию, дернулся к окну.

– Князь Понятовский, – повторил я, – племянник Августа-Станислава, последнего короля Речи Посполитой.

На губах брауншвейгца появилась странная усмешка.

– Племянник.

– Да хоть сам король! – продолжил возмущаться Лис. – Чего мне бояться? Шо я, конь, что ли?

– Нет, ты – Лис, – заверил я друга.

– Вот видишь, – Сергей гордо расправил плечи, – я сам почти бог. Ну, шо ты лыбишься? Нам, истинно великим людям, мания величия не свойственна. В Египте, шоб ты знал, специальный бог был с головой лиса.

– Шакала, – уточнил я, пытаясь вспомнить диковинное имя звероголового божества. – Себек, кажется… – я замер, не договорив фразы. – …Апис!

– Так Себек или Апис? – не унимался раздосадованный своим промахом секретарь. – Ты уж уточни, а то сам не знаешь, а говоришь.

– Апис – это бог в виде быка, – прервал его я. – С солнечным диском между рогов.

– При чем тут бык?!

– При гербе Понятовского. Даву – это Север, – включая мыслесвязь, продолжил я, – соответственно, Апис, над которым будет сиять солнце, – это маршал, князь Понятовский. Вот так-то!

Я не великий ценитель оперного пения, хотя и люблю хорошую музыку. Но скажу честно, в подобных мероприятиях мне более всего милы антракты, впрочем, как и большинству собравшихся ныне под сводами этого чертога посвященных. Заветный миг смены декораций – прекрасная возможность завязать нужные знакомства, продемонстрировать пылкость чувств, замолвить кому надо словечко или просто-напросто перекинуться несколькими фразами и свежими новостями с приятелями и знакомыми. Едва смолкли звуки оркестра, демонстрирующие всю горечь слез безутешной царицы Египта, оплакивающей злодейски умерщвленного Цезаря, как в занимаемой нами ложе возник слуга в ливрее неизвестных цветов и, с поклоном передав мне надушенную записку, проговорил трагическим шепотом:

– Вас ожидает дама.

– О, граф! – восхитился Конрад. – Вы уже свели знакомство с красавицами венского балета?

– Бьюсь об заклад, это Каролина! – предположил Лис. – Не дождавшись помощи от брата, решила отблагодарить тебя по полной программе.

– Хотелось бы верить, что маршал Дезе кормит ее сейчас засахаренными фруктами и не отпускает от себя ни на шаг, – хмыкнул я. – Милейший, – я повернулся к лакею, – скажи-ка, что за дама тебя послала?

– Мне велено о том молчать, – разглядывая золотую бахрому на пунцовом бархате занавесей, ответствовал посланец. – Но только она велела, чтобы вы поспешили и что это в ваших же интересах.

– Вальтер, будь осторожен, беспорядочные связи ведут к порядочным расходам. Причем, заметь, не только на лечение.

– Пустое. – Я махнул рукой. – Я, кажется, знаю, кто это. Не думаю, чтобы в этом было что-либо непристойное.

– Ну, как скажешь, граф, как скажешь… Жираф большой, ему видней. Однако на всякий случай держись на связи.

Когда, пройдя салоны и залы, мы свернули на узкую неприметную лестницу, ведущую, как выяснилось, под сцену, я понял, что вряд ли это очередная выходка княгини Багратион. Я еще раз развернул записку с кратким и маловразумительным текстом «Жду вас немедля!». Если можно было еще допустить, что взбалмошная аристократка пишет в подобном тоне, то полагать, что какая-либо из оперных барышень решила заполучить таким способом богатого покровителя, было, пожалуй, глупо.

– Куда мы идем? – переспросил я, более не скрывая недоумения.

– Мы уже на месте. – Лакей толкнул невысокую дверь, в которую пришлось втискиваться, наклонив голову, и посторонился, вышколенно пропуская меня вперед.

По ту сторону порога в глубине комнатки горела свеча. От свежего притока воздуха пламя дернулось, как вздрагивают люди со слабыми нервами от резкого хлопка.

– Входите! – послышался из скудно обставленных апартаментов чей-то властный голос, и я почувствовал, как сталь клинка уперлась мне между лопаток. – Вот видишь, брат Клемент, как легко было поймать этого ловкача. Входите, не стойте на пороге. Разделите с нами скудную трапезу. Какая жалость, что истинный граф Турн лишен возможности нынче присоединиться к нам.