Глава 25

Груженые лодки одна за другой приближались к флагманской каракке. Матросы споро, но без спешки, поднимали наверх тюки, сундуки и бочонки.

— Перегружают добычу на «Святого Климента», — разглядывая из-под руки «морской пейзаж», проговорил Мишель Дюнуар. Импровизированный военный совет, собранный здесь же, в опустевшем шатре Баязида, обсуждал дальнейшие планы. Стефан Лазоревич, Жижка, Джиакомо Сфорца и, конечно же, посланцы его святейшего величества с негодованием наблюдали, как стремятся улизнуть с добычей недавние собратья по оружию. Само по себе их предательство было неприятным открытием для победителей, но похищение большей части добычи грозило обернуть победу в катастрофу. Внизу, у подножия холма, разглядывая стоящие на рейде корабли, расположились и воины железных баталий Яна Жижки и сорвиголовы кондотьеры Муцио Аттендоло. Не то чтобы в этом бою они сражались лишь в предвкушении богатой добычи. Но расстаться с ней, да еще так нелепо, никто из проливавших сегодня кровь на поле боя был никоим образом не готов.

— Браччо опыта не занимать, — заметил Сфорца, — идти на штурм крепости, а уж тем паче осаждать ее, бессмысленно. Он не станет удерживать эти стены долее, чем будет нужно для погрузки добычи на корабли, а потом — ищи ветра в поле.

— Мир не так велик, как думает этот проходимец, — сжал кулаки Ян Жижка. — Улизнуть с такими сокровищами будет не просто.

— Погоди, — одернул его Дюнуар. — Мы пока не рассматриваем вариант ловли этих прохвостов по морям и океанам.

— Но сейчас в море их не догнать. У них корабли. Гедике Михельс — опытный моряк. Так что, даже если мы раздобудем здесь какие-нибудь лодки, взять корабли на абордаж вряд ли удастся.

— Это верно, — подтвердил Вальтерэ Камдель. — Только людей потопим. Тем более что на борту «Святого Климента» наши заложники.

— Капитан, — покосился на него Лис, — ты говоришь так, будто у тебя уже есть план, как нарезать полдюжины тузов из шестерки.

— Скорее, из джокеров, Рейнар.

Мишель Дюнуар поглядел на него с интересом:

— У тебя что, действительно есть план?

— Возможно, — продолжая следить за погрузочно-разгрузочными работами, кивнул Вальдар.

— Возможно или точно? Ты же сам понимаешь, как нам сейчас нужны и корабли и эта чертова добыча.

— Понимаю. Синьор Джиакомо, как вы полагаете, что станет делать Браччо, если мы пойдем на штурм города?

— Это не выход, монсеньор Вольтарэ. Я уже сказал: он будет оборонять его лишь до той поры, пока люди не погрузят добычу на корабли, а затем сдаст крепость и уйдет в море.

— Вот и я так думаю, — улыбнулся Камдил. — Правда ведь, Браччо не из тех людей, которые без особой нужны оставят кому-либо свой кошелек? Даже если совсем недавно этот кошелек был чужим.

Широкое лицо Муцио Аттендоло расплылось в улыбке.

— Это верно.

— А значит, выйдет в море не раньше, чем все погрузит.

— Так и есть, — заверил Сфорца.

— Обоз большой. Перегрузить все на борт корабля, тем более одного корабля, до заката невозможно.

— Можете не сомневаться. Он будет работать и ночью.

— Очень на это надеюсь. И можно надеяться, каракка до рассвета не выйдет в открытое море. Иначе слишком высок шанс столкнуться с одним из кораблей, стоящих на рейде.

— А значит… — улыбнулся Дюнуар, догадываясь, к чему клонит его старый друг.

— Конечно. Сыграем в Али-Бабу. Вполне может получиться. Особенно если Джиакомо с Яном и его высочеством будут громко стучаться в ворота.

Огромный стадион пустовал. На трибунах его, конфузливо оглядываясь по сторонам, кое-где сидели горожане, но было видно, что и они, дай волю, со всех ног устремятся прочь от любимого константинопольцами ипподрома. Но волю им не давали. В проходах у всех ворот стояли вооруженные татары.

В императорской ложе, которую столько веков подряд занимали правители Великой державы, в окружении ближней свиты и отборных лучников, хмуро стоял Тамерлан, глядя на поле для скачек, где, раздувая ноздри и прядая ушами, рвались с поводьев коноводов четыре вороных жеребца, диких, необъезженных, лишь недавно доставленных из Персии.

— Я велел глашатаям созвать народ, — размыкая плотно сжатые губы, негромко проговорил Великий амир.

— Ваше повеление было исполнено, о Владыка Счастливых Созвездий. Весь день вчерашний, от заката и до заката, и нынешний день глашатаи на улицах оповещали чернь и знать о предстоящей казни.

— И что же? Вот это? — Тамерлан обвел рукой пустые трибуны. — Все, кто услышал?

— Прочие не пришли. — Советник Тимура едва заметно отстранился, чтобы не попасть под тяжелую руку правителя, ежели затишье вдруг сменится бурей. — Не хотят идти.

— Разве я интересовался их желаниями? Они что же, принимают меня за городского жонглера, которому всякий зевака хочет — бросит монетку, а нет — мимо пройдет? — Великий амир хлопнул в ладоши, подзывая начальника стражи: — Разошли отряды по улицам, идущим от ворот ипподрома. Пусть заходят в каждый дом и гонят сюда всех, кого найдут. Пусть гонят всех: прохожих, бродяг, торговцев и покупателей с рынков. Сердце мое наполняется досадой, когда я вижу столь дерзостное непокорство, и с каждой минутой досада возрастает. Пусть твои люди поторопятся. Ибо последних из воинов я посажу меж зрителей.

Начальник стражи склонился, опасаясь поднять взгляд на опаляющие холодом глаза повелителя.

— Слушаюсь и повинуюсь, мой господин.

— Я не закончил. После казни выдели сотню воинов с хорошим ударом. Всем, кто будет нынче собран на этих трибунах, да воздастся за неповиновение: сто палок каждому.

— Но Великий амир! Мало кто из людей способен выдержать даже семьдесят палок. Мои люди знают свое дело.

— Я буду милосерден. Тем, кто умрет на семидесяти, я прощаю тридцать оставшихся, но если ты решил мне перечить, тебя первого велю привязать к столбу. Ступай.

И, словно позабыв о начальнике стражи, обернулся к свите:

— Тех, кто сам пришел на ипподром, я прощаю. Более того, я награжу их. Все имущество умерших здесь сегодня горожан да будет продано, и десятая часть вырученных денег пусть станет им наградой. Пусть каждый живущий знает, что воля моя на земле, как воля Аллаха над миром. И кто ослушается — умрет. Кто повинуется безропотно, будет вознагражден и в этой жизни, и близ престола Аллаха, милостивого, милосердного.

Он резко обернулся назад, где, дожидаясь своего часа, под охраной четырех дюжих воинов в ручных и ножных кандалах стоял Хасан Галаади, премудрый дервиш, которого недавно еще числили ближним советником Тамерлана.

— Что скажешь ты на это? — с усмешкой сказал Тамерлан.

— Ты весьма изобретателен в умерщвлении себе подобных, Великий амир, — отозвался связанный дервиш. — Но разве от того они перестают быть тебе подобными?

Тамерлан сжал кулаки:

— Я прощаю тебе эту дерзость. Смерть уже стоит за твоим левым плечом. Но прежде я желаю, чтобы ты воочию увидел гибель всех этих людей. Всех их: виноватых и невиновных, старых и молодых, мужчин и женщин. Они умрут, как умирали мои воины, посланные на Итиль, чтобы остановить Тохтамыша, как умирал султан Баязид и гибло его войско. Хочу, чтобы ты, Хасан Галаади, ощутил себя сопричастным их смерти. Да умоешься ты их кровью, да придут они к тебе во сне, дабы стенать, упрекая, что твои деяния стали причиной их гибели. Ну что же ты молчишь, премудрый дервиш?

— Зачем же мне говорить, о Великий амир, этим я лишь помешаю тебе упиваться собственными речами. Ты пожелал меня покарать. Разве в силах я помешать этому? Но ведь ты, Великий амир, не просто желаешь убить одинокого дервиша, чье счастье и жизнь — единение с Аллахом в осознании величия замысла его. Ты желаешь моих терзаний и самой гибели моей, чтобы покарать за предательство. Но может ли кто-либо сказать, что я встречался с врагами твоими, что передавал им тайные известия о твоих замыслах, о движении войск, да о чем бы то ни было? Ведь ты просто-напросто ткнул в меня пальцем и тем назначил жертву собственной прихоти. Я знаю, что мне не остановить твоей карающей длани, но ведь и твоя длань не остановила того, кто на самом деле предает тебя.

— Кто же это? Говори, и я отпущу тебя.

— О Великий амир. Порою ты спрашивал моего совета, и всякий раз я давал тебе его. Порою желал узнать мнение ничтожного Хасана аль Саббаха из Галаада, и я говорил, что думал, не скрывая и не лелея тайных помыслов.

Сейчас ты спрашиваешь о том, чего я не мог знать, ибо всякому известно, что, сколько возможно, я стараюсь избегнуть всего того, что касается власти. Я дервиш, а не мурза, и с первого дня нашего знакомства желал оставаться дервишем. Это ты приблизил меня. Теперь же хочешь предать смерти. Иного бы я спросил: за что, в чем моя вина? Но разве тебе интересно, есть ли вина, когда жажда крови иссушает твое сердце?

— Оставь свои речи, — прервал его Железный Хромец. — Они разумны, и всякий, кто слышит их, сказал бы, что мудры. И все же слова твои лживы. Я знаю, что ты предал меня. Расскажи, как, кому и что ты передал, и тогда я сменю гнев на милость. Тогда позволю тебе жить. Открой мне сердце, открой без коварства и злоумышления против меня, и я верну тебе былое расположение.

— Быть может, тот, кто сделал все, в чем ты обвиняешь меня, Великий амир, сейчас наблюдает за тобой и втайне смеется.

— Нет, — покачал головой Тимур. — Ты снова лжешь, Хасан Галаади, никто не смеется над смертью. Но ты, должно быть, все еще не понял этого. — Он поманил к себе одного из приближенных и проговорил, не спуская взгляда с дервиша: — Приведите сюда Мануила. Одного из вас, того, кто сознается в заговоре, назовет имена прочих смутьянов, чистосердечно расскажет о планах мятежников, я помилую. Сейчас от вас самих зависит, кому жить, кому быть разорванным этими жеребцами. — Тимур указал на поле, где, дожидаясь жертвы, гарцевали кони. — Конечно, мне было бы приятней оставить в живых единоверца, но если ты решишь упорствовать… Подумай о том, как будет рваться твоя плоть, как лопнут сухожилия, и кровь хлынет из всех жил.

Между тем расторопные слуги внесли в императорскую ложу василевса Мануила. Ступни ног его были обожжены, и потому он не мог самостоятельно идти, как и не мог поднять разбитые кисти рук.

— Ты знаешь его, Мануил? — Тамерлан указал на стоящего чуть поодаль Хасана Галаади. — Он открыл мне все, как и положено доброму мусульманину. Кто ты для него? Гяур? Собачий выродок?! Теперь я знаю, как вы плели свой заговор, как желали убить меня. Как хотели посадить его на трон. Ведь так? — Тимур ухватился за веревку, наброшенную на шею дервиша.

— Этот человек, — император с трудом открыл глаза, видневшиеся маленькими щелочками, — был здесь и переводил твои слова. Однажды он спас меня от удара кинжалом.

— Ты что же, хочешь спасти иноверца? — Лицо Тимура исказила злобная гримаса. — Это зря. Он во всем сознался, и теперь ему дарована жизнь. Ты же упорствуешь, и я, как бы того ни хотел, не могу помиловать тебя, иначе все подумают, что я ослабел, и перестанут бояться, а когда правителя не боятся, кто будет его почитать?

Вот, смотри. — Тамерлан жестом велел поднести василевса к самому ограждению его ложи. — Видишь, как мало народу пришло с тобой проститься. А ведь ты спас их. Храбрость твоя, пред которой даже я не в силах удержать восхищения, подарила жизнь всем этим двуногим тварям. И где они, неблагодарные? Как ни в чем не бывало торгуют в лавках, месят глину, продают свое тело.

Поверь, Мануил, хоть судьба и вынуждает меня казнить врага, совсем еще недавно бывшего другом, но всякий раз боль терзает сердце мое. И вот эта пустота, — Тимур обвел ладонью безлюдные трибуны, — еще больше наполняет его горечью. Я поклялся, что отомщу за тебя подлой черни, но если ты откроешь правду, то вновь станешь мне другом. Воистину, каких только раздоров не бывает между друзьями. Я казню этого предателя и верну тебе золотой венец твоих предков.

Ворота ипподрома распахнулись, между трибунами послышался сдавленный вой толпы, подгоняемой остриями копий и ударами нагаек.

— Видишь, я держу слово. Прежде чем проститься со своей жизнью, они пришли сюда проститься с тобой.

— Этот человек — дервиш и твой советник, — тихо выдохнул император. — Более мне о нем ничего неведомо.

Тамерлан закусил губу.

— Это все, что ты хочешь мне сказать, несчастный?

Мануил закрыл глаза.

— Все. Оставь свои речи, ибо вскорости меня ждет допрос, куда более пристрастный — святой Петр уже звенит ключами.

— Приступить к казни, — процедил Тамерлан.

— А что делать с этим? — спросил вернувшийся начальник стражи.

— Покуда бросьте в темницу. Он все мне расскажет.

— Слушаюсь, мой повелитель.

— Ты хочешь еще что-то добавить? — глядя на старого воина, спросил Великий амир.

— Да, мой господин. Там внизу гонец. Он привез замечательную новость. Две недели назад, наевшись рыбы, в Берке-Сарае умер Тохтамыш.

— Хвала Аллаху! Руки мои развязаны!

— Черт, как не вовремя! — послышался на канале связи голос Дюнуара. — Хасан, постарайся продержаться там как можно дольше. Мы сейчас разделаемся с мятежниками, отобьем корабли и отправимся вытаскивать тебя.

Узкая лестница, ведущая в подземную тюрьму, была вырублена в скальной толще еще в те времена, когда император Константин только задумывал построить новую столицу на месте старого Византия. Никто толком не знает, для кого в те годы предназначалась темница. Императоры именовали ее «Забвение». Расположенная на задворках тюремного замка, она распахивала свои затянутые диким виноградом ворота крайне редко: только для особых пленников. Даже среди тюремщиков далеко не все знали, что за высокими стенами императорской темницы скрыто место еще более страшное, нежели тесные, сырые, зловонные, кишащие насекомыми и крысами камеры. Настоящая могила для живых мертвецов.

Узнику, попавшему туда, никогда более не суждено было увидеть свет, вдохнуть полной грудью воздух, даже воздух неволи. Несчастный обычно приковывался цепями к стене, но даже если и нет, участь его была горька: малюсенькая камера наполнялась гулом. На поверхность из-под земли тянулось множество труб-воронок, затянутых сверху своеобразной мембраной из бычьих шкур. Всякий, кто ходил по дощатым настилам, положенным сверху этих мембран, словно бил ногами в барабан, и звуки ударов почти круглые сутки раздавались в камере.

Стражники остановились у подножия башни, увитой виноградной лозой, и дернули за веревку колокольчика. В дубовой калитке приоткрылось зарешеченное оконце. Старший из стражей просунул между решетин небольшой пергаментный свиток. Спустя пару минут заскрежетал тяжелый засов, и дверь приоткрылась, впуская нового заключенного.

— Там уже есть один, — словно оправдываясь, сообщил тюремщик.

— Кто таков?

— Неведомо. Нам о том не сообщают.

— Есть так есть, — отозвался старший из стражников. — Приказ бросить вот его, — он ткнул в грудь человека в одеянии дервиша, — в самое глубокое подземелье. Начальник тюрьмы сказал, что это — самое глубокое.

— Ну, стало быть, ему видней, — равнодушно кивнул надзиратель. — Где один, там и двое. Чего уж там. Все едино в цепях висит. Этого, кстати, приковывать? Или так, по-вольготному?

— Великий амир ничего не говорил об этом.

— И ладно. Пусть тогда в одних ножных кандалах гуляет. Ступай вниз. — Он ткнул дервиша в плечо. — Сейчас я велю бросить тебе вязанку соломы.

Хасан Галаади безмолвно начал спускаться.

— Надолго его к нам? — слышалось за его спиной. — Или, как водится, до смертного часа?

— То никому неведомо, — отвечал начальник стражи. — Дервиш этот у Тимура в ближних советниках числился. Может статься, что завтра Великий амир сменит гнев на милость. Так что особо лютовать с ним покуда не стоит.

— Тут и без лютости не сладко, — отмахнулся тюремщик.

— Так, место срисовали, — слышалось в голове дервиша. — Хасан, давай определяйся, что у нас со временем.

— Елкин дрын, — вмешался в разговор Джокер-2. — В чем-в чем, а в этом он дядечка честный. Слушай, а может, начать сдавать ему пачками его собственных приближенных? Типа масонский заговор…

— Все так, — остановил его Дюнуар. — В любом случае надо тянуть время. Нам до твоих берегов при самом оптимальном раскладе четыре дня ходу. А за четыре дня Тамерлан из человека может сделать обезумевшее, потерявшее всякий облик существо.

Узкая лестница наконец закончилась и уперлась в дверь. Сопровождавший Хасана стражник пару раз грохнул по ней кулаком. Вновь заскрежетал замок, и в щель просунулась угрюмая физиономия надсмотрщика.

— Кого тут еще несет?

— На вот, забирай. — Сопровождающий ткнул дервиша увесистым древком копья в спину.

Хасан, не удержавшись, влетел в караульное помещение, где кроме уже виденного стражника, тряся стаканчик с игральными костями, сидел его напарник. Отперев ручные кандалы, стражник тщательно обшарил нового узника и, не найдя при нем ничего подозрительного, открыл перед ним следующую дверь.

— С новосельем! По ночам, если прислушаться, сюда доносятся вопли и стоны грешников из преисподней, конвульсии их сотрясают порою стены. Солому для лежанки тебе сейчас принесут. Еда раз в день. Привыкай. Здесь жизнь уже заканчивается, а смерть еще не наступает.

— Наши судьбы в руке Аллаха, милостивого, милосердного. — Хасан сложил перед грудью руки.

— Иди-иди. Мекка вот в той стороне. Можешь, когда пожелаешь, молиться.

Дверь захлопнулась, оставляя дервиша в темноте. Он сделал несколько шагов, стараясь освоиться на новом месте. Вокруг все рокотало, точно в полковом барабане в час атаки. Хасан обхватил голову руками, затыкая уши, но вдруг услышал совсем рядом чей-то встревоженный голос:

— Кто здесь?

— Я Хасан Галаади, дервиш.

— Дервиш? Неужели император смилостивился и решил перед смертью прислать мне единоверца для утешения истерзанной души? Когда же он назначил мою казнь?

— Кто бы ты ни был, император не назначал твоей казни, и не он послал меня сюда.

— Не Мануил? Тогда кто же?

— Тимур из Самарканда. Быть может, слышал о таком?

— Тимур?! Так, значит, ты пришел убить меня? Выходит, и здесь, у порога бездны, он отыскал несчастного Али, сына Аллаэддина? Что же, убивай. Я здесь в цепях, безоружен. Я в твоей власти. Убивай. Все равно и тогда, представ пред троном отца небесного, я прокричу о гнусной тайне этого проклятого рода.

— Не кричи так, Али, сын Аллаэддина, — взмолился Хасан. — И без того голова разрывается от грохота.

— Грохот? А, грохот. Я уже и забыл о нем.

— Я сам жертва Хромого Тимура. А император, если Господь не вознес его живым на небо, был предан сегодня ужасной смерти.

— Ты хочешь обмануть меня?

— Зачем? То, что знаешь ты, знает и Тамерлан. К чему ему еще кто-либо, посвященный в тайну?

— Да, это верно, — произнес невидимый в потемках сосед и сильно закашлялся. — Я не подумал об этом. Так, стало быть, Тамерлан захватил город и убил императора?

— Когда меня уводили, чтобы бросить сюда, руки и ноги Мануила Палеолога привязывали к хвостам четырех необъезженных скакунов, а под животом императора на земле палачи ставили жаровню с раскаленными углями.

— А потом Хромец велел отрубить императору голову?

— Да, он вообще любит рубить головы. Но откуда ты узнал об этом?

— Сам шайтан шепчет ему на ухо свое повеление: «Руби, руби, руби!» Об этом знал мой отец, теперь знаю я. — Он снова тяжело закашлялся. — Но мне недолго осталось знать, как и жить. Больше всего на свете я бы хотел покинуть это затхлое подземелье, взять в руки меч и схватиться в смертельном бою с одним, тремя, пятью, с дюжиной врагов, захлебнуться своей и чужой кровью, а не выплевывать ее вместе с нутром. Пятнадцать лет имя мое наводило ужас на пограничье земель ромеев и персов…

Тебе не понять, дервиш, каково это — умирать, подобно псу на цепи. О, Аллах Великий, дай мне силы выйти отсюда, дай умереть, как подобает воину, и, клянусь славою твоею, я буду, даже умирая, кричать о милосердии твоем и проклинать род Тимура с его гнусной тайной.

— Послушай, Али, сын Аллаэддина, если Аллаху будет угодно, я помогу тебе исполнить то, что ты желаешь. Но только, будь любезен, объясни, о какой тайне Великого амира ты все время твердишь?

Ночь была безлунна и темна. Гарнизон крепости, только днем захвативший ее стены, выстраивался на боевых галереях с мечами, копьями и арбалетами на изготовку.

— Ускорить, ускорить погрузку! — неистовствовал Андреа де Монтоне, прозванный Браччо, пожалуй, единственный, чья слава могла соперничать в италийских землях со славой Муцио Сфорца. — Держать стены! Отступать только по моей команде!

В непроглядной тьме по обе стороны крепостных стен алыми звездами пылали смоляные факелы, едва-едва освещая место вокруг себя. В этом зыбком свете порой были заметны перебежки неведомых смельчаков. То один, то другой с вязанкой хвороста в руках и щитом на спине устремлялся ко рву, чтобы кинуть туда свою поклажу. Вслед храбрецам щелкали тетивы арбалетов. В ответ неслась турецкая брань. Засевшим в цитадели было ясно, что осаждающие в обмен на свободу подрядили янычар-пленников забрасывать фашинником ров, а потому не станут всерьез заботиться о потерях. То и дело во тьме слышался холодящий кровь рев Сфорца:

— Мантелеты ставить здесь! Преграждайте дорогу рогатками! Ровняйте землю! Идиоты, башню вам самим катить придется! Не жалейте фашинника, черти б вас подрали!

— Быстрее грузите! — в свою очередь, орал Браччо. — Ищите лодки по дворам! Здесь должны быть еще лодки.

Море тихое и теплое, как парное молоко. Шестеро гребцов налегают на весла, спеша доставить пару сундуков с драгоценной поклажей на борт «Святого Климента».

— Осторожнее, — послышалось впереди, — смотрите, куда гребете. Табань! — прямо из темноты перед носом лодки появился борт рыбацкой спинеллы.

— Черти бы морские вас разодрали! — неслось оттуда. Высоченный бородач, потрясая мечом, костерил гребцов в хвост и в гриву, отвечая изысканной бранью на любое слово оппонента. Наконец спинелла скользнула во тьму, и гребцы снова было собрались приналечь на весла. Но тут из воды показалась рука, грозящая перстом. За рукой появилось лицо с носом в виде латинской буквы S.

— Должо-ок! — драматическим баритоном возгласила голова.