Ювелир Яков Фельдман сидел в своей лавке и полировал стеклянный глаз. Эта тонкая работа отвлекала его от горьких мыслей. Глаз неплохо смотрелся на побитом молью черном бархате и занимал на витрине почетное место между сверкающими серьгами в форме полумесяцев, вырезанными из компакт-диска, и тяжелыми бусами из нанизанных на толстую нитку треугольных минералокерамических резцов.

Глаз был небесно-голубым и, по мнению Якова, лучше всего подошел бы натуральной блондинке с ангельским личиком. Одно только плохо — поверхность стеклянного яблока периодически покрывалась мутным желтоватым налетом, который приходилось тщательно счищать. Да и одноглазой натуральной блондинки в обозримой округе Фельдман что-то не мог припомнить, хотя ему было под восемьдесят и припоминал он многое — часто даже против собственной воли. Например, жуткую майскую ночь шестидесятого года, когда во время погрома убили его жену и сына. Единственного сына… С тех пор Фельдман превратил свое сердце в сейф — холодный и непроницаемый. В этом сейфе хранились досье, заведенные на каждого жителя Ина, который участвовал в погроме. У Якова имелось небольшое утешение (если, конечно, в его случае можно говорить об утешении) — он пережил их всех. Только двое умерли без его помощи — раньше, чем он до них добрался. Это была тайна, хранившаяся в том же сейфе…

Когда глаз приобрел прежние блеск и прозрачность, ювелир положил его на маленькую черную подушечку и повернул зрачком к двери. «Берегись дурного глаза!» — предупредила Фельдмана одна старая карга, заглянувшая в лавку в поисках зубных протезов. Глупое суеверие, но слова старухи оставили след…

Проглотив малокалорийный завтрак, Яков взялся за обработку лезвия от безопасной бритвы с надписью «schick». Он убрал зазубрины, соскоблил пятна ржавчины и прикрепил лезвие к стальной цепочке. Шлюхам должно понравиться. Шлюхи любили все блестящее и опасное… Впрочем, Фельдман мог и ошибаться — в этом заключались непредсказуемость торговли и профессиональный риск.

Он почти завершил работу и даже повесил цепочку с лезвием на шею резиновой куклы, снабженной всеми атрибутами настоящей женщины. Кукла торчала в углу лавки и служила манекеном — предметом черной зависти других портных города Ина. Яков наотрез отказывался ее продавать, несмотря на весьма соблазнительные предложения. Злые языки поговаривали, что Фельдман использовал куклу не только в качестве манекена для демонстрации своих изделий. Но Якова давно не интересовали бабы. Это могли подтвердить все шлюхи, покупавшие у него в кредит и пытавшиеся любыми способами получить скидку. Тщетно — сейф оставался запертым наглухо.

(На самом деле ювелир считал, что наличие куклы придает лавке хоть какую-то индивидуальность. Это привлекало клиентов — особенно мужского пола. Хотя и проблем с «манекеном» было немало. К вечеру кукла теряла упругость, и старику приходилось дважды в день подкачивать воздух старым велосипедным насосом.)

Так вот, Фельдман почти закончил примерку, когда дверь лавки с грохотом распахнулась. На пороге возникла фигура, живо напомнившая Якову то, что он безуспешно пытался забыть, а именно, поганые старые денечки. Подобные дегенераты расхаживали тогда повсюду и везде чувствовали себя хозяевами. На них не находилось управы; они сами были и законом, и судьями, и палачами. Они бесцеремонно выбирали себе любую жертву. Им нравилось убивать. Они получали удовольствие, причиняя боль и страдания. Чем чудовищнее страдания, тем больше кайф… Они были хуже шакалов — изощренные в убийствах и все же бесконечно тупые твари, осквернявшие землю своим присутствием. Они будто появлялись на свет не из женского чрева, а из какой-то клоаки, неутомимо плодившей ублюдков.

Увидев одного из них, Яков Фельдман содрогнулся.

Валет набрел на ювелирную лавку совершенно случайно. Было около полудня. Он недавно сытно откушал в «Пивной шейке» и пребывал в относительно благодушном настроении. Применительно к Валету это означало, что он готов был простить многое потенциальным врагам и даже впал в легкую сентиментальность. Мария обслужила его по высшему разряду, а он считал, что хорошая работа нуждается в поощрении.

Ей-богу, смешные существа эти бабы! По опыту он знал — подавляющему большинству из них не все равно, что там болтается в ушах или на шее. Так почему бы не потешить дурочку? Может быть, это разогреет ее еще сильнее? Впрочем, сильнее вроде некуда…

Войдя в тесное помещение с низким потолком, Валет остановился и присвистнул. Даже он не ожидал увидеть в захудалой ювелирной лавчонке эротическую сцену: полностью одетого старикашку, обнимавшего молодую грудастую бабенку, на которой из одежды была только цепочка с бритвенным лезвием.

Когда глаза чуть привыкли к полумраку, Валет разглядел, что бабенка не дышит, хотя воздуху в ней хватало с избытком. Старичок вовсю работал руками. Грудь мертвой, симпатичной и внешне цветущей молодухи упруго вибрировала. Это придавало ситуации особую пикантность. А у дедушки вдобавок было хмурое лицо. Дедушке близкий контакт явно не доставлял удовольствия…

Валет мгновенно смекнул, что резиновое изделие в сложенном виде легко поместится в его походном рюкзаке и поможет скрасить одинокие многодневные переходы, а также долгие ночные стоянки. Притом оно (изделие) было лишено всех недостатков, присущих настоящим, живым бабам, — глупости, болтливости, прилипчивости и претензий на «чуйства». О Марии и своем первоначальном намерении он тут же забыл.

— Эй, мужик! — сказал Валет. — Я хочу купить это. — Он ткнул большим пальцем в куклу.

Никто не сумел бы догадаться, что игрок разговаривает своим самым дружелюбным тоном. От звуков его голоса мороз шел по спине. Было очень похоже, что в глотке у него сидит карлик-контрабасист и дергает корявыми пальцами за полусгнившие голосовые связки.

Сперва Яков Фельдман ничего не ответил. Он молча отступал, пока не оказался по другую сторону прилавка. Здесь он почувствовал себя гораздо увереннее — главным образом из-за близости заряженного крупнокалиберного обреза, с помощью которого можно было свалить лошадь выстрелом в корпус. Заодно ювелир обрел дар речи.

— Зачем тебе женская побрякушка, сынок? — спросил Фельдман почти ласково.

При слове «сынок» волна могильного холода обдала его внутренности. Лучше бы он этого не произносил! Старика передернуло во второй раз. Не иначе как сама судьба пожаловала сегодня в лавку, чтобы напомнить ему: ничто не проходит бесследно, а некоторые вещи действительно непоправимы…

Тем временем правая рука ювелира подбиралась к шейке приклада. Яков полагал, что это происходит совершенно незаметно для клиента. Однако он трагически ошибался.

— Ты не понял, мужик, — сказал Валет ОЧЕНЬ терпеливо (его благодушие еще не улетучилось окончательно; только глаза начали стекленеть, напоминая чем-то искусную подделку, лежавшую на витрине). — Я говорю про бабу. И вряд ли ты трахал мою мамашу. Так что не называй меня сынком.

Фельдман проглотил слюну, скопившуюся во рту. У слюны был мерзкий привкус железа. Или страха, который не только въелся во все поры тела, но, кажется, намертво впечатан в код ДНК.

— Это инвентарь, сынок, хотя навряд ли тебе известны такие слова. Не продается.

Валет понял, что сделка не состоится, намного раньше. Кое в чем он был догадлив до ужаса. Его терпение достигло градуса, за которым начинались чудеса стоицизма.

— Слушай, козел. Ты вполне обойдешься своей правой рукой. Иди тренируйся!.. Шлемил. — Валет добавил это словечко, зная только, что оно ругательное.

«Твой последний выход, старый дурак!» — успел подумать Фельдман без тени сожаления. У него вдруг появилась неоспоримая уверенность в том, что он подзадержался на этом свете. Он был жалким анахронизмом, живым ископаемым, обреченным на гибель. Не осталось никаких точек соприкосновения с дурацким и бесчеловечным миром, в котором заправляют скоты вроде этого «покупателя». Зачем жить, когда дерьмо победило? Он, Яков Фельдман, ничего не потеряет, кроме мучительных воспоминаний и тоски. Если и впрямь существует загробная жизнь, то где-нибудь его ждут жена и единственный сынок. Там, где нет старости и смерти, насилия и мерзости, им будет хорошо втроем. Так чего еще желать?

«Мести», — шепнул ему кто-то в самое ухо.

Фельдман был полностью согласен с бесплотным советчиком.

Для своих лет он двигался потрясающе быстро. О том, что сделает с ним мощная отдача, думать было некогда, да и поздновато. Прежде он репетировал только в условиях, далеких от реальности. Дважды его грабили, но до стрельбы дело ни разу не доходило — Фельдман был благоразумен. Вероятно, излишне благоразумен для человека, потерявшего все то, что действительно достойно любви и жалости? И об этом теперь тоже не стоило думать…

Он спустил курок с яростью, остывшей за сорок лет ожидания до точки замерзания.

Он стрелял не в конкретного человека. Он стрелял во все зловещие тени, слившиеся в одну; в призраков проклятого прошлого; во всех, кого ненавидел; во всех, зачеркнувших его жизнь и надежды. И еще… он надеялся увидеть перед смертью страх в глазах врага — хотя бы намек на то, что зло тоже уязвимо, что у зла — природа червя. Это послужило бы частичной компенсацией за перенесенные унижения…

Но он был наивной, дряхлой, полуголодной, надорвавшейся клячей, а враг был молод, силен, сыт и начисто лишен совести.

Поэтому Яков Фельдман опоздал.

Он вступил в схватку почти радостно. Но в определенный миг ювелир все-таки испытал нечеловеческий ужас. Хотел напугать ублюдка — и опозорился. Получив сильнейший удар в плечо, он пошатнулся и потерял из виду силуэт чужака. Его мутнеющий взгляд оказался прикованным к витрине.

Он заметил, что стеклянный глаз почему-то повернут не к двери, а в противоположную сторону. Дурной глаз «смотрел» прямо на него. Черный бездонный зрачок, окаймленный голубизной, поблескивал так загадочно и маняще, словно в его глубине таилась целая вселенная, непостижимым образом вывернутая наизнанку…

Валет ожидал чего-то в этом роде — с той самой секунды, когда старик попытался выиграть время и расстояние. Наличие обреза под прилавком тоже не было для игрока откровением. Он хотел только выяснить, чего стоит полудохлый червяк, из которого, судя по виду, сыпался песок. Или насколько далеко готов зайти этот мелкий пакостник. Сам Валет никогда никого не брал на понт. Разговоры и угрозы — это дешевка. Его основное правило было простым, как дверь: достал пушку — стреляй. И пистолет игрока возвращался в кобуру холодным крайне редко…

По правде говоря, дедушка оказался совсем неплох. Он дал бы фору многим молодым. Но не Валету.

Пушка появилась словно черт из табакерки. Впрочем, нет — гораздо быстрее. За неизмеримое мгновение до того, как ювелир нажал на спуск, Валет выстрелил ему в правое плечо. Он сделал это специально, чтобы старика развернуло, хотя мог бы сразу попасть тому в лоб.

Его не интересовала причина чужого безумия. И собственное поведение тоже не имело мотивов. Во всяком случае, Валет о них не подозревал.

Ответный выстрел все-таки состоялся, но к этому моменту ствол обреза оказался направленным в угол. Значит, старик не шутил. Тем лучше.

Вторая пистолетная пуля проломила переносицу Якова Фельдмана, изувечила мозг и ввергла его в хаос, лишенный боли, воспоминаний и ненависти.

Застрелив ювелира, Валет принялся расхаживать по лавке, изучая ее обстановку и содержимое. Времени у него было полно. Улица тихая, дверь толстая, жители запуганные. Непонятно, на что вообще рассчитывал старый неврастеник? Теперь этого уже никто никогда не узнает…

Из куклы со свистом выходил воздух. Ее шея оказалась пробита пулей, выпущенной из обреза. Дерганый дедушка был еще и глупым — испортил такую полезную вещь! Резиновая красотка съежилась, за несколько секунд превратилась в старуху и упала на пол. Валет увидел квадратную заплату на ее афедроне. Не осталось ничего исправного и целого; все плоды — даже самые свежие на вид — были с гнильцой…

Обрез его не заинтересовал — слишком заметная и тяжелая штука. Учитывая, что игрок собирался задержаться в городе еще на несколько дней, иметь при себе столь явную улику было бы идиотизмом. Пока мертвец валялся на полу с оружием в руках, действия клиента можно с натяжкой считать самообороной. Смешно, конечно, — но кто докажет обратное?

Валет подошел к застекленной витрине. Выяснилось, что в лавку он забрел не напрасно. Витрина пестрела разнообразным барахлом. Тут были нательные кресты, звезды Давида, кольца со светодиодами, серебряные и золотые контакты, запонки с костяными вставками, декоративные фиксы, амулеты из зубов и морских раковин, бигуди из пулеметных гильз, мельхиоровый портсигар с рельефным лошадиным профилем на крышке, подвески, которые когда-то использовались в качестве елочных игрушек, цепочки из канцелярских скрепок и шайб Гровера, ожерелье, усыпанное бутылочным стеклом, кулоны в виде знаков Зодиака, маникюрный набор, колье из фонендоскопа и даже небольшая корона из лобного оториноларингологического рефлектора.

Валет сгреб в чрезвычайно вместительный карман все, что могло представлять ценность за пределами этой мусорной ямы. Для поощрительного подарка своей бабе он выбрал серьги, отбрасывавшие радужные отблески. Предмет, из которого они были вырезаны, принадлежал какому-то Моисею. Во всяком случае, на одном из полумесяцев имелась четкая надпись: «Б.Моисеев». «Б», вероятно, означало «багаж». Или «балласт». Или «брухо» — колдун. Но это уже была версия, высосанная из пальца…

Валет положил серьги в другой карман, отдельно от остальных побрякушек, и взял в руки стеклянный глаз. Повертел его на ладони, прикидывая, сколько может стоить эта штуковина, и пришел к выводу, что она ничего не стоит. Он бросил глаз на пол и выстрелил по катящемуся шарику. Просто так, для тренировки. Пуля разнесла глаз на мельчайшие осколки.

Валет запер парадную дверь и вышел из лавки через черный ход. Если повезет, труп ювелира найдут не скоро.