Валет снова подходил к городу Ину, в котором ему так не повезло. Теперь принять его за героя фильма-«истерна» мог только безнадежный кретин и только издали. Вблизи он был похож на ночной кошмар параноика, страдающего от депрессии. Можно было ручаться, что такого ублюдка никто из жителей города Ина никогда не видел. Тем хуже для них, трусливых тупиц, составлявших покорное стадо!..

На этот раз Валет не чувствовал усталости и не предвкушал удовольствий. Он вообще ничего не чувствовал, потому что был мертв — по всем канонам биологии, окончательно и бесповоротно. У него не осталось даже человеческого лица. Уголья, прилипшие к черепу, превращали его в ужасную оскаленную маску черно-лилового цвета; вместо вытекших глаз поблескивали фасеточные полусферы; протезы из черной резины, едва прикрытые рукавами, болтались не всегда синхронно с движениями ног. Тело сохранилось значительно лучше, чем голова, — от огня его защитила толстая ткань. Сильно пострадали кисти рук и были заменены на резиново-металлические манипуляторы. Номер на предплечье сократился вдвое. Четверка и тройка сгорели. Единица слилась с поперечным шрамом.

Несмотря на то что мышцы и уцелевшие ткани подверглись консервации в лаборатории, Валету оставалось функционировать не более недели. Многовато для нескольких выстрелов, в самый раз для революции и явно недостаточно для того, чтобы успеть воспользоваться плодами переворота. Ничего страшного — как всегда, ими воспользуются другие.

Вооружен он был лучше, чем когда-либо. Его арсенал составляли: два автомата «АКС», шесть полных магазинов к ним, связанных проволокой попарно, два пистолета «ТТ» с двенадцатью обоймами, десантный нож и четыре гранаты «Ф-1». Все новое, только что со склада, где игрушки покоились в смазке, как спящие красавицы в анабиозе. Теоретически игрок мог уничтожить все мужское население города Ина.

Священник шел в ста метрах позади своего симбионта и впервые в жизни чувствовал себя крутым парнем. Он уже свыкся с тяжестью небольшого приборчика, укрепленного на голове и похожего на солнцезащитные «капли». Элегантно и практично. Эти «очки», которые он не собирался снимать даже в самые пасмурные дни поздней осени, придавали хиляку в черной рясе особо зловещий и устрашающий вид. Благодаря им он видел все то, что должен был бы видеть его симбионт, если бы тот был жив в общепринятом смысле слова. С резкостью и цветами у него было неважно, зато он великолепно реагировал на любое движение, а поле зрения оказалось огромным — около двухсот градусов по горизонтали и больше ста шестидесяти по вертикали. Изображение, сформировавшееся в искусственных глазах Валета, транслировалось на слегка измененную сетчатку человеческого глаза и накладывалось на другую картинку, ограниченную полупрозрачными стеклами прибора. Большая Мама иронически называла это «двойной точкой зрения». Если бы дело было только в зрении!

В самом начале священник был мучительно дезориентирован и очень близок к шизофреническому раздвоению личности и окончательному распаду. Позже он привык и даже стал находить в своем новом состоянии некоторое удовлетворение. А потом и вовсе поймал кайф. Он упивался заимствованной силой, а странная связь избавила его от парализующего страха перед необратимостью любого поступка. Это было приятно: во-первых, неуязвимость; во-вторых, пошевели не пальцами даже, а мозгами — и мертвец сделает все, что ты хочешь; и вдобавок — полная безнаказанность. Даже если Валета шлепнут по второму разу, его симбионту ничего не грозит. Священник ощущал себя если не в свите Его Абсолютного Величества, то по крайней мере допущенным в райскую кунсткамеру. В качестве дрессировщика.

К тому же связь симбионтов не была оптической. Разделить их полностью мог лишь толстый металлический экран, но и в этом случае священник воспринимал бы вторичное излучение металла и отраженный от ионосферы сигнал, однако не сумел бы управлять Валетом без дополнительного источника энергии. Он надеялся, что такого случая не будет, а дополнительный источник не понадобится. Его надежды были небеспочвенны.

(Иногда священнику казалось, что «мертвец» волочит за собой колеблющиеся белесые сопли — жевательную резинку, растянутую в тончайшие нити; резинку, которую пережевывал злобный урод, гоблин из углерода, поселившийся внутри сгоревшего мозга. Ох и фантазер он был, этот священник! «Смотри, не обмолвись в присутствии ведьмы о подобной глупости!» — напомнил он себе.)

Ведьма, конечно, была с ними. Свою часть работы она выполнила честно. Никто не заблудился и не был принесен в жертву. Правда, в последнем имелись веские основания сомневаться…

Хорошо, что старуха хотя бы не задавала вопросов и не отпускала язвительных замечаний. Видимо, тоже почувствовала важность происходящего. А может быть, просто опасалась священника и его черного напарника. Мысль об этом доставляла попу немалое удовольствие…

Так эта странная, мягко выражаясь, троица, двигавшаяся в связке взаимной симпатии, появилась на окраине Ина. Впереди брела Полина, за нею — игрок с обугленным лицом, резиновыми кистями и фасеточными глазами насекомого, а где-то в безопасном отдалении по их следам пробирался священник.

Как только трясина осталась позади, ведьма предпочла отделиться от компании и заковыляла к себе домой. Она рисковала. В кармане ее пальто был спрятан предмет, ради обладания которым и Заблуда, и Ферзь, не задумываясь, нарушили бы ими же самими установленные правила игры. Предмет подвергся небольшой модификации в чреве Большой Мамы и превратился в психическую мину. В чем заключается ее действие, Полина не знала. И не могла узнать — ведь у нее не было видеодвойки.

Священник замешкался. Теперь, когда ему нужно было принимать решения, а возможность истребить всех, кто творил зло и кого он ненавидел, стала вполне реальной, на него обрушилась непривычная тяжесть ответственности. Ведомый симбионт, обозначенный в файлах реаниматора жаргонным словечком «Феникс» (остряки они были, эти ребята из лаборатории, которым сейчас наверняка черти запихивали в аду во все свободные дырки!), остановился и ждал, пока снова зажурчит жалкий ручеек мыслишек, изливаясь из ссохшихся поповских мозгов, — мыслишек по поводу того, что делать дальше. Вернее, не ждал, конечно, — ему было плевать на священника, город Ин, всю планету и на самого себя. Он был бы просветленным, если бы не был таким непоправимо мертвым.

…Слева виднелась крыша монастыря «Исследовательниц глубокого космоса», справа разлеглось пастбище, принадлежавшее Ферзю. Ну а впереди был город, пускавший вонючий дым из труб. Если бывает место без радости, то вот оно…

Еще не поздно было все отменить. Повернуть обратно. Убраться к черту. Сдохнуть… Как трудно решиться и сделать первый шаг по дороге в ад…

Священник закатал рукав рясы и посмотрел на скарабея, который останется на его предплечье до конца дней — то ли родимое пятно, то ли ожог, то ли искусная татуировка. Память о визите к Большой Маме. Теперь он тоже был помечен зловещим знаком, клеймом чуждого культа — и кто тогда был его истинным хозяином? Кто заказывал музыку? Кого он только что предал? Кому оставил в заклад свою предположительно бессмертную душу? И не наступил ли момент истины — когда бессмертие ужасает сильнее, чем близкий конец краткого, печального и безнадежного земного пути?..

Священник сел на землю, привалившись к какому-то пню и не замечая холода. Он оправдывал свое бездействие тем, что ему надо подумать. С этой позиции он мог видеть только черную голову Феникса, застывшего будто изваяние. Он велел ему сесть. Не торчать на виду. Вернее, ПРЕДСТАВИЛ себе, что Феникс садится. Тот мгновенно присел и прекрасно замаскировался.

Эта жуткая полуорганическая машина уничтожения поражала священника своим совершенством. Почти завораживала. Искушала демонической силой и демоническими возможностями. «Господи, дай мне немного мудрости… — прошептал священник. — И не дай сотворить еще больше зла». Теперь, когда цель находилась так близко, зло показалось ему размытым и безликим. Оно гнездилось во всех головах без исключения, но не мог же он убить их ВСЕХ?!

Зло перетекало в добро и наоборот — как день и ночь. То, что одно было немыслимо без другого, не меняло сути дела. Как и то, что дуализм растворялся в святости.

Священнику было далеко до святости. Равновесие явно нарушено — давно и почти непоправимо. Возьмись он заново взвешивать добро и зло — и он возьмет на себя слишком много. Если бы кто-нибудь сделал это за него… Например, судьба. Почему бы не свалить все на судьбу? Так получилось. Извините. У меня не было другого выхода…

Впрочем, один ЗАПАСНОЙ выход есть всегда. Прямиком на тот свет, а там — совсем другое кино. Но ведь здесь все будет продолжаться без тебя. Все останется прежним. Торжество подлости, жадности, похоти, жестокости; всеобщая паранойя, неизлечимая мания превосходства; выжженные глаза, уши в качестве трофеев, содранная кожа, отрезанные мошонки, вывалившиеся кишки; алчное чавканье, насмешки ничтожеств, унижение гордых, развлечения блудливых; насилие, убийства, замораживание живьем, страдания, зверства (и немного о ЛИЧНЫХ фобиях, поп, не стесняйся: как насчет иголок под ногти? утюга на живот? А что, если засунуть твои пальцы в крысиную клетку? твой член в мясорубку? шомпол тебе в задницу?); пожирание душ, помойное ростовщичество, растление подростков, грязный опыт стариков, смерти невинных детей, материнские стоны, зародыши в сточных канавах; бессильные вопли отчаяния, обращенные к равнодушному Небу.

Ты твердишь об этом, но твои обличительные речи — дешевка. Уже ничего нельзя исправить. Своей смертью, равно как и своей пассивностью, ты лишь поможешь цветам зла расцвести еще пышнее. Прекраснейшие в мире клумбы — это те, что разбиты на могилах… И когда ты превратишься в земле в гнойную червивую массу, цветы жадно выпьют твой гной, впитают его в себя, и ты станешь ядовитой пыльцой, носящейся над изнасилованной и растерзанной твердью. Так продолжится для тебя круговорот веществ в природе; таким будет твой новый цикл. Ускользнуть не удастся. Возможно, лучшее, что ты мог бы сделать, — это вернуться ненадолго. Если позволит Большая Мама. У Большого Папы ты уже не спрашиваешь разрешения. Когда-то Он не ответил на самый важный для тебя вопрос…

Итак, коротенькая жизнь взаймы — чтобы исправить ошибку, восстановить равновесие. Чтобы вытащить кого-то на миллиметр из дерьма. Сам-то ты уже не тонешь. Ты — всего лишь муляж из пепла. Ангелочек мщения, сотканный из истлевшей ткани кошмара…

Священник, наверное, размышлял бы об этом до вечера, но какой-то отдаленный шум привлек его внимание. Он привстал и осторожно выглянул из-за кустов.

Ему показалось, что кто-то ударил его в солнечное сплетение. «Вот оно! — закричал он про себя, ненавидя и торжествуя. — Вот оно!!!»

Он увидел подтверждение своих мыслей, еще одну иллюстрацию в летописи человеческого упадка, пример страшного опыта, знак свыше, руководство к действию. Он смотрел, не отрывая взгляда; хотел вобрать в себя черную энергию зла, слепить в плотный беспросветный ком (лишь бы не подавиться) и навсегда избавиться от проклятой рефлексии и сомнений.

Священник встал в полный рост.

— А ну, прекратите! — сказал он хриплым, неузнаваемым голосом.

Все продолжалось. Он понял, что его никто не услышал. Как всегда, он говорил слишком тихо.

— А ну, прекратите, скоты, мать вашу! — крикнул он. На этот раз собственный крик показался ему зловредным карканьем воронья. — Я сказал, прекратите!!!

Пауза.

Три секунды тишины.

Потом раздался взрыв хохота.

— Пойди и трахни себя пальцем, поп! — произнес знакомый властный голос. Еще более властный, чем всегда. Священник с трудом избавился от его липкой власти. А заодно и перестал колебаться.

Видит бог, он этого не хотел…

Феникс тоже выпрямился в полный рост и вышел из своего укрытия. Замер, чуть расставив ноги. Он не дышал и не двигал головой. Его не беспокоил жирный сладкий дым, плывший в его сторону. Фасеточные глаза обозревали добрую половину мира. Какие-то темные существа копошились в самом центре искаженного пейзажа с задранным по краям поля зрения горизонтом. Мерзкие существа — будто мухи на куче свежего навоза. Каждое из них уже было помечено значками целеуказателя — маленькими призрачными крестиками, которые вскоре превратятся в большие деревянные…

Пьяный смех продолжался, хотя и стихал понемногу.

«Господи, помилуй! — подумал священник. — Ты же видишь, я тут ни при чем».

И МЫСЛЕННО нажал на спусковой крючок.

За полторы сотни шагов от него Валет мгновенно поразил первую живую мишень.