Олег Овчинников
ОПЕРАТОРЫ ОДНОСТОРОННЕЙ СВЯЗИ
Привет, я один из тех, кто разговаривает в автобусе. И в кабине лифта, стоя в углу и не обращая внимания на мелькание этажей. И когда поздним вечером вы спешите домой, а я бреду вам навстречу по темной улице. Не потому, что у меня в ухе наушник, а на щеке — модная проволочка «хэндс фри» микрофона. У меня вообще нет мобильника. С кем бы я по нему общался? Даже пейджера нет. Я сам как пейджер.
Я разговариваю сам с собой, так думаете вы. Если вам взбредет в голову понаблюдать за мной, вы заметите, что я говорю разными голосами. Но я не шизофреник. Шизофренику никогда не бывает так одиноко.
Я связист. Или связной. Название не меняет сути. Опс, извините, начинается моя передача.
— Эй, кончайте прикалываться, злыдни! Зачем вы меня заперли? Тоже мне, шуточки… Откройте, я же все равно выберусь! Дверь вышибу или по пожарке слезу. Слышите? Все, вышибаю… — Минуту спустя: — Крепкая, черт! Все-таки по пожарке… У-у, шатается!
Кажется, все.
— Извините, это я не вам. Да, да, мне очень жаль. Я же извинился!.. Сами вы прете! Да вам одной на тротуаре тесно! Езжайте в Индию, там на таких, как вы, молятся. Все, я сказал!
Ненавижу прохожих-скандалистов! Готовы целый час возмущенно размахивать руками и чесать языком, вместо того чтобы просто сделать шаг в сторону и дать мне пройти. Я же не виноват, что меня периодически накрывает. Можно подумать, я сам выбираю время и место сеанса! Чуть настроение не испортила. Не видно разве: человек на свидание торопится. В чистых брюках. Со стрелочками.
Стрелочки, правда, немного разные получились. Что поделать, маловато опыта… Так ведь они и в швейцарских часах не совсем одинаковые. По слухам.
Все, вроде успокоился.
О чем я? Об одиночестве? Ладно.
Мы повстречались прошлой осенью, в парке.
Смешное слово «повстречались». Повстречались, повстречались и разошлись? Я не суеверен, однако не пожалею ни слюны, ни свежевыглаженной рубашки, лишь бы такого не случилось. Тьфу-тьфу-тьфу!
«Повстречались» значит случайно встретились. И познакомились — тоже случайно. Только благодаря поделке из цветной бумаги, иначе бы так и остались незнакомыми, случайными, чужими… Я озабоченно пинал опавшие листья: «Середина октября, время продумывать зимний гардероб. А чего тут продумывать? Заштопать свитер, второй… Самый теплый, с оленями, к сожалению, «восстановлению не подлежит», но, если обрезать и подшить рукава, из него получится отличная жилетка. И ветровка — поверх: зимы в Москве дождливые. В общем, как-нибудь перезимуем. Как-нибудь…» Она недовольно сметала листву к обочине: «Середина октября, теплынь, солнышко. Второе лето за год проходит мимо. Даром что бабье…» Я шаркал подошвами, она — метлой. Она работала с прохладцей, я просто прохлаждался. Я вносил элемент хаоса в золотисто-багряное великолепие, в это унылое очарованье для очей поэта. Она пыталась его упорядочить, выметая листья чуть ли не у меня из-под ног, собирая их в аккуратные кучки, сильно смахивающие на заготовки для жертвенных костров. Словом, трудно представить себе пару, менее расположенную к знакомству.
Шарик из сиреневого картона мы заметили одновременно. Он лежал посредине пустой скамейки, забытый кем-то или выброшенный. Грани на шарике стали заметны, когда мы подошли ближе, каждый своим путем.
Она остановилась, я склонился над скамейкой. Она протянула к шарику руку в неуклюжей брезентовой рукавице, я оказался проворней.
— Двенадцатигранник, — сказала она тихим голосом.
— Додекаэдр, — согласился я.
Я уже вертел его в пальцах — правда, тогда он был серый и пластмассовый — давным-давно в кабинете алгебры и геометрии. И думал, что все люди похожи на многогранники. Простые и прямодушные — на кубы, более сложные, «с подтекстом» — на додекаэдры, себя же я с юношеской самоуверенностью причислял к икосаэдрам, сплошь состоящим из маленьких хитреньких треугольничков.
С какой стороны ни посмотри, увидишь всего несколько граней, прочие останутся в тени. На них даже можно написать: «эта сторона — для родителей», «эта — для учителей», «эта — для случайных встречных». И только к тем, кто нам по-настоящему дорог, мы стараемся поворачиваться своими лучшими гранями.
С годами число треугольничков поубавилось, граненый брильянт икосаэдра потускнел и выродился до чего-то угловатого и плоского. Сторона «А» для тех, кто пройдет мимо и не заметит, и сторона «Б», для тех, кто заметит… и пройдет. В частности, к парковой «девушке с метлой» я неосознанно старался повернуться левым боком. На правой щеке третий день белела полоска пластыря, вернее сказать, уже серела — в память о неудачной попытке заточить тупое лезвие одноразового бритвенного станка. Заметив такую странность в своем поведении, я улыбнулся.
— Можно? — Маленькая узкая ладошка вынырнула из рукавицы, превосходящей ее размерами раза в три.
— Пожалуйста. — Я положил на нее наглядное пособие по наивным заблуждениям детства.
— Картонный, — заметила она с легким сожалением. — У нас в классе был пластмассовый.
Сиреневый двенадцатигранник дрогнул под порывом ветра и мне пришлось придержать его пальцами, чтобы не улетел.
Девушка с метлой бросила на меня короткий взгляд исподлобья и тут же отвернулась. Я успел заметить лишь красное пятнышко расцветающей простуды — слева над верхней губой. На ее стороне «А».
Две минуты спустя она призналась, что ее зовут Лара. Три минуты спустя я все еще пытался вспомнить собственное имя. Меня так давно о нем не спрашивали, чаще интересуясь регистрацией… А когда вспомнил — не успел назвать.
Знакомый холодок пробежал вверх по позвоночнику, вздыбил волоски на шее, больно клюнул в темечко. Разошелся электрическими волнами по рукам и ногам, нестерпимо засвербел, уткнувшись в кончики пальцев. Я почувствовал приближение сеанса. И даже зубы стиснул от раздражения: до чего же не вовремя!
Впрочем, когда это сеанс наступал вовремя?
Я повернулся спиной к Ларе и успел сделать несколько шагов по дорожке черного и как будто осиротевшего после расчистки асфальта. Начинать передачу в присутствии новой знакомой почему-то не хотелось. Я еще порадовался про себя: начало эфира по непонятной причине задерживалось. Но уйти достаточно далеко мне не удалось.
— Антон! — раздалось за спиной и я, хоть имя было не мое, резко обернулся.
— Когда же ты приедешь? — немного нервным, но пока еще контролируемым голосом спросила Лара, глядя куда угодно, только не на меня. — Два часа давно прошли, эти люди сказали, что дают тебе еще полчаса. Верни им деньги, Антон, это всего лишь деньги. У тебя же есть, ты говорил…
Я уставился на Лару как в первый раз. Вернее, не «как» — просто в первый раз, поскольку обычно избегаю пристально смотреть на людей, надеясь, что и они в свою очередь проявят тактичность и не станут пялиться на меня в какой-нибудь не самый подходящий момент. То есть практически в любой…
И увидел бледное лицо с тонкими дрожащими губами, которые стали бы выразительнее, не пожалей их обладательница хоть капельку помады. И слипшиеся волосы цвета сырого песка, спадающие на лоб десятком мышиных хвостиков. И выглядывающие из-под челки глаза неопределенной расцветки: не зеленые, не серые, не голубые…
Они и должны быть такими — никакими — глаза связного во время сеанса.
Из-под казенного фартука выглядывали потертые джинсы и мятая трикотажная майка. Стоптанные кроссовки, почти слившиеся цветом с окружающей серостью, завершали ансамбль. Все сходится. Нам незачем заботиться о внешнем виде. Не для кого.
— Антошечка, милый, приезжай поскорее, пожалуйста! Мне не нравится, как на меня смотрит этот лысый!
Взгляд в никуда, закушенные губы… Я не в первый раз наблюдал передачу со стороны. А вот собственной шкурой почувствовал начало сеанса — чужого сеанса — пожалуй, впервые. Почему бы?
Впрочем, когда посланное сообщение нащупывает надлежащий пейджер, оно тоже сперва пару секунд трещит и булькает помехами в случившемся на пути луча телевизоре, радиоприемнике, даже в электрических розетках. Говорят…
И вдруг громко, не своим — с самого начала не своим, но теперь к тому же полным отчаяния — голосом:
— АНТОН! Я БОЮСЬ!
Все.
И сразу — распахнутый рот, два судорожных вдоха без промежуточного выдоха, изломанная поза с упором на рукоять метлы и прорвавшаяся плотина слез. Истерическая реакция. К слову сказать, не самая худшая.
Я уже был рядом. Обнимал за плечи — неловко, как умею. Ничего не говорил, только гладил по волосам, как будто успокаивал десяток дрожащих мышек. А что тут скажешь? Что все прошло? Что все уже кончилось? И в любой момент может начаться опять?
Это она и без меня знает.
— Почему она не сказала адрес? Телефон? — слабым, но уже собственным голосом пожаловалась Лара. — Хотя бы фамилию! Я могла бы приехать, поднять на уши соседей. Или, я не знаю, позвонить в милицию. Господи, ну почему они никогда не говорят фамилию и адрес!
Я сжал покрепче худые вздрагивающие плечи и порадовался тому, что парк в этот час практически безлюден. Только вдалеке по одной из боковых аллеек прогуливалась молодая пара с детской коляской. Счастливые… За собственными большими радостями и мелкими заботами им дела нет до тетки в дворницком фартуке, которая сначала закатила шумную истерику, а потом бросилась на шею своему невзрачному кавалеру — мириться. Кстати, так и не выпустив из рук верное орудие труда. Вот и стоят в обнимку все трое: он, она и метла.
— Не злись, — посоветовал я. — Они ведь даже не догадываются, что мы их слышим. Думают, что кричат в пустоту.
Потом вздохнул и добавил:
— Лучше бы так оно и было.
Я проходил это. По молодости тоже пытался отыскать, помочь. И рядовому запаса, которого бросила невеста. И выжившему из ума старику, который во время прогулки сбежал от сиделки, гордился своей проделкой минуты три, а после до глубокой ночи искал собственный дом. И особенно студентке, забывшей в автобусе папку с дипломной работой. Все три отпечатанных под копирку экземпляра, за несколько дней до защиты. До чего же мне хотелось ее найти! Но как? Бегать по улицам, заглядывать в глаза?… В надежде узнать, успокоить, объяснить, что есть на свете вещи и похуже потерянной папки. И получше — тоже есть.
Ведь иногда человеку нужно так немного, чтобы перестать чувствовать себя несчастным. Хватит и доброго слова. И теплого взгляда.
А однажды, два года назад, я не выдержал. Мне неделю не давала покоя девочка лет пяти. Днем еще ничего, по-видимому, в детский сад ее возили куда-то в отдаленный район, зато по вечерам она стабильно с 21 до 23:00 рыдала о пропавшем щеночке. Видимо, лежа в постели. Видимо, отвернувшись к стенке и уткнувшись лицом в подушку, чтобы не услышали родители. Причем по чистоте сигнала было ясно, что его источник находится где-то рядом. Девочка жила в моем дворе, максимум, в соседнем, и ее отнюдь не маленькая трагедия не давала мне спать по ночам.
Я обегал весь район. Заглянул во все подвалы, незапертые подсобные помещения и расщелины между гаражами. И наконец нашел это курчаво-пятнистое чудо (благо из сбивчивых жалоб девочки успел составить примерный портрет пропажи) на двенадцатом этаже строящегося неподалеку дома. Само оно туда забралось или затащили хулиганы-мальчишки — щенок не отвечал. Только скулил и жался к полу. Я взял его домой, накормил, согрел. На следующее утро обвешал все столбы в районе образцами своего почерка. «Найден щенок, порода неопределенная, окрас — все цвета радуги, кроме, кажется, зеленого. Потерявшим убедительная просьба…»
И еще неделю после этого сам зарывался головой в подушку, чтобы не слышать невыносимое «Кузя, где ты?» Но подушка не влияла на четкость сигнала, а от детского голоса подолгу болели связки.
Пятилетняя девочка не умела читать. А ее родители либо не замечали моих объявлений… либо хулиганы-мальчишки были тут ни при чем.
Через неделю сеансы связи пошли на убыль. Детское горе недолговечно. Я хотел оставить щенка себе. Потом подумал и отдал в приют. Кому нужен такой хозяин.
Кому мы вообще нужны…
— Мы? — Лара подняла на меня глаза — два стоячих омута, готовые в любой момент снова стать проточными, и повторила за мной: — Мы их слышим? Ты тоже?
— Тоже, тоже.
Недоверчивый взгляд… пожалуй, что карих глаз.
— А… давно?
— Четырнадцать лет. А ты?
— Шесть. Шесть с половиной. Мне тогда пришлось уйти с четвертого курса.
Я вздохнул, поделив сочувствие на три части: себе, Ларе и шарику из сиреневого картона, смятому до неузнаваемости во время сеанса. Это я тоже проходил. Таким, как мы, об учебе лучше забыть. И о нормальной работе лучше забыть. Особенно о той, которая предполагает частое общение с людьми. Не только потому что тебе в конце концов надоедают косые взгляды коллег и клиентов, ставших невольными слушателями не им адресованной передачи, просто… В какой-то момент ты понимаешь, что не очень-то хочешь видеть людей. Всех, без разбора, со всеми их слабостями, проблемами и душевными воплями.
Кажется, как раз для таких, как мы, придуманы профессии дворника, ночного сторожа, кочегара в котельной… Правда последний в случае затянувшегося сеанса рискует оставить весь район без горячей воды.
В Лариной каптерке, похожей на поставленный на попа цинковый гроб, обнаружилась вторая метла. Старая, но мела она, вопреки пословице, чище новой.
А поговорить под слаженное вжиканье метел нам было, о чем.
— У тебя было так, чтобы с риском для жизни?
— Сто раз! Дважды — когда дорогу переходил. Потом еще раз, когда в трамвай садился. Ну и на день города — просто в толпе. Чуть не затоптали.
— А остальные девяносто шесть?
— Лара! Не будь занудой.
И под гулкое уханье лома:
— А в самый первый раз, когда тебя накрыло, ты что подумал?
— То же, что и все, кто в тот момент оказался рядом. Что схожу с ума.
— А тебя забирали… Ну, в больницу?
— Шутишь? Меня бы оттуда никто не выпустил. Столько абонентов под боком, передачи шли бы без перерыва. Круглосуточно! Нет, больницы с поликлиниками я обхожу за километр.
— И дома престарелых.
— И роддома.
— О-ой! Не напоминай!.. А как ты думаешь… Почему это случается именно с нами?
— Не знаю.
— А… это когда-нибудь кончится?
— Не знаю.
— А…
— Лариса! Если я буду так часто пожимать плечами, тебе придется долбить лед в одиночестве.
И под скрежет деревянных лопат по асфальту.
— А как ты чувствуешь, что вот сейчас тебя абонируют?
— Ларусь! — предыдущее придуманное мною ласковое прозвище Ларек почему-то не прижилось. — Мне не нравится, когда ты говоришь «абонируют». Я же не ложа в театре и не банковская ячейка.
— Ну, вызывают.
— Да что я чувствую… Холод чувствую. Мурашки. И покалывание. Голова болит.
— Виски или затылок?
— Темечко. О! Кстати, вот… накликали! Извини… Эй! Какой умник опять засунул Кешу в мусоропровод? Вы, что, думаете, это смешно, что ли? Ну, погодите, оболтусы, вот поймаю… Иди сюда, Кешенька, сладкий мой… Фу, какой же ты грязнуля!
31-го декабря перед началом рабочего дня Лара торжественно вручила мне пару вязаных перчаток и шарф. Очень своевременно, хотя и непонятно, когда же она успела их связать? Я, немного смущаясь, достал из кармана маленький хрустальный додекаэдр. Напоминание о нашем знакомстве, которое можно сжимать в руке хоть тысячу сеансов напролет, не опасаясь раздавить. И потом, что это за медиум без магического кристалла? Несмотря на несоответствие практичного и сентиментального, Лара казалась очень довольной моим подарком. У меня тоже изрядно потеплело на душе, не говоря уже о вечно мерзнущих руках и шее. Мы весело покидали снежок, еще раз поздравили друг друга с новым годом — и расстались до следующего дня. Рабочего, несмотря на праздничную раскраску календарика.
Иногда я провожал Лару до подъезда. Домоуправление — или как оно сейчас называется? — щедро выделило ей комнатушку на первом этаже. Без окон, зато с отдельным входом с улицы. Ко времени нашей встречи Ларе оставалось блюсти чистоту окрестного асфальта семь лет с небольшим, чтобы стать полноправной владелицей этих дармовых хором размером чуть больше парковой каптерки. В саму комнатушку я не заходил. И через открытую дверь было видно, что двоим внутри попросту не развернуться.
Пригласить Лару к себе я тоже не решался. Хотя обитал вообще-то в нормальной однокомнатной берлоге, помимо отсутствия телефона, телевизора и практически всей мебели имевшей всего три недостатка: счета за газ, воду и свет. В сумме они обычно превышали все мои случайные заработки и приработки за месяц. Нет, не три. Четвертым недостатком были соседи. Со всех сторон. Слишком много соседей.
Взрослые ладно, они как правило сдержаны, детей разумного возраста тоже можно терпеть, они отходчивы. Но когда я вижу, как у соседнего подъезда останавливается машина и из нее выносят сверток из одеяла, перевязанный голубой или розовой лентой, мне хочется сменить место жительства. Или попросту бросить и стать «без определенного…» Будто было что-то определенное в моих 14-ти метрах полезной площади.
Но есть и другой выход. Любым путем раздобыть нужную сумму денег и приобрести в ближайшем продмаге ящик самой дешевой водки. А лучше — два. Иначе не пережить.
Первые три месяца еще ничего. Ну холодно. Ну покормить забыли. Ну животик заболел. Почему бы не поскулить об этом тихонько? Под настроение.
Но когда они начинают узнавать своих, к тому же входят в голос… тут-то и начинается сущий Ад. Пекло. С которым ничего нельзя поделать. Разве что вместе с маленьким сучить ножками и вопить от невозможности облечь в слова простенькие, но мощные чувства.
Или периодически пытаться залить адское пламя алкоголем. Три раза по сто грамм перед сном — и «будь спок!», как говаривал известный всему миру детский доктор. Ночь пройдет без сновидений.
Кстати, что бы ни думали по этому поводу Бенджамин Спок с коллегами, кричат они главным образом не от голода, боли, страха или скуки, а оттого, что хотят каждый раз, просыпаясь, видеть перед собой родное лицо. Разве это так много?
Ужасно много, на мой взгляд. Со мной, к примеру, такого не случалось ни разу.
Это проходит, когда им исполняется полгода. Видимо, в этом возрасте приходит обидное понимание, что не все и не всегда в жизни получается так, как нам хотелось бы.
Нашим с Ларой отношениям, текущим куда-то вяло-повялу, тоже на днях исполняется полгода. Наверное, поэтому вчера, отмахав свое, я предложил Ларе:
— Завтра у тебя выходной. Может… сходим куда-нибудь?
— Ты приглашаешь меня на свидание? — спросила она очень серьезно, не зная, куда девать глаза и руки в неуклюжих рукавицах.
— Да нет, просто… Да, — быстро поправился я, поймав на мгновение ее беспомощно метущийся взгляд.
Лара подумала еще немного, разглядывая очертания ладони, как будто пыталась увидеть линию судьбы сквозь мягкий брезент.
— Хорошо. Только пусть в этом месте…
— …будет поменьше людей, — закончили мы хором.
Я рассмеялся. Она тоже улыбнулась.
Домой я вернулся только под утро, весь бледный и седой от цементной пыли. Даже не вернулся — заскочил, чтобы наскоро переодеться, отмыться, побриться, погладиться… Правда, переодеться оказалось не во что, так что пришлось в авральном режиме еще стираться и сушиться. В общем, заскочил на минутку и задержался на четыре часа. Полчаса из которых, будто подросток, провел перед зеркалом. Разглядывал ямочку на подбородке, о существовании которой успел забыть.
Вышел из квартиры сверкающий, благоухающий… и отчаянно зевающий. Сказывалась ночь, проведенная на разгрузке вагонов. Зато мятых бумажек в кармане теперь хватало на обед в кафе. Каком-нибудь загородном, безлюдном, где появляются только автомобилисты и только по вечерам. Такие, как мы с Ларисой, всегда тяготеют к окраинам. Внутри МКАД нам становится шумно.
Я шел по улице, щурился на апрельское солнце и сам себе не верил: неужели и вправду свидание? Настоящее свидание, как у нормальных людей, с цветами и шам… Шам, шам… Что это я вдруг зашамкал? Да, шампуня пришлось вылить полтюбика, потом минут пятнадцать расчесывать волосы, которые от воды начало потихоньку прихватывать, потом снова промывать… Цемент оказался въедливым — куда там местному участковому.
Кстати, о цветах.
— Баб Глаш, дай-ка мне вон тех, мохнатеньких.
— Скока? Три?
— А сколько же.
— Кто тебя знает. Может, на кладбище собрался.
— В глаженой рубашке?
Моя ирония осталась незамеченной.
Баба Глаша тоже из наших. Нелюдимая, неразговорчивая, зимой она перебивалась сбором стеклотары, а с марта по октябрь подпирала стену универсама с ведерком цветов. Где она их берет, я не в курсе. Летом, понятно, собирает урожай с городских клумб, но в апреле-то? М-да, загадка…
Сурово поглядывая из-под косынки, женщина-загадка выудила из разномастной толпы цветов пушистую белую гвоздичку, протянула мне. Выбрала вторую — тоже белую, но как будто с розоватыми ноготками на концах лепестков. Потянулась за третьей, но на полпути помутнела взглядом да так и застыла — с занесенной рукой.
А я вздохнул и услышал:
— Андрюшенька… Это даже хорошо, что ты не смог приехать. Не хочу, чтобы ты меня видел такой. Все вокруг, как сговорились, только и твердят, как я чудесно выгляжу и как быстро поправляюсь. Но я же вижу, как они на меня смотрят, когда думают, что я сплю. И почему у меня отобрали зеркальце? Правым-то я уже вполне могу смотреть. Андрюш, пойми… Я разговаривала с Галиной Владимировной и я все решила. Два-три месяца роли не играют. Господи, прости! Сына, в последний раз: ты ни в чем не виноват! Все, прощай, Андрюшенька.
— До свидания, баб Глаш… — Я выдернул из ведерка третий цветок, вложил в протянутую руку часть мятых бумажек и удалился быстрым шагом, не дожидаясь реакции на сеанс. Не выношу, когда плачут старики.
Поймите, мы не медиумы. Медиум означает посредник. Между человеком и Богом, миром «духов» и людьми, короче, между кем-то и кем-то. А мы — связные между непонятно кем и пустотой. Как полупроводники. Как мятые конверты со штемпелем: «Адресат выбыл». Как бутылки с запиской, проплававшие в океане так долго, что не осталось в живых ни автора письма, ни получателя, да и сам язык, на котором оно написано, давно перешел в разряд мертвых. Но больше всего мы похожи на пейджеры. Нас потеряли владельцы, но мы будем исправно доставлять сообщения для никого, пока не сядет батарейка.
Мы не виноваты, что мы такие. И мы ни в чем не виним вас. И уж ни в коем случае не ненавидим. Но и для любви к вам, согласитесь, у нас нет особых причин.
Возможно, наше сверхчувственное восприятие могло бы принести хоть какую-то пользу, будь у вас чуточку больше терпения и здравого смысла. Ну неужели трудно предварять каждый крик души коротким предисловием: «Я, фамилия имя отчество, телефон… зарегистрированный по адресу… взываю к абоненту номер…»
Шучу.
Мрачно шучу.
Шути с оглядкой, как сказал один шут другому, все мы, братец, под колпаком.
И главное — чего завелся-то? Глупо же: давно пора привыкнуть. И на редкость не вовремя. Не хватало еще опоздать на свидание! Первое за последние… не помню, сколько лет. Надо бы свериться с паспортом.
Лара ждала меня на улице, рядом с персональным входом в личные апартаменты и, кажется, слегка уже изнемогала от ожидания.
— Привет! Как дела?
— Ничего…
Так всегда. На вопрос «Как дела» Лара неизменно отвечала либо «Хорошо», либо «Ничего», как будто речь шла о покойниках.
— Ну что, пошли, что ли?
— Пошли…
Шагая рядом, я украдкой поглядывал на Лару, размышляя, не слишком ли нагло будет с моей стороны взять ее за руку. Так ничего и не решил. Вместо этого сказал:
— Да. Это тебе.
— Спасибо. — Она взяла мой скромный букетик и обеими руками прижала к груди.
Видно было, что Лара тоже всерьез готовилась к нашей встрече. С джинсов куда-то ушла почти вся потертость, отмытые до изначального цвета кроссовки уже не казались такими стоптанными, а свитер на Ларе был то ли новый, то ли я прежде не замечал его под рабочим фартуком и пуховиком. Вдобавок она наконец избавилась от челки. Десять мышиных хвостиков собрались в один большой — на затылке, правда, цвет волос не изменился, и от этого Лара стала похожа на, скажем так, королеву-мать из мультфильма про Щелкунчика. Каюсь, неудачное вышло сравнение, зато я получил возможность любоваться ее глазами… по-моему, все-таки карими.
По дороге в автобусе мы почти не разговаривали. О чем? О погоде? О трудовых успехах? О планах на будущее? О чем-нибудь еще, о чем не успели переговорить раз по десять под аккомпанемент метел и лопат? Скажем, о любви? В самом деле, почему бы двум умеренно привлекательным и нестарым еще людям не побеседовать на эту волнующую тему?
Ах, не смешите меня!
Так что мы просто молчали. И даже без необходимости старались не смотреть друг на друга. Думаю, Лара уже забыла, когда ее в последний раз приглашали на свидание. А я, сколько не рылся в памяти, так и не вспомнил, было ли в моей прежней жизни что-нибудь, достойное забвения. Поэтому, подозреваю, мы с Ларой чувствовали себя в равной степени неловко, оба не знали, как себя вести, и за время пути успели не раз и не два пожалеть о том, что вообще затеяли все это. Я так точно успел.
Оставалась, правда, робкая надежда, что разговор сам собой как-нибудь завяжется, когда мы доберемся до места. Но вот мы отыскали пустующее кафе, разбудили официанта и с удобством расположились на стульях с подгибающимися ножками за круглым столиком из красной пластмассы, а неловкое молчание между тем никуда не делось. Напротив, стало совершенно невыносимым.
В конечном итоге мы все же заговорили. Как ни странно, о любви. По крайней мере это слово витало над столиком чаще других.
— Хорошо, что весна, — первой нашлась Лара. — Не люблю зиму.
— А я люблю, — парировал я и добавил, уже смелее: — Люблю работать зимой снежным первопроходцем.
— Как это?
— А так. Кто, по-твоему, прокладывает тропинки между сугробами?
— Люди.
— Да? А кто идет первым, чтобы остальные поняли, что тропинка должна проходить именно здесь?
— Ты?
Я ограничился исполненным достоинства кивком.
— А я не люблю снег. Он тяжелый.
— А я люблю. Он похож на эскимо.
— А я не люблю эскимо.
— Сочувствую.
— Не за что! Зато у меня до тридцати не было ни одной пломбы, — похвасталась Лара и демонстративно оскалилась.
Я не поверил, конечно, — месяца полтора назад она говорила, что ей двадцать семь, — но на всякий случай позавидовал.
Неловкость куда-то исчезла, как исчезла со стола пепельница, набитая доверху чьими-то окурками — незаметно, без следа. Мы болтали как дети, ни о чем, прячась от солнечных лучей под парусиновым зонтом с надписью «Клинское». Как вдруг солнышко скрылось за облаком, косая тень упала на Ларино лицо и неприятный холодок пробежал по спине.
Слишком знакомый холодок, не имеющий отношения к капризам погоды.
Ну, и кого на сей раз? — с тоской подумал я. Меня или Лару? За время знакомства я научился чувствовать ее вызовы как свои собственные. Правда, так и не научился их различать.
Я на всякий случай взял Лару за руку — она по-прежнему чересчур болезненно реагировала на сеансы — и внимательно вгляделся в ее лицо. Из карих глаз стремительно уходили цвет и выражение.
— Почему ты неее… — тихо, на пределе слышимости спросила она. — Почему ты не звонишь?
Помехи и громкость голоса — вернее, его тихость— свидетельствовали о чрезвычайной удаленности источника. Не межгород, конечно, но до абонента точно не один километр. Хотя кто знает, от чего, помимо расстояния, зависит качество сигнала? Может, от желания быть услышанным?
Я не столько слышал ее, сколько читал по губам. Тонким и дрожащим. Единственному островку жизни на окаменевшем лице.
— Чего стоили твои слова в тот вечер? Или ты врал? Алексей… Надеюсь, хотя бы с именем ты меня не обманул? Так вот, Алексей. Если ты не позвонишь сегодня, я никогда и никому больше не поверю.
Значит, все-таки Лару… Я вздохнул, испытывая смесь сочувствия и стыдного облегчения.
Как оказалось — рано!
Тупая игла по-хозяйски вошла в затылок. По рукам и ногам пробежала судорога, как от удара электрошоком. Кончики пальцев зачесались, словно у вора-карманника при виде пухлого кошелька.
В следующее мгновение мир вокруг стал черно-белым, а мой собственный голос — чужим. Сделался моложе, резче…
Несчастнее?!
— Эй, где ты бродишь третьи сутки подряд? И что у тебя с телефоном? Ты же говорила, что звонить можно в любой день, начиная с полпятого. Когда же он наступит, твой любой день?
Наверное, со стороны мы смотрелись престранно. Два медиума, накрытых одновременным сеансом. Два пейджера, трезвонящие на разные голоса: один пронзительно, другой чуть слышно, как из последних сил.
— Ты говорил: завтра же! Ты говорил: обязательно позвоню. Ты говорил: не волнуйся, Верунь, я всегда говорю только…
— …ни полпятого, ни полдевятого, ни даже в полседьмого утра. Такое впечатление, что ты перешла на круглосуточный метод работы!
— …же твоя правда? Я не хочу думать, что… Что?
— …напросто начинаю волноваться. Или тебе настолько безразличен мой звонок? В таком слу… Эй, кто тут?
— Что? Кто это говорит?
— Я. А с кем? И… как?
— Лешка, ты?!
— Верка? Верка, чумичка, куда ты пропала? Почему не берешь трубку?
— Это я не беру? Почему ты не звонишь?
— Я?! Да у меня мозоль на пальце от твоего номера.
— Какого?
— Какой продиктовала. 212-85-06. Видишь, наизусть выучил.
— Ноль семь!!!
— Что?
— Ноль семь, дурилка! Последние цифры — ноль семь.
— Что? Говори громче, связь ужасная!
— Какая связь?!
— Какая… Я не знаю! Как ты это делаешь?
— Как я?! Как ты это делаешь?
Как мы это делаем, хотел бы я спросить у Лары. Хотя бы взглядом. Если бы он мне хоть чуть-чуть подчинялся.
Связь, говорите, ужасная? Ну-ну! Погодите, вот расцепим руки…
На самом деле расцепить руки — последнее, чего мне в тот момент хотелось. Даже умереть, наверное, было бы не так страшно.
— Я не знаю.
— И я не знаю. Ты перезвонишь?
— Конечно, сейчас!
— Ноль семь, запомнил?
— Конечно. Не вздумай снова пропасть! И ничего не бойся, слышишь?
— Слышу.
— Я люблю тебя.
— Я… тоже.
Все…
И я ни за что не признаюсь Ларе, что мое «все» наступило репликой раньше. Впрочем, глаза напротив тоже подозрительно покоричневели, а голос дрогнул слегка, до того как тонкие губы прошептали: «Я… тоже».
Что «тоже»? М-да, загадка…
Лара держала меня за руку и улыбалась сквозь слезы. Я тоже держал ее за руку и, к счастью, не видел собственного лица. Глупейшее, должно быть, прилипло к нему выражение.
Только с таким и можно, не мигая и не жмурясь, смотреть на чудо. Ведь, согласитесь, это маленькое чудо, когда два додекаэдра намертво сцепляются всеми двадцатью четырьмя гранями. Когда брошенная в океан бутылка через некоторое время возвращается — против всех течений! — с ответом и обещанием скорой помощи. А два ущербных пейджера совместными усилиями обеспечивают вполне сносную сотовую связь.
«Значит, все-таки можем? — спрашивал Ларин взгляд. — Все-таки чего-то да стоим?»
Вслух говорить она вряд ли могла. Наверняка дальняя связь сорвала ей связки.
Я тоже промолчал, из солидарности. Только пожал плечами, всем видом изображая легкомысленную самоуверенность. «Естественно! А ты что, сомневалась?» И покрепче сжал маленькую узкую ладонь.
Она ответила на пожатие. «Да уж. И ведь неплохо получилось — для первого раза».
«Какого еще первого раза?! — Брови недоверчивыми пчелами взметнулись на середину лба. — Что значит первого раза?!»
Но Лара только улыбнулась еще шире и загадочней…
Ну вот, на этом я, пожалуй, закруглюсь.
Нет, все-таки добавлю еще кое-что от себя. Да, Лара, добавлю. И нечего пинать меня под столом. От таких намеков портятся стрелочки на брюках.
В конце концов я столько лет озвучивал чужие стенания, проклятия и мольбы о помощи, что наверняка заработал право на одну маленькую встречную просьбу.
Итак, дорогие мои абоненты, убедительно просьба к вам. Пожалуйста, не бойтесь занять место рядом со мной в автобусе. Это не заразно. Не выбегайте при виде меня из лифта или хотя бы дождитесь своего этажа. И не спешите переходить на другую сторону плохо освещенной улицы. Лучше подойдите поближе, возьмите за руку, если это не сложно, и внимательно вслушайтесь в мой лепет, который кажется бессвязным только на первый взгляд. И тогда, не исключено, вы услышите что-то важное именно для вас.
Вот теперь действительно все. Всем пока.
Что?… Лара, ты восхитительная зануда!
Конечно же правильно говорить: до связи!
