Глава девятая

Тем не менее первые несколько дней моего правления я честно старался контролировать бота. Установки давал. В бирюзу на рабочем месте не уходил ни разу. Бывало, даже отключал динамик и зачитывал ответы сам. С должным выражением. Ничего доброго об этих нескольких днях память моя не сохранила. Предсмертная тоска, вечная боязнь ошибки и полное непонимание того, чем пытаешься заниматься. Тренды-брэнды балалайка.

Две мои юные сотрудницы, обе с лютым уличным прононсом (ну, из этих девиц, что обиженно привизгивают в конце каждого слова), судя по всему, уважения к новому начальству не испытывали ни малейшего. Равнодушно поправляли при мне чулки и косметику. Наконец пошли тревожные звоночки в виде вопросительных взглядов огромного Лёши Радого и самого Труадия Петровича. А испытательный срок, напоминаю, был мне назначен, образно говоря, с гулькин месяц.

И я сломался.

Послал к чёртовой матери Олжаса Умеровича вместе со всеми его предостережениями, вырубил звук, врубил фон, отдал бразды автопилоту и с удовольствием перечитал наконец «Письма к тётеньке». С начала до конца.

Бот меня почти не беспокоил: личное присутствие требовалось от силы раз десять—двенадцать за целый день: выйти из-за стола навстречу особо ценной персоне, оставить подпись на документе – и всё в том же роде.

Мог бы и сам этим заняться, скотина ленивая!

Дочитав Салтыкова-Щедрина, я с опасливым любопытством выглянул в окружающую действительность и с неслышным миру истерическим смешком обнаружил, что положение моё в команде волшебным образом изменилось. Юные сотрудницы преданно внимали любой произнесённой мною ахинее, причём с таким видом, будто обе готовы отдаться мне по первому зову. А вечером Труадий Петрович зазвал меня в свой кабинет на рюмку «Камю».

– Ну что, Лёня? – вполне добродушно молвил он. – Вижу, переходный период позади, начинаешь осваиваться. А поначалу я, честно тебе скажу, встревожился… Обычно я в людях не ошибаюсь… Неужели, думаю, всё-таки ошибся? Нет, не ошибся… Вот давай за это и выпьем.

Случившееся необходимо было осмыслить. Согласен, в деловом плане я величина отрицательная. А бот, бери выше, нулевая. Но это всё в теории. А на практике-то он самый крутой отдел возглавил! Что ж, там в конкурсе одни отрицательные величины участвовали? Позвольте усомниться…

Хорошо. Допустим, сыграло роль личное знакомство. Допустим, дело не во мне и не в боте, а в рыночном партнёрстве Евы Артамоновны и Труадия Петровича. Этакий жест доброй воли: принял на работу, если позволено будет так выразиться, мужа дружественной фирмы. А дальнейшее? Как прикажете объяснить то, что произошло потом? Первая неделя – полный провал, вторая неделя – полный триумф.

Стало быть, всё-таки бот…

Чем же он их берёт, хотел бы я знать. Ума нет, эрудиция – мёртвая, из интернета…

Нет, я не настолько наивен, чтобы всерьёз верить, будто ум и эрудиция что-то дают в плане жизненного успеха. Ни черта они не дают! С умом и эрудицией можно крутиться на подхвате. И это в лучшем случае. А в худшем – сопьёшься и сгинешь где-нибудь у мусорного бака.

Знавал я одного обалдуя, не осилившего восьми классов, однако с успехом приумножавшего прибыль. Дубина редчайшая. Коллекционная дубина. Однажды его при мне спросили:

– Слушай, да ты хоть знаешь, откуда Волга течёт?

Юный бизнесмен посмотрел на спросившего, как на идиота, и с достоинством ответил:

– С ГЭСа…

Впрочем, теперь он уже, как слышно, подрос, малость пообтесался, купил аттестат, диплом, запоздало выучил слово «креативный». Или просто приобрёл автопилот. Тоже возможно.

Знаю, возразите: а как же тогда бывший профессор математики взял да и ухитрился стать олигархом?

Как-то вот ухитрился. Но это, простите, ничего не опровергает.

Даже если успех одинаково распределяется и среди профессоров, и среди обалдуев, значит, ни ум, ни эрудиция в деловом отношении и впрямь ничего не решают.

Может, мне просто удачливый бот достался?

Хорошая мысль. Жаль только, недоказуемая.

Нет, господа, тут что-то другое…

Успех. А что вообще такое успех? Откуда берётся? Иногда я завидую мистикам – людям, которые в шесть секунд звонкими бездумными словами могут объяснить что угодно. Хотя и сторонники здравого смысла тоже хороши. Вечно они ставят всё с ног на голову. По их мнению, мотор доизобретают к самолёту, патрон – к винтовке.

Общество – к человеку.

В то время как всё наоборот.

Наиболее членораздельное определение успеха приписывают Дарвину: среди сильнейших побеждает наглейший, среди наглейших – сильнейший. И опять-таки, чистой воды спекуляция. Будь каждый сам по себе – согласен. Но ведь он же не сам по себе!

Непонятно?

Попробую объяснить.

Когда-то в студенческом возрасте я был потрясён историей, приведённой лектором в качестве примера. По-моему, это единственное, что я запомнил из курса психологии.

Девчоночка. Школьница. Класс этак пятый. Классический меланхолик: плаксивая, обидчивая, замкнутая. Так бы и хныкала до выпускного бала, но заявляется вдруг в школу группа психологов с разными хитрыми приборами и начинает исследовать именно этот класс. И что оказывается! У девчоночки-то возбуждение не просто превалирует над торможением, а прямо-таки зашкаливает. Здрасьте вам: классический сангвиник. Психологи чешут репу и добиваются, чтобы эту удивительную симулянтку отправили на лето в сильно отдалённый лагерь отдыха. Где ни одна ещё душа не знает, кто она такая. И возвращается девчоночка оттуда и вправду классическим сангвиником: хохотушка, проказница, егоза и так далее. Как подменили.

Спрашиваете, что меня в этой истории потрясло? Да то, что я впервые осознал простенькую истину: социуму плевать, каким ты уродился и к чему предназначен. Ты кто? Сангвиник? Извини, но в классе на данный момент свободна только ниша козла отпущения. Так что не угодно ли вам, сударыня, пожаловать в меланхолики?

Поймите, ему всё равно, кого куда запихнуть!

А если не верите, посмотрите на самих себя.

Поняли теперь, почему у нас с социумом такие натянутые отношения? Не потому что он несправедлив, нет. Справедливость, несправедливость – это всё вполне человеческое, это можно понять и простить. Но тупое ботовское безразличие…

Ну вот я и набрёл нечаянно на искомый ответ.

Если социум – бот, то ему должны очень нравиться боты.

* * *

Хотя какой это, к чёрту, ответ? Так, метафора… Нет ничего человеческого в социуме. Как нет ничего интеллектуального в боте. Всё это, милостивые государи, не более чем иллюзия.

Объяснение наверняка гораздо проще и скучнее.

Вот, например.

Стоит мне заспорить с кем-либо всерьёз – я всегда проигрываю. Меня легко сбить с панталыку. Для этого достаточно прикинуться непонимающим. В итоге я начинаю подозревать в себе дурака, вместо того чтобы заподозрить его в собеседнике.

В моём случае это, конечно, клиника, но полагаю, что та же самая слабость гнездится в каждом из нас. Человек – существо довольно сложное, без червоточинки сомнения он не живёт.

А бот – устройство простое. Какую бы дурь он ни ляпнул, она лапидарна и краеугольна. Без единой трещинки, как цоколь монумента. Каждое его слово – непреложный факт, истина в конечной инстанции.

Даже если он поддакивает в режиме «согласие».

Может быть, это ощущение прочности и подкупает окружающих?

Чёрт его знает…

Две недели спустя случились два равно знаменательных события: истёк наконец мой испытательный срок, а геликософия была официально признана научной дисциплиной. Пришлось съездить в Москву за дипломом и сертификатом. Что-то я там сдавал, чуть не кандидатский минимум – на автопилоте, разумеется. Мои юницы несколько дней, не покладая рук, скачивали из тырнета, как они его называют, файл за файлом и лепили из них лоскутное подобие учёного труда, с распечаткой которого я и заявился в столицу. Обе героини за бескорыстие и самоотверженность были вознаграждены армянским коньяком (без моего ведома) и двумя коробками конфет.

Вернее, не то чтобы без моего ведома – я просто был поставлен перед фактом, когда обнаружил среди напоминалок в разделе «долги» коньяк (одну бутылку) и реквизиты моих сотрудниц.

Был, честно скажу, ошарашен. Даже возмущён.

Я что у него, на побегушках? Ещё за коньяком он меня гонять будет!

Потом вдруг сообразил, что бот на сей раз даже не потребовал личного присутствия и взял решение на себя. Но он же ничего не решает, он – дура железная! Что за мистика?

Запросил подробный отчёт: распечатку и звук. Выяснилось, что причиной явился шутливый совет Труадия («Ну теперь, Лёня, вы должны девочкам бутылку коньяка!»). А нечто подобное уже имело место недели четыре назад, когда я ещё пытался курировать своего бота и аккуратно фиксировал все распоряжения Петровича. Теперь, услышав знакомую фразу, бот счёл ситуацию типичной и автоматически внёс прошлую напоминалку в ежедневник.

Мистика исчезла, а на коньяк пришлось раскошелиться.

Две коробки конфет я уже прикупил по собственной инициативе.

В любом случае диплом мне вручили очень красивый. Да и сертификат не хуже. Оба теперь висят на стенке, причём не над рабочим столом, а в аккурат напротив двери. Так, чтобы всяк сюда входящий сразу бы увидел и проникся.

Интересно, будет ли присуждаться звание доктора геликософии?

Хорошо звучит.

Но главное теперь: город – наш. Он отдан нам на поток и разграбление. Все предприятия прямо как сдурели, каждому позарез необходим геликософический прогноз и карта спирального развития. Можно, конечно, обратиться и к московским специалистам. Но ООО «Мицелий» берёт дешевле.

Сам я, понятно, слишком важная персона, чтобы лично мотаться по фирмам со всякими там исследованиями. Мотаются сотрудницы. А я лишь засовываю собранные ими данные в компьютер и оглашаю, что получилось. Одну из сотрудниц, правда, быстро сманили наши основные конкуренты и тоже погнали в Москву за дипломом. Невелика потеря. Тут же на её место взяли двух точно таких же, может быть, даже ещё и лучше. Теперь мотаются втроём.

Однажды я, правда, покинул отдел и прочёл закрытую лекцию по введению в геликософию, а другой раз (с разрешения высшего начальства) безвозмездно навестил дружественную фирму Евы Артамоновны. Теперь они тоже знают, как развиваться по спирали.

Тысячу раз прав был многомудрый Труадий Петрович, говоря о притягательности невразумительной терминологии, под которой невольно начинает мерещиться некая глубина. Конечно же, «карта спирального развития» звучит куда таинственнее, а главное, приличнее, чем, скажем, вульгарное и понятное даже дауну «наваривать бабки» и «пилить откат».

Однако из-за всей этой заварухи Труадий не взял меня с собой на Крит. Лёшу – взял. Но я, знаете, особо не переживаю. Никогда не понимал летунов-туристов. Ну прибыл ты на Крит – и много ты там увидел? Только то, что тебе, глупому жирному бездельнику (или, допустим, спортивно стройному бездельнику), аборигены выставили напоказ и на продажу. Не видел ты настоящего Крита, и не знаешь ты, чем Крит живёт. Да честно сказать, и не рвёшься узнать. Привезёшь поддельную побрякушку эгейской культуры, поставишь на видное место…

Нет, не понимаю.

Искупаться в Адриатике и всю жизнь потом этим гордиться?

Пусть Адриатика гордится, что ты в ней искупался!

Хотя нет, простите, Крит, по-моему, в Средиземном море. С географией у меня ещё в школе было плохо.

Кроме того, я боюсь самолётов. Они, знаете ли, падают. Вот почему я именно ездил за дипломом, а не летал. В самолёте и за непрозрачный фон не шибко спрячешься – всё равно на воздушных ямах потряхивать будет.

А Труадий Петрович постоянно куда-нибудь летает. Видимо, полагает себя заговорённым. Или бессмертным. Месяца не проходит, чтобы не увеялся в Мексику, в Люксембург, на Багамы. Да и почему бы ему в самом деле не увеяться? «Мицелий» – отлаженный, исправный механизм, давно уже не требующий вмешательства хозяина. Труадий этим даже слегка бравирует, практически не вмешивается ни во что, а если и вмешивается, то с этакой барственной ленцой: знаю-знаю, всё прекрасно идёт и так, однако позвольте напомнить вам о своём существовании.

Словом, примерно те же отношения, что у меня с ботом.

Глава десятая

Обмыли сертификат, пошли трудовые будни – и я ощутил лёгкую панику. Досуга с каждым днём становилось меньше и меньше. Меня то и дело выдёргивали из обжитого бирюзового кокона в эту, простите за выражение, реальность. ЖЕЛАТЕЛЬНО ЛИЧНОЕ ПРИСУТСТВИЕ! ЖЕЛАТЕЛЬНО ЛИЧНОЕ ПРИСУТСТВИЕ! Чистая атака хакеров.

А вся жуть заключалась даже не в том, что личное присутствие действительно было желательно, а в том, что, получив проблемой в лоб, я сплошь и рядом просто не знал, как настраивать автопилот. Допустим, предстоит беседа с глазу на глаз с представителем такой-то фирмы. Обсуждаем то-то и то-то. А посоветоваться не с кем, поскольку Труадий Петрович с Лёшей Радым в данный момент, видите ли, загорают на Крите. Грубо говоря: какой задать режим? Согласие? Отказ? Безразличие? Понятия не имею… Принимаюсь судорожно вспоминать, не говорил ли чего Труадий Петрович о данной фирме. Может, и говорил, но не мне, а боту. Начинаю рыться в памяти бота, но там чёрт ногу сломит.

А режим давно выставлять пора.

Каюсь, выставлял наугад. Куда палец ляжет – то и нажимал.

Вскоре, как и следовало ожидать, кратковременный взлёт сменился застоем, а там и вовсе обозначился лёгкий спад. Можно было предположить, что геликософия приелась публике, но, судя по данным наших конкурентов, у них всё обстояло благополучно. Сначала я нервничал, потом, по своему обыкновению, махнул рукой. Какая, в принципе, разница: я ли принимаю решения наобум или тем же самым займётся бот?

Разница в одном: в количестве моего личного времени.

В крайнем случае уволят. Не привыкать.

В итоге я не только тактику, я на него ещё и стратегию спихнул. Сам выставит режим, не надорвётся. А личное присутствие – только в экстренных случаях. Коротко говоря, я вновь совершил то самое, что категорически не рекомендовалось инструкциями и лично Олжасом Умеровичем, но уже на более высоком уровне.

И опять пошли чудеса. Даже на мой непрофессиональный взгляд, дела по всем показателям выровнялись помаленьку, а там и вовсе полезли в гору. Я уже начинал ревновать к своему автопилоту. Ладно, пока я умничал да ехидничал, можно было утешиться рассуждением, что в мире торжествует глупость, поэтому, дескать, от меня люди шарахаются, а к боту тянутся.

Но глупость-то моя, скажите на милость, чем хуже его глупости?

Что я тычу пальцем в небо, что он!

Но у него почему-то всё идёт на лад, а у меня рассыпается.

Хоть расколись, не понимаю…

Не исключено, что дело просто в дозе кретинизма. Слабая доза расхолаживает коллектив, сильная – сплачивает.

Можно ли вообще быть тупее бота? Не спешите ответить отрицательно. Мне, например, с ним тягаться трудно, а вот моей бывшей начальнице… Конечно, он отзывается невпопад, но хотя бы членораздельно. А что вытворяла эта королева оговорок!

– Не будем конкретно называть пальцем тех, кто в этом виновен…

Уверяю вас, каждый день выдавала прямо противоположное тому, что хотела сказать.

Но руководила ведь, чёрт возьми! И успешно руководила.

Меня давно уже беспокоит, что в последнее время я не могу думать ни о чём другом. Только о нём, о боте. Стыдно признаться, но мы теперь на равных. Глухо враждуем. Точнее – я с ним враждую. Ему-то самому всё равно. Железо оно и есть железо. Вот спрятался я в своей бирюзовой келье. А толку? Снаружи – он, в мыслях – тоже он. Раньше я был склонен к шизофрении: на что посмотрю, о том и начинаю рассуждать, фантазировать, бредить. Бывало, что и вслух. Золотые времена. Теперь же я скорее молчаливый параноик с пулей в голове. Думаю об одном.

Да уж! Озаботили – так озаботили.

Несомненно, что-то надо делать, что-то надо ломать, что-то…

Хватит! Обрыдла мне вконец эта бирюза. Пора сменить обои внутреннего мира. Подкладка души обветшала и требует обновления. Кроме шуток, настолько приелся бирюзовый цвет, что уже кажется просто серым. Диким, как говаривали во времена Лескова.

Заодно отвлекусь.

Значит, так. Подойдём к этому делу ответственно. В нынешнюю эпоху выбор фона – задача, прямо скажем, непростая. Наш развращённый век успел опошлить все оттенки. Голубой и розовый сразу же отпадают. Коричневый отдаёт фашизмом, жёлтый – прессой, оранжевый – майданом, синий – правящей кликой, зелёный… Зелёные сейчас не лучше коричневых. Красный… Весь мир насилья мы разрушим? Оно бы, допустим, и неплохо, но это ж с ума сойдёшь – этюд в багровых тонах! И мальчики кровавые…

Фиолетовый. Почему бы и нет? Тем более что на молодёжном жаргоне «фиолетово» нынче означает «до лампочки», «по барабану». С другой стороны, с чего бы мне косить под тинейджера? В мои-то годы! Несолидно как-то.

В итоге остановился на бледно-сиреневом. Хорошо бы ещё узорчик запустить какой-нибудь этакий симпатичненький. Розовые фигушки на бледно-сиреневом фоне… Очень бы неплохо смотрелось.

А потом пригласить соседей. Чтобы тоже полюбовались.

«Ах, какой у вас внутренний мир…»

Вскоре кончилось моё безначалие. Критяне вернулись. Оба ублаготворённые, в меру загорелые, с чемоданом сувениров для раздачи сотрудникам и сотрудницам. Мне был поднесён уникальный обломок амфоры с фрагментом схемы кносского лабиринта. Путеводитель. Чёрт знает какой век до Рождества Христова – и наверняка изготовлен нынешними умельцами из тамошних краёв. Автохтонами. Они же индигенты. (См. словарь ин. сл., 1888.)

Интересно, обрывками клубка Ариадны на Крите тоже торгуют?

Затем руководство удалилось в свои кабинеты, и что-то стало мне сразу не по себе. Как вскоре выяснилось, правильно стало. Своевременно.

Уже через полчаса последовал звонок и велено было явиться. Голос звучал настолько грозно, что показался незнакомым. И если бы только мне!

Бот не опознал!

– С кем я говорю?

– Со мной! – рявкнул Труадий Петрович, и понял я, что дела мои совсем никудышние. – Кстати, считай, что ты уволен! Но попрощаться зайди!

Рассказывают, пришёл однажды Репин к Сурикову, а тот пишет «Утро стрелецкой казни». От полотна жутью веет. Плахи расставлены, виселицы в дымке маячат. Пустые. Посмотрел Репин, поморщился: «Вы бы хоть одного стрельца повесили!» Послушался Суриков, повесил пару стрельцов – и тут же замалевал. Потому что ужас ожидания исчез.

Примерно то же самое случилось и со мною. Стоило прозвучать роковому слову «уволен», страхов моих как не бывало. Мало того, я ощутил чувство, близкое к восторгу. Прискорбный факт, что сам я лишаюсь места и снова становлюсь безработным, казался мелким и незначительным по сравнению с моей радостью при мысли, что дура железная наконец-то оступилась.

Развязно ухмыляясь, я вышел в коридор, однако перед дверью Труадия всё же малость перетрусил и решил, что мудрее предстать пред грозны очи невидимым и неслышимым (для себя, естественно, для себя). Убрал звук, убрал изображение и двинулся, так сказать, по приборам, постоянно сверяясь с путеводными стрелками.

Будем надеяться, что мебель в кабинете не переставляли.

Наощупь открыл дверь, вошёл. На бледно-сиреневом фоне возникли две тоненькие красные окружности, напоминающие мишени. Затем сработала распознавалка. Левой мишенью оказался Лёша Радый – правой, понятно, сам Труадий Петрович. Во рту у меня шевельнулся артикулятор, а в гортани отдалась неслышная дрожь динамика. Затем перед глазами выскочил значок в виде стульчика.

Мне предлагали сесть.

Что ж, спасибо.

Я нащупал нужную бусину чёток и затребовал изображение стула в натуральную величину. Его, и только его.

Посадка прошла успешно.

Мне уже было настолько всё фиолетово, что ни о каких сожалениях, ни о каком самокопании не могло идти и речи. Я удивлялся лишь одному: откуда во мне взялось столько злорадства? Когда накопилось? «Допрыгался, козёл? – с бесстыдным ликованием думал я о своём верном боте. – Ишь! В конкурсе он победил! Начальник отдела геликософии, вы только подумайте! Ну везло тебе какое-то время – по теории вероятности. И на этом основании ты возомнил себя выше Леонида Игнатьевича Сиротина? Да, лентяя! Да, пофигиста! Но человека, чёрт побери, человека! Который, по мнению одного бомжа из пьесы Горького, звучит гордо!..»

Гордиться принадлежностью к роду людскому! К этой раковой опухоли на теле планеты! До чего ж он, гад, меня довёл?

Судя по тому, что левая мишень была обозначена пунктирно, Лёша, по своему обыкновению, молчал. Беседу вёл исключительно Труадий Петрович – непрерывная линия, образующая окружность, опасно тлела алым.

Так прошло минут десять. А может, и больше. На этот раз за временем я особо не следил.

ЖЕЛАТЕЛЬНО ЛИЧНОЕ ПРИСУТСТВИЕ

Это ещё зачем? Мы люди скромные, можем удалиться и на автопилоте.

Я включил изображение и звук.

Труадий Петрович уже не сидел за столом, он стоял. Лёша Радый – тоже. Оба смотрели на меня со странным выражением.

Встал и я.

– Н-ну… – недовольно пошевелив усами, буркнул наконец Труадий. – Будем считать, что ты оправдался…

«Будем» он произнёс как «бум».

– Если бум не поддерживать, он быстро выдохнется, – изрёк бот.

– Тоже верно… – подумав, согласился Труадий.

Глава одиннадцатая

Пару часов спустя в более спокойных условиях я прокрутил весь разговор с начала до конца. В принципе автопилот – идеальный инструмент шантажиста. Скрытая камера, по сути дела.

Интересно, разрешат ли со временем предъявлять подобные записи в суде взамен свидетельских показаний? Видимо, если и разрешат, то нескоро.

Но это, я вам доложу, была сценка! Редкий случай, когда жизнь поднялась до уровня фильма, отснятого талантливым режиссёром.

Нет, я не оговорился.

Попробуйте представить из любопытства, что перед вами не быт, а кино. По молодости лет я довольно часто так развлекался. Попробуйте – и вы ужаснётесь. Принято считать, что, чем произведение ближе к жизни, тем оно талантливей. Бред. Страшно представить, какое количество обыденности надо промыть, чтобы получить одну крупицу искусства! Но обыденность в сыром виде… Боже, как отвратительно мы исполняем собственные роли! Станиславский наверняка бы завопил: «Не верю!»

Любительские съёмки чужих застолий и свадеб – видели? Более бездарной актёрской игры, чем в жизни…

Нет, даже не так. «В жизни не видел более бездарной игры, чем в жизни». Да, теперь гораздо лучше. Почти Ежи Лец.

Конечно, бывают исключения. Редко, но бывают. Например, запись, которую я только что просмотрел. Единственная к ней претензия: всё снято с одной точки.

В кадре царил Труадий. Суровое недвижное рыло секьюритиобразного Лёши Радого мелькнуло раза два, не больше. Эпизодник. Статист. Зато какой типаж, какой типаж!..

Итак, запись.

Когда я вошёл, глава ООО «Мицелий», мрачный, даже слегка спавший с лица, нервно елозя «мышкой» по коврику, считывал данные с монитора. Не удостоив взглядом, велел мне сесть.

Изображение нелепо мотнулось.

Безобразная операторская работа!

Затем Труадий прекратил мучать оргтехнику, поднял на меня траурные запавшие глаза и стал держать паузу. О, как он её держал! Сиди я перед ним собственной персоной, скончался бы в судорогах уже на третьей секунде. Но перед Труадием сидел бот, безмозглая железяка, гипнотизировать которую безнадёжно в принципе. Вы никогда не пробовали убить кирпич морально? Попробуйте. Вас это многому научит.

Тем временем истекли положенные на паузу шесть секунд.

– Какие-либо проблемы, Труадий Петрович? – осведомился бот.

Труадий чуть отшатнулся и посмотрел на меня с восхищением. Почти влюблённо. С такой волшебной наглостью ему наверняка ещё сталкиваться не доводилось.

– Только не надо прикидываться, Лёня, будто сам не понимаешь, что ты наворотил в наше отсутствие, – зловеще-вкрадчиво молвил он. Было, однако, видно, что геликософское моё спокойствие его смутило. Перед ним явно сидел ни в чём не повинный сотрудник. Либо не сознающий своей вины по крайней тупости. – Ты сломал нам всю стратегию, Лёня. Стратегию, которую мы выстраивали несколько лет… В самом деле не понимаешь? – с сочувствием переспросил Труадий. – Ладно. Тогда давай с начала…

Говорил он долго и хорошо. Правда, я почти ничего не уразумел. Бот – тем более.

Красивое слово «стратегия». Не хуже чем «геликософия».

Та часть информации, которую мне удалось усвоить, заключалась, насколько я могу судить, в следующем: в итоге деятельности отдела мелкие зависящие от нас фирмы каким-то образом оказались за бортом (за бортом чего?), зато наметился альянс со злейшими конкурентами.

Вот к чему, оказывается, приводит бездумное нажатие на кнопки.

– Что скажешь, Лёша? – неожиданно повернулся Труадий к своему заместителю.

Тот отозвался не сразу.

– Прибыль возросла, – глухо и отрывисто сказал он.

– Разве?.. – Владелец «Мицелия» снова схватил «мышку» и принялся терзать компьютер. – Да… немного… – несколько озадаченно проговорил он наконец. – Но, во-первых, прости, не вижу пока причинной связи. И потом… разве дело только в прибыли?

– Да, – сказал Лёша Радый.

– Ну, не знаю! – Труадий Петрович откинулся на спинку кресла. Был очень недоволен и раздосадован. – Может быть, я старомоден, Лёша, может быть… И всё-таки моральные обязательства перед партнёрами… – Он не договорил и, осунувшись, пристально всмотрелся в монитор.

Истекли шесть секунд.

– Могу я чем-нибудь помочь, Труадий Петрович? – осведомился бот.

Тот диковато взглянул на меня и не ответил. Не до того ему было.

Потом они заспорили с Лёшей Радым. Вернее, спорил Труадий, а Лёша односложно возражал. Разногласие касалось старой стратегии: восстанавливать её, болезную, или же доламывать до конца? А тут ещё выяснилось, что в результате моих и ботовых проказ наш основной конкурент оказался в зависимом от нас положении. Не в прямой, конечно, зависимости, но тем не менее…

Решили доламывать.

Потом оба зачем-то встали и с интересом посмотрели на меня.

Дальнейшее известно.

– Будем считать, что ты оправдался… – буркнул Труадий Петрович.

Кто оправдывался? В течение всего разговора бот произнёс две, повторяю, две ничего не значащие фразы: «Какие-либо проблемы, Труадий Петрович?» и «Могу я чем-нибудь помочь, Труадий Петрович?»

И всё!

Что я сейчас перечитываю? Как ни странно, «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого. Книгу из школьной программы. И перечитываю, представьте, с болезненным интересом.

Роман, конечно, неудачный. Да он и не мог быть иным, ибо граф поставил перед собой задачу, посильную разве что Господу Богу. Показать, каким образом крохотные поступки отдельных людей складываются в ком исторических событий, слепо катящийся в никуда и давящий тех самых людей, чьими крохотными поступками он был нечаянно создан.

Как катится и как давит, изображено убедительно, а вот как складывается, честно сказать, не очень. Толстой и сам это видел, почему и перемежал описания откровенной объясниловкой. Всё, что не могло быть передано средствами художественной прозы, он излагал впрямую.

Эта-то объясниловка (на редкость местами скучная) и привлекла на сей раз моё внимание. Раньше я её большей частью пропускал.

Перечитывать начал почему-то с третьего тома и вскоре был поражён следующей крамольной фразой:

«Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших, высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения».

Стоп, холодея, подумал я. Да ведь это он о боте! Ни единого человеческого качества – и победы, победы, победы… Одни победы.

С замиранием двинулся дальше и через сотню-другую страниц набрёл на простое и ясное истолкование последних событий моей жизни:

«Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы».

Вот она, механика его успеха. Я не о Бонапарте, разумеется, я о боте.

Все его решения, выбрасываемые вслепую, оказываются на поверку либо неизбежны, либо невозможны. Он просто сыплет ими, никак не отбирая. Отбор за него производит жизнь.

Минутку, минутку! А чем же тогда объяснить мои неудачи, когда я пытался вмешаться в его действия, так сказать, с позиций разума?

Ответ обнаружился на первых страницах четвёртого тома.

Жутковатый ответ:

«Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью».

Ну спасибо, Ваше Сиятельство Лев Николаевич! Благодарим покорно за науку, как говаривали высеченные на конюшне мужички…

Кажется, я сообразил наконец, в чём секрет его обаяния. Он не задаёт вопросов! Только в случае паузы – для поддержания разговора. Всякие там требования пароля при загрузке, само собой, не в счёт. Это же идеальный мужчина, мечта всех женщин. И не только женщин. Подумайте сами: кто никогда ни о чём не спрашивает? Только тот, кому всё известно заранее.

Представьте такую личность, и вы невольно ощутите священный трепет. Вот кто должен стоять во главе государства!

А то, что он всё делает невпопад… Ну так великие люди всегда всё делали невпопад. Потому они и великие.

Но что меня ждало в тот день дома! Что меня ждало дома!

– Как ты мог?! – кричала Артамоновна. – Как ты мог?!

На глазах её закипали слёзы.

Эдит Назаровна испуганно прижухла в своей комнатёнке.

Напрашивался привычный выход – слинять в бледную сирень и переждать там гнев супруги. Однако меня разобрало любопытство: а что я мог-то? Или бот опять какое-нибудь чудо отчеканил?

Я нащупал первую бусину чёток и отключил автопилот. Чтобы не влез ненароком в семейную склоку.

– Так, значит, он купил тебя? – Бледная от ярости Ева выхватила из пачки тонкую сигарету, защёлкала пальцами. Я вручил ей зажигалку. Пока ещё ничего не было понятно, но, кажется, меня обвиняли в чём-то очень и очень серьёзном. – Ты с самого начала знал!.. – Она прикурила и неистово замахала ладонью, отгоняя дым. – Знал – и принял в этом участие! Как ты мог?!

Ага… Ну вот уже кое-что проясняется. Меня купили. Кто меня мог купить? Кто этот оригинал?

Ну, натурально, Труадий Петрович!

Так. Купил. И что?

– Ты же всегда завидовал мне! – заходилась Ева. – Завидовал и ждал момента! Дождался? Дожда-ался…

Что происходит, чёрт возьми?

И я прямо спросил, что происходит.

Все оскорбления, просыпавшиеся на мою бедную голову, я повторять, конечно, не собираюсь. Скажу только, что были они обидны и несправедливы. Кроме одного: нашими совместными с ботом усилиями мы, оказывается, не только сломали выработанную Труадием Петровичем стратегию, но и как-то там подставили Еву.

– Дура я, дура! – горько кривя рот, причитала она. – Сама же, сама тебя туда толкала…

– Ты?! – не поверил я. – Когда?

До сего момента я изо всех сил подражал боту: старался соблюдать спокойствие, не чувствовать за собой никакой вины и ничему не удивляться. Но это же невозможно!

– В тот день, когда тебя уволили! – Промахнувшись, она сломала сигарету о донышко пепельницы, запалила новую. – Ты ещё понятия не имел, что такое геликософия. А я тебе всё объяснила! Сказала, что Труадий подыскивает начальника отдела. Посоветовала принять участие в конкурсе. Свела тебя с ним. Притащила к нему в гости… У, дура!

Ну вот. Кажется, у меня отбирают единственную в моей жизни заслугу. В кои веки раз проявил инициативу – и, здравствуйте вам, утверждают, будто и тогда действовал из-под палки! И главное, твёрдо убеждена, что так всё оно и было…

А поди проверь! Будь я ботом ещё до падения в траншею… Хотя и это бы не помогло. Записи, не имеющие отношения к типичным ситуациям, хранятся в памяти трое суток, потом стираются. Как в камерах слежения.

Поражаюсь людям, уверенным в истинности своих воспоминаний. Сам я не верю воспоминаниям ни на грош. Как вы уже, наверное, обратили внимание, читать я не люблю – люблю перечитывать. Из чисто эгоистических соображений. Читаешь-то книгу, а перечитываешь-то себя. Ещё одна похожая страсть – обожаю пересматривать фильмы, которые нравились в юности. Смотришь – и глаза хочется протереть: всё же было не так! И эта сцена, и эта… А этой вообще не было!

Теперь представьте, что вам прокрутили эпизод из вашего собственного прошлого. Ручаюсь, реакция будет та же самая.

Не так всё было!

– Ева, – беспомощно сказал я. – Ева… Я просто не знал…

– Не знал, как называется моя фирма?

– Нет, я… Я понятия вообще не имел об этом решении…

И, бот свидетель, вправду не имел. Я даже не имел понятия, о каком решении речь.

Она уничтожила меня взглядом.

– Не ври! Я только что всё выяснила! Решение принимал один ты! Остальные были на Крите!

Ну почему, почему, стоит только высунуть нос из виртуальной своей скорлупы, как тут же хочется сгореть со стыда? К чёрту! Все к чёрту!!! Сам наворотил дел – пусть сам и разбирается.

Здравствуй, бледная сирень, голубой палисад…

Ну вот. Здесь нас с тобой никто не тронет, не обругает, не подведёт под издёвку чёрной правды… которая страшнее клеветы… Так, кажется, у поэта?

Лучшим выходом из гнусного этого положения мне казался такой: бот, по своему обыкновению, сейчас поведёт себя крайне бесстыже, и Ева просто выставит меня за дверь. Раз и навсегда. А что ещё делать с Иудой? Надо же! Слить фирму жены за тридцать сребреников жалованья… Или что я там с её фирмой сделал?

ЖЕЛАТЕЛЬНО ЛИЧНОЕ ПРИСУТСТВИЕ

Мог бы и не напоминать. Я уже и сам чувствовал, что меня куда-то неистово тащат за руку. Должно быть, в направлении порога. Куда ещё? Сложность, однако, заключалась в том, что вернуться в зримую реальность можно было лишь с помощью чёток, а чётки находились в той самой руке, за которую волокли.

Вскоре меня развернули рывком, возможно, для нанесения хорошего пинка в крестец, однако вместо этого повалили на что-то упругое, обширное, оказавшееся впоследствии нашим супружеским ложем, и впились в мои губы жарким влажным поцелуем. Артикулятор дёрнулся, но безуспешно.

Зато правая рука наконец-то получила свободу – и я смог вернуть себе зрение и слух.

Меня уже раздевали.

– Что ж ты сразу не сказал?.. – страстным прерывистым шёпотом вопрошала Артамоновна, сдирая с меня рубашку и принимаясь уже за брючный ремень, на котором, кстати, крепился футляр с коробочкой. – Родной ты мой…

Самое обидное, что во время всей этой суматохи я, видать, нечаянно придавил не ту бусину, полностью отключив запись. Поэтому не спрашивайте, что он ей такое сказал. Не знаю. А хотелось бы.

Внезапно Ева запнулась, широко раскрыла глаза.

– Ты ведь всё исправишь, да?.. – спросила она с надеждой и страхом. – Ты меня так не бросишь… Ты поможешь мне, правда?..

Глава двенадцатая

Без позору рожи не износишь.

Однако в ту пору, когда Владимир Иванович Даль подслушал и записал эту народную мудрость, автопилота ещё не придумали.

Мои постоянные уходы в непрозрачку не то чтобы участились, нет, они сменили причину. Если раньше меня туда гнала скука окружающего мира, бессмыслица его, глупость, ханжество, то теперь я именно уберегал от позора собственную рожу.

Чем-то я напоминал себе героя анекдота советских времён, кидавшегося валенком в седьмом отсеке атомной подводной лодки, где якобы располагался пульт управления баллистическими ракетами. Где-то рушились фирмы, ломались судьбы, а виноват в этом был я, кидавшийся валенком.

С другой стороны, фирмы – чужие, судьбы – чужие. Неизвестные, незримые. Кто знает, сколько незримых живых существ мы давим насмерть каждым своим шагом? На всех, знаете, жалости не хватит. Да и не хочу я жалеть этот мир. Он же нас не жалеет!

Другое дело Ева. Еву надо было выручать.

Как я ей иначе в глаза смотреть буду?

Новая стратегия строилась на руинах старой. Шилась на живую нитку. Каждый день приносил неожиданности, и не все они, как я догадываюсь, были приятны. Руководство отложило туристический набег на Барселону. Перед глазами то и дело вспыхивало опостылевшее «Желательно личное присутствие».

Вставал и шёл, ломая голову, как настроить бота на разговор с Труадием насчёт Артамоновны. Закавыка в том, что автопилот по умолчанию работает исключительно вторым номером. Сам он инициативу ни за что не проявит, для этого необходимо вмешательство человека. А я не программист, я ламер… Или лузер? Не помню. Словом, кто-то из них двоих…

Впору было звонить Олжасу Умеровичу.

Я и позвонил. Выслушал череду длинных гудков. Странно. Время вроде не обеденное…

Тогда, может быть, просто выставить для Евиной фирмы благоприятный режим? Ни с кем не согласовывая. Раз и навсегда. И дело с концом! Но я теперь пребывал под колпаком у Петровича, а он воробей стреляный – тут же заметил бы изменение политики в отношении одного из партнёров.

К счастью, всё утряслось само собой.

– Н-ну… – язвительно молвил Труадий. – Молодой ты наш империалистический хищник! Всё понимаю. Одних разогнал, других пригрёб… Но жену-то зачем приложил? Пробки перегорели? Что за ход?

Хороший вопрос.

– Хода нет – ходи с бубей, – ответил динамик.

Труадий взглянул на меня едва ли не с испугом. Если я во имя дела даже предприятие законной супруги не пощадил, то чего же от меня в таком случае ждать остальным?

– Послушай, Лёня, – несколько нервно заговорил он. – Если ты за что-то подобным образом мстишь Еве, то должен тебе сказать… Я не для того основывал «Мицелий», чтобы ты с его помощью сводил какие-то свои счёты с женой…

– Ещё и с женой, – подтвердил динамик.

После таких слов мы с Петровичем оторопели оба, но, вероятно, по разным причинам: мне ответ показался слишком неожиданным даже для автопилота, а уж какой смысл вложил в услышанное Труадий – не берусь судить. На всякий случай я вызвал распечатку предыдущей фразы. Ну понятно! Концовку её бот распознал как «ещё ты с женой».

– Лёня… – У Труадия даже голос слегка упал. – Ты безжалостен, Лёня… Так нельзя.

Я поспешно отключил автопилот. Вернее, не то чтобы совсем отключил… Пусть пишет, но молча.

– Вы полагаете, Труадий Петрович… – промямлил я, – что для Евы следует сделать исключение?

– И ты об этом спрашиваешь меня?!

Мне стало совсем неловко.

– Я уже и сам думал, Труадий Петрович… Да! Конечно! Сделаем…

– Ну слава богу… – с насмешливым облегчением промолвил Труадий. – Хоть что-то человеческое прорезалось… Слушай, Лёнь! А не слетать ли тебе с нами через месячишко в Испанию? А то ведь так и сгореть недолго на работе.

* * *

Возможно, я ошибаюсь, но такое впечатление, что после моего краткого владычества и последующей стратегической ломки Труадий слегка изменился. Обычная его рассеянная улыбочка, с которой он давал указания сотрудникам, смотрелась теперь несколько застывшей. Приклеенной. В молодости Петрович, как мне кажется, был тот ещё волчара, а барственную личину примерил, лишь убедившись, что его «Мицелий» не по зубам уже ни уголовным рэкетирам, ни государственным.

И всё-таки, думается, в глубине души он по-прежнему полагал себя зубастым и беспощадным. Вот, дескать, похаживаю я среди вас весь такой благостный, подчёркнуто старомодный, церемонный, а изменись конъюнктура – секунды не буду колебаться, ни перед чем не остановлюсь.

А конъюнктура-то, оказывается, давно изменилась!

Какой-то, простите, сопляк, которому дали немножко порулить (даже и не порулить – так, за шишечку штурвала подержаться), резко меняет курс и в итоге оказывается прав. Насколько я могу судить, сделанные ботом ходы были довольно циничны, однако вполне очевидны и, главное, неподсудны. А Труадий их проморгал. Не заметил.

То ли маска приросла, то ли впрямь состарился.

Осмелюсь также предположить, что грызло его теперь ещё одно тайное сомнение: а ну как геликософия – это всё-таки нечто большее, нежели набор звонких нечленораздельных терминов? И я понимаю Труадия. Мне и самому временами так кажется. Хотя, если подумать, нет такого набора терминов (сколь угодно звонких и сколь угодно нечленораздельных), который не смог бы при определённых условиях воплотиться в жизнь. Возьмём американскую мечту. Или, допустим, наш коммунизм…

О так называемых мировых религиях я и вовсе молчу.

А с геликософией, по-моему, совсем просто. Грубо говоря, мой отдел предсказывает будущее. За хорошую плату. А поскольку нашим глубоко научным пророчествам клиенты либо верят, либо делают вид, что верят, заставляя тем самым поверить других, то, предсказывая будущее, мы его, получается, создаём.

Разве не так?

Другое дело, что даже я, начальник отдела, главный оракул, без пяти минут доктор геликософии, понятия не имею, с какого потолка, с какой колокольни эти прогнозы берутся. Из компьютера, говорите? Но к компьютеру-то я сажусь только на автопилоте! Оно мне надо – самому разбираться во всей этой заведомой дури? А уж как автопилот обрабатывает внешнюю информацию… Знаем, видели.

Так что грядущее, господа, одному боту известно.

Кстати, о ботах.

Труадий – не бот. Сто процентов. А вот насчёт Лёши Радого я, честно признаюсь, долгое время сильно сомневался. Судите сами: невозмутим, монументален, говорит редко, кратко, зачастую невпопад. По всем статьям подозреваемый номер один. Потом присмотрелся к нему, прислушался и понял, что нет. Лёша задаёт вопросы, причём не риторические, а по сути.

Стало быть, подозрение снимается. Можете идти, гражданин Радый, вы свободны. Бот заведомо знает всё. Или ничего не знает, что, собственно, одно и то же, ибо исключает какие-либо сомнения.

Был момент, когда я подозревал буквально всех. Всматривался в глаза, хотя мой собственный опыт неопровержимо свидетельствовал о том, что, во-первых, хитрые контактные линзы совершенно неприметны, а во-вторых, пытаться углядеть в них хотя бы отблеск вспыхивающих значков и надписей – заведомо зряшное дело. Не раз проверено самолично перед зеркалом.

Что же касается речи и поведения… Рано или поздно ботоподобный сослуживец (а все они, как правило, ботоподобны) проявлял колебания, любопытство, элементарную трусость наконец!

Ни то, ни другое, ни третье боту не свойственно.

Кроме того, ни у кого из подозреваемых не наблюдалось в руках чёток или какого-либо другого предмета, которым бы он постоянно поигрывал.

ПОДЬ СЮДЫ

Дело в том, что политкорректное до идиотизма «Желательно личное присутствие» к тому времени изрядно намозолило мне глаза, и я сменил напоминалку. Теперь она выглядела и выразительнее, и короче:

ПОДЬ СЮДЫ

Согнал с бледно-сиреневых обоев внутреннего мира очередной текст и вернулся в объективную реальность, данную нам в ощущениях.

Прямо перед моим столом обозначилась загорелая сероглазая брюнетка в маленьком чёрном платье. Она смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Клиенты так не смотрят. На всякий случай я взял её узкое смуглое лицо в рамку распознавалки, поскольку было не исключено, что бот в моё отсутствие уже беседовал с этой особой и не однажды.

НЕЗНАМО КТО

Значит, не беседовал.

– Чему обязан? – осведомился динамик.

– Исключительно вашим редким деловым качествам, Леонид, – прозвучало в ответ. Интонации показались мне удивительно знакомыми. Каждое слово выговаривалось с издевательской тщательностью и неторопливостью.

Пока я вспоминал, кому ещё свойственна подобная манера речи, неизвестная коротко взглянула через плечо на юную сотрудницу (остальные две были в разбеге). Та встрепенулась, испуганно округлила ротик.

– Ой! Меня ж ещё просили зайти… – Схватила сумку, устремилась к дверям, обернулась. – До свидания, Герда Труадиевна! Это вы на Крите так загорели?

Труадиевна?

Я встал.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – сказали мы с ботом, помешав друг другу. Кажется, стоило взять беседу на себя. Что я и сделал.

– Не стоит беспокойства, – небрежно отозвалась Герда Труадиевна. – Если мне понадобится сесть, я сяду. – Огляделась. – Так значит, здесь вы, Леонид, и горите на работе? Сегодня самосожжение ваше откладывается. Ценных сотрудников надо спасать. Я вас забираю.

Интригующее начало.

– Куда, если не секрет?

– На ужин.

– Да, но…

– Папа в курсе.

Не могу сказать, чтобы её бесцеремонность показалась мне очаровательной.

– А в чём смысл мероприятия? – холодно осведомился я.

Однако не на ту нарвался.

– Хочу познакомиться поближе с новым приобретением, – сказала она, дерзко глядя в глаза. – Папа, увы, не вечен, а судя по тому, что он о вас говорит, знакомство нам предстоит долгое.

До того, как я стал ботоносцем, за мной стойко держалась репутация циника. Но подобная прямота высказываний даже меня покоробила. Хотя с дочерьми владельцев заводов-газет-пароходов мне как-то раньше встречаться не приходилось. Вдруг они все такие!

Пока выбирались из здания, я велел боту развлечь мою спутницу, а сам вышел в интернет и навёл справки. Наверное, это следовало сделать сразу же, как только меня приняли в «Мицелий». Семью босса рекомендуется знать в лицо.

Тут же обнаружилась масса интереснейших сведений матримониального характера. В законном браке Труадий Петрович состоял трижды. С первой супругой развёлся, вторая умерла, с третьей у него брачный контракт. Герда – единственная дочь от второй жены. Тридцать четыре года. Наследница. Вся в папу: два раза успела побывать замужем. Имеется сын Валерий (двенадцать лет), страдает чем-то врождённым и пребывает в неком пансионате за дальним рубежом.

Ещё в наследники лезут два отпрыска от первого брака. Упорно, но безуспешно.

Облицованный дубом подвальчик располагался в двух шагах от конторы, так что мы с Гердой Труадиевной добирались до места пешком. Я шёл на автопилоте и сосредоточенно выбирал режим предстоящего разговора. Всё надлежало обставить культурно, даже куртуазно, однако без каких бы то ни было интимных поползновений. Подбивать клинья под будущую хозяйку, во-первых, неэтично, во-вторых, пошло. Сразу вспоминается драматургия Островского: приказчик, ухлёстывающий за дочерью купца, и всё такое.

Впрочем, беседа сложилась вполне дружеская и неожиданно приятная. Язычок у Герды, следует признать, не менее ядовит, чем у папаши. Пару раз я даже вырубал автоответчик и лично вступал с ней в словесное фехтование. По-моему, ей понравилось.

И всё же без бота не обошлось. Герда объявила, что я лечу с ними в Барселону. А мне проще проболтаться несколько часов в самолёте, обмирая на каждом воздушном ухабе, чем сказать кому-либо твёрдое вежливое «нет». Тем более даме.

Впрочем, как вскоре выяснилось, мог бы и не отказываться. Испанию мы с Труадием Петровичем долго ещё не посетим. А Лёша Радый – уже никогда.

Глава тринадцатая

Куда-то мы ехали втроём. Точнее, вчетвером, если считать шофёра. Бот поддерживал беседу, я же с лёгкой душой домусоливал первую редакцию «Войны и мира». В момент категорического императива (ПОДЬ СЮДЫ) я как раз обомлел над невероятной даже для Его Сиятельства фразой: «Статистика преступлений показывает, что человек, думающий, что он убивает свою жену потому, что она изменила ему, исполняет только общий закон, по которому он должен пополнить число убийц в статистическом отчете».

ПОДЬ СЮДЫ

Не знаю, что побудило автопилот вернуть меня на заднее сиденье серебристого «мерса», но главное я увидеть успел. Впоследствии, во избежание шума, случившееся оформили как дорожно-транспортное происшествие. Но уверяю вас, это была самая настоящая подстава с тараном. Только-только зажёгся зелёный, и мы почти миновали пустынный пригородный перекрёсток, когда давно уже болтавшаяся перед нами одинокая иномарка внезапно притормозила. Притормозили и мы. Практически остановились, став мишенью для тёмной легковушки (потом мне сказали, что это была «десятка» цвета маренго), самоубийственно стартовавшей аккурат с жёлтого на красный.

Потом было установлено, что в нашу переднюю дверцу она вошла уже на скорости под сто километров в час, но в тот миг мне показалось, что катится к нам легковушка медленно и равномерно. Выходит, не врали очевидцы всевозможных катастроф, утверждавшие, будто в моменты опасности происходящее почти останавливается. Говорят, что причиной тому страх. Но страха я не почувствовал вообще. Успел лишь раздражённо подумать: «Ну вот…»

Запомнил самое начала удара и вздувающийся волдырь подушки безопасности за лобовым стеклом идущей на таран машины. Ни грохота, ни скрежета не услышал – очутился вдруг на больничной каталке. Этакая тарантиновщина. Попытался вдохнуть – и был изумлён болью в треснувших рёбрах.

Здравствуй, родной комплекс! Здравствуй, родной корпус! Здравствуй, родной этаж! Палата, правда, не родная, но всё равно – здравствуй! Народ на койках сменился полностью, однако врачи и медсёстры меня ещё не забыли. Светлоглазая Даша даже взвизгнула слегка, увидев, кого ей привезли. Вот он, новый шанс показать то место, куда её когда-то укусил комар!

Впороли обезболивающее, дышать стало полегче, и я спросил наконец, что с остальными. Ничего особенно хорошего мне сообщить не смогли. Лёша Радый и шофёр Толик в тяжёлом состоянии. В крайне тяжёлом. Собственно, оно и понятно – удар пришёлся в основном на них. С Труадием чуть полегче, но он, оказывается, сердечник, так что тоже картина сложная.

Вот тогда-то и ворохнулся во мне страх.

Поймите, меня впервые в жизни пытались убить. Пусть не персонально, пусть за компанию… Или всё-таки совпадение? Ну не камикадзе же он, не шахид – тот, кто сидел за рулём «десятки»!

Впрочем, как мне потом сказал следователь, с водителем этим история тёмная. История цвета маренго. Абсолютно точно, что уцелел. Спасла подушка безопасности, чьё медленное возбухание я видел собственными глазами. Перекрёсток, как я уже упоминал, пустынный. Те, что сидели в иномарке, вытащили виновника ДТП из разбитой «десятки» и увезли в больницу. Нас не увезли, а его увезли. В какую больницу? Неизвестно. Далее след лихача теряется. Как и след иномарки. А сама «десятка», оборудованная по инициативе бывшего владельца подушкой безопасности, между прочим, к моменту столкновения второй день числилась в розыске.

Какое ж, к чёрту, совпадение?

К счастью, по пятам за нами совершенно случайно следовала машина МЧС. Хорошо, что не катафалк. У похоронных команд несколько иные профессиональные навыки. А спасатели оперативно вскрыли дверцы, вынули наши бесчувственные тела, сделали инъекции, вызвали «скорую» и заодно отсняли на видеокамеру неприятный сюжет, который уже вечером неоднократно прокрутили по местному телевидению.

Да, собственно, в приключении этом загадочно всё. Как вам, например, понравится такое: металлическую фляжку с коньяком во внутреннем кармане пиджака сплюснуло (видно, она-то рёбра и поломала), а хрупкая коробочка на поясе целёхонька. Работает. И линзы на месте, и ушные вставочки. Впрочем, надо будет всё равно, коли случай представился, сходить к Олжасу Умеровичу – пусть проверит как следует. А пока я всю свою механику выключил. Тряхнуло-то её, что ни говори, крепко.

Палату мне отвели почище и попросторнее, чем в прошлый раз. Соседей всего двое, и оба – тоже участники какого-то там ДТП. Мне это показалось странным.

– Здесь что, по специализации раскладывают? В прошлый раз, когда я в траншею провалился, одни только паданцы в палате лежали…

– А как же! – заметил с достоинством сосед, чьи глаза были обведены чудовищными траурными синяками. – Тебя ж не из траншеи, тебя сейчас из «мерса» вынули…

Резонно.

А за окнами уже вечереет. Я сижу на краю койки, выпрямив позвоночник, потому что лежать больно. К Олжасу Умеровичу, наверное, идти поздновато, а в реанимацию меня, конечно же, не пустят. Прогуляюсь хотя бы по коридору. До лифта и обратно.

Встаю. Выправка у меня гвардейская. Как у Эдит Назаровны. Всё верно: сломанные рёбра – залог правильной осанки. Впрочем, когда делали рентген, сказали, что переломов не видать. Должно быть, трещины.

Будем считать, отделался лёгким испугом. Ушибы – не в счёт.

Осторожно выбираюсь из палаты, достигаю холла, после чего невольно издаю опрометчивый смешок, тут же срывающийся в утробный болезненный стон.

Посреди помещения стоит всё тот же письменный стол, а за ним, вы не поверите, сидит мент с пистолетом. При виде меня служивый встаёт и перекрывает мне дорогу.

– Пожалуйста, вернитесь в палату.

– Это вы здесь из-за меня?!

Выясняется, что да. Пока не отброшена версия криминальной разборки, мою персону будут беречь как зеницу ока.

Нет, но предполагал ли я когда-нибудь достичь высокого статуса Александра-Николая-Эдуарда?

Плохо. Оказывается, напрочь отвык говорить с людьми сам. Хотя, если честно, я и раньше не шибко это умел. Часов до семи прикидывал, как избежать набега неистовой Артамоновны. Сейчас бы он был совсем некстати.

Наконец придумал и рискнул на пару минут оживить автопилот. В режиме сотика. Позвонил, сказал, что Труадий Петрович попал в больницу и мне придётся побыть с ним здесь до утра. Дипломат. Талейран.

Разумеется, посыпались вопросы, но я прикинулся, будто связь плохая, и отключился.

Кому ж это мы, интересно, перешли дорогу? Да всем! По сути дела, затеяли новый передел собственности. Многим ли это, скажите, понравится? Странно только, что покушение какое-то непрофессиональное. Обычно стреляют, взрывают. Хотя, с другой стороны, профессионализм-то как раз налицо, поскольку ничего не докажешь. Какое такое покушение? Угнал наркоман машину, не справился с управлением… Опять же таранила нас слегка переделанная «десятка». Вот если бы джип с лебёдкой…

Я бы на месте следователя перепихнул это дело гаишникам.

Чисто ГИБДДически.

Кстати, следователь, посетивший меня утром, так в итоге и поступил, потому что вскоре охрану сняли.

Обретя свободу (она же осознанная необходимость), я впереступочку одолел два лестничных пролёта до нейрохирургии, но, как и следовало ожидать, меня там ни к кому не пустили. Труадий после укола спал, а Лёша с Толиком и вовсе были в реанимации.

Тогда – к Олжасу.

Чтобы лишний раз не беспокоить рёбра колыханием по ступеням, спустился лифтом в приёмный покой, располагавшийся на одном уровне с асфальтом, и оттуда двинулся ко второй хирургии.

Сразу же бросилось в глаза отсутствие среди многочисленных табличек той, что была мне нужна. Кряхтя, взошёл на второй этаж. На двери знакомого кабинетика также ничего не висело, а сама дверь оказалась заперта. На косяке вровень с замком сохранился приклеенный обрывок бумажки.

Что за притча?

– Простите, пожалуйста… – попытался я остановить шедшую вперевалку по коридору матрону в белом халате. – Не подскажете…

Она поставила на пол пластиковое ведро и оперлась на швабру.

– Понимаете… – сказал я. – Тут был кабинет. Видимо, куда-то они переехали…

– Какой кабинет?

– Вот этот. «Ауто-семьсот». Может быть, вы знаете куда…

– А я тут недавно, – ответила она на все вопросы сразу и, подхватив ведро, поковыляла дальше.

Я ошалело посмотрел ей вслед.

Искать администрацию корпуса, выяснять, куда пропала фирма, у меня бы не хватило здоровья. Пошёл назад, одолеваемый странным ощущением. В природе чего-то не хватало. Аллея. Акации. Корпус. Вроде всё на месте. Потом осенило: перед глазами не возникают направляющие стрелки.

Иди куда хочешь.

Выхода нет. Я не могу без автопилота. Все жаждут роскоши человеческого общения, а расплачиваться за неё мне одному. Вести разговор с начала до конца, не имея возможности в любой миг выпасть из него и заняться чем-то более интересным… Мне уже зябко такое представить.

Подсел, как на иглу. Суток не прошло – и уже ломка.

Поднялся к себе на этаж, заперся в умывалке. Раскрыл слегка помятый футляр и принялся за экипировку. Аккумулятор я догадался подзарядить ещё вчера. Снарядившись, подключился, врубил полное тестирование. Длилось оно минут пять, потом выскочило OK. Очень вовремя – в дверь уже заколотили. И не потому что кому-то приспичило средь бела дня почистить зубы – нет, это искали меня.

Я позарез был нужен Артамоновне, Герде Труадиевне, двум сослуживцам, одной сослуживице и трём незнакомым молодым людям с угрюмыми каторжными лбами (не от них ли меня доблестно оберегал вчерашний мент с пистолетом?), причём у каждой делегации ко мне имелся разговор, исключающий присутствие посторонних.

Оба моих соседа по палате быстренько всё поняли и смылись погулять. Пока Артамоновна вежливо препиралась с Труадиевной относительно права первой беседы, три незнакомца решили подождать своей очереди в коридоре. Как и сослуживцы с сослуживицей.

Думаете, господа, вы меня застали врасплох?

Отнюдь нет.

Динамик – в порядке, линзы – в порядке, аккумулятор – заправлен, коробочка – на поясе.

Вооружён и очень опасен.

Броня крепка…

Ах, если бы ещё можно было отключиться и от боли в рёбрах!

Выписали меня в тот же день. Врачи не возражали. Да хоть бы и возражали! Герда Труадиевна передала мне пожелание папы, чтобы в его отсутствие делами рулил именно я. Молодой империалистический хищник.

Главная трудность управления заключалась в необходимости расслаблять лицевые мышцы, что удавалось далеко не всегда: стоило неловко повернуться, как в боку стреляло, и мордень у меня непроизвольно подёргивалась. Помыслить жутко, сколько ценных замечаний моего бота было таким образом прервано на полуслове и не дошло до подчинённых.

На следующую ночь, так и не придя в сознание, в реанимации скончался Лёша Радый. Жаль. Мне он очень нравился. Нелюдимый, неразговорчивый, вечно себе на уме. Достаточно сказать, что во время погребальной церемонии я ни разу не отгородился от происходящего непрозрачным фоном. Похороны были грандиозны. Последний раз нечто подобное происходило у нас лет этак десять назад. В принципе, я и сам мог бы догадаться, кто он такой, этот Лёша. Троллейбусное движение пришлось приостановить. За катафалком в два ряда шли траурные иномарки одна другой круче. И они гудели. В произносимых над могилой речах постоянно сквозила угроза: найдём, отомстим. Присутствовавшая в изобилии милиция прикидывалась, будто ей невдомёк, о чём говорят.

Между прочим, первая надгробная речь была произнесена ботом. Слушайте, эта железяка заслуживает уважения. Конечно, режим «похороны» я задал ему собственноручно, но где он раскопал такой текст? Собственно, сами-то слова были в достаточной мере безлики и приложимы к любому усопшему труженику или, скажем, члену какой-нибудь политической группировки, однако в данной ситуации они обрели неожиданный смысл. «Ты был бесконечно предан нашему делу…» «Ты безвременно покинул нас, но наше дело живо…» Понятно, что составители всего-навсего хотели избежать упоминания о каком-либо конкретном роде занятий, но «наше дело…». Представляю себе, как бы эта речь прозвучала по-итальянски!

Браткам понравилось.

И, смею вас заверить, наше дело действительно живо. Уже на следующий день Лёше Радому нашли замену. Тоже рослый молодой человек, знающий цену каждому своему слову, и тоже с кликухообразной фамилией. Славик Скоба, прошу любить и жаловать.

Правда, по сравнению с Лёшей смотрится он куда мельче и болтливее.

Глава четырнадцатая

Плох Петрович. Совсем плох. Мало того что с ним после столкновения приключилось что-то ишемическое – ещё и инсульт хватил. Иногда вечерами бываю у него дома. Перекосило беднягу, угол рта обвис. Смотрит на меня боязливо, искательно. А говорить с ним на автопилоте – совесть не позволяет. Выдавлю пару сочувственных фраз – и молчу.

Раньше, насколько я слышал, нынешняя жена Труадия и Герда враждовали. Теперь сдружились.

Герда малость осунулась, линия рта стала жёстче, скулы торчат, как у топ-модели. Матовый средиземноморский загар заметно побледнел. Лихими речениями относительно того, что папа-де не вечен, наследница больше не щеголяет. Испугалась.

– Вот так, Лёня, – обессиленно сказала она однажды, когда мы вышли из комнаты Петровича и тихо прикрыли за собой дверь. – А расхлёбывать всю эту кашу нам двоим… Выпить хочешь?

Мы перешли к ней, где Герда Труадиевна опустилась в кресло и указала мне глазами на бар.

– Бьянка? – спросил я, зная уже её вкусы.

– Что-нибудь покрепче.

Достал что покрепче.

– Даже если выходим его, – сдавленно произнесла она, – прежним он уже не станет. А на нём ведь всё держалось. Всё.

Я молча подал ей фужер.

Сделала глоток, закусила губу.

– Пускай он даже в последнее время отошёл от дел. Он – личность. А без него… Это как стержень вынуть. Тем более сейчас… И братики ещё эти опять права качают!

Видимо, речь шла о сыновьях Труадия от первого брака. Не потому ли так резко помирились падчерица и мачеха?

– Хозяйка! – Герда горестно усмехнулась и допила залпом. В фужере зашуршали, захрустели кубики льда. – Владелица! Слушай, ведь я растерялась… Что делать? Ничего не понимаю. Ты сам-то понимаешь?

– Нет, – честно ответил я (автопилот был выключен). – Ещё налить?

– Иди сюда, – надломленным голосом позвала она.

«Подь сюды», – немедленно вспомнилось мне.

Подошёл.

– Поцелуй меня.

Поцеловал.

Ну и так далее. До дома я в тот день, сами догадываетесь, не добрался – сказал, что заночую у Труадия Петровича. Но, с другой стороны, клиньев под хозяйскую дочку я не подбивал. Она сама.

Такое впечатление, что я теперь тот спасательный круг, за который все цепляются. Собственно, цепляются-то не за меня – цепляются за бота. В безумной нынешней свистопляске он один не впадает в истерику и безмозглым, державным своим спокойствием вселяет в людей надежду. Выплывем. Прорвёмся. Увидим ещё небо в алмазах.

В истерику за него впадаю я, Лёня Сиротин. Но это невидимые миру слёзы. Подслушай кто-нибудь со стороны мои мысли, точно бы решил, что меня пора сдавать в психушку.

Там, снаружи, идёт вовсю передел собственности, ломаются стратегии, учиняются подставы с таранами, а я, отгородясь от угрюмого этого бреда бледно-сиреневой парапетазмой (так, согласно словарю, называется занавес в театре), сижу и рассуждаю чёрт знает о чём.

Русский бес.

Не знаю, с чем это связано, однако русский бес почему-то всегда мелкий. Первым об этом проговорился, ясное дело, Пушкин. От лица Мефистофеля: «Я мелким бесом увивался…» Но пушкинский Мефистофель ещё не совсем обрусел, он – немец. Романтический дьявол. У него плащ, шпага, берет с петушиным пером. Не лебезит, не порет чушь, в опере поёт басом. Хотя нет, виноват, это уже не пушкинский, это гётевский Мефистофель. И булгаковский Воланд – немец. Он сам в этом признаётся.

Не наше это всё, иноземное.

А настоящий русский бес, как мне кажется, возник лишь под пером Гоголя и долгое время прикидывался ничтожным чиновником, покамест не был нечаянно разоблачён Михаилом Чеховым. Когда тот впервые сыграл Хлестакова, публике померещился на подмостках чёрт: ворвался, обморочил, заболтал всех до одури – и сгинул. Причина проста. Михаил Чехов работал над ролью строго по Гоголю, без обычной актёрской отсебятины. Хлестаков и сам не знает, что скажет в следующий миг. Услышал – ответил – забыл.

Чувствуете, куда я клоню?

Раньше я думал: бес.

Теперь думаю: бот.

Бес – бот.

Бот – бес.

Недотыкомка.

А знаете, что в русской литературе есть ещё два персонажа, чья речь – точное подобие речи Хлестакова? Дробят языком, сыплют словами, не задумываясь о смысле. А в результате околдовывают людей и, что хотят с ними, то творят. Два пустозвона, два болтуна.

Не догадались ещё, кто такие?

Первый, разумеется, Петруша Верховенский из романа Достоевского (а роман-то, кстати, называется «Бесы»). Второй – Коровьев-Фагот из «Мастера и Маргариты». И тоже, между прочим, бес. И тоже мелкий – сравнительно с мессиром.

Правда, в отличие от Хлестакова эти двое не совсем искренни. Оба слегка прикидываются. И даже не слегка. Верховенский – тот открыто заявляет: «Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь».

И чем же он вам после такого признания не бот?

И чем я сам теперь отличаюсь от этих трёх инфернальных персонажей? Наличием коробочки на поясе? Или количеством и частотой произносимых слов? Ну так это регулируется.

Я одержим ботом, как иные одержимы бесом.

О эта притягательная сила бездарности и бесстыдства! Как она стремительно возносит нас на вершину жизни, как неудержимо толкает вверх по карьерной лестнице!

Странно. Не верю ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай, а сам, между тем, рассуждаю о сатанинской сущности бота.

И всё-таки как это ему удаётся?

В пору моего студенчества большой популярностью пользовалась такая игра: одного из компании выставляли за дверь, сказав, что, пока он там будет стоять и не подслушивать, мы ознакомимся с некой историей, которую ему по возвращении в комнату придётся восстановить, задавая по очереди каждому из нас простые вопросы. Возможные ответы: «да», «нет», «не имеет значения».

Разумеется, никакой истории не было в природе, а сама игра представляла собой тайное издевательство над тем, кого выставили за дверь. Если вопрос оканчивался на гласную, следовало отвечать «да», если на согласную – «нет», на мягкий знак – «не знаю» или «не имеет значения».

Иными словами, задающий вопросы, по сути, придумывал историю сам и забредал чёрт знает куда, ведомый своим злокачественным воображением.

Удивительнейшая порой складывалась похабель.

Смеяться уставали.

Правда, каждый раз требовалась новая жертва. Дважды не обманешь.

Собственно, я это к чему?

Да к тому, что бот выкидывает ответы примерно по тому же принципу, а окружающие в меру своей испорченности творят истории, творят кумира и ещё бот знает что творят. Хотя даже бот не знает.

За него, как видим, думает социум.

Впрочем, помню случай, когда нам, студентикам, повеселиться так и не удалось. Выставленный за дверь отличник, вернувшись, спросил:

– Это трагедия?

– Да.

– Это трагедия Шекспира?

– Да.

– Это «Ромео и Джульетта»?

Мы ошалело переглянулись. Да. А что ещё отвечать? Отличник пожал плечами и негодующе осведомился, в чём прикол.

Но отличники – они ж сами отчасти боты. А некоторые теперь даже и не отчасти.

Через пару дней секретарша-референт Лера вынула меня из бледной сирени и сказала, что ко мне товарищ из милиции. Ага, подумал я, кажется, нашёлся наш камикадзе из «десятки» цвета маренго. Бедняга. До суда точно не доживёт.

– Пусть войдёт.

Вошёл некто незнакомый. Тот, что посетил меня в палате, был маленький, плотный. А этот – длинный, жилистый, с тяжёлой челюстью.

– Здравствуйте, – приветствовал вошедшего бот. – Садитесь. Слушаю вас.

Верзила сел. Представился и был внесён в распознавалку.

– Леонид Игнатьевич, – сказал он. – Скажите, не знаком ли вам такой Олжас Умерович Курбангельдыев?

На долю секунды я оцепенел, потом сунул руку в правый боковой карман пиджака, где лежали чётки, и на всякий случай отключился.

– Олжас Умерович?..

– Курбангельдыев.

– Это…

– Оператор фирмы «Ауто-семьсот». Филиал у них находился в больничном комплексе. Вторая хирургия…

– Да, я заходил туда пару раз, но… Откуда вы…

Товарищ из милиции открыл папку и достал мою визитную карточку.

Всё правильно. В тот день меня расковывали из гипса. А избавившись от лангетки, я пришёл похвастаться победой в конкурсе и оставил Олжасу Умеровичу свежеотпечатанную визитку. Помню-помню…

– Вы заходили, – удовлетворённо произнёс товарищ. – Зачем?

– Просто из любопытства. Расспросить. Увидел табличку – зашёл… Предпочитаю, знаете, быть в курсе технических новинок. А то лежишь с переломом, заняться нечем…

– То есть его клиентом вы не были… – с некоторым разочарованием подвёл он итог.

Последовала выжидательная пауза. Я молчал.

Всё-таки кое-чему у бота научился.

– Что ж, ваше счастье…

– Простите, – не понял я. – А собственно, в чём… Что произошло?

А произошло, оказывается, вот что: в недрах прозрачной, как слеза христианского младенца, фирмы завелась группа проходимцев, вживлявших доверчивым клиентам на свой страх и риск бэушные поеденные вирусами автопилоты. Или автопилоты с драными программами. Видимо, такое тоже возможно. А целенькую аппаратуру гнали налево.

– Налево – это куда? – перебил я.

– В данном случае, своим собственным клиентам. Иногда весьма высокопоставленным…

– Кому, например? Или это служебная тайна?

– Да нет… – Товарищ из милиции усмехнулся. – Какая ж тайна, если уже все газеты трубят! Тот же Очипок, скажем…

– Это… наш бывший мэр? Который сейчас под следствием?

– Он самый… Только под следствием-то он, понятно, не из-за этого…

– Я знаю.

– Ну вот… Представьте, вживили и ему незаконным образом, как раз перед выборами, причём такое новьё, что круче не бывает…

– И?!

– Обстоятельства выясняются…

– А Олжас?

– Умерович? Сбежал. Как почуял, чем пахнет, так и сбежал. Да и чёрт бы с ним, между нами. А вот то, что он жёсткий диск вынул с адресами и фамилиями потерпевших… Собственно, всё, что осталось, это ваша визитная карточка. Попробуйте припомнить, Леонид Игнатьевич! Может, пока вы с ним общались, кто-нибудь ещё в кабинет заходил…

Проводив представителя органов, я велел Лере никого ко мне больше не пускать и подсел к компьютеру. Влез в интернет, проглядел местные новости, в частности скандал с левыми ботами. Да. Всё обстояло именно так, как было сказано.

Запустил руку в боковой карман пиджака, потрогал чётки, но включать не стал. Побоялся.

Печально, но, кажется, мне всучили именно бракованный автопилот.

Да-да-да, все странности сложились воедино, образовав непротиворечивую, хотя и безотрадную картинку. Подозрительная обстановка в кабинете Олжаса Умеровича, отсутствие ассистента, операция, проведённая в условиях, близких к нелегальным, небрежность консультаций… Это не говоря уже о многочисленных ботовых глюках, которые я по наивности воспринимал как нечто должное.

У, суки! Меня уже душила злость: на жулика Олжаса, на бывшего мэра Очипка, на Александра-Николая-Эдуарда, на себя самого. Даже на следователя, раскрывшего мне глаза. Мог бы, между прочим, и не раскрывать.

Душила, но как-то, знаете, не додушивала. Копошилось в мозгу некое соображение, мешавшее до конца излиться моему справедливому гневу.

Ну-ка, давай по порядку.

Допустим, следствие не ошиблось. Стало быть, пока я был оглушён веселящим газом, мерзавец в белом халате подменил мне металлическую коробочку, а мою отложил, скажем, для очередного ворюги мэра.

И что в итоге?

А в итоге мэр под следствием. Чего никак не скажешь обо мне.

Оч-чень интересно.

Не предположить же в самом деле, что влиятельнейшему в ту пору Очипку тоже впарили нечто драное! Это нужно жизнью не дорожить, чтобы такое проделать.

В течение нескольких минут я перебрал и отбросил как заведомо фантастические ещё несколько версий. К примеру: Олжас по запарке забыл, где у него какие лежат комплектующие, и, перепутав, всё-таки поставил мне лицензионный продукт.

Бред.

Жулики в таких случаях не ошибаются.

Значит, всё-таки бот у меня с брачком.

И что?

Самое время вспомнить, сколько народу в стране работает на компьютерах левой сборки и пользуется драными программами. Успешно, обратите внимание, работает! Наверное, то же самое и с ботами.

Полвывода есть.

Но не больше. Таким образом можно объяснить лишь то, что произошло со мной. А как прикажете истолковать историю с бывшим мэром?

Соблазнительно предположить, что бракованный бот куда лучше приспособлен к бракованному социуму, нежели исправный. Хорошо, согласен, далеко не всякий бракованный бот! Но меня и не интересуют всякие. Меня интересует только мой собственный.

Тогда чего я, спрашивается, дёргаюсь?

* * *

Однако остаётся другой (и давний) вопрос: а что же остальные не обзавелись автопилотами? Я имею в виду те, у кого имелась такая возможность. Труадий, Лёша, Царство ему Небесное, тот же Александр-Николай-Эдуард! Почему он так запросто взял и одарил меня всей этой фурнитурой, вместо того чтобы вживить её себе? Знал, что программное обеспечение – драное?

Почему из ботовладельцев мне известен один Очипок, и тот под следствием?

Предвидели, чем дело кончится?

Оно ещё не кончилось.

И неизвестно, чем кончится.

Было бы остроумно предположить, что бот рассчитан лишь на честную жизнь, а стало быть… Увы, нет. Ни на что он не рассчитан. Он рассчитан на выбрасывание готовых ответов втёмную. На поддержание беседы в то время, как его владелец смотрит какой-нибудь там, извините, блокбастер. Эта дура железная самые простые слова путает! Где ж ей отличить законное деяние от правонарушения? Тем более в наши-то времена!

Возвращаться к версии о том, что бракованный бот может быть в чём-то круче лицензионного, я тоже не собираюсь. Хотя поначалу она показалась мне любопытной. Сгоряча. Ну, допустим, не фурычат кое-какие функции. И что? Если это преимущество, то, значит, чем примитивней автопилот, тем легче живётся его хозяину. Извините, не верю. Теряется смысл разработки более сложных и дорогих моделей.

Мода прошла? Тогда бы за компанию с ней накрылась медным тазиком и фирма «AUTO-700». А она, насколько можно судить, накрываться не собирается. Тазика ещё такого не выросло.

Нет, разгадка, думается мне, в ментальном, если можно так выразиться, шовинизме. Нормальным людям проще допустить мысль о разумности шимпанзе, чем о том, что бот может преуспеть в делах лучше их самих. Вот и пользуют автопилоты только для развлечения, наравне с музыкальными центрами и домашними кинотеатрами. А стоит коснуться чего-либо более серьёзного, берут технику под жёсткий контроль, как завещал Олжас Умерович, как учит инструкция по эксплуатации.

Это надо быть подобным мне обормотом, чтобы дать боту полную свободу выбора и пустить всё на самотёк. Однако обормоты – народ неимущий. Откуда у них автопилот? Разве что выпадет вдруг невероятный неповторимый шанс – и кто-нибудь сбросит упаковку в овражек.

Чтобы ментам не досталась.

Глава пятнадцатая

Когда автопилот обозначил на бледно-сиреневой тверди тонкую алую окружность и объявил, кто пришёл, мне поначалу подумалось, что распознавалка глючит. Кого угодно ожидал я увидеть в своём кабинете – только не собственную тёщу.

– Эдит Назаровна?!

Да, это была она. Гвардейская стать, седой генеральский ёжик, но такое впечатление, что генерала внезапно разжаловали в рядовые. Выпуклые водянистые глаза обезумели, исполнились слезливого ужаса. Розовый праздничный костюм, на лацкане – одинокая орденская планка. В руках сумочка.

– Лёня… – простонала тёща. – Но, может быть, всё-таки стерпится-слюбится?..

Неплохо для начала.

– Да вы присядьте, Эдит Назаровна, – растерянно сказал я, приподнимаясь.

Она присела, достала из сумочки платок. Пошли всхлипы и утирания.

Проклятие! Неужто разведала о наших отношениях с Гердой? Я мигом представил, что меня ждёт дома, и содрогнулся. Ева, надо полагать, ещё ни о чём не знает. Иначе бы пришла разбираться сама. Или… В воспалённом воображении скользнуло поочерёдно несколько совершенно жутких картин – в их числе и Артамоновна, покончившая с собой.

Ну нет, только не это. Если «стерпится-слюбится», значит, жива. Кроме того, сначала бы она убила меня. Потом всех остальных. А себя уже в последнюю очередь.

– Душа в душу жили… – подскуливала Эдит Назаровна.

Я вызвал Леру и попросил принести корвалол. Лучше бы, конечно, было обойтись без свидетелей, но Лера, насколько известно, человек верный – под пыткой не расколется. Труадий абы кого к себе не приблизит.

Минут пять, не меньше, мы вдвоём хлопотали вокруг разлюбезной моей тёщи, но старания наши, казалось, лишь ухудшают дело. Нечленораздельные всхлипы переросли в рыдания, подёргивания – в судороги. Наконец я не выдержал и вернулся за стол – вызвать «скорую».

– М-мама!!!

Тёщу смело со стула.

В дверях стояла Артамоновна. Ноздри – раздуты, глаза – беспощадны.

– Ты почему здесь? Я же тебя просила!..

– Так я же… – пристанывала Эдит Назаровна. – Ради вас с Лёней…

– Выйди отсюда, – процедила Ева.

– Лера, – поспешно сказал я. – Будьте добры, проводите. Только не в приёмную. Лучше в комнату отдыха…

Включать автопилот не имело смысла. Если схлопочу сейчас по морде, всё равно почувствую.

Тёщу вывели.

Артамоновна дождалась, когда дверь закроется, и повернулась ко мне.

– Давно она тут?

– Да нет… – замялся я. – Минут пять…

– Сильно шумела?

– Совсем не шумела… А м-м… собственно, э-э…

– Всё в порядке, – заверила Ева. – Бумаги оформлены, твоё участие не потребовалось. Вот…

И она положила документы на стол.

Это было свидетельство о расторжении брака.

Я не поверил и перечёл снова.

– Что-нибудь не так? – Ева встревожилась.

– Погоди… – пробормотал я, неловко присаживаясь в своё кресло и по-прежнему не сводя глаз с бумаг. – То есть… Как это? Так вот просто…

– Мы же обо всём договорились, – со сдержанным недоумением напомнила она. – Разводимся. Ты женишься на Герде. Становишься совладельцем «Мицелия». А моя фирма сливается с твоей на правах филиала… Что с тобой? Лёня! Тебе плохо?

– Сейчас… – просипел я. – Сейчас…

Сунул руку в боковой карман и нащупал нужную бусину чёток.

Скучно, да и противно описывать мои душевные конвульсии по этому поводу. Пропустим их.

А я-то, наивный, полагал, что готов к любой неожиданности. Вот тебе и готов! Взяли и развели. Во всех смыслах.

Нет, я вполне понимаю внутреннюю логику происходящего: при нынешнем шатком положении дел многим кажется, будто один Леонид Игнатьевич Сиротин способен удержать «Мицелий» на плаву. Стало быть, надобно Леонида Игнатьевича привязать покрепче, а то ведь перекупят, переманят.

Но какова Ева! А каков я? Прожить вместе почти четырнадцать лет и лишь теперь сообразить, что муж для неё – не более чем повод к действию! Уволили – принять на работу. Сломал руку – отвезти в больницу. Подставил фирму – затащить в койку. Сошёлся с Гердой – выгодно развестись.

В счёт идут только события. А в промежутках между ними Лёня как бы и не существует.

Спрашивается, кто из нас двоих бот: я или она?

В итоге я до такой степени взбеленился, что даже пренебрёг собственным бракосочетанием, умышленно воплотив в жизнь старую поговорку «Без меня меня женили». Я чувствовал, как на палец мне навинчивают обручальное кольцо, вслепую целовался с новобрачной, а сам тем временем с особо извращённым удовольствием смотрел старый, ещё чёрно-белый «Развод по-итальянски».

Конечно, я мог бы в знак протеста отколоть что-либо и в первую брачную ночь, скажем, придать Герде внешность какой-нибудь порнозвезды (есть такая функция), но это бы уже было чересчур. Тем более что из нас троих она в этой истории, пожалуй, виновата меньше всех.

Хорошо хоть обошлись без пышных церемоний. Венчание и свадебное турне решили отложить до лучших времён.

Забавно, однако с тех пор как жулик в белом халате научил меня задавать непрозрачный фон, я стал меньше курить. Нет, конечно, обозначить пепельницу кружком или даже сделать её видимой труда бы не составило, а уж фильтром мимо губ тем более не промахнёшься, но мне, как выяснилось, необходимо созерцать выдыхаемый мною дым. А без этого курево не в кайф.

Зато к дурным привычкам прибавилась ещё одна. Её можно было бы назвать нарциссизмом, касайся она лично меня. Но она касается бота. Как я уже упоминал, аудио– и видеозаписи хранятся в памяти трое суток, потом стираются. Так вот, их, оказывается, можно сбрасывать на диск, на флэшку, на какой-либо иной носитель информации. Чем я в последнее время и занимаюсь.

А в свободное время просматриваю. Не целиком, конечно. Целиком – это жизни не хватит. Приёмы примерно те же, что при прогоне видеофильма: можно перескочить вперёд, назад, увеличить или уменьшить скорость, наконец просто остановить особо прекрасное мгновенье для более пристального изучения его.

Клянусь, ни одно кино не захватывало меня до такой степени.

Поначалу интересы мои были, так сказать, познавательно-эстетические. Лица своего я, само собой, не видел, зато прекрасно видел лицо очередного собеседника, видел, как оно меняется после каждой ботовой фразы. Динамик, по обыкновению, порол откровенную чушь, голос звучал на редкость мерзко. Причина, как мне кажется, проста: программа чисто механически перекладывала надиктованные кем-то изречения на мой тембр.

Наконец я не устоял и велел повесить в своём кабинете зеркало – как раз напротив стола. Появилась возможность не только слышать, но и наблюдать себя, одержимого ботом.

Лучше бы я этого не делал. Угнетающее зрелище. Неподвижная надменная физия, шевелятся одни губы. Ненавидимый мною тип руководителя. Ничтожество, а уж мнит-то о себе, мнит! Властитель судеб. Через губу ведь, гад, не переплюнет.

Так вот, значит, кто вам нужен, ядовито думал я. Вот этот зомби, да? На фиг вам сдался Лёня Сиротин? Что вообще такое Лёня Сиротин – с его юморком, с его ехидцей? С его голосом, с его логикой, с его кровью в жилах, наконец! А этот… Слушайте, он даже не мертвец! Мертвецом можно назвать лишь того, кто раньше был живым. А бот не жил ни секунды. Механизмы не живут. Он даже не мыслит!

Что ж, примите свой идеал, господа. Примите и распишитесь.

Народонаселение наше делится на три части: фантазёры, прагматики и я. Во всяком случае, такое у меня впечатление.

Представителей этих трёх разрядов легко отличить, сунув испытуемому в зубы микрофон и представившись сотрудником местного радио.

– Что бы вы сделали в первую очередь, став нашим губернатором?

Фантазёр честно начнёт перечислять, что бы он сделал в первую очередь. Прагматик, если позволят обстоятельства, просто пошлёт спросившего к едрене фене, поскольку точно знает, что губернатором его не назначат ни при каком раскладе, и нечего зря трепать языки.

Мне близка позиция прагматиков. Беда, однако, в том, что справедливо послав журналиста в нужном направлении, они тут же выбрасывают дурацкий вопрос из головы и возвращаются к насущным делам.

В то время как тут есть над чем подумать.

Ибо только дурацкие вопросы порождают интересные ответы.

Предположим, некий фантазёр (мы с прагматиками по причинам отсутствия благородных порывов берём самоотвод) и впрямь решит стать губернатором с целью навести наконец порядок. Или, что ещё кошмарнее, восстановить справедливость. Предположим даже, ему удастся достичь вожделенного кресла, скажем, при наличии дьявольского везения, годков этак через пять (срок, конечно, смешной, особенно если начинать с нуля, но всё равно предположим).

А теперь представьте: пять лет наш фантазёр варился в местной политике. Пять лет! И что от него нынешнего останется, когда он примет губернаторский пост? Что останется от тех возвышенных желаний, о которых его просил рассказать журналист, сунув ему в зубы микрофон?

Между нынешним фантазёром и будущим губернатором зияет примерно та же пропасть, что между мной и ботом.

И всё-таки ему (фантазёру-губернатору) будет несравненно легче, нежели мне, потому что, изменившись, он не сможет увидеть себя прежними наивными глазами.

Но я-то вижу! Вижу каждый день. Я, Леонид Игнатьевич Сиротин, не утративший ни единого своего убеждения, вынужден постоянно созерцать убожество, именуемое моим именем, фамилией и отчеством. Это пытка.

А уж с каким благоговением именуемое… Славик Скоба – и тот слегка подбирается в ожидании ответа железячки, вцепившейся намертво в мой брючный ремень. Приросла коробочка, стала частью тела. Как мозоль. Как опухоль.

О прочих собеседниках не стоит и упоминать. Я уже ненавижу их лица больше, чем своё собственное. Вернее, не то чтобы собственное… Ну, словом, понятно, о чём я. Гляжу на них и думаю: это же вы, суки, во всём виноваты! Потому что горстка электроники (хотя бы и самой хитромудрой) ни в чём виновата быть не может. Она только отвечала вам наугад, не более того. А вы суетились вокруг неё, вы нарабатывали ей типичные ситуации, на которые она теперь откликается. Это вы своими руками и языками сотворили химеру, ком событий, слепо катящийся в никуда и давящий вас же самих.

Он – это вы.

А вовсе не я.

Всё. Конец дурной привычке. Не знаю, долго ли продлится моё воздержание, но самоботолюбованием я больше не занимаюсь. Нет, сила воли тут совершенно ни при чём. Я просто испугался.

Как уже вам известно, внимание моё при просмотре записей было приковано поначалу исключительно к выражению лиц, к интонациям, к мелким знакам почтения, пребрежения, безразличия. Форма, и только форма. А потом меня угораздило вникнуть в содержание одной из деловых бесед бота со Славиком Скобой.

Вот тогда-то и стало жутко.

Пересказа – не ждите. Во-первых, не уверен, что правильно понял все намёки, во-вторых, архив уже уничтожен, поскольку подобная беседа наверняка не была единственной. Как крупный специалист в области геликософии могу лишь предположить, что предстоящий мне виток развития по спирали чреват тремя возможностями:

а) закажут,

б) посадят,

в) обойдётся.

Предпочтительнее, конечно, третья возможность, но именно она-то, как кажется, наименее вероятна.

А самоустраниться нельзя. Разве что физически. Но такой вариант меня ни в коей мере не устраивает. И потом с чего бы мне бесплатно выполнять чужую работу? Киллерам за неё, между прочим, большие деньги платят.

Взять управление на себя? Как там, помнится, говаривал беглый ныне Олжас Умерович: «Пока всё спокойно – пусть рулит. А когда на посадку идти – пилот штурвал берёт…»?

Извините, в моей ситуации это опять-таки самоубийство.

В случае чего на посадку меня и так отведут.

Ни Лёши, ни Петровича – стало быть, отвечать мне одному.

И если бот не выручит – никто не выручит.

Может быть, единственное, что мне нравится в собственном характере, это умение вовремя зажмуриться. Ну закажут! Ну посадят! Что ж теперь, не жить, раз закажут? Да пошли вы все к чёрту с вашими разборками, откатами, креативами, стратегиями! Все вон! За бледную сирень, и чтобы ни одна падла оттуда не высовывалась!

Будут надевать браслеты – почувствую. А застрелят – так и не почувствую даже.

ПОДЬ СЮДЫ

Я же сказал, только в экстренных случаях!

ЭКСТРЕННЫЙ СЛУЧАЙ

Меня деликатно берут за оба запястья, сводят их вместе и защёлкивают на них браслеты. Очень неприятное ощущение.

Так быстро?

Единственное, что я успеваю сделать, это нажатием на бусину стереть записи последних трёх дней, а дальше чётки у меня отбирают. В итоге полная беспомощность. Ни зрения, ни слуха – одно осязание. Узнать хотя бы, что там снаружи: похищение или арест? В следующий миг мне отключают автопилот – и я вновь оказываюсь в своём кабинете, где помимо испуганной Леры присутствуют четверо незнакомцев, один из которых облачён в милицейскую форму. Видимо, всё-таки арест.

Выводят, сажают в машину, везут.

Почему-то я очень спокоен. Почти равнодушен.

Хотя пора бы уже и забеспокоиться.

Глава шестнадцатая

Внешнее моё безразличие свидетельствовало отнюдь не о твёрдости духа, как потом утверждали многие, а скорее об угнетённом его состоянии. Ничего хорошего впереди не маячило, отсюда и оцепенение. Было ясно, что своими силами мне из лап правосудия не вырваться. Коробочку вместе с прочими причиндалами изъяли. Возможно, в качестве улики. Оставили только то, что вживлено. Динамик молчит, артикулятор недвижен.

Что я без бота? Ноль без палочки.

Готовиться надлежало к худшему: общая камера, не исключена пресс-хата, наверняка грубое давление на допросах. Поэтому я сразу решил для себя колоться на раз, ни в чём не перечить и подписывать всё не глядя.

К моему удивлению, поместили меня в одиночку. Насколько я слышал, столь высокая честь оказывается лишь парламентариям да бывшим милицейским чинам, но никак не бизнесменам. Ещё больше удивил следователь. Где они его такого раздобыли? Осторожный, как психотерапевт. Каждое моё признание в неведении повергало его в уныние. Нажми он чуть-чуть – и я бы, не колеблясь, взял на себя подготовку террористического акта. Но он не нажимал. Был очень со мною бережен и лишь грустнел на глазах.

– Стало быть, вы и к этому не причастны, – огорчённо констатировал он.

Запираться не имело смысла, и я чистосердечно отвечал: «Да».

Но я действительно ни к чему не причастен! Причастен бот. Не знаю в точности, что он там наворотил за пару последних месяцев, но с какой радости мне за него отвечать морально? Достаточно уже того, что придётся ответить физически.

– Скажите, Леонид Игнатьевич, зачем вы при задержании стёрли свежие записи?

Пожимаю плечами.

– Стёр…

– Не совсем, – с сожалением замечает следователь. – Бесследно стереть что-либо довольно трудно. Как правило, остаются резервные файлы. И скоро мы их восстановим… Может быть, сами расскажете, что там было?

– Не знаю.

– Не знаете?!

– Не знаю.

Со стороны всё, наверное, выглядит в достаточной степени забавно и нелепо, но взглянуть на себя со стороны также нет ни сил, ни желания. Сижу и машинально отвечаю, отупевший, не имеющий возможности спихнуть допрос на бота.

Хочу словарь, крутится в голове. Отняли автопилот – отдайте хотя бы честно украденный мною словарь. Обрыдла мне ваша действительность. Отпустите в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Тогда, кстати, было в ходу изумительное словцо. Фамильяры. Прислуга, посылаемая для заарестования лиц именем инквизиции.

Не отсюда ли такое понятие, как фамильярность?

Это я с перепугу иронизирую. А сам интуитивно ожидаю, что готовится нечто непредставимое. Может быть, уже завтра следователь внезапно сменит личину, рявкнет – и такое начнётся…

И действительно начинается, правда совсем не то, чего я ждал. Ко мне пропускают адвоката. Старый знакомый. Впервые мы с ним, если помните, встретились ещё в гостях у Труадия. Наш человек. Предвкушающе потирает руки. Говорит, что следствие подставилось по самое не могу. Так и говорит.

Кажется, ему стоит верить. Насколько известно, Петровича он вытаскивал не раз и не два.

Между прочим, принёс газеты. Я просмотрел заголовки. Сидишь вот и ничего не знаешь, а в городе чуть ли не революция – требуют моего немедленного освобождения. «Вечёрка» бабахнула шапку во всю ширь первой полосы: «Рука Москвы?» Обычно я прессу не жалую, но здесь не устоял – прочёл. Узнал о себе много нового. Представьте, я – последняя надежда провинции перед лицом агрессивного столичного бизнеса, беззастенчиво скупающего на корню всё, до чего способен дотянуться. Не зря же два месяца назад имела место откровенная попытка убийства, бесстыдно квалифицированная следственными органами как заурядное ДТП.

Странно, однако о моём недавнем разводе – нигде ни слова. Как и о женитьбе. Впрочем, понятно: всё было проделано настолько тихо, что даже в прессу не просочилось.

Зато местный корреспондент московской «толстушки» откуда-то пронюхал, что я ботовладелец. Заметка глупая. Да и заголовок буквально содран с забора: «Слава боту!»

«Провинциальные новости» немедленно отозвались ехидной статьёй «Озабоченные», где, во-первых, опровергли слух о моём ботстве, во-вторых, особо подчеркнули, что, стоит появиться хорошему человеку, как тут же ползут сплетни, будто он бот, а в-третьих, с удовлетворением известили публику об иске, поданном фирмой «AUTO-700» против неполиткорректной столичной газеты. Скорее всего придётся той раскошелиться на сумму со многими нулями – за моральный ущерб и попытку подрыва деловой репутации. Не они первые.

Напоследок я спросил адвоката, как мне себя вести.

Он сказал, что лучше всего никак.

Стало быть, всё это время я вёл себя правильно.

Стоило ему уйти, возникло странное ощущение. Померещилось вдруг, что автопилот не отключён. Нет, я не о динамике с артикулятором – оба молчат. И вообще не об изъятой машинерии.

Хотел прислушаться к себе повнимательней, но тут принесли переданный по просьбе узника словарь. Бесценную мою скудельницу вымерших речений. Огладил заклеенный тряпочкой корешок, вдохнул лёгкий аромат тления, открыл.

Фигуралы – осуждённые к сожжению на костре.

Шофферы – разбойники во время первой революции.

Скудельница – общая могила во время сильного мора или по какому-либо несчастному случаю.

И ощущение возникло вновь. Я оглядел стены своей одиночки. Что, собственно, изменилось, кроме непрозрачного фона? Был бледно-сиреневый, стал грязновато-бежевый. Отгородился от мира, сижу читаю. Иногда, правда, требуется личное присутствие. ПОДЬ СЮДЫ. Только уже не в письменной, а в устной форме. Иду, отвечаю, не думая, что попало, возвращаюсь в изолятор, продолжаю читать.

А вокруг всё идёт своим чередом. Как прежде, без моего участия. Кипят страсти, кто-то проплачивает манифестации в мою защиту, кто-то оказывает давление на следствие, роет землю Славик Скоба, потирает ладошки адвокат, еле слышно стрекочут клавиатуры ноутбуков – это журналисты стремительно дискредитируют тех, кто посмел лишить меня свободы.

Я сижу на койке, выпрямив позвоночник и слепо уставив глаза в непрозрачный фон. Раскрытый словарь лежит у меня на коленях, а по спине бегут мурашки.

Вы слышите?

Это работает мой бот.

Он исправен. Его невозможно отключить. Разве что уничтожив все его составляющие, но это уже будет геноцид.

Не удалось вам меня разоружить, милостивые государи. Усилиями социума сотворён кумир. Леонид Игнатьевич Сиротин. Подвижник. Мученик. И горе тому, кто посягнёт на оный истукан! Иными словами, пропасть мне в любом случае не дадут. За несколько месяцев пребывания в «Мицелии» я, как выясняется, стал тем самым стержнем, выдерни который – и всё распадётся. Трудно даже представить, какое количество людей связало своё благополучие с очередным переделом собственности, затеянным нашей фирмой. Моей фирмой.

Это ещё надо осознать.

Следователь с каждой новой беседой становится всё задумчивее. Я уже обнаглел до того, что в любой момент, сославшись на усталость, могу прервать допрос, выставить непрозрачный фон в виде четырёх стен грязновато-бежевого оттенка и перебирать в своё удовольствие редчайшие словесные окаменелости.

Ихногномоника – искусство находить следы.

Арестограф – собиратель судебных приговоров.

Катапонтизм – смертная казнь чрез утопление.

Наконец одним прекрасным утром мне приносят помятый в аварии футляр (откуда взяли?), содержащий недостающие части автопилота.

– Вот, Леонид Игнатьевич, – вздыхает мой ихногномон. – Извините за беспокойство, всё выяснилось, вы свободны.

Он улыбается. Впервые. Видно, что безумно рад сбагрить это гиблое дело, уж не знаю, в чём оно состояло. Не удержавшись, добавляет интимно:

– Зря вы стирали записи, Леонид Игнатьевич. Просмотри мы их сразу, освободили бы в тот же день…

Интересно, кого ж они там такого углядели, что следствие сразу пришлось свернуть?

Сдержанно благодарю, однако доставать из футляра амуницию свою не спешу. Да и стоит ли её теперь вообще доставать?

Пусть отдохнёт.

На улице начало октября. Бабье лето. Возле проходной толпа человек в пятьдесят. Ждут меня. Самым оперативным оказывается представитель недружественной прессы.

– Как вы сами объясняете ваш внезапный арест и не менее внезапное освобождение?

Мои губы кривятся в усмешке.

– Изучайте протоколы ментовских мудрецов.

Одобрительный смех в толпе. Дружественная пресса стремительно записывает афоризм. Видимо, завтра же бабахнут во всю ширь газетной страницы.

Оказавшийся рядом Славик Скоба оттирает плечом бесстыжего журналюгу и сопровождает меня до машины. Там ко мне с визгом кидаются с двух сторон Герда и Ева. Трудно даже сказать, кто из них целует меня с большей страстью.

Я оборачиваюсь и расстроганно оглядываю толпу. Вот он, мой бот. Вот они, двуногие мои чипы, кнопочки, дистанционные пульты, на которые мне даже и нажимать не надо – сами всё сделают.

В группе сотрудников «Мицелия» замечаю искажённую восторгом тугую мордень в лилово-багряных прожилках. Здравствуйте, да это ж Цельной! Мой бывший сосед по палате. Он что, тоже у меня работает? Возможно, пришёл наниматься, был схвачен распознавалкой – и принят. А где в это время находился я? Не иначе, в бледной сирени.

Проклятие, а как же его зовут? Впрочем, не суть важно. Главное, чтобы он не забыл, как зовут меня.

Дома, поприветствовав лежачего тестя, прохожу в одну из ванных комнат, где кладу на стеклянную полку футляр с прицепными железячками.

Ну и зачем они мне теперь?

Поворачиваюсь к зеркалу, всматриваюсь. Здравствуй, Лёня Сиротин. Давненько не виделись. Хорошее у тебя лицо. Мне вообще нравятся живые лица. Это, знаешь ли, большая редкость по нашим временам. Усталые глаза, кривоватая усмешка. Насколько же ты, Лёня, приятнее своего близнеца, надменного ублюдка, что несколько месяцев восседал за твоим рабочим столом! Или за своим? Да, наверное, за своим…

Что нахмурился? А, понимаю! Смутило слово «ублюдок»… Правильно смутило. Это ведь чёрная неблагодарность с твоей стороны. Люди за карьеру душу продают, совесть вымаривают, а ты, дружок, уберёгся. Умудрился, как говаривал Михал Евграфыч, капитал приобрести и невинность соблюсти. А все грехи взял на себя автопилот.

Не собирался ты делать карьеру. Сама сделалась.

Мой взгляд невольно останавливается на футляре.

Спасибо, бот! Спасибо, братишка! Хорошо поработал, но теперь, боюсь, надобность в тебе отпала. Видишь ли, обществу нужен персонально я. Без посредников. Причём не важно, плох ли я, хорош, красноречив, косноязычен, законопослушен, криминален… Ты не поверишь, но без меня уже не обойтись. В этом вся суть.

Подобно Труадию Петровичу в золотые его времена я могу разглагольствовать о чём угодно, не задумываясь о последствиях. Всё прекрасно идёт само собой. Я достиг таких высот, что мне уже без разницы, с кем иметь дело: с Лерой ли, с шимпанзе ли… В любой момент я могу прервать утомительную болтовню и потребовать одиночества.

Социум, ты – бот! Упал – отжался! Тебе придётся привыкнуть к живому Лёне Сиротину, потому что куда ты, сука, денешься из колеи?

Кто же это меня раньше упрекал, что, дескать, со мной нельзя говорить по-человечески? Вы? Нет? Стало быть, вы? Тоже нет… Значит, почудилось.

Я решительно отправляю футляр в тумбу и снова поворачиваюсь к зеркалу. Открываю рот, выворачиваю губы. Ощупываю изнутри, нахожу крохотный бугорок, ухватываю ногтями…

Ну-ка…

Тяну. Больно. Ещё тяну. Ещё больнее.

Кажется, надорвал слизистую.

Ну да чёрт с ним, с артикулятором. Потом удалим. В любом из филиалов «AUTO-700».

– Лёня…

Дверь распахивается, на пороге Герда, радостная, возбуждённая. В следующий миг глаза её испуганно округляются.

– У тебя кровь на губах!

Криво, с наслаждением усмехаюсь. Хватит мне правильных политкорректных улыбок. Хватит безликости. Пора менять имидж.

– Это кровь брата моего, – мрачно изрекаю я.

Чуть не добавляю: «Близнеца».

Герда с лёту ловит иронию и понимает, что всё в порядке.

– Авеля? – язвительно уточняет она.

– Каина, – изрекаю я ещё мрачнее.

Она – хохочет.

Бакалда
май – июль 2008

Назад: С нами бот

Дальше: Мгновение ока