РАССКАЗЫ

Книга: Фантастика 2002. Выпуск 3

Назад: ФАНТАСТИКА 2002 Выпуск 3

Сергей Герасимов

ЖИВОТНОЕ

Я нашел его случайно. Просто проснулся от ночного кошмара, преследование, пожар, кровь, стрелы, торчащие в спине, — проснулся, поднял занавеску, еще досматривая последние кадры сна, и увидел, что оно сидит снаружи, на подоконнике. Сидит и смотрит на меня с выражением доверчивого беспокойства. Этим оно меня сразу и покорило: оно не боялось встречи со мной, оно ждало меня, как будто знало меня давно. Оно было похоже на котенка, только на лысого и беззубого толстого котенка. При этом его вид был приятен, трудно сказать почему. Ростом оно было маленькое: я подставил ладонь, и оно на нее вскарабкалось. Я сразу подумал, что это детеныш.

Я принес его в кухню и посадил на стол. При электрическом свете оно как-то съежилось; на коже появились морщинки. Налил молочка в блюдце. Оно выпило, подняло мордочку и запищало. Я налил еще, и оно выпило еще. Вскарабкалось на мою руку, цепляясь коготками за рукав, свернулось, закрыло глазки и сразу уснуло. Все оно было серым и только коготки — яркого морковного цвета; коготки у него, кажется, втягивались.

В этот день я поил его молоком, пока молоко оставалось, а вечером дал печенье. Печенье ему понравилось, но я боялся навредить и потому дал немножко. Я же не знал, чем таких кормят. Да и никто этого не знал. Ночью я нашел его на своей подушке. Оно приползло ко мне и прижалось к щеке, радостно попискивая. До самого утра я спал плохо, потому что боялся, что задавлю его каким-нибудь неосторожным движением.

Уже на следующий день я заметил в нем необычные способности к имитации. В шесть утра с небольшим, когда начало говорить радио, я вышел на кухню и увидел его сидящим на табуретке и внимательно слушающим. Мне показалось, что оно пытается повторять звуки, как попугайчик. Забавно было бы научить его произносить несколько слов, подумал я и отложил это до вечера.

За следующую неделю оно почти не подросло, зато научилось сносно повторять десяток слов и даже употреблять их самостоятельно. Голос его, неожиданно для такого маленького существа, оказался низким, вибрирующим и густым, более низким, чем вообще мог бы быть человеческий голос; шел этот голос как-то из груди, а не изо рта, и уже с расстояния двух-трех метров не был слышен. Наверное, потому, что оно только имитировало человеческую речь и пользовалось для этого не привычными голосовыми связками, а еще чем-то, не знаю чем.

Вскоре я заметил, что оно любопытное. Оно совало свой носик во все: когда я читал или сидел за компьютером, оно пристраивалось рядом — но не рядом со мной, а рядом с книгой или экраном, и добросовестно пыталось понять, чем я занимаюсь. Оно продолжало слушать радио и вскоре научилось высвистывать более или менее узнаваемые мелодии — из тех, что крутили часто. Я живу один и потому иногда говорил с ним как с человеком, подобно тому как это делают одинокие старые девы со своими невзрачными собачонками, — но не потому, что считал его человеком или хотя бы понимающим собеседником, а потому, что он помогал мне, когда я говорил сам с собой, обсуждая тот или иной сложный вопрос. А вопросов таких было немало. Однажды я попросил его принести спички, и оно принесло.

Я взял его мордочку в свои ладони и посмотрел в эти милые отзывчивые глазки. Но не только милые — было в этих глазах и что-то такое, что не позволяло смотреть долго. Какая-то тень, полумрак, мягкий тон невыразимого, подобный тени моих ночных кошмаров — не такой страшный, но столь же иррациональный, неотвязный, непреодолимый, как и они.

— Нет, так не бывает, — сказал я и отпустил его. Оно побежало скакать по комнате. В последние дни оно стало довольно ловким и игривым.

Несколько дней спустя я увидел его висящим на занавеске и глядящим в окно. Оно любило лазить по занавескам. За окном сгущались сумерки и шел густой и мелкий снег, клубящийся и несомый ветром, как пар, может быть, последний снег этой зимы. Оно смотрело неподвижными, широко открытыми глазами, похожими на изумительно прозрачные жидкие шарики, и на его зрачках перетекали отражения автомобилей, движущихся в белой трехмерности улицы. Меня поразило выражение его глазок — оно было совершенно осмысленным.

— Что ты там видишь, малыш? — спросил я.

— Снег, — ответило оно, и я почти не удивился.

— Ты умеешь говорить? — спросил я, но оно не ответило, и я понял, что мешаю. Оно думало о чем-то.

Но всю следующую неделю оно молчало и даже не произносило тех простых слов, которым я научил его в самом начале. При этом оно прекрасно понимало меня. Понимало не хуже человека или по крайней мере маленького ребенка. Я пытался поймать его на этом понимании. Я говорил, например:

— Посмотри на часы, что с ними?

И оно смотрело на часы. Правда, после нескольких таких опытов оно перестало реагировать, но я-то знал, что оно понимает меня, и пытался — пытался, пока ему это не надоело.

— Перестань, пожалуйста, — сказало оно, — перестань меня обманывать.

— Хорошо, — ответил я, — скажи, почему ты молчал.

— Я стесняюсь, — ответило оно.

— Но ты говоришь очень хорошо.

— Не очень. Но я научусь.

Со временем я привык к тому, что оно разговаривает. Я не задумывался о том, насколько высок уровень интеллекта этого существа, пока не произошло одно событие, о котором я собираюсь рассказать.

Все три моих стола завалены книгами и разным хламом, порой довольно неожиданным: всякими батарейками, сломанными карандашами, паяльниками, старыми ключами, какими-то тумблерами и вообще бог знает чем. При этом все, что может лежать вверх ногами или дном, так и лежит. Поэтому мы пообедали на табуретках и сейчас мирно сидели, болтая о вещах совершенно абстрактных и к жизни не имеющих ни малейшего касательства. Я вышел в кухню за компотом. Животное сидело там; оно прислушивалось к радионовостям.

— Как тебе нравятся мои друзья? — спросил я, наливая из банки.

— Все трое молодцы. Но тот, который Боря, кажется, влюблен.

— К сожалению, — ответил я. — Она его не замечает. Он для нее только друг. Тут ничего не поделаешь; сердцу не прикажешь.

— Иногда можно приказать. Предложи сыграть в карты, — сказало оно.

— Зачем?

— Попробуй, сегодня это поможет.

Я попробовал. К моменту моего возвращения разговор уже достаточно усох и едва струился. Тогда я и предложил колоду карт. За окном шел дождь, по телевизору ничего, все выпито и съедено, говорить надоело. И мы стали играть в обыкновеннейшего пошлого дурака.

Свободного стола у меня не нашлось. Единственным подходящим предметом была широкая картонка, которая в свое время служила коробкой для монитора. Мы сели на табуретках и картонку положили на колени. Алена села рядом со мной, и, чтобы картонка не упала, ей пришлось прижаться ко мне коленками. Это было не совсем то, чего я хотел, но я собирался понять, чем это кончится и как это кончится.

Мы начали играть, и Денис сразу стал жульничать: в картах он жульчичает просто невыносимо. Он жульчичает не ради выгоды, а просто потому, что иначе не может. Обман — это его стиль жизни, при этом он не желает никому зла, и если бы мы играли на деньги, он играл бы более-менее честно. Но просто так он честным быть не способен.

Ее коленки все плотнее прижимались к моим, сильнее, чем того требовала игра. Кажется, она нервничала. Что-то происходило. Но это закончилось ничем. Когда жульничество Дениса ей надоело, она просто встала, перевернув картонку и рассыпав карты. Потом Денис ушел курить на балкон, а я к нему присоединился.

Мы молчали.

— Ты слишком правильный, — сказал он наконец, — люди такими не бывают. Тебе никогда не хотелось сделать что-нибудь неправильно?

Мне постоянно этого хотелось, но я не стал объяснять. Он бы не поверил, если бы я сказал, как сильно и как часто мне этого хотелось.

— Ты хочешь быть хорошим. Но зло тоже бывает полезно, — сказал он.

— Например?

— Например, у меня нет ногтя на указательном пальце. Когда мне было четыре года, мой отец собрался уйти от матери. Он уже собрал чемодан и вышел за порог. Тогда мать, она была умная женщина, вставила мне пальцы в дверь и прищемила изо всех сил. И честное слово, она придавила от души, с размахом, так сказать. Такое вот неожиданное решение. Слышал бы ты, как я орал! Тогда он ее ударил, но остался. У меня слезло три ногтя, а один так и не восстановился. Зато у меня остался отец. Потом у меня родился брат — получается, что за его жизнь я заплатил всего одним ногтем. Это немного.

— У тебя нет брата, — сказал я.

— Согласен, все наврал. Но не в этом дело. Попробуй сделать что-нибудь плохое — и тебе сразу станет лучше. Хватит быть памятником, будь человеком.

Увы, я не мог быть человеком.

Когда я вернулся, я сразу услышал ее смех, необычный смех — так смеются девушки, которым нравится ухаживание. Ухаживание, а не приставание, — ничего пошлого не было ни в ней, ни в ее смехе, как не может быть ничего пошлого в любви или симпатии. Пошло лишь их отсутствие, а так — ведь все мы живые люди, даже те, кто похож на памятник.

Остаток вечера они не отходили друг от друга, а я не очень понимал, что произошло и при чем здесь карты. Когда гости ушли и я вымыл посуду, мое животное уселось на моем плече.

— Может быть, ты объяснишь? — спросил я.

— Их нужно было подтолкнуть, — сказало оно.

— И?..

— И ты их подтолкнул. Когда она появилась, — продолжало оно, — она была возбуждена. Такое с женщинами бывает — всякие мысли, о том, об этом.

— С мужчинами тоже, — заметил я.

— Вот. А в карты в твоей комнате можно было сыграть только на картонке. Когда ее нога прижалась к твоей, ей понравилась. Чем дольше она сидела, тем больше ей нравилось. Но ты не тот человек, который ей нужен. Наконец она не выдержала и встала. Но она слишком возбудилась. Ты ей не подходил, Денис тоже, поэтому она остановилась на Боре, она впервые посмотрела на него как на мужчину. Первого раза оказалось достаточно. У него ведь все написано на носу.

— На лбу, — поправил я.

— Нет, на носу. Он морщит нос, когда смущается.

— Это нельзя было просчитать заранее, — возразил я.

— А разве были варианты?

И тогда я догадался. Я сходил на балкон и выкопал из-под хлама кубик Рубика.

К сожалению, в его лапках не было достаточно силы, чтобы этот кубик крутить. Я показал ему, как это делается.

— Двадцать четыре поворота, — сказало оно, — есть интересный вариант в двадцать четыре поворота. Давай, ты поворачивай, а я буду подсказывать.

Я стал поворачивать, и после двадцати четырех поворотов кубик был собран.

— Научи меня читать, — попросило оно.

— Ты до сих пор не умеешь?

— Нет, я ведь не знаю кода.

Код я ему объяснил. Вначале оно читало медленно, повторяя вслух слоги, но это длилось всего несколько часов. Оно читало всю ночь, а к утру я нашел его спящим на моем столе, среди груды книг. Во сне оно вздрагивало и попискивало, дергало усиками и его глаза были приоткрыты. Ему что-то снилось. Последние семь лет мне снятся только схватки, преследования и кровь. Ни одной ночи без кошмаров, а днем постоянная перспектива сорваться. Постоянный танец на лезвии ножа. Мне абсолютно запрещено зло, даже самое малое, даже относительно невинное зло, может быть, я родился порочным, может быть, все люди таковы, может быть, зло насколько свойственно нам, что отказ от зла равносилен болезни? Я хочу зла, как утопающий хочет вдохнуть воздух или как умирающий в пустыне хочет глотнуть воды. Эти годы воздержания меня совершенно измучили — настолько, что мне даже не снятся красивые женщины, мне снится лишь зло, снятся кошмары. А что снится ему?

Проснувшись, оно погрызло печенье и попросило новых книг. Книги у меня лежат в кладовке, прямо кучками, все не хватает времени расставить их по полкам. Я вытащил их и разложил по полу. Но сейчас оно читало книги по-другому: оно тратило всего несколько секунд на страницу. После обеда оно пришло ко мне.

— Это безумно неудобно, — сказало оно. — Надо придумать что-нибудь побыстрее.

Тогда я дал ему толстенный двухтомник по Delphi и пустил за компьютер. К счастью, оно не могло само нажать включающую кнопку — не хватало силы, поэтому я надеялся как-то контролировать то, что может произойти. Хотя я начинал побаиваться.

Вначале оно пыталось работать на всей клавиатуре, копируя человека, но вскоре переопределило клавиши, написав какую-то программку. Сейчас оно работало только на маленьком квадрате справа, и ему не приходилось вставать и идти, чтобы перейти от буквы «Ф» к букве «X». Оно продолжало читать, но теперь страницы текста и рисунков летели так, что для меня сливались в сплошное мелькание.

Со временем мне стало казаться, что оно мною руководит. Я до сих пор не могу сказать точно, было ли это так на самом деле или просто казалось. Я стал вести себя не так, как раньше. Я делал те вещи, которые были не в моих привычках и которые совершенно не планировал и не собирался делать. Вечерами, засыпая, я пытался восстановить ход событий и иногда находил те цепочки, которые меня дергали и вели в нужном направлении. К сожалению, после случая с влюбленным Борей я как-то не понял, что те же методы, но усиленные и отточенные, могут быть использованы и по отношению ко мне.

Я подумал: меня никто ничего не заставляет делать, но все же, может быть, я раб, даже не знающий об этом наверняка. Разве могу я сейчас, например, просто встать, взять это животное и вышвырнуть его на улицу? И если это начало, если оно всего лишь малый детеныш, то что будет потом?

Я встал и вышел на кухню. Оно не спало и ждало меня там.

— Как дела? — спросил я.

— Ложись спать, — сказало оно, — и не волнуйся. Я никогда не сделаю тебе ничего плохого.

И я послушно пошел спать. И я до сих пор не знаю, сделал ли я это по собственной воле.

И где-то вначале третьего месяца его жизни со мной у него прорезались зубки. До сих пор я кормил его в основном молоком с печеньем, и ему это нравилось. Иногда оно жевало свежую зеленую травку. Теперь его вкусы начали меняться: оно пробовало то одно, то другое, но не оставалось довольно ничем. Оно стало есть меньше и медленнее расти.

Сейчас оно было величиной с небольшую кошку, и по детской непропорциональности его сложения было заметно, что оно вырастет гораздо больше. Еще недавно оно играло и резвилось, в то время когда не сидело за компьютером или спало (а спало оно очень мало), теперь изменился и его характер: оно перестало потреблять информацию и почта не говорило со мной, а если говорило, закрывало при этом глаза или смотрело в пол. Я уже давно не видел его глаз.

Я стал очень уставать и вначале не понимал почему. По утрам я вставал поздно и чувствовал себя разбитым. В течение дня это чувство только усиливалось. Вечером я падал и проваливался в сон. Эта необычная осталось сопровождалась столь же сильным безразличием, почти параличом воли: я настолько утратил инициативу, что даже не попытался выяснить у него, в чем дело. А что дело было в нем, я не сомневался. Просто мне было все равно. Я не хотел двигаться, говорить, ни к чему не стремился. Со мной можно было делать все, что угодно. И однажды оно сказало:

— Мне нужен контакт.

— С кем? — вяло спросил я.

— Ты мне поможешь.

Я согласился. Я бы согласился на любое его предложение.

Несколько дней я был занят изготовлением специального портфеля, в котором мое животное могло перемещаться незамеченным. Когда я нес этот портфель в руке, я ничем не отличался от тысяч обыкновенных людей вокруг. Но то, что сидело внутри, было необыкновенно. Оно нуждалось в защите — и я сделал прочную внутреннюю арматуру, чтобы портфель не раздавили в толпе. Оно нуждалось в связи со мной, и поэтому мне пришлось надеть наушники от плеера. Оно должно было отправлять естественные надобности, дышать, не замерзать и не перегреваться. Все это было предусмотрено. Кроме того, я сделал множество других вещей, смысла которых я не мог понять. К концу четвертого дня мой портфель напоминал космический корабль в миниатюре. Мы отправились на вокзал и сели в электричку.

Сейчас, когда оно сидело в портфеле плотно закрытое, я чувствовал себя лучше. Мы ехали поздно вечером, и вагон был почти пуст. Я мог говорить свободно: ближайший пассажир спал в четырех лавках от меня.

— Сейчас тебе лучше, — сказало оно.

— О да, намного.

— Прости, я брал слишком много твоей энергии. Это мне нужно для роста.

— Я понял. А сейчас ты не растешь?

— Это металлическая арматура внутри портфеля. Она меня экранирует. Я хочу объяснить.

— Валяй, — ответил я.

— Это же для вашего блага, — сказало оно. — Я был послан на землю, чтобы спасти вас. Впрочем, спасти — не совсем то слово. Вы так прочно устроены, что всегда сможете выкарабкаться сами. Я был послан на землю, чтобы подтолкнуть ваше развитие.

— А в чем моя миссия?

— Охрана. Пройдет еще около двух лет, и я внешне стану неотличим от человека, хотя сейчас в это трудно поверить.

— Охрана от кого?

— Я слаб. Я могу очень много по сравнению с человеком, но физически я слаб. Это как охотник и слон: самый глупый слон имеет шанс убить самого умного охотника просто потому, что он сильнее физически.

— Кто-то захочет на тебя напасть?

— Люди алчны, а за меня дадут большие деньги. Поэтому за мной и за такими, как, я идет охота. Я не первый. Уже было больше трехсот попыток за последние двенадцать лет.

— И что?

— Никто из них не вырос.

— Веселая новость.

— Я говорю это, чтобы дать тебе выбор. Сейчас ты можешь отказаться, можешь просто выбросить меня из поезда, и я исчезну. Сделай это сейчас, пока я не стал слишком опасен. Или останься со мной до конца.

— Я не могу тебя выбросить, — сказал я.

— Почему?

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю, — сказало оно.

— Куда мы едем? — спросил я.

Мы прибыли на место через полтора часа.

Название станции мне ни о чем не говорило. Мы перешли через рельсы и двинулись в сторону противоположную поселку. Признаться, мне было немножко жутко: дорога не освещалась, половинка луны, спинкой вниз, время от времени серебрила разрывы в облаках и отбрасывала на дорогу мою тень. По правую руку от меня шелестела роща каких-то плодовых деревьев, кажется, грецких орехов, и этот шелест был единственным звуком, нарушающим тишину, кроме, разумеется, моих шагов и звона в ушах. И мне сильно мешали наушники, которые я то надевал, то снимал. Оказывается, уши здорово помогают ориентироваться в темноте — без них сразу становишься беспомощным и испуганным. С каждым шагом мне все сильнее чудилось, что кто-то идет за нами; несколько раз я оборачивался, но никого не видел.

Дорога спустилась к овражку, через который я перешел по узенькому дощатому мостику, нащупывая доску при каждом шаге. Впереди был глухой ночной лес, в который мне предстояло углубиться. Если тебя закопают здесь, сказал я сам себе, то в ближайшие сто лет об этом не узнает никто, кроме рыжих лесных муравьев. К счастью, это был всего лишь небольшой лесок. Пройдя его насквозь, я остановился на краю широкого поля.

— Это здесь, — сказало животное. — Не выходи из-за деревьев, нас могут увидеть.

Мы простояли так несколько минут. За это время животное задало мне всего пару вопросов, касающихся окружающего пейзажа.

— Все в порядке, — сказало оно, — иди прямо вперед к решетчатым воротам. Портфель просунешь снизу, а сам перелезешь. Постарайся не поднимать шума. Из охраны здесь всего лишь несколько сторожей и собаки, но собак я усыпил.

— Как? — спросил я, но оно не ответило. Пришлось верить на слово.

Перелезая через ворота, я несколько раз лязгнул цепью, причем сделал это специально: если бы здесь нашлась хоть одна неспящая собака, она бы уже неслась ко мне. Но все оставалось спокойным. Я совсем не хотел оказаться съеденным какой-то дикой псиной в этом захолустье, но я думаю, что мое животное хотело этого еще меньше.

Итак, мы оказались внутри. К этому времени небо почти очистилось от облаков, и лунный свет пробивался сквозь широкую полосу неплотных облачных барашков. То, что я увидел на земле, впечатляло.

— Это военный объект? — спросил я.

— Нет, всего лишь телескоп.

— Но телескопы круглые?

— Это стационарный радиотелескоп: десятки тысяч антенн соединены между собой и смотрят в небо. Они занимают целое поле. Отсюда я передам сигнал.

— Ты уверен, что это не военный объект?

— Абсолютно. Здесь максимум четыре человека охраны. И они в разных концах поля. Если ты не сумеешь с ними справиться, я тебе помогу. Достанешь меня из сумки; этого хватит.

— Ой ли?

— Мне достаточно будет посмотреть им в глаза. Они почувствуют то же самое, что чувствует хищник в человеческом взгляде, но в тысячи раз сильнее.

— Ты хочешь сказать, что они оцепенеют или будут парализованы?

— Я не причиню им вреда, если ты спрашиваешь об этом.

Я спрашивал не об этом, но уточнять не стал.

— Подожди меня здесь.

И оно полезло вверх по стене. Это была обыкновенная кирпичная стена, но лезло оно так же свободно и быстро, как кошка лазит по дереву. Ночь была прохладной, и к его возвращению я замерз. Я сел на траву и смотрел на небо. Оно подошло ко мне сзади и потерлось о ногу.

— Ну как? — спросил я.

— Здесь не получится. Придется идти в центральный корпус.

Оно вошло через форточку и открыло дверь изнутри. Несколько раз я спотыкался о стулья, но, к счастью, сильного грохота не произвел. В комнатах были видны лишь контуры оконных рам, за неплотными занавесями. Какие-то деревья и кусты снаружи вполне экранировали свет. Темно, хоть глаз выколи.

— Сиди здесь, — приказало животное, и я сел на нечто напоминающее диван. Оно занялось делом. Щелкали какие-то кнопочки, и зажглось несколько лампочек. Я все ждал, что включится экран компьютера, но он так и не включился.

— Ну как? — спросил я опять.

— Сигнал прошел.

— Зачем это?

— Я сообщил о том, что первая фаза пройдена. Теперь я получу коды и включу программу превращения в человека.

— Когда ты их получишь?

— Уже получил. Это информация, модифицирующая генную структуру.

Сейчас наступило время действовать, но я колебался, я тянул время. Мне показалось, что я еще не знаю самого главного. Именно этого момента я ждал целых восемь лет, а теперь я мог пропустить его, и тогда все пойдет насмарку. Мне мешала инерция долгих лет правильной жизни, — я стал неповоротлив как памятник.

— Когда ты станешь человеком, что ты дашь людям? — спросил я.

— Только мораль. Ни один пророк не давал большего. Сейчас люди создали мощные и дорогостоящие системы машин. Пройдет немного лет, и они станут еще мощнее, умнее и дороже. Все больше решений они станут принимать без участия человека. Тогда встанет вопрос о том, как они должны взаимодействовать с человеком, чтобы не причинить человеку вреда и чтобы человек не повредил их. И этот вопрос окажется сверхчеловечески сложным, потому что построить систему морали гораздо сложнее, чем изобрести какой-нибудь очередной Windows. Мораль должна будет стать такой же точной наукой, как математика, потому что будет использоваться так же, как математика.

— И ты дашь нам основные теоремы? — спросил я, вставая с диванчика.

— Зачем ты встал?

Оно сразу почувствовало опасность, но было уже поздно.

— Включи свет! — сказало оно.

— Ни за что.

Я нащупал стул и запер дверь его ножкой! Теперь из комнаты не было выхода. В темноте оно было не так опасно. Несмотря на его довольно значительную физическую силу и ловкость, оно оставалось маленьким, не крупнее кошки. А его зубы больше похожи на человеческие, чем на зубы хищника — такими можно больно укусить, но не загрызть. Единственное настоящее оружие — его парализующий взгляд, но в темноте оно бесполезно. И у меня есть защита.

Несмотря на темноту, я прекрасно ориентировался в этой комнате. Я знал расположение каждого предмета, каждой мелочи. Меня хорошо готовили. Я подошел к столу и достал из нижнего ящика экранирующие очки. И только потом включил свет. Теперь оно может смотреть на меня сколько угодно. Мне нужно продержаться не дольше часа, всего лишь, пока прибудет вертолет.

Оно действительно получило коды, меняющие генную систему. В тот момент, когда я включил свет, оно напоминало человеческого младенца, но сразу же начало изменяться. Его тело с ходу переплавлялось в новую форму. Это немного напоминало таяние мороженого. Но, во что бы оно ни превратилось, оно не сможет стать достаточно большим, чтобы справиться со мной.

Как только оно превратилось в паука, я набросил на него сеть. Сеть была спрятана здесь же в комнате, во втором ящике стола. Ячейка сети была достаточно мелкой. Я привязал сеть к трубе отопления, на всякий случай. Пусть теперь превращается в кого угодно.

— Не делай этого, — сказало оно, — я дам тебе денег, очень много денег, ты даже не можешь представить себе такую сумму. Я дам тебе любые возможности, я излечу тебя от всех болезней. Ты проживешь двести лет.

— Дело не в деньгах.

— А в чем?

Оно начало просовывать что-то длинное и тонкое сквозь ячейки сетки.

— Я восемь лет ожидал твоего появления, — сказал я. — Восемь лет я вел себя так, как требует ваша инопланетная мораль. Восемь лет я не причинял зла, не будучи при этом идиотичным фанатиком какой-либо из земных доктрин. Я не срывал травку и не наступал на букашек, не говоря уже о большем. И наконец, вы поверили в меня и выбрали меня. И прислали вестника. Но я истосковался по злу. Зло — в моей крови. Человек создан так, что зла и добра в нем пополам, запрещая себе зло, я запрещаю половину самого себя. Меня измучили эти годы воздержания. Мне снится боль и кровь. Я хочу драться, охотиться, преследовать и нападать. Я хочу смотреть триллеры и читать книги о зловещих монстрах. Я знаю радость и ярость битвы. Есть упоение в бою и темной бездны на краю — вы этого никогда не поймете, — это для вас как внутренность черной дыры. Я схожу с ума от борьбы с собой — я хочу врагов, противников, конкурентов и недоброжелателей. Без этого человек прокисает. Вы кастрируете людей, если отберете у нас все это. Без нашего зла мы станем плоскими манекенами. И добро, которое мы творим, перестанет быть делом чести, а превратится в такую же естественную функцию, как опорожнение кишечника. Поэтому я никогда и ни за что тебя не отпущу. Мораль — это кандалы, которые я хочу надевать на себя сам, а не с чужой помощью.

— Но ты любишь меня, — сказало оно. — Только два часа назад ты был согласен рисковать для меня жизнью. Открой дверь, иначе я умру. Ты же меня вырастил. Ты меня создал. Я помню все, что ты говорил. Вспомни тот снег, на который мы смотрели вместе. Я люблю тебя, не надо меня убивать. Вслушайся в это слово: «убивать…»

Конечно, мне не нужно было с ним разговаривать. Оно все же в сто раз умнее меня. Только сейчас, когда оно протянуло, с мерцанием в голосе, это «убивать…», я понял, что мы не говорили — нет, все это время оно гипнотизировало меня, оно заставляло меня раскрыться, и теперь…

И теперь я буквально лежал перед ним на тарелочке.

— Пожалуйста, отопри мне дверь, — сказало оно.

Я подошел к двери и взялся за спинку стула. Материя, когда-то бывшая зеленой, вытертая многими спинами, местами засаленная, местами торчат нитки, что мне делать?

— Ну открывай, открывай, — настаивало оно.

Я вытащил стул, и он брякнулся на пол.

— Можешь не отвязывать сетку, я выйду сам, — сказало оно. — До свидания, мой добрый друг…

Я вставил пальцы левой руки в дверь и решительно надавил правой. Боль была такая, что я заорал и почти оглох от собственного крика. Мои пальцы распухли и побелели и сразу же начали наливаться кровью. Но наваждение рассеялось. Теперь мне было не до гипноза. Я снова запер дверь стулом и прислонил пальцы к холодному металлу батареи. Иногда и зло бывает полезным, вот так.

Оно превратилось в копошащийся узел мелких змей и провалилось сквозь ячейки сетки. Змеи расползались во все стороны. Одна из них уже взобралась на стол и ползла ко мне, расталкивая боками карандаши при каждом извиве. Оно пугало меня, всего лишь пугало. Я не боялся этих змей — ведь ни при каких обстоятельствах оно не могло причинить мне вред. Это запрещала его мораль. Поэтому они, такие умники, и попадают в наши ловушки. Мораль — как факел в темноте: когда ты поднимаешь его, то слепнешь и не видишь того, что притаилось в ночи. При всем своем уме они не могут просчитать варианты нашего коварства. Потому они и незнакомы с коварством, обманом, предательством, лицемерием и глупостью — с теми простыми и удобными вещами, которые во все века убивали мудрых пророков и мессий. И кто знает — хорошо это или плохо.

Дмитрий Володихин

ДЕСАНТНО-ШТУРМОВОЙ БЛЮЗ

2128 год.

Европа, спутник Юпитера.

364-й день условного года,

202-й день солнечного года, 11-й день юпитерианского года.

Танк в условиях Внеземелья — это длинный список проблем, нерешаемых даже в теории, но тем не менее счастливо решенных сумасшедшими фанатиками-конструкторами. Например, танк на Плутоне — нечто в принципе невозможное. Следовательно, лет через двадцать его точно построят. Танк на Марсе отличается от земного собрата совсем чуть-чуть: процентов на двести. Танк на Европе представляет собой золотую середину между марсианской и плутонианской версиями. То есть он должен передвигаться по сплошному льду при температуре —100 по Цельсию, стрелять, не отлетая при каждом выстреле на километр вперед или на два назад, не уноситься в результате близко случившегося взрыва от поверхности со скоростью, обеспечивающей превращение в самостоятельное небесное тело, — и это при силе тяжести, уступающей лунной…

Можно, конечно, подумать о летающем танке (его здесь называют «амфибией»). Но на Европе нет собственной атмосферы, поэтому все, хотя бы отдаленно напоминающее самолет или вертолет, отпадает по определению. На антигравы у правительства просто нет денег. Остается нечто летающее столь быстро, что способность долго и целенаправленно поддерживать огнем пехоту у него начисто атрофирована.

Значит, придется строить танк…

И это будет танк, устрашающий своим причудливым внешним видом даже собственный экипаж.

В гвардейской десантно-штурмовой бригаде полковника Шматова по штатному расписанию числилось 120 именно таких танков. И еще 300 единиц легкой бронетехники, 16 амфибий и 2288 человек личного состава. Бригада десятый час пребывала в состоянии полной боевой готовности. Над ее расположением в черном небе холодно сияло чудовищное пятнистое «солнышко» — Юпитер.

…На борту флагманского крейсера «Память Синопа» два консула Русской Европы решали уравнение с одной неизвестной величиной: объемом грядущих неприятностей. И как ни крутили, объем этот, то увеличиваясь, то уменьшась, все время выходил за рамки приемлемого.

Военный консул, адмирал Глеб Алексеев, настаивал на радикальном решении проблемы. Мол, драки однозначно не миновать. Второй, гражданский консул, премьер Владислав Мартыгин, пытался найти дипломатическое решение, но тщетно. Заранее обреченная игра: какую фигуру ни тронь, ход приведет лишь к ухудшению позиции.

— Слава, одной моей десантно-штурмовой бригады хватит, чтобы за один час — слышишь ты, за один час! — раскатать этот проклятый Центр до состояния ровного блина со сквозными отверстиями. Когда они начнут усиливаться, все станет намного сложнее.

— Час, говоришь ты?

— Это максимум. Вероятнее всего, достаточно сорока пяти минут.

— Вот пройдет этот час, Глеб, мы порадуемся вволю, а потом нас атакует весь флот Аравийской лиги. Что мы — против них? Я понимаю, у тебя отчаянные ребята и мы продержимся несколько недель… или даже месяцев. А потом? Глеб, ты же знаешь, у нас Рея и Европа, семьдесят четыре миллиона жителей на обоих планетоидах. Смех один. А у них — миллиард с копейками. Нас раздавят, Глеб.

— Патрон заступится.

— Допустим, Россия решится защищать нас всерьез. Только допустим, Глеб. Чисто теоретически. Потому что там могут решить, как им заблагорассудится. Конечно, Русская консульская республика — их детище. Но и марионетка.

— Ну-ну.

— Да, Глеб, как бы там ни было, а сейчас мы во всем зависим от патрона. Такой марионеткой, здраво рассуждая, в крайнем случае можно и пожертвовать.

— Теоретик ты превосходный, Слава. Но я тебе как военный человек скажу, безо всяких тонкостей твоей этой космополитики: Российская империя — слишком сильный зверь, чтобы запросто отказаться от большого куска мяса, вроде нас. Да и не бросят нас, Слава. Против всех правил не бросят. Они же наши…

— Не перебивай ты меня. Я же сказал: допустим, не бросят… Лига, конечно, подожмет хвост и попросит помощи у своего патрона — Женевской федерации. А это уже не зверь. Это чудовище. Истинный Левиафан.

— За нас встанут Латинский союз и Поднебесная империя. А китайцы женевцам парку-то уже поддавали… Вчетвером сдюжим, Слава. Должны сдюжить.

Второй консул только руками развел. Никто не хочет воевать, но все к этому готовы. Полшага до бойни в масштабах всего Внеземелья, и жить хочется, как никогда. А тут третьестепенный для уровня Солнечной системы политик с восторгом излагает третьестепенному же политику лучший способ, как запалить фитиль. Господи, до чего ж хорошо, что в Русской консульской республике военная и гражданская власти равны. Радикальные парни когда-то добивались другого. Мол, мы — горячая точка по определению…

— Глеб, ты точно хочешь положить столько народа?

— До этого дело не дойдет. Вот попугать кое-кого стоит. Есть у нас достоинство, или мы шавки с поджатыми хвостами?

— Дойдет — не дойдет… Ромашку, что ли, пытаешь? Если дойдет, тут через год будет ТНЖ в лучшем виде.

— Чего? Объясни толком.

— ТНЖ. Территория, непригодная для жизни. Уже бывало такое. У китайцев на Титане. И у женевцев на Палладе. Вспоминаешь? А повторить — хочется?

— Ты не на предвыборном оральнике. Уймись. Что ты сам-то можешь предложить со своей космополитикой?

А предложить Мартыгин ничего не мог. Женевцы честь по чести провели в Международной Организации Фундаментальных Исследований решение строить на Европе Центр Юпите-рологии. Разумеется, международный. Как удачно! Его как раз можно поставить на территории нейтрального государства… Во всяком случае, формально — нейтрального.

Ведь Русская консульская республика не принадлежит к числу великих держав. А куратором Центра почему бы не назначить другое нейтральное государство. Во всяком случае, формально — нейтральное. Ведь Аравийская лига тоже не тянет на великую державу, прошли, как говорится, те времена… Патрон, конечно, сопротивлялся, как мог. Но в МОФИ у женевцев большинство. Тут ничего не поделаешь.

Первый закон космополитики… нет, пожалуй, не первый, а нулевой, главнейший, прежде всех прочих: главная ценность во Вселенной — ТПЖ, территория, пригодная для жизни. Потому что демография вот уже целое столетие играет роль царицы наук, а космополитика при ней в роли доверенной служанки. И ослушаться обеих нельзя, дороже встанет… У ТПЖ — масса градаций. Тут освоение требует одних затрат, там — других, а во-он там никакие затраты не помогут, и территорию можно освоить лишь чисто теоретически. Так тоже бывает. Есть разнообразные нюансы. Как выяснилось, «подогреть» планетоид гораздо дешевле, чем «охладить». С силой тяжести, превышающей земную, способны бороться только очень богатые инвесторы, за то со слабой гравитацией не справится только нищий. Осваивать очень маленькое небесное тело — бросать деньги на ветер. Та же Леда или голые камушки Пояса Астероидов не нужны никому… Урезать собственное население с помощью небольшой войны встанет, конечно, в копеечку, но не дороже получится, нет, не дороже. Рейс к Урану или к какому-нибудь, прости господи, Плутону и обратно существует как реальность только для тех, кто готов сорить средствами направо и налево. Разумные люди ограничивают свою активность максимум орбитой Сатурна…

Так вот, по всем космополитическим прикидкам, лучшей, «удобной» землицы во всей Солнечной системе, если не считать родную планету человечества, совсем немного. Луна. Марс. Спутники Юпитера. Все занято! И на эту райскую территорию с вожделением поглядывают многие. Женевцы могут себе позволить некоторую неспешность. У них демографические законы — людоедские: весь сверхлицензионный приплод с рождения лишается надежды на гражданство. В государственной системе его нельзя ни лечить, ни учить, ни страховать, ни давать ему работу. Идентификационную карточку — и ту запрещено оформлять. А в частном секторе таких не обманывает только ленивый, потому что договор со «сверхприплодником» не признает действительным ни один суд… У

Аравийской лиги положение хуже, гораздо хуже. Ребята смеют жить, как в двадцатом веке, и скоро будут ходить по головам друг друга. Вот и суетятся.

— Глеб, а что у них там… на территории Центра… из военной амуниции?

— Пока — мелочь. Сто сорок единиц бронетехники. Ракеты класса «поверхность-поверхность». Старье. Десяток шпионских спутников. И «экспериментальный полигон». Мои докладывают: полигон этот похож на взлетно-посадочный терминал для больших десантных платформ, как, например, ты на свою голограмму.

— Чьи права-то мы не соблюдем?

— Не Так грубо, Слава. Из российского Генштаба сообщают следующее. По данным разведки, будет теракт. Если одного не хватит, то их организуют пять, двадцать пять, сто, сколько понадобится. Статья «недружественное отношение местного населения к международному проекту»… В результате — зона отторжения радиусом триста пятьдесят километров.

— Ско-олько?

— Триста пятьдесят, Слава. Стандарт. Уже отрабатывалось.

— И там, конечно, в один день возникнут поселения рабочих, строителей разнообразных…

— Правильно понимаешь. А к рабочим приедут жены, семьи. Почему жить рабочим без семей? Проект-то ведь долгоиграющий. Аж на девяносто девять лет. За такой срок и с таким плацдармом грех не прибрать к рукам весь планетоид. Думай, Слава. Неделя смертельного риска или век позора и самоограбления.

— Ты не на предвыборном оральнике, Глеб.

— В общем, думай. Войска в полной боевой готовности. Они там, на Земле, узнают о нашей работе, когда все уже будет кончено.

— То есть?

— То и есть, Слава. Сигнал от нас до Земли в ближайшие дни идет около двух часов. Расстояние между планетоидами увеличивается. Сам же знаешь. Так что мои ребята даже подмести за собой успеют. Жаль, что мы с тобой никак не сговоримся. У Лиги перед многими должки имеются. Ударит кто-нибудь другой и оставит моих парней, можно сказать, без работы…

— Другой, говоришь? Другой… Было бы в самый раз. Только вот никто… эхм. Глеб… а может, другой и отыщется.

— Ты про что?

— Сейчас объясню. А пока ответь мне: есть у тебя боевой офицер, чтоб проверен был в семи огнях и семи водах?

— Комбриг Шматов. Комдив Птахин. Комдив Терещенко.

— Шматов ведь, кажется… из штурмовиков?

— Верно.

— Срочно вытаскивай его сюда. А парням своим дай приказ, пускай до времени рассупонятся. Объявляем перерыв.

— Перерыв или отбой, Слава?

— Перерыв. Это я тебе обещаю.

…У полковника Шматова по первости очи собрались в кучку.

— Это что же, Глеб Германович, к предательству подговариваете? И вы туда же, Владислав Александрович?

Однако через полчаса комбриг уже со вкусом обсуждал детали предстоящей операции:

— Как назовем мероприятие, господа консулы?

Премьер задумался:

— Знаете, полковник, есть один старинный полонез, навеянный щемящей тоской от прощания с родиной… Так может быть, назовем все это «Полонезом»?

— Иезуит ты, Слава. Нам требуется нечто простое, тихое и умиротворяющее. Пусть будет «Блюз», полковник.

Трое мужчин сдержанно заулыбались.

Шматов вернулся в бригаду. Ему предстояло крепко побеседовать с офицерами. Адмирал сообщил в Центр о плановых учениях в двух шагах от разделительной полосы. А премьер запросил «добро» у Москвы.

Десантно-штурмовая бригада заняла позиции в непосредственной близости от Центра. Шматов обратился к начальнику штаба:

— Господин майор, установите-ка мне связь со всем личным составом. Хочу сделать обращение.

— Мы готовы, господин полковник. Личный состав ждет.

Пребывание танка или уж тем более пехотинца в открытом поле ограничено крайне непродолжительным периодом времени. При ста восьми (а именно столько и было снаружи) очень трудно обогревать машины и людей хотя бы сутки подряд. Да и металл начинает капризничать… Поэтому на Европе в военных людях ценили предельный лаконизм. Шматов не нарушил традиции.

Две с лишним тысячи штурмовиков, укрытых бортовой броней от вечерней прохлады по-европейски, услышали его голос:

— Боевые мои товарищи! Политика вседозволенности, проводимая нашим правительством, завела государство в… это самое. Назовем его словом «тупик». Нам нужно решительное и прямое действие. Объявляю землей свободы территорию на пятьдесят километров от моей амфибии во все стороны. Здесь я намерен основать суверенную Военно-Демократическую Республику Новая Европа. С пожизненным, значит, монархом во главе. Каждому из вас, если он полный осел и не согласен стать свободным человеком, я разрешаю отвалить в течение пяти минут. Позже его пристрелят. Есть желающие?

Шматов честно выждал обещанные пять минут. Желающих не нашлось.

— Теперь мы проведем выборы пожизненного монарха. В ваши бортовые компьютеры введены, значит, бланки избирательных бюллетеней по числу членов экипажа каждой машины. В каждом бюллетене три графы. Это, если вам неясно, столько у вас кандидатов. В первой графе я, полковник Шматов. Во второй мой начштаба, майор Михайлович. Третья пустая, это будет независимый кандидат. Вставьте туда, если кому неймется, кого хотите. Предвыборная агитация будет такая: голосуйте за меня. А сейчас майор Михайлович поагитирует.

Голос начштаба:

— Голосуйте за меня!

— Все. Теперь, значит, давайте голосуйте. На размышления даю пять минут. Если кто не понял, голосование тайное, под трибунал, в случае чего, никто не пойдет. Так. Слушай мою команду: время пошло!

Через полчаса в наушниках опять зазвучал поставленный командирский бас комбрига:

— Свободные люди! Значит, счетная комиссия в составе моего штаба всю работу уже проделала. Могу вас поздравить. Явка на выборы — стопроцентная. Победил я. За меня проголосовало 2284 человека. Один человек проголосовал за майора Михайловича. Один предложил в монархи свою маму. Так. Сержант Лядов, хоть голосование и тайное, а после всего покажетесь корпусному психоаналитику. Доложите ему о своем поведении. А ваш прямой начальник проверит. Один человек вставил в пустую графу словосочетание «Пошел ты!». И третьей ротой он больше командовать не будет. Вместо него комроты временно назначается лейтенант Малышко. Один человек успел за пять минут выйти во всеобщую информационную сеть, вырезать обнаженную женщину из порнографического журнала и вставить в бюллетень. Поздравляю вас, господин сержант Сам-Знаешь-Кто. Обеспечим отправку в офицерское училище без экзаменов. Такие таланты не должны сохнуть без полива.

Полковник сделал паузу, откашлялся и продолжил:

— Свободные люди! Значит, теперь вот что. Я обещаю в течение сорока восьми часов дать вам новую конституцию. А пока взамен конституции будет действовать полевой устав бронетанковых и десантно-штурмовых войск. Второе — это я оповещу все цивилизованное человечество об акте нашей независимости. Понятно, короче. Третье. Все граждане моей республики сейчас, значит, сидят в машинах своих, и если хоть один баран будет небоеготов… то вы меня знаете.

Комбриг велел начштаба составить Декларацию Независимости строк на пятнадцать, чтоб посолиднее, и отправить ее правительству Русской Европы. А потом — всем правительствам великих держав. Благо для мощной армейской станции связи это была вполне решаемая задача.

Ответ пришел до странности быстро. Гражданский и военный консулы Русской Европы с негодованием осудили разнузданный космический сепаратизм. Имущество всех «сепаратистов» конфисковано правительством, банковские счета заблокированы. Бригада снята с денежного, вещевого и продуктового довольствия. Членам семей позволено выехать к мятежным родственникам на полное их обеспечение. Конечно, никто не собирается раздувать пламя войны. Ради сохранения мира на планетоиде Русская Европа официально признает Военно-Демократическую Республику в заявленных ее монархом границах. Решать такие проблемы можно только путем переговоров… Россия и Поднебесная также признали ВДР. И тоже рекомендовали… «путем переговоров».

По международному праву согласие трех любых стран признать действительно существующей четвертую автоматически придавало ей статус государства-как-все…

— Отлично. Теперь, господин майор, выдвигайте танк… э-э-э… сержанта Лядова к самой разделительной полосе. Пускай он ездит туда-сюда в метре-двух от территории Центра. И приготовьте оператора!

— Готов, господин полковник.

— Приступайте.

Это было тонкое место. Где тонко, там, глядишь, и порвется. Но комбриг хорошо изучил психологию условного противника. Горячие боевики Аравийской лиги, разумеется, не утерпели. Пули и снаряды малого калибра чуть ли не в первую же минуту обрушились на броню танка, беззвучно высекая снопы искр… Полетела во все стороны ледяная крошка.

— Снимаете?

— Сняли, господин полковник.

— Отлично! Связь с личным со… с гражданами моей республики, немедленно! Есть? Включаем.

Теперь в голосе комбрига слышался справедливый гнев:

— Свободные люди! Против нас совершен беспрецедентный акт агрессии. Захватчик применил оружие по вашим боевым товарищам. Так ответим ударом на удар! Объявляю боевую тревогу во всем государстве. Готовность ноль!

Республике понадобилось не более четверти часа, чтобы изготовиться к тактической операции…

— Поднимите мне знамя!

— Так точно.

На мониторах во всех боевых машинах появился рисунок, двадцать минут назад созданный бригадным живописцем Владимиром Станкунасом: двуглавый коронованный медведь с серпом и молотом в лапах. Ниже Станкунас расположил надпись: «Vivat Novaya Evropa».

— Так. Ну, поехали!

Взлетели бронеамфибии.

Вслед за ними, обгоняя транспортеры, пошли в атаку штурмовые танки. Танки русско-европейского производства…

За тяжелый танк типа «Водомерка» военный конструктор Константин Залесский получил государственную премию сразу после ходовых испытаний. В профиль «Водомерка» напоминает колоссальный чемодан на восьми длинных тонких лапках. Каждая такая «лапка» выбрасывает бур и закрепляется на льду наподобие штопора, который можно вытащить из бутылки только вместе с пробкой. Анфас танк фамильно похож на разъяренного богомола… только размером с дом. И он никогда не страдал от какого-либо типа отдачи. Потому что в момент открытия огня пневматика «Водомерки» выбрасывает строго вверх артиллерийский комплекс, состоящий одновременно из пускового механизма, электронного «наводчика» и заряда (или зарядов). В условиях мизерной силы тяжести арткомплекс медленно-медленно добирается до верхней точки траектории полета, а потом ничуть не быстрее падает на поверхность. И все это время арткомплекс может не переставая лупить по цели, время от времени корректируя наводку… Когда у Залесского спросили: «А как же борьба за живучесть? Ведь это чудовищно большая цель!» — он ответил, ничуть не смутившись: «Для высокоточного оружия все равно, что надо поразить — письменный стол или проспект. Моя «Водомерка» борется за живучесть, уничтожая всех, кто может ей угрожать». Действительно, танк несет около четырехсот арткомплексов.

…И сейчас по Международному Центру Юпитерологии проходил один вал огня за другим. Боевики вяло отстреливались, но куда большую надежду возлагали на убежища. Контракт — хорошо, а жизнь лучше.

«Вот это и называется порядочная огневая поддержка, — заметил про себя Шматов, — в конце концов, что это за война такая, когда убивают твоих солдат!»

Комбриг велел прекратить бомбардировку Центра. Десант вышел из транспортеров, демонстрируя готовность к атаке. Центр нагло огрызнулся несколькими вспышками.

«Мало им».

Полковник велел повторить огневой удар.

И еще раз.

И еще.

Больше, кажется, никто не шевелится?

Только после этого он приказал пехоте занять развалины Центра и подготовить их к уничтожению.

Пламя взрыва расцветило лед всеми цветами радуги. Необыкновенно красивое зрелище!

…Когда полковнику доложили о потерях в живой силе и технике, о пленных и трофеях, он удовлетворенно покачал головой:

— Ведь можем, когда припрет. Сорок три минуты на все — и ни одного убитого. Глядишь, в учебники войдем… Господин майор, готовьте «отходной» текст, утвердите у меня и разошлите по тем же адресатам. Республика сворачивается.

Михайлович удовлетворенно заулыбался…

В последнем публичном выступлении перед согражданами пожизненный монарх заявил:

— Свободные люди! Наше отделение от Русской Европы оказалось исторической ошибкой. Теперь мы стремимся к мирному воссоединению. Конфронтация прошлого, значит, забыта. Если никто не против, я объявляю республику закрытой. Протесты принимаются в течение пяти минут. Время пошло.

Протестов не поступило.

— Благодарю всех за проявленную отвагу, сознательность и слаженность действий. Отменяю все, кроме полевого устава. Правительство Русской Европы только что сообщило: сепаратизм нам прощается. Ради, значит, мира на планетоиде нам даже вернули гражданство, а также старые звания и должности. Бригада поставлена на довольствие. Если кто не понял, я разъясню: неграждане государства не отвечают за деяния, совершенные ими, пока они были гражданами. Можете спать спокойно. Все, кроме сержанта Лядова…

Вручая полковнику Шматову Суворовский крест в неофициальной обстановке, премьер с некоторой иронией поинтересовался:

— Говорят, вы, комбриг, обещали выдать новую конституцию за сорок восемь часов… А если бы это действительно потребовалось?

— Не сомневайтесь, господин гражданский консул, не подвел бы.

— А… скажем, за двадцать четыре часа?

— Твердо обещать не могу. Вот если бы вы спросили меня об этом, когда я ходил еще в лейтенантах…

Дмитрий Воронин

ЧЕМПИОНКА

Анна Кротова заканчивала свое выступление. До конца оставались считанные секунды, и Роберт Ротби уже не смотрел на площадку — все было ясно и так. Поэтому, когда дружно вставший стадион приветствовал бурными овациями замершую гимнастку, он лишь вяло хлопнул несколько раз в ладоши, больше отдавая должное традиции, чем восхищаясь мастерством этой русской девчонки.

На табло вспыхнули оценки жюри… Ротби равнодушно бросил взгляд на ряд «десяток» и слегка скривился. Судья из Германии поставила 9,8 — это можно было ожидать, она всегда занижала русским оценки… Но итог все равно предрешен — его Эсти наверняка не сможет достичь такого результата. И уж тем более — его превзойти. Уж он-то лучше всех знал возможности своей воспитанницы.

Овации все еще не смолкалй. Эта русская уже в который раз получает практически высший балл — и где только они таких самородков находят. Правда, сейчас девочек начинают готовить к гимнастической карьере уже с шестимесячного возраста, но ведь дело еще и в наследственности. Что бы там ни говорили о русской безалаберности, но их бескрайние леса все еще обеспечивают, по крайней мере часть населения, относительно чистым воздухом и более-менее экологически чистыми продуктами. Отсюда и результаты.

Табло проинформировало о следующей участнице. Юная аргентинка выбежала на поле и замерла в ожидании музыки. С места Ротби была отлично видна ее поза — ему пришло в голову, что нормальный, не «выращенный» специально для этой цели человек, приняв такое положение, уже сломал бы себе позвоночник. В трех местах…

Тереса начала танец. Отрешенно наблюдая за ее пластикой, Ротби мимоходом отмечал про себя недостатки гимнастки. Его многолетний опыт позволял с уверенностью заявить, что девочку начали тренировать в год, а то и в полтора — нет уже у нее той змеиной гибкости, которую только что продемонстрировала эта русская, Анна… Конечно, тренер аргентинки добился многого, даже очень — но просчеты все равно были видны. И пожалуй, девочка уже старовата для Олимпийских игр, десять лет — не шутка, еще три-четыре года, и неизбежные побочные эффекты тренировок превратят ее в полупарализованную развалину. Ну, может, она выступит на следующих играх… если повезет. Но показать что-нибудь мало-мальски значительное не сможет, артрит не позволит. Сейчас — ее последний шанс, вряд ли она вообще доживет хотя бы до двадцати, редко такое случается с гимнастками. Не зря кто-то из острых на язык журналистов назвал этих спортсменок «свечками» — они сияют ярко, но сгорают быстро.

Выступление наконец закончилось. Тереса получила свою долю аплодисментов — довольно небольшую долю, в сравнении с предыдущей спортсменкой. И оценки были куда скромнее, пожалуй, даже бронза ей не светит.

— Ну что, Роб, кажется, Эсти имеет шансы?

Ротби с болезненной гримасой повернулся к своему соседу. Дейл Заг, его давний партнер и даже в какой-то степени друг, неторопливо сосал пиво, развалясь в кресле. В настоящее время Заг вызывал у своего шефа исключительно раздражение.

— Какой, к дьяволу, шанс? — резко бросил Роберт, окидывая толстяка презрительным взглядом. — Эта русская сука получит золото, готов поставить что угодно…

— Конечно, получит… — примирительно взмахнул руками Заг, пролив пиво на дорогой спортивный костюм, смотревшийся на его толстой туше по крайней мере дико. — Я не о том. Бронза-то наверняка будет нашей. Брось, Роб, это тоже неплохо, в конце концов, это первое наше выступление. И все еще впереди.

— До тех пор, пока Болотин находит таких вот… — Роб с некоторым трудом удержал готовое сорваться с языка слово, — таких девок, нам ничего не светит. Мы никогда не сможем достичь такой гибкости и точности движений, по крайней мере — не с нынешними методами.

— Придумаем новые, — пожал плечами Заг.

По табло побежали новые строки…

— А теперь, уважаемые болельщики, вы увидите событие, которое запомните навсегда. На нашей Олимпиаде, впервые в мировой истории, к соревнованиям допущен робот…

— Позволь перебить тебя, Стив, скорее, роботесса…

— О да, конечно! Итак, сейчас свое мастерство покажет нам роботесса Эсти Эйч, продукт новейших технологий концерна «Ротби Инк». Вот она выходит на площадку… Как ты думаешь, Билл, насколько правомерно допускать роботов… о, прости, роботесс к спортивным состязаниям?

— Ну, Стив, я бы сказал, что это вполне законно. Прецедент был создан, насколько я помню, еще в конце двадцатого века, когда компьютеры впервые приняли участие в шахматных турнирах.

— Согласен, Билл! И все же можно ли сравнить человека и машину?

— Стоит ли загадывать, Стив? Думаю, наше авторитетное жюри вскоре скажет свое слово. А пока…

— О, выступление началось! Обратите внимание, дамы и господа, какая отточенность движений Эсти, какая точность!

— И тем не менее, Стив, я позволю себе заметить, что ее танцу чего-то не хватает. Думаю, наши зрители тоже смогут заметить некую… бездуховность танца. Нет жизни, порыва — лишь заложенные в программу действия. Впрочем, это лишь мое мнение.

— И оно не совпадает с моим, Билл. Смотри, как великолепно она движется. Мне кажется, что эта… м-м… девочка вполне достойна высшей похвалы. Конечно, выступление Кротовой вне конкуренции, но если Эсти не получит бронзы, я первый обвиню судей в шовинизме… О господи!

— Стив, она…

— Да, Билл, с ней что-то не в порядке! О, нога! У нее, похоже, вышел из строя коленный сустав! Но она продолжает выступление, господа болельщики, продолжает! Какая воля к победе!

— Звучат финальные аккорды, и мы со Стивом, как и вы, уважаемые поклонники художественной гимнастики, с нетерпением ждем оценок жюри.

Когда в коленном шарнире Эсти лопнул маслопровод, этого не заметил никто, даже сам Ротби. Плавность движений машины не изменилась ни на йоту, и лишь ноутбук на коленях Роберта, непосредственно контролирующий состояние систем Эсти, выдал сигнал тревоги.

— Может, прекратить выступление? — неуверенно спросил

Заг, заранее уверенный в ответе.

— Нет, — резко бросил тренер, пальцы которого замелькали над клавишами, передавая роботу команды. — Она будет продолжать.

— Колено не выдержит, — с сожалением вздохнул Заг. — Без масляной пропитки продержится всего несколько секунд.

— Надеюсь, ты, как всегда, излишне пессимистичен, — хмыкнул Роберт. — Эсти осталось полминуты, всего тридцать секунд…

Заг пожал плечами и отвернулся. Когда вопрос конструкции робота, входящий в общем-то в его компетенцию, поднимался им на любом совещании, шеф попросту затыкал ему рот. Предельная облегченность, даже в ущерб надежности — вот девиз Ротби, который сейчас и приводит к этим, прямо скажем, плачевным результатам. Конечно, там, на совещаниях, Заг уступал — и не только потому, что шеф, как говорится, всегда прав. В конце концов, выступление длится полторы минуты, а потом Эсти может хоть рассыпаться на части — это никого особо не трогало. Но он слишком хорошо знал, насколько облегчена конструкция, поэтому никаких иллюзий не питал. Колено выдержит максимум пятнадцать — двадцать секунд, а потом…

Компьютер выплюнул на экран очередную порцию паники, но Роберт проигнорировал вопли диагностической системы. Эсти продолжала выступление. Лишенный масляной защиты, коленный сустав стремительно разрушался, пока наконец не вышел из строя полностью. Нога вывернулась под неестественным углом, но Эсти, казалось, даже этого не заметила, ее мозг, поощряемый командами тренера, лишь сменил программу на более щадящую. И это сразу бросилось в глаза всем — и зрителям, и комментаторам, и, конечно, жюри. На лбу Ротби выступили капли пота, он с дрожью ждал последних тактов музыки… надеясь на чудо.

Чудес не бывает — гласит народная мудрость, которая в эти мгновения нашла свое очередное подтверждение. Буквально за несколько секунд до конца выступления сустав окончательно развалился, колено надломилось, лопнула искусственная кожа, исторгнув на ковер фонтан гидравлической жидкости.

Робот, потеряв равновесие, упал на спину — диагностическая система, оценив разрушение, отключила двигатели. «Девочка» со сломанной ногой неподвижно замерла…

— Никогда робот не сможет превзойти человека!

Ротби метался по кабинету, как разъяренный тигр. Заг, развалясь в кресле, меланхолично сопровождал шефа взглядом. За его спиной здоровенный, на полстены, экран показывал лабораторию — техники разбирали сустав робота.

— Это ты уговорил меня, негодяй! Ты… миллионы вложены в этот проект, и что? Судьи вообще не стали ставить оценки, бог мой, какой позор!

— Не нервничай, босс. На следующей Олимпиаде мы все наверстаем.

— И это говоришь мне ты? Кто утверждал, что никто не сможет сравниться с этой моделью? И что мы видим? Сопливая девчонка берет золото, а твою Эсти сейчас разбирают на запчасти… Спорт удел человека, пора бы тебе это понять.

— Человек… — криво усмехнулся Заг. — Ни один человек, я имею в виду Homo Sapiens, не способен на то, что делают эти девчонки. Они давно уже не люди, они специально выращены для этого. Как индеек выращивают на мясо, так и этих… «девочек» выращивают для спорта. Одноразовый товар, свечки…

— Они люди. Ты сам знаешь, что в двадцатом веке возможности для совершенствования своего организма гимнастки исчерпали полностью. Не помогали даже допинги, после того как их официально разрешили. Теперь, чтобы достигать новых высот, надо идти другими путями. Хирургия, может даже генетика…

— Что и доказывает мои слова. Эта твоя хваленая Анна не более человек, чем наша ST-8. Только что Эсти состоит из пластика и металла, а эта чемпионка — из кожи и костей.

Ротби с силой ударил кулаком по столу, его лицо пылало от уже не сдерживаемой злости.

— Все! Я сворачиваю программу! Твои железки ни на что не годны. Оставь спорт людям и впредь конструируй… официантов…

— Что ж, Анечка, ты молодец… Я не побоюсь этого слова, ты просто чудо. Честно признаться, я ожидал успеха, плох тот тренер, что не верит в свою подопечную, но я и не думал, что твой взлет будет столь головокружителен…

Болотин задумчиво крутил в руках золотую медаль, неторопливо пропуская голубую ленту между пальцами. Он надолго замолчал…

Семь лет принесли успех. Семь лет непрерывной, изматывающей работы, тренировок, детального изучения всех нюансов выступлений прежних чемпионок. Анна отрабатывала каждый элемент своего выступления сотни раз, пока не достигла именно того, что он хотел увидеть.

Объявление о том, что в составе американской сборной будет выступать робот, модель ST-8 компании Ротби, его порядком обеспокоило. Прежде всего тем, что впервые машина была официально допущена к соревнованиям. Ничего хорошего этой Эсти не светило, даже не произойди у нее поломка. Болотину было хорошо известно возмущение членов жюри, и он был совершенно убежден, что никто из них никогда не поставил бы этой бездушной железке высший балл. Ротби допустил одну ошибку — люди не любят, когда машины их столь явно превосходят.

Так что поломка пришлась весьма кстати. Все еще раз осознали, что машина не сможет сравниться с человеком, зато его Анна предстала во всем своем блеске.

Да, эта Олимпиада сделала его известным и, чего уж там, богатым человеком. На такое lie жаль положить годы труда. Но жизнь не останавливается, и впереди — новые вершины, которых надо достичь.

Болотин задумчиво посмотрел на молча сидящую в кресле Аню.

— Но нам с тобой еще работать и работать… — задумчиво продолжил он, продолжая ласкать пальцами медаль. — Пожалуй, пару недель мы отдохнем, за тобой понаблюдают специалисты, а потом, пожалуй, возобновим тренировки. Думаю, что через четыре года ты…

Он снова внимательно посмотрел на девочку. Да, через четыре года… Сейчас вряд ли хоть одна гимнастка рискнет выйти на площадку в одиннадцать лет, во всяком случае, на Олимпиаде слишком мало шансов. Эго, пожалуй, даже сможет оказать психическое давление на жюри, они просто привыкли к семи-восьмилетним спортсменкам. Еще бы, уже к десяти годам в организме начинают накапливаться побочные эффекты генетических воздействий.

Может, широкой публике это и неизвестно, но опытные тренеры знают, что самые лучшие результаты достигаются только так: генное конструирование позволяет достигать идеальных способностей. Ну а последствия… Спорт не должен стоять на месте, а значит, для победы можно использовать любые способы. Цель оправдывает средства.

Кто-то, кажется, утверждает, что возможности человека исчерпаны… В чем-то они, безусловно, правы.

— Как ты думаешь, девочка, мы ведь победим, верно?

Анна не ответила. При создании организма девочки голосовые связки попали в перечень органов, которые не были сочтены необходимыми для. будущей звезды гимнастики. Зубы и язык, обоняние, кишечный тракт, половые органы — все это рудименты. Капельница с витаминизированной глюкозой вполне обеспечит ее питательными веществами, а до секса она все равно не доживет.

Что там говорят журналисты? Что современная гимнастка — уже не человек, по крайней мере не Homo Sapiens? Что ж, возможно… Но они, эти девочки, становятся чемпионками.

И они все же люди… ну или почти люди… Свечки.

Homo Sportus.

Наталья Точильникова

ДУХ ОГНЯ

Антуан д’Эль, студент Парижского университета, возвращался от позорного столба рынка, что на Круа дю Трауар — перекрестке улиц Сент-Оноре и л’Арбр Сек. Там должны были повесить какого-то вора, который был к тому же поэтом. Но он написал оду в честь короля и был помилован. Как его звали? Кажется, Франсуа Вийон. Антуан был очень разочарован и в сердцах проклинал хитрость рифмоплетов и чувствительность августейших особ. Нет, наш герой не был жесток, и вид чужой смерти вовсе не доставлял ему удовольствия. Просто он был ученым и мечтал постичь тайну жизни и смерти. А как еще понять, чем отличается одно от другого, если не наблюдать за агониями осужденных, отбросив отвращение и ужас? Антуан занимался алхимией и медициной. Его комната, которую он снимал в дешевой гостинице на улице Фуар, была завалена толстенными фолиантами, заставлена пробирками, колбами и пузырьками с химическими препаратами. Он мечтал создать гомункулуса, но его творения всякий раз оставались мертвы.

Антуан вошел в гостиницу и встретил неприязненный взгляд хозяйки. Нет, он был тихим постояльцем, аккуратно вносил плату и даже не участвовал в чересчур веселых студенческих пирушках. Но занятия этого студента казались хозяйке крайне подозрительными, и нельзя сказать, что она была так уж неправа. С предыдущего постоялого двора наш школяр был с позором изгнан после неудачи очередного эксперимента по оживлению гомункулуса. Неизвестно, что уж там взорвалось, но взорвалось, и половины крыла дома как не бывало. Так что Антуан быстренько собрал те из своих вещей, что чудом остались целы после пожара, и недолго думая покинул злополучный постоялый двор, пока хозяин не догадался позвать полицию.

Мсье д’Эль опустил глаза под взглядом хозяйки и решительно поднялся на второй этаж. Войдя в свою комнату, он задумчиво посмотрел на большой стеклянный сосуд с неприятного вида серой слизью. Очередное искусственное существо упорно не хотело оживать. Вдруг нашего алхимика осенила несомненно гениальная идея. «Да! Именно так! — воодушевленно подумал он. — Как это я раньше не догадался!» И он подошел к своим пробиркам и с трепетом и надеждой дрожащими руками слил вместе содержимое двух из них. Смесь вспыхнула, зашипела, и над пробиркой вырос высокий и острый язык пламени. Антуан героически подавил в себе желание отбросить пробирку подальше от себя и аккуратно вернул ее в держатель. Язык пламени вырос еще, заколебался и принял очертания, отдаленно напоминающие человеческие.

— Я к твоим услугам, Антуан д’Эль, величайший из алхимиков, — сказал огонь и поклонился. Или, может быть, это ветер влетел в окно и качнул пламя.

— Как! Неужели я наконец создал живое? — прошептал ошеломленный студент.

— Нет, — с явной иронией возразил язык пламени. — Ты только смог вызвать меня. Я существовал всегда. Я Дух Огня.

— Я думал, что духи огня — саламандры, — осторожно возразил Антуан.

— Много ты понимаешь! Я пришел, чтобы помочь тебе. Что ты хочешь оживить? Вон ту гадость? — И Дух Огня кивнул в сторону слизистой заготовки гомункулуса.

— Да-а. Хотя бы, — неуверенно согласился Антуан.

— Ну так смотри!

Дух Огня вытянулся, оторвался от пробирки, взлетел над рабочим столом Антуана и самоотверженно нырнул в отвратительную слизь гомункулуса.

Через минуту там что-то зашевелилось, и над стеклянным чаном показалось что-то мокрое и бесформенное. Оно медленно перевалилось через край, неуклюже перебирая лапами-отростками, грузно упало на пол и, вероятно от избытка сыновних чувств и благодарности к творцу, поползло по направлению к своему создателю, оставляя на полу вонючий мокрый след. Антуан отступил на шаг:

— Эй! Что ты мне оживил?

— То, что ты создал.

Дух Огня беззаботно висел над отвратительным монстром и явно посмеивался.

— Верни! Верни его обратно! Немедленно!

— Хорошо, — сразу согласился. Дух Огня, и гомункулус лениво, отправился в обратный путь.

Студиозус печально смотрел ему вслед.

— Это не мое творение. Ты дал ему жизнь, и только тебе он послушен.

— Я могу поделиться с тобой своим даром, — ответил Дух Огня и подмигнул. А может быть, это случайная искра нарушила спокойствие пламени.

— И тогда я сам смогу оживлять свои творения? — недоверчиво спросил студент.

— Конечно. Но я потребую платы.

Антуан нахмурился.

— Успокойся. Не твою душу. Поверь, она мне совершенно ни к чему. Мне нужно твое тело. Да и то только ночью. Днем оно будет принадлежать тебе. И лишь после того, как угаснет последний луч заката и сгустятся вечерние сумерки, я буду вселяться в тебя. Но ты ничего не заметишь. Это будет лишь сон, который ты забудешь сразу, как только проснешься.

— Зачем тебе это? — настороженно спросил наш алхимик.

— Не все ли тебе равно? У меня есть дела на земле, а люди слушают только людей и доверяют только людям. Мне нужно человеческое тело.

Антуан задумался. Предложение было страшным, но заманчивым.

— Я вижу, ты колеблешься, — сочувственно проговорил Дух Огня. — Это естественно. Что ж, я дам тебе время на размышление. Думай до завтрашнего вечера. Тогда я снова прилечу к тебе, и если ты решишь согласиться, мы пойдем в одно место и совершим обряд, подтверждающий наш договор.

И Дух Огня исчез, оставив Антуана мучиться страхом и сомнениями.

Весь следующий день наш студент не находил себе места. Но к вечеру он понял, что решился. Власть над жизнью и смертью была его навязчивой идеей, его прекрасной и сокровеннейшей мечтой, и он не мог от нее отказаться, какой бы платы ни потребовал от него таинственный Дух.

Опустилась вечерняя тьма, и Дух Огня вновь появился перед ним, подобный отблеску далекого пожара.

— Ну что? Ты готов? — спросил он студента так, словно заранее знал ответ.

Антуан медленно кивнул.

— Тогда следуй за мной.

И они покинули гостиницу и пошли по темным парижским улицам. Дух огня плыл впереди, становясь все больше, но бледнее, и вот он уже достиг нормального человеческого роста и стал полупрозрачен, как привидение. Он как будто специально выбирал самые глухие места, и вскоре нашему студиозусу стало сильно не по себе. Он уже не узнавал города.

— А что это за место? — шепотом спросил он.

— Увидишь, — кратко ответило привидение.

Они повернули на следующую улицу, которая, казалось, была еще темнее предыдущей, и перед ними вырос огромный готический собор, подобный провалу тьмы на фоне более светлого, усыпанного звездами неба. Нет, это был не Нотр-Дам. Антуан не помнил этого собора.

— Где мы? — еще тише с трепетом спросил он своего проводника.

— Мы пришли.

Несмотря на поздний час, ворота собора почему-то оставались открыты, и наши герои поднялись по невысокой лестнице и вошли в храм.

Здесь было еще темнее, чем на улице.

— Может быть, зажечь свечу? — прошептал студент.

— Не стоит, — ответил призрак и стал намного ярче.

В этом трепещущем свете Антуан смог разглядеть высокие своды собора, полутемные росписи, фигуры святых, скульптуру Мадонны и огромную звезду Давида, выложенную на полу каменной мозаикой.

— Это символ Вселенной, — сказал Дух Огня. — Он нам понадобится.

И язык огня качнулся к золотой решетке возле алтаря и коснулся одного из ее прутьев.

— Подойди сюда и возьми это! — властно сказал он Антуану.

— Взять? Это? — удивился студент, но покорился и подошел к решетке. Прут подался сразу и без усилий, и через мгновение Антуан понял, что держит в руке длинное золотое копье.

— Теперь слушай, что ты должен делать, — проговорил Дух. — Встань в центр Маген-Довида и вонзи в него золотое копье со словами: «То, что было огнем, — стань огнем!» Тогда ты станешь тем, что ты есть, освободив свою душу, и тогда мы сможем объединить свои сущности.

— Pater noster, qui es in caelis… — одними губами прошептал Антуан, где-то в глубине души понимая, что в такой ситуации это, вероятно, надо читать наоборот, с конца к началу.

— Не поможет, — усмехнулся Дух. — Ни так, нй этак. Иди же! Или ты передумал?

И Антуан сам не заметил, как оказался в центре звезды. Уже почти не сознавая, что делает, он с силой вонзил золотое копье в каменную плоть пола, и столб огня вырвался из свежей раны собора и устремился ввысь под его темные своды. Раздался грохот и звук падающих камней — это взорвался купол и разлетелся вдребезги, открыв неровный лоскут усыпанного звездами неба. —

Антуан посмотрел на свою руку и ужаснулся. Она больше не была рукой. Это был язык пламени. Бывший студент понял, что стал огнем, так же, как тот Дух, что привел его сюда.

— Теперь мы почти равны, — торжественно сказал Дух Огня, взял с алтаря причастную чашу и слегка пригубил ее. — Подойди!

Антуан повиновался.

— Пей! — приказал Дух и протянул ему чашу.

— Отсюда? — с ужасом спросил алхимик. — Там кровь?

— Нет. Возьми!

В чаше не было крови. Там был огонь. Живой и ослепительный, он бился о ее золотые стенки, как плененный зверь. Антуан набрался мужества и отпил из чаши. Но пламя не обожгло ему ни губ, ни горла, ведь он и сам был огнем. И в тот же миг, как огонь вошел в него, Антуан вновь стал человеком, и его плоть стала обычной плотью.

— Теперь ты сможешь оживлять мертвое, — сказал Дух Огня, который остался Духом Огня. — Надо только сказать: «Именем Несущего Свет!»

Алхимик посмотрел вокруг:

— Позволь, я попробую.

— Я не волен позволять или запрещать тебе. Теперь ты решаешь сам.

Взгляд Антуана упал на скульптуру Мадонны, и наш студент недолго думая повернулся к ней, гордо и властно посмотрел в лицо Марии и проговорил:

— Именем Несущего Свет, оживи!

Фигура мадонны встрепенулась, подняла голову, посмотрела на Антуана и, разняв руки, сложенные в молитвенном жесте, простерла их к нему. Кажется, ее губы уже приоткрылись, чтобы что-то сказать, но Антуан остановил ее:

— Не надо! — вскричал он. — Остановись! Именем Несущего Свет!

И фигура вновь замерла, так и оставшись с простертыми вперед руками..

— Не стоит оживлять Христа, Мадонну и Святых, — назидательно проговорил Дух Огня. — К тому же ведь это не твои творения.

— Я должен сейчас отдать тебе свое тело? — обреченно спросил Антуан.

— Нет. Со следующей ночи. А сейчас можешь возвращаться в свою гостиницу.

Близился рассвет, и, не более получаса проплутав по незнакомым улицам, Антуан неожиданно вылетел прямо на Грев-скую площадь. Этот факт показался ему не слишком хорошим предзнаменованием, но зато отсюда не составляло труда найти дорогу к дому. Наш студент чувствовал себя совершенно обессиленным после треволнений этой ночи и, придя домой, не раздеваясь упал на кровать и немедленно заснул.

Прошло около месяца. Но и этого времени с избытком хватило, чтобы по городу поползли странные слухи о колдуне с улицы Фуар.

— Он сделал восковую куклу человеческого роста и оживил ее, — нервным шепотом рассказывала хозяйка гостиницы торговкам на рынке, у которых закупала еду к ужину для постояльцев. — Теперь эта кукла ему прислуживает и везде за ним ходит, почти как человек. Издалека посмотришь — и не отличишь от человека. А еще у нас возле лестницы висит большая кабанья голова. Так вот, этот мсье только посмотрел на нее, и она раскрыла пасть и оскалила зубы. Мой муж это видел. Точно так и было.

Служанка трактирщицы стояла рядом с огромной корзиной для продуктов и преданно кивала.

— А он точно был трезв, твой муж? — недоверчиво осведомилась торговка.

Хозяйкин муж был человеком тихим, незаметным и явно под каблуком у жены. Особого пьянства за ним тоже не ii числилось, так что трактирщица даже оскорбилась:

— Если и выпил — то уж не так, чтоб мерещилось! Не то что твой благоверный!

Но оставим этих достойных дам выяснять отношения и вернемся к нашему алхимику. А он вовсе не был рад чересчур широкой огласке, которую получило его открытие, и про себя проклинал болтовню хозяйки. Ожившую восковую куклу он тоже не выставлял напоказ и то, что о ней стало известно хозяевам трактира, объяснял себе наличием многочисленных дыр, просверленных в стенах излишне любопытными постояльцами. Но Антуана волновало не только это. Да, его творения оживали, но не были независимы. Наибольшее, на что они были способны, — это четко выполнять его приказы.

— Дух Огня! — позвал Антуан. — Дух Огня! Ты обманул меня!

— Нет! — прозвучал в его голове ответ. — Твои творения живут. А я обещал тебе только это. Разве я говорил, что они будут свободными?

— Но я хочу, чтобы они были таковыми.

— А ты не боишься, что они взбунтуются против своего создателя, что они проклянут тебя?

— Пусть. Но только тогда я стану настоящим творцом.

— Это не так просто. Чтобы стать настоящим творцом, нужно умереть и возродиться снова в своем творении, отдав ему себя. Только в момент смерти, когда твоя душа вырвется на свободу, ты сможешь создать поистине живое, только если забудешь о том, что умираешь и найдешь силы думать лишь о своем творении.

— Ты предлагаешь мне самоубийство?

— Ритуальное самоубийство, — со смаком уточнил Дух Огня.

— Нет! Я люблю мир и жизнь и не собираюсь с ними расставаться ради твоей химеры. Убирайся! Я больше не хочу тебя слышать. Твое время — ночь.

— Мне что, совсем уйти? — осведомился Дух.

— Да.

— Смотри, не докричишься!

— Больно ты мне нужен!

— Ну что ж, прощай! — И голос Духа Огня надолго замолк в душе Антуана.

Но зато слухи о таинственном студенте росли и ширились, несмотря на все усилия Антуана прекратить это безобразие. Так что он не очень удивился, когда однажды ранним утром в дверь его комнаты кто-то громко и требовательно постучал.

— Да? — ответил полусонный Антуан. — Кто там еще?

— Лейтенант полиции Пьер де ла Деор. Именем короля откройте!

Тюрьма Шатле, куда заключили нашего несчастного студиозуса, была ничуть не лучше всех остальных заведений подобного рода. Маленькая камера с низким каменным сводом, охапка соломы на полу, зарешеченное окошко, в которое виден лишь крошечный кусочек неба, да и то только если достать до прутьев решетки и подтянуться на руках. Антуан в сердцах ударил кулаком по ни в чем не повинному камню стены и проклял свою доверчивость и неумеренное любопытство, не забыв, разумеется, и о лукавом Духе Огня.

Как и ожидал Антуан, его дело разбирал церковный суд, а это значит, что нашему герою грозил костер или в лучшем случае виселица на паперти Нотр-Дам, где епископ вешал своих осужденных.

— Ваше имя? — строго спросил судья.

— Антуан д’Эль.

— Мсье Пишар, вы узнаете этого человека?

Из темноты в центр зала вывели высокого худого человека, по виду студента. Вид он имел замученный и отрешенный. «Верно, какой-нибудь магистр искусств», — предположил Антуан. Никогда раньше он не встречал этого человека.

— Да, — ответил мсье Пишар. — Это он.

— Так это он возглавлял ваши нечестивые сборища? — уточнил судья.

Пишар кивнул:

— Он смеялся над рассказом о грехопадении. Он говорил, что его придумали люди, чтобы оправдать свою леность и отсутствие любознательности. Настоящим грехопадением было то, что люди объявили запретными плоды с древа познания и приписали этот запрет Богу. Тогда они убили в себе подобие Божие, потому что запретили себе творить.

— Что ты несешь? — воскликнул Антуан. — Я никогда не говорил ничего подобного! Я даже никогда тебя не видел! — Он рванулся было к клеветнику, но сильные руки стражей удержали его.

— Ты же знаешь, что я помогаю тебе, — печально проговорил Пишар. — Трудно решиться самому.

— Преступник опознан! — торжествующе объявил судья. — Уведите!

Только по пути в камеру Антуана наконец осенило. Как он не понял этого сразу. Верно, хлеб и вода и отсутствие свежего воздуха не способствуют нормальной работе мозга. Да, конечно! Дух Огня, овладевая по ночам его телом, организовал какую-то еретическую секту. И теперь Антуану ни за что не оправдаться. Все члены секты видели его и без труда опознают. «Да будь он проклят!» — прошептал наш незадачливый алхимик.

В секте оказалось человек двадцать. Все они не только во всем признались, но и с готовностью выдавали своих товарищей, почти без всякого давления со стороны следствия, так что это удивляло даже церковный суд, пока не стало известно, что в секте были в чести ритуальные самоубийства. Двое молодых людей даже совершили этот ужаснейший из грехов и наложили на себя руки. По решению церковного суда их тела были эксгумированы и повешены возле позорного столба рынка. Да и обречь на смерть единоверца считалось среди сектантов делом добрым и достойным всяческой похвалы. «Смерть — это освобождение, — считали они. — Но не каждый решится сам порвать свои путы. Помочь в этом ближнему, готовому к таинству смерти, — наш долг». У парижского суда вовсе не было намерений устраивать массовую казнь, и если бы еретики попросили о снисхождении, их бы, возможно, и помиловали, но никто из них не произнес слов покаяния, и все они были приговорены к сожжению.

По традиции, прежде чем сжечь, преступников выставили у позорного столба рынка. И Антуан стоял там вместе с теми, кого он никогда раньше не знал, но кто считали его своим вождем. Он был единственным, кто не сознался в ереси, но это не спасло его от смертного приговора. И наш бывший студент смотрел на жаждущую зрелища толпу и вспоминал себя несколько месяцев назад, когда он мечтая открыть тайну жизни и смерти, стоял в такой же толпе и ждал казни того легкомысленного поэта. «А что, если он не во всем лгал, этот Дух Огня? — неожиданно спросил себя Антуан. — Что, если попробовать. В конце концов, мне все равно нечего терять». И когда у ног его запылал костер, Антуан собрал в кулак все свои силы и думал лишь о том, что он должен сделать. Дыхание его перехватило, и на Миг он увидел площадь рынка где-то далеко внизу. Потом все накрыла тьма. «Нет! — беззвучно прокричал он. — Именем Несущего Свет! То, что было огнем, — стань огнем!» И столб огня взлетел в небеса и обжег землю, и Антуан почувствовал, как его обволакивают клубы густого черного дыма. «Дух обманул меня, — в отчаянье подумал он. — Это просто дым от костра». Но налетел ветер, и в слое дыма возник узкий разрыв, обнаживший далекую землю. Она была безвидна и пуста.

— Зачем ты дал им эту власть, Люцифер? Нельзя творить, не имея любви. Каждый из них лишь сотворит себе ад.

— Пусть так. Но нельзя научиться поистине любить, не став творцом, — ответил Несущий Свет, и звездный ветер качнул его огненное тело. А внизу под их ногами закручивался спиралью Млечный Путь, и двадцать новых миров расцветали на его сияющих крыльях. А эти двое все продолжали спорить, и ни один не мог победить другого, и спор этот не кончался до свершения сроков.

Роман Афанасьев

ВЕЧЕР ТЕПЛЫЙ. ВЕЧЕР ТАЛЫЙ

Зеленая поляна была залита солнечным светом. Огромные деревья, в зеленом мареве листвы, стояли словно часовые, охранявшие покой тихой поляны. Он лежал на спине, в центре зеленого великолепия, уставившись невидящими глазами в бездонное синее небо, и не пытался шевелиться.

Внезапно в поле его зрения появилась прелестная женская головка — с золотыми кудряшками волос, с черными длинными ресницами, голубыми глазами и чувствительными алыми губами. На вид — девушка, даже скорее девочка, лет шестнадцати. Розовые щечки пылали утренней зарей. Она наклонилась ниже.

— Ты кто? — спросила она.

— Человек, — просто ответил Он.

— Так не бывает, — звонко рассмеялась девушка. — Какой же ты человек? Они все страшные…

Он закрыл глаза, надеясь, что мираж пропадет. Так не хотелось сходить с ума.

Его тронули за плечо, и глаза открылись сами собой. Девушка по-прежнему стояла над ним, заинтересованно разглядывая свою находку.

Он перевернулся на живот, со стоном поднялся на колени и встал, морщась от боли в пояснице.

Вокруг был лес. Настоящий сказочный лес, и он стоял посреди него на залитой солнцем поляне рядом с прекрасной девушкой, напоминавшей ангела.

— Пойдем? — прощебетало это создание. — Пойдем к нашим? Какой ты забавный…

Все-таки девушка. Белоснежное платье с бретельками на загорелых плечах, венок из одуванчиков на голове, белокурые длинные волосы в мелких кудряшках.

— Ну пойдем! — Она взяла его за руку и потянула на себя.

Он вяло шагнул вперед. Ноги отказывались служить, как, впрочем, и голова. Перед глазами плавал странный туман, и память как-то пугливо пыталась скрыться за ним.

Девушка, обрадовавшись, потянула его за собой:

— Пойдем-пойдем! У нас давно новеньких не бывало!

Он покорно шагнул вперед, подчиняясь этому натиску. Его права рука была захвачена в плен нежной дамской ручкой. А вот левая почему-то противно ныла, словно он потянул связки. В этой руке была зажата какая-то тяжесть. Он опустил глаза, пытаясь рассмотреть, что там такое, и увидел автомат. Автомат! Сапоги, гимнастерка, ремень и кобура на нем… Помнил! Как все это называется, он помнил! Помнил, что это автомат и зачем он нужен…

Остальное… Остальное скрывалось за темной пеленой, где-то на краю сознания. Темная туча, где-то там, далеко в голове, напряглась, в ожидании грозы. «Имя! — подумалось ему. — Какое же имя вертится у меня в голове? Кто я?»

— Кто ты? — снова спросила девушка.

«Кто я?»

— Человек, — машинально ответил Он.

Девушка снова звонко рассмеялась в ответ, и в этот момент из грозовой тучи на краю памяти ударила молния, на мгновенье ослепив его. Память навалилась, подминая под себя сознание…

В углу палатки, на свернутой грязной шинели лежал человек. На китель с погонами капитана был накинут халат, бывший когда-то белым. Сейчас он приобрел багрово-коричневый цвет — цвет запекшейся крови, чужой и своей.

— Ближе, — прошептал капитан, и Он наклонился над ним.

— Как там? — спросил военный, ворочая запекшимися губами.

— Отступаем. — Ответ горький, как слеза, скатившаяся на щеку. — Отступаем, Михалыч!

— Все ушли?

— Все.

Врач умолк, прикрыв глаза. Осколок в бедре, в левой руке, в боку и еще черт знает где. Бомба. Авиационная бомба.

Налет вражеской авиации — вот как это было. Фашисты, бомбя позиции, специально выцеливая госпиталь, метились по красному кресту. Когда начался налет, в полевом госпитале шла операция. Капитан-медик Самойлов Лев Михайлович, профессиональный хирург, отнимал ногу молодому бойцу Филиппову из второго взвода. Когда стали падать бомбы, операция была в самом разгаре. Никто из врачей не ушел. Ни хирург, ни его ассистент, ни сестра Ирина, ни две санитарки.

Бомба разорвалась довольно далеко, но вот осколки, волна… Что для них стенки полевого госпиталя устроенного в большой палатке.

Одни умерли сразу, другие потом. К утру остался в живых лишь хирург.

— Отступаем мы, Михалыч, — сказал Он. — Гонят нас и в хвост и в гриву…

— Беги, — внятно произнес капитан.

— Михалыч, мы тебя на грузовик…

— Оставь, — прошептал врач. — Я-то знаю… Уматывай быстро!

— Михалыч! _

— Мне остался день. В самом лучшем случае. Потом все, амба. Уходи, лейтенант. Это приказ.

— Не брошу! — Ворот тесен, дышать трудно. — Слышишь, не брошу!

— Уходи, дурак! Уводи людей! У тебя же на шее куча сопляков, ты в ответе за них! Уходи!

— А ты?

Врач прикрыл глаза.

— Там, — шепотом сказал он, — у стенки, где моя шинель. Подай кобуру.

— Зачем? Михалыч, ты что?

— Подай и уходи! Быстро, понял?

Лейтенант не шевелился. Слеза скатилась по щеке в густой лес черной щетины.

— Лейтенант! Подай кобуру и убирайся отсюда! Ну подай! Мне же больно! Больно! Подай, будь человеком!

Сквозь мокрый туман в глазах, на ощупь, Он сунул в холодную руку врача свой ТТ и, шатаясь, побрел к выходу.

— Спасибо, лейтенант, — донеслось в спину.

— Эй, не спи!

Он очнулся. Открыл глаза. Перед ним была все та же белокурая девчонка.

— Ты всегда такой молчаливый? Почему ты спишь на ходу?

— Я. Всегда… — упали слова.

— Пошли на площадь! — восторженно заявил белокурый ангел. — Там сейчас все соберутся!

Он покорно побрел за ней, подчинясь ее настойчивости.

«Странно, — думал он про себя. — Тут помню, тут не помню… Лейтенант. Это я?»

Лейтенант. Это звание. Воинское. Он воин. Человек — воин.

— Эге-гей! — взвился тоненький голосок к зеленым верхушкам. — Выходите, я новенького привела!

Лейтенант с удивлением оглянулся по сторонам. Он оказался прямо посреди деревушки. Одноэтажные ухоженные домики, затянутые зеленым вьюнком. Прямо посреди леса. Утоптанная до пыли дорога уходила за поворот. Дома. Много маленьких домиков среди деревьев.

— Идем! — дернула его девушка. — На площадь, на площадь!

Она подхватила его под руку и буквально поволокла за собой.

Площадь оказалась совсем рядом — круглая полянка, посреди которой расположился каменный фонтан. Его каменная чаша, украшенная статуэтками, была заполнена прозрачной, незамутненной водой. Тоненький султанчик воды выбивался из каменного цветка, стекал по ажурным лепесткам и попадал в водоем, выложенный белой плиткой. Лейтенант завороженно уставился на это зрелище. Красивый фонтан. Очень.

— Смотрите! — раздался звонкий голосок. — Вот он!

Лейтенант обернулся и замер. На пощади было людно… нет, это не то слово! Да, здесь была толпа, но он не видел в ней людей!

Они были почти как он — только черные с рогами, зеленые с крыльями, розовые с длинными носами… Вот кошка, скорее, пантера на задних лапах, смотрит прямо в глаза; вот вроде человек, но с головой быка. Вот огромный мужик, выше его на голову, но весь зеленый и с огромными клыками…

Лейтенанта и девушку захлестнул многоголосый поток. Они все галдели, кричали, пищали — все это обрушилось на лейтенанта как ударная волна. Мозг отказывался воспринимать все это, ему казалось, что он спит.

«Наверно, так бывает перед смертью, — подумалось ему. — Интересно, видел ли это Михалыч?»

Лейтенанта ощупывали, толкали, щипали, передавали друг другу в лапы.

— Тише. Тише! — прорезался сквозь гомон толпы звонкий голосок. — Послушайте, что он говорит!

Толпа затихла, плотно обступив лейтенанта и девушку, что держала его за руку. Прямо рядом с ними стояли огромная кошка и тот здоровый зеленый с клыками.

— Кто ты? — снова спросила у лейтенанта девушка, весело улыбаясь.

— Человек, — твердо ответил он. — Воин.

Толпа сначала ахнула, а потом разразилась громким смехом.

— Какой же ты человек, — мурлыкнула кошка. — Они же страшилища…

— Они уроды все, — донеслось из толпы. — Идиоты.

— Ты что, — сказал зеленый с клыками. — Они выше меня и покрепче будут!

— Это кровавые убийцы, кровожадные чудовища! — снова выкрикнули из толпы.

— Они носят одежды из железа, — сказала кошка. — И рубят на части всех своими огромными мечами. Они не терпят ничего живого!

— Они убивают деревья везде, где появляются, — сказала желтая пичуга.

— Они вытаптывают траву и сверху кладут камни.

— Они едят заживо наших детей!

— Они ненавидят друг друга и убивают сами себя!

— Они огромные, страшные и дышат пламенем! Это просто чудовища!

— Тише! Ти-ше! — снова крикнула девушка, и толпа сразу же успокоилась.

Теперь они пожирали глазами этого тощего, бледного, грязного и запыленного странника, назвавшегося человеком.

— Не прикидывайся, — строго сказала девочка, — кто ты такой на самом деле?

— Я человек, — упрямо ответил лейтенант, — воин.

В толпе обидно захохотали.

— Челове-е-ек, — протянул зеленый, — да ты просто, братец, самозванец!

— Простой мертвяк, — разочарованно сказала кошка, — такой же тупой и вялый…

— Ну же! — нетерпеливо топнула ногой девушка. — Посмотри, вот это кошка! Это рядом с ней Тролль! Это наш бычок, это эльфы, это дождевики. Это кентавр, за ним русалка со своими дружками орками, а ты кто?

— А ты-то сама кто? — вдруг вырвалось у лейтенанта.

— Я то. — Девушка улыбнулась и шагнула в сторону.

Внезапно на стала больше ростом, облегающее черной платье сменило ее белый сарафан. Волосы стали черными и короткими, глаза стали карими, а на щеках заиграл румянец. Лишь губы остались такими же — открытыми, нежными, манящими…

На лейтенанта теперь смотрела настоящая молодая женщина, в самом расцвете. Чернобровая красавица.

— Я — фея, — прошептала она, вглядываясь в лейтенанта. Под ее взглядом у него на мгновенье замерло сердце. — А ты кто?

— Самозванец! — рявкнуло над ухом.

Лейтенанта схватил за плечо зеленый детина и мгновенно нахлобучил на его голову колпак с бубенцами.

— Он у нас злобный человек! — провозгласил тролль. — Убийца беспощадный!

— Самозванец — взвыла толпа веселье!

Его толкнули в толпу, и она подхватила его в свои лапы, крылья, руки… Его передавали друг другу. Толкали, пинали, перебрасывались, как мячиком.

«Нет, — думал он, — наверно, я все-таки умер. И это, наверно, ад. Или рай? Что же здесь такое и кто же я? Как мое имя?»

— Принесите ему деревянный меч, — кричал кто-то в ухо, — раз он человек, пусть попытается нас убить! А мы с ним сразимся!

— Нет, не надо деревяшки, — взревел Тролль, — сам себя покалечит! Несите ему батон колбасы — он помягче будет и в самый раз ему!

Лейтенант споткнулся и упал. В ту же секунду добрый десяток рук подхватили его и поставили на ноги. Толпа развлекалась.

— Какой же ты, братец, человек! Не вышел ты рожей в человеки!

— Да человек он, человек, гроза неба и земли! Ужасный убийца — неужели не видно!

Вдруг пестрая публика бросилась врассыпную с визгом и писком, оставив лейтенанта одного посреди площади. Человек-кот, стоящий на четвереньках, повернулся к лейтенанту задом и, задрав хвост, обдал «самозванца» дурно пахнущей струей. Толпа восторженно взвыла.

— Потешная, однако, шутка, — восхищенно заметил Тролль.

Толпа снова закружила лейтенанта в своем бесконечном хороводе. Он только старался не падать и не выпускать из рук автомат. Он уже почти полностью отключился от происходящего. Ему казалось, что это происходит не с ним — что эта полянка очень далеко. На самом деле всего этого нет! Это лишь сон, наважденье!

Из толпы его выдернула Фея. Он прижала его к себе, словно игрушку, и погладила по голове.

— Бедненький, — сказал она, — ну что же ты так! Не переживай, ты вспомнишь, кто ты.

— Я… — только и сказал лейтенант.

— Пойдем, — она снова взяла его за руку, — пойдем домой. Помоешься с дороги, устал ведь. Да и вечер.

— Вечер, — завороженно произнес лейтенант, — вечер теплый, вечер талый, лес кусочек солнца ест…

— Пойдем, — мягко сказала Фея.

Она ласково обняла лейтенанта за плечи и повела к маленькому домику,

Он шел, автоматически переставляя ноги. В голове все кружилось и плыло. «Бред, предсмертный, наверно, бред. Так не бывает…» «Человек — так не бывает, — вспомнилось ему. — Кто я? Человек. Лейтенант. Воин. А имя, как меня зовут?»

— Не помню, как меня зовут, — пожаловался он вслух.

— Вспомнишь, — ласково сказала Фея, — вспомнишь.

В доме у нее было хорошо. В настежь открытые окна бил закат, и стены рыжели под лучами заходящего солнца.

— Иди, — сказала Фея, — в ту комнату. Там будет чан с водой, умойся.

Чан действительно в комнате был. И не просто чан — громадная ванна с водой. Лейтенант выпустил из рук автомат и залез в теплую воду прямо в одежде. Было хорошо.

Только вот что-то беспокоило его, — на самом краю сознанья продолжала кружиться грозовая туча, скрывавшая в себе его память. Она все кружила и кружила… Чувствовалось приближение грозы.

Лейтенант выбрался из ванной и, пройдя к окну, повалился на роскошную кровать. Перевернулся на спину, мерзко хлюпнула мокрая гимнастерка. Он поднялся, нашарил автомат и подтянул его к себе поближе. В этот момент память снова вылетела молнией из грозовой тучи, и он откинулся на спину.

— Лейтенант! — кричал он во всю глотку. — Поднимай людей! В атаку!

— Не идут! — слышалось в ответ.

— Это приказ! В атаку!

Никто не ответил.

Над головой нависло свинцовое небо. Чужое небо. Слева горел лес, справа была железнодорожная станция. Впереди город. Вдалеке. Артиллерийская канонада затихала. Фашисты прошлись огневым валом по позициям нашей пехоты и ждали атаки, простреливая все поле из пулеметов.

Капитан спрыгнул в окоп и, пригнувшись, побежал по рядам. По дороге он перебирался через солдат, переползал через них и мчался дальше, не обращая внимания на проклятия и ругательства, несущиеся вслед.

Он добрался к первому окопу, свалился в него.

— Где лейтенант Дерюгин? — крикнул он в ухо бойцу, который скорчился на дне окопа.

Тот в ответ лишь махнул рукой куда-то в сторону, и капитан стал пробираться дальше. Лейтенанта Дерюгина он нашел в левом окопе, полуприсыпанным землей. Рядом радист с ожесточением дул в трубку переносной рации и дергал за провода. Связи не было.

— Поднимай народ! — закричал капитан в ухо лейтенанту, пытаясь перекричать вой минометов. — Поднимай, сучий сын!

— Не идут! Там смерть верная!

Капитан выглянул из окопа и заорал во всю глотку:

— В атаку! Вперед!

— Иди сам, — отозвались из ближайшей ячейки, — мы не танки, мы люди!

— Люди? — взвыл капитан. — Вы твари! Люди сейчас на правом фланге пошли в атаку и гибнут, потому что мы их не поддерживаем.

— Сам иди, — снова крикнули в ответ.

Капитан встал в полный рост и выбрался на край окопа, стараясь не слышать, как смерть визжит над его головой.

— Вперед! — крикнул он и, повернувшись, он пошел. Один.

Доставая на ходу из кобуры пистолет, он бросил быстрый взгляд назад. Из окопа поднимались бойцы, вставали в полный рост и шли за ним.

— Люди! — закричал капитан. — Люди, в атаку!

И он побежал вперед.

Сознание возвращалось постепенно. Он проснулся, сладко зевнул и тут же, очнувшись от остатков сна, зашарил руками вокруг себя в поисках автомата. Нашел. Сжал в кулаке холодный ствол, подтянул к себе. И лишь потом открыл глаза.

Утреннее солнце заливало комнату. Было светло и жарко.

Он поднялся, вчерашняя ванна стояла посреди комнаты с уже чистой водой.

Капитан подошел к ванне, перегнулся через край и окунул голову в воду. Хорошо. Он вытер лицо рукавом и, подойдя к окну, распахнул его.

За окном было шумно — где-то за углом гомонила толпа. Капитан собрался уже закрыть створки, как вдруг шум толпы перекрыл тонкий крик. Даже не крик — визг. Капитан схватил автомат и, прыгнув в распахнутое окно, бросился к площади. Он уже слышал такие крики и хорошо их помнил. Предсмертные крики.

Он вылетел на площадь как раз напротив фонтана. На площади по-прежнему было много существ. Казалось, они и не уходили. Все сгрудились вокруг фонтана, закрывая его спинами, и громко говорили, порой даже кричали. Где-то внутри толпы раздавался звонкий голосок Феи.

Снова из центра толпы раздался визг, и капитан бросился вперед, расталкивая собравшихся. Через миг он вывалился на открытое место — площадка вокруг фонтана была свободна. Около каменного бортика в землю были вбиты два деревянных столбика. К ним были привязаны пара мохнатых существ, маленькие, едва доходящие капитану до пояса. На головах у них были маленькие рожки, хвост с кисточкой и на ногах копытца. Черти. Вернее, чертята. Около них стояли Фея и Тролль.

— Ого-го, — крикнули из толпы, — а вот и самозванец. Пусть поучаствует, раз ему так хочется побыть человеком.

Фея улыбнулась ему и поманила к себе пальчиком. Капитан на негнущихся ногах сделал шаг вперед. Он с ужасом заметил, что в левой руке Фея сжимает нож с длинным узким лезвием.

— Попробуй, — сказала она, — это впечатляет.

— Вы что тут делаете? — хрипло осведомился капитан. — Зачем вы их мучаете?

— Мы? — удивился Тролль. — Мы их не мучаем, мы просто развлекаемся!

Он резко нагнулся к одному из чертят и откусил кусок лохматого уха. Чертенок снова издал пронзительный вопль.

— Ну что ты, — подхватила Фея, — мы что, люди?

Она, не договорив, присела на корточки и вонзила свой нож в плечо второму чертенку. Тот только слабо дернулся. Не обращая внимания на застывшего от ужаса капитана, Фея припала к открытой ране своими чувственными алыми губами.

— И мне! — вдруг закричали из толпы позади капитана. — И мне дайте!

Его толкнули в спину, и толпа бросилась вперед, обходя застывшего человека с двух сторон. Спины — зеленые, пупырчатые, волосатые, с крыльями и без, закрыли от взора капитана столбы с чертями. Из центра этой кучи-малы снова раздался жалобный крик одного из чертят.

— Назад, — заорал капитан, — назад!

Он вскинул автомат, нашаривая пальцем спусковой крючок, и в этот момент на него снова обрушилась вспышка памяти.

— Саня, — позвал он, трогая за плечо лежащего перед ним солдата, — Саня!

— Оставь его, Лешка, — донеслось из-за спины, — оставь.

— Нет, он живой, живой!

— Не трогай его, майор, дай ему отойти спокойно.

Майор Алексей Викторович Семгин, он же простой Лешка, поднялся и отвел взгляд от умирающего. Улица была пуста. Развалины каменных домов, перекошенные фонарные столбы. Бои за город были тяжелыми. Фрицев приходилось выбивать буквально из каждого подвала.

— Лешка, очнись, они сейчас будут выходить!

Майор вздрогнул, нашаривая свой автомат, висящий на плече.

Вот она — дверь, ведущая в подвал. Вернее, то, что от нее осталось. А там внизу — кучка немцев, забаррикадировавшихся там и притаившихся. Санька первым сунулся в этот подвал и заработал пулю.

Остальные, окружив выход, изрешетили очередями дверь, подбросили внутрь ручную фанату — итальянскую «ананаску», которая разворотила весь вход, и стали ждать.

Фрицы сдались — деваться им было некуда. Сейчас они должны были выходить.

Алексей, направив автомат на дверь, крикнул:

— Выходи! Без оружия, с поднятыми руками!

Дверь в подвал тихонько толкнули изнутри, и она просто рассыпалась в труху.

— Нихт шисн, — раздалось из темноты, — Гитлер капут!

— Давай выходи! — заорал майор. — Без оружия!

И они стали выходить. Первым шел тощий, дохлый парень, совсем еще мальчишка. В правой руке он сжимал бывший когда-то белым носовой платок. Грязные, черные как черти, давно не бриты. Шинели заляпаны пятнами сажи и жира. Это было отвратительное зрелище.

— Отвоевались падлы, — прошипел кто-то из солдат за спиной майора.

— К стене, — скомандовал Алексей, — к стене, суки!

Десять человек в грязных шинелях испуганно жались к выщербленной пулями каменной стене.

— Нихт шисн, — жалобно повторил мальчишка, — Гитлер капут!

Алексей чувствовал, как его глаза застилает алая пелена гнева. Вот. Они. Здесь. Ненавижу!

Его пальцы сами нашарили спусковой крючок, метал приятно холодил палец. Всех. Их. В клочья!

Вдруг его кто-то тронул за ногу, и Алексей резко повернулся. Никого. Вдруг снова, за ногу рукой…

— Санька! — прошептал он, нагибаясь к солдату, — Санька!

Тот открыл глаза.

— Командир, — едва слышно прошептал он, — не надо!

— Ты что, Санька, — зашептал майор, падая на колени перед солдатом, — ты о чем, Санька!

— Не стреляй, — прошептал тот, — не надо… Они же сдались.

— Ты что, Санька, ты что!

Солдат вытолкнул языком изо рта бурый сгусток и закашлялся. Брызги крови легли на щеку майора, склонившегося над умирающим.

— Не надо, майор. Они без оружия… Они же сдались…

— Суки они все, падлы!

— Командир, ты же человек… настоящий человек. Будь таким же до конца…

Голова солдата бессильно откинулась на каменную крошку от разбитой кирпичной стены.

— Отряд! — взвыл майор, распрямляясь как пружина. — Вязать! Всех вязать, сукиных детей! И назад, в тыл их!

Он вскинул автомат и в бессильной злобе выпустил в воздух длинную очередь.

При первых же выстрелах толпа бросилась врассыпную. Потом опомнились, обернулись, но было поздно. Когда магазин кончился, майор достал из кобуры трофейный парабеллум и продолжил стрельбу. Его глаза застилал алый туман гнева. Внутри все бурлило и кипело, в голове метались неясные образы… сейчас он помнил только одно — убивать.

Когда кончились патроны и туман гнева отступил, его взору предстала знакомая до боли картина. Груда окровавленных тел перед ним. Все как всегда. Стоны раненых и хрипы умирающих. Кровавая бойня.

На негнущихся ногах майор пошел вперед к ним. По дороге он подобрал нож, оброненный кем-то из толпы, и судорожно сжал его в кулаке.

Там, у самого ботика фонтана, запрокинув голову, лежала Фея. Ее черные волосы слиплись от крови, но глаза моргали, она была еще жива.

Майор наклонился над ней, присел на корточки. Белое лицо было усеяно мелкими брызгами черной крови. Ее алые губы шевельнулись, и она чуть слышно прошептала:

— Кто ты?

— Я человек, — отозвался он, — Алексей Викторович Семгин. Майор армии.

— Человек, — прошептала она, — да, ты оказался прав. Никто из нас и подумать не мог, что ты окажешься именно человеком. Чудовище.

— Да, — тихо ответил он, — я чудовище. Везде, где я появляюсь, там смерть, кровь, страдания и мука. Мы убиваем друг друга и самих себя. Мы такие, какие есть. Мы одновременно и добро и зло, мы мечемся от одного к другому, раздираемы на части своими противоречиями… Но есть грань, за которую даже самое ужасное страшилище не должно переступать. Эта грань и называется — человек. И переступивший эту грань, пусть у него две руки и две ноги и даже человеческое лицо, — уже не человек.

— Человек, — тихо повторила Фея, облизнув окровавленные губы, — человек! Ну так и убирайся обратно к себе!

Она вскинула руку, словно хотела ударить его по губам, и майор отшатнулся. Поскользнувшись в луже крови, он упал на спину и ударился затылком о каменный бортик фонтана. Искры огненными фонтанами брызнули у него из глаз…

— Майор! Майор! Лешка! — кричали ему прямо в ухо.

Алексей вздрогнул и открыл глаза. Он лежал на усыпанной кирпичами мостовой, уткнувшись носом в сложенные локти. Прямо перед ним громоздился разбитый танк. За ним было очень удобно прятаться. Рядом с майором лежал лейтенант Тахадзе, он-то и кричал:

— Ты что, заснул, что ли! Граната! Граната нужна!

Майор мотнул головой, выбрасывая из памяти остатки странных видений, и выглянул из-за разбитой гусеницы.

Там впереди, на улице, что простреливалась со всех сторон, залегли его солдаты. Чуть выше, где улица шла в гору, нервно ворочал башней немецкий танк. Вот он дрогнул и покатил вперед, рыгая черными клубами гари.

Чуть сбоку от него метнулись тени — вражеская пехота шла за танком. Шли не торопясь, изредка постреливая, прячась за спину железного чудовища.

— Ну! — В бок больно толкнули.

— Нет гранаты, — отозвался майор, — нету!

Тахадзе грозно засопел и отполз в сторону, примеряясь, как бы добраться до угла дома, где засел запасливый Федоров, у которого наверняка сохранилась противотанковая фаната.

Семгин высунулся из-за гусеницы и навел автомат на тени, что крались за танком. Железяку, конечно, не взять, но хоть пехоту пугнуть.

Они рванули вперед. И танк, взревевший своим движком, и пехота, что пряталась за ним. Посыпались как тараканы из щели. Майор сжал цевье автомата, и вдруг в голове помутилось. Какая-то странная пелена спустилась сверху. Она давила на голову, на глаза, на руки…

«Ты же человек… — пришли откуда-то слова. — Человек…»

Немцы приближались. — Майор уже различал грязные лица, открытые в крике рты. Но не стрелял. Справа ударил ручной пулемет, слева две злые автоматные очереди — это наши били по пехоте противника. А майор не стрелял. Он не мог. Палец на спусковом крючке словно окаменел. Его сковал холод. Страшный подлый неземной холод, не дававший майору спустить курок.

«Ты же человек… — крутилось в голове. — Человек».

Перед глазами мелькнул окровавленный Михалыч, следом какие-то странные мохнатые шкуры, все в запекшейся крови. И женское лицо в страшных оспинах свежей крови. Разбитые губы черноволосой красавицы шептали: «Ты человек… человек».

— Майор, — раздалось откуда-то издалека, словно из другого мира. — Майор!

Семгин жадно глотнул горький воздух, смешанный с жирной сажей от горелой резины. Руки не слушались его. Они не хотели стрелять. Ведь он был человеком.

«Будь человеком, — всплыло в памяти, и Михалыч словно живой встал перед ним. Вот только он был в окровавленном халате с развороченным выстрелом правым виском. — Будь человеком, будь…»

И Семгин закричал. Страшно, надрывно, стараясь выплеснуть всю свою боль, накопившуюся внутри.

— Я человек, — кричал он, — я, черт возьми, человек! Чудовище, сеющее смерть во имя смерти! Я создан для того, чтобы убивать таких же других чудовищ, что стоят напротив меня! И я буду их убивать, пока не придет кто-то лучше меня и их. Я жду твоего пришествия, Лучший! Ты будешь чистым и белым, всеблагим и прощающим. Святым! А я человек, просто человек!

Руки сжались в судороге, мучительная боль скользнула между пальцев и впилась в ладонь, заставляя истерзанные мышцы кричать. Но рука сжалась. Автомат выплюнул короткую очередь. Потом вторую. Серые тени впереди бросились прятаться за камнями. А майор стрелял. Стрелял потому, что не был святым и лучшим. Он был просто человеком.

Екатерина Некрасова

ВОЗМОЖНЫ ВАРИАНТЫ

Сказка пьяного геймера

Посвящается Эми Ольвен и персонажам компьютерной игры «Final Fantasy VII»

С ЧЕГО ВСЕ НАЧАЛОСЬ…

«…новое поколение компьютерных игр. Одним из главных достоинств обсуждаемой игры является ее вариативность. В зависимости от действий главного героя (то есть ваших) варьируется поведение всех остальных персонажей и, соответственно, сюжет — разумеется, в весьма ограниченных пределах…»

Из рекламной статьи

ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

(Рядом с клавиатурой стояла мятая голубая банка. Грейпфрутовый джин; на экране монитора разворачивалась трехмерная картинка. Хрустальные колонны храма. У входа в храм маячила человеческая фигурка. За спиной — меч в ножнах, рукоятка торчит над правым плечом. Желтые волосы точком, как у панка. Геймер вздохнул и нажал на кнопку со стрелкой. Фигурка пошла.)

…Колонны упирались в небо. Вместо неба был мозаичный глаз на потолке — продолговатый, с черным провалом зрачка. В храме не было стен — солнце преломлялось в хрустале колонн, и по плитам пола тянулись длинные блики, разбитые на цвета спектра.

— Это я, — задрав голову, весело сказал пришелец в черный зрачок.

(…Весь экран заняло закинутое лицо. Молодое. Желтые волосы, синие глаза, царапина на скуле… Персонаж компьютерной «стрелялки» — великолепная трехмерная графика, возможность голосовых команд… Геймер вздохнул снова. Разгладил на столе инструкцию с текстом роли и нагнулся к микрофону.)

— …Ты, — сказал Голос.

Ниоткуда и отовсюду. И негромкий вроде бы голос — но, наверно, от него должна была бы стыть в жилах кровь.

— Я, — повторил тот, что стоял улыбаясь — руки в карманы. — Привет, Оракул.

Вздох грянул. Наверно, он должен был бы отдаться гулким эхом — но в храме не было стен. Только колонны.

— Ты, — повторил Голос. — Ты пришел, чтобы узнать свою судьбу. Ты прошел… э-э-э…

Тот, что стоял внизу, ухмылялся. Ему вдруг показалось, что Оракулу все надоело. Что он повторяет сказанное в сотый раз; что вся слава этого места — дурацкие сплетни и зря он поверил-таки и приперся, зря, зря…

— …Ты прошел через пустыню. Ты пересек океан. Тебе предстоит пройти через Синие горы и Ржавые болота… — Голос закашлялся. По ногам тянуло сквозняком. — Болота непроходимы, а Синие горы населены чудовищами. Но ты пройдешь.

Тот, что слушал, усмехался, даже не пытаясь изобразить почтение. Конечно, пройду. Тоже мне, удивил. А через что я прошел, я и без тебя знаю…

— У тебя есть девушка. Вот она…

…Карие глаза. Темные волосы. Короткая юбка и грубые ботинки. И сбившиеся гармошкой носки. Вот она идет — рядом…

— Она будет ждать тебя в твоем родном городе, но твой враг сожжет твой родной город…

Слова упали, как камни в воду — без возврата. Оракул не ошибается — в этом сходились все, во всех кабаках на перекрестках всех дорог. Оракул знает будущее; Оракул видит будущее; Оракул может менять будущее. Иногда — очень редко — Оракул исполняет желания…

ОРАКУЛ НЕ ОШИБАЕТСЯ. Значит…

— Что?.. — растерянно спросил тот, кто все еще улыбался.

— Твой враг сожжет твой родной город. Но твоя девушка уцелеет…

Радость. Мгновенная. Облегчение. И сразу — осознание.

— Погоди, — перебил посетитель. Мотнул головой, осмысливая; снова вскинул расширившиеся глаза. — Как… сожжет? Совсем? А люди?

— Почти совсем, — подтвердил Голос — и в нем почудилась усмешка. — Твой враг сожжет твой родной город. У тебя что, со слухом плохо?

Человек молчал. Дул ветер; под ногами лежал блик — цветной и полосатый, как радуга. Фиолетовый… синий… зеленый… огненный… Улицы. Дома. Деревья. Люди…

— Зачем?

— Он твой враг.

И снова было молчание. И был ветер, и вздрагивали блики…

(…цветными «зайчиками» на экране монитора. Геймер сморщился и почесал нос.)

— Персонаж он отрицательный! Ему так положено.

…Блики.

— Ты же всемогущ, — сказал человек в черноту зрачка. Его губы вело — и, должно быть, страшненькая выходила улыбка. Якобы Ты… Сделай что-нибудь.

«А иначе на фига ты тут сидишь?!»

Голос хмыкнул — секунду мир состоял из звука: х-х-х…

— Я могу. Я могу изменить прошлое — и тогда изменится будущее. Но ты все равно придешь сюда — и, вступив на порог, ты вспомнишь…

— Ну?!

И снова был вздох.

— Но и ТВОЕ прошлое изменится. И изменишься ты сам. Я выполню твое желание — а оно, возможно, перестанет являться таковым…

— Да ты охренел, — заявил наглый посетитель, — всемогущий. Город? С людьми? Черт с ним, что мой, я там не живу… город?! И чтобы я передумал?!

(…«CTRL — ALT — DELETE» — два раза подряд.)

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

Он вошел в храм. Снаружи было пасмурно и ветрено; в храме было сумрачно. Прозрачные колонны, цветная мозаика на потолке — желтый глаз с черным зрачком…

— …Ты, — сказал Голос. — Ты прошел через Синие горы и Ржавые болота…

Тот, что стоял перед ним, вдруг уселся на пол — пачкая штаны грязными ботинками, поджал ноги по-турецки. Ухмыльнулся.

— Я устал чего-то, слышь… всемогущий.

…Ветер.

— А ты наглый, — помедлив, констатировал Голос. — Ладно. В твоем городе, который ты спас, тебя ждет девушка…

Человек отвернулся.

Вот оно.

…Горели фонари. Вверху, заслоняя ночь, пересекались дуги автострад; шел мелкий снег, и подсвеченное городское небо казалось шероховатым, как грифель. Мы шли рядом — и она взяла меня под руку; я шагал обмирая… Выпрямиться. Развернуть плечи, стать высоким и сильным…

Давно дело было.

Смех на палке. И ведь таки стал.

И вот.

— …Глянь, какая девушка! Какие ноги! Какой бюст… как она только, бедная, землю под ногами видит, когда ходит, — я никак не пойму…

— Заткнись, — оборвал тот, что сидел на полу.

И воцарилось молчание.

— Так, — сказал Голос. — Что тебе опять не слава богу?

Человек смотрел себе на ноги. Грязные коричневые ботинки, толстые рубчатые подошвы… Пыль всех сторон света.

— Пусть лучше не ждет.

— Так, — повторил Голос — и снова вздохнул, и качнулись тени. — Передумал, значит. Ладно… А я тебя предупреждал. Ну, ладно. — И тут же снова оживился: — Но смотри, тебя будет любить еще одна девушка… Смотри!

…Запах хризантем. Волосы — рыжевато-каштановые, солнечные; вот она расплетает косу, встряхивает головой — волосы льются, блестящие, волнистые… Руки. Теплые сухие ладошки, мягкие и нежные; ночник на столе, сбитая простыня, свисающая до полу…

— Но твой враг убьет ее.

…Дул ветер. Отсюда, со скал, хорошо просматривались ступенями спускающиеся в долину террасы. Когда-то на террасах росли сады — и считались чудом света; сады давно одичали, и высохли, и истлели. Прошли тысячи лет. И только песок…

Он УВИДЕЛ.

…Падает черная тень — размазываясь в прыжке; черный плащ, белые волосы, длинное изогнутое лезвие… У него меч длиннее его роста. И нога в высоком черном сапоге наступает на ее косу…

…Человек сидел на ступенях храма. Ветер вскручивал пылевые смерчики; за спиной молчал Оракул. Ждал.

А потом произошло еще что-то — и он услышал. Ее дыхание. Громкое — с хрипами. Учащенное. И кровавые пузыри вздуваются и лопаются на губах…

— Я согласен, — сказал он, не оборачиваясь. — Давай еще раз.

ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА

Небо было свинцовым. Небо нависло; предгрозовые сумерки, в которых почему-то особенно ярко светлеет металл. Храмовая крыша на фоне иссиня-черной тучи. Плиты храмового пола.

Человек смотрел под ноги. Охотнее всего он бы лег и умер. Прямо тут.

— Ну, — сказал Голос. — Третий раз. Ты прошел через пустыню, ты пересек океан. Ты перебрался через Синие горы и Ржавые болота. Ты спас целый город, предупредив пожар. Ты… э-э-э… ты спас влюбленную в тебя прекрасную девушку, которую хотел убить твой враг. У тебя впереди решающий поединок, в котором ты победишь. Вот он, твой враг, смотри!

Человек смотрел под ноги. Изъязвленные временем каменные плиты; сколько они видали таких, как я?

…Тень шагнула из тьмы, таща за собой длинный блик клинка. Металлические наплечники поверх лаково-черного кожаного плаща. Голая грудь, крест-накрест перечеркнутая черными ремнями. Волосы. Длинные. Прямые. Челка. И цвет волос — они не просто очень светлые, вру я все, они — почти серебряные… серебристые. Почти металлический блеск…

Голос:

— Он — твой самый сильный противник. Он всегда был сильнее тебя. Но теперь твое мастерство возросло, и ты… это…

— Не учи меня, — оборвал человек, поднимая голову. — Я с ним дрался, между прочим.

…Тогда. На городской площади, кашляя в дыму; и был летучий огненный блик на режущей кромке длиннющего лезвия. У моего горла.

Плиты пола под ногами. Был взгляд. Цвет глаз — не то Голубой, не то зеленый. Была усмешка. Осталось — заживающий порез на шее, под ладонью… Он все равно дерется так, как я драться никогда не буду. Но ведь не убил. Почему?

— Почему он меня не убил?

Молчание. Человек сглотнул.

…Рука в черной кожаной перчатке — на рукояти меча. Распахнутый ворот плаща, огненные отсветы на потной коже. Я увидел его впервые. Он красив, как…

Враг мой. По-че-му?!

…Встать на колени, И ползать. Чего ж я все хамлю-то, ведь от Оракула зависит…

Потому что если я не уговорю… не уломаю, не умолю… Оракул все может — равнодушная сволочь по ту сторону мира…

ТРЕТИЙ РАЗ.

…Щербинки на плитах.

— Он — твой враг. Ты убьешь его, и это будет значить, что ты выиграл…

Человек мотнул головой. Он ВИДЕЛ будущее — снова.

…Враг ждал — с мечом в руке. Почему-то голый по пояс. Черные кожаные штаны, черные сапоги… И неведомо откуда тянущий сквозняк шевелил волосы. Враг смотрел в глаза. Даже вроде чуть улыбался — уголками рта.

Жить ему оставалось меньше десяти минут.

— Пожалуйста, — сказал человек хрипло.

— Я тебя предупреждал, — ответил Голос.

…Предупреждал. «Твоя биография изменится, и ты изменишься… Я выполню твое желание, а оно перестанет являться таковым…» Ты хотел же жить с этой девушкой долго и счастливо? А перед этим, твою мать, ты хотел того же, но — с другой…

Это ж такая глюковина — любовь. Потому что она — не данность. Она — как получится…

С кем получится.

— …Ты садист.

— Я тебя предупреждал… Смотри!

…Он ощутил себя в движении. Разворачивающимся; косо падает занесенное лезвие… блики в чужих зрачках… Он знал, что сильнее. Он и БЫЛ сильнее — в эти секунды.

Секунды.

…Блики. Дрогнули чужие ресницы. И лезвие падает, падает, падает…

Стоп-кадр, размазанный во времени.

— Почему он меня не убил?!

А Голос спросил с насмешкой:

— Сказать тебе, почему он так хотел убить эту девушку?

…Плиты.

Он стоял на коленях — впервые в жизни. И наверно, нужно было кричать. Умолять. Биться головой о пол…

— Пожалуйста, — повторил он. Не то улыбаясь, не то скалясь — и лицо его выглядело каким угодно, только не умоляющим. — Я не хочу убивать этого человека. — И сморщился. И сглотнул; и еще помолчал, глядя. Черная дыра зрачка. Цветные стекляшки мозаики, темные желобки между ними… Глоток — с усилием. Вспышка молнии насквозь просветила колонны. — Я… он мне нравится.

И тут Голос впервые засмеялся.

Заржал.

…Гром. Да такой, что показалось — покачнулись хрустальные колонны. Но это всего лишь молнии, причудливая игра света…

— Да ты сбрендил, парень, — сказал Голос, переждав очередной удар. — Сначала тебе одну женщину, потом другую… теперь что, вообще мужчину?

— Пожалуйста, — повторил тот, кто еще надеялся.

А что ему еще оставалось?!

Снаружи хлынул ливень; ветер заносил струи в просветы между колоннами. Долетали брызги.

— Я не могу, — ответил Голос — после паузы, неожиданно спокойно. — У игры есть сюжет. С кем же ты тогда будешь драться?

Человек глядел запрокинув голову. В сумраке мозаичный зрачок и вправду казался провалом. Все-таки он ждал чего угодно… но этого… Но не этого.

— Так ты… только чтобы… ради ЭТОГО?! Ради игры?!

— Я игрок, — ответил Голос. — И ты игрок. Жизнь — игра…

…Шум дождя.

Человек поднялся. И демонстративно отряхнул колени — хотя храмовые плиты были, наверно, чище его пыльных штанов.

…Хоть унижайся до бесконечности. Он не поможет. ОН НЕ ПОМОЖЕТ.

А если так — зачем все?

— Будь ты проклят, — сказал он, глядя вверх. И если бы из зрачка пала молния и испепелила его на месте — он не удивился бы. — Будь. Ты. Проклят.

— Ну зачем уж так-то, — сказал Голос. Хмыкнул — снисходительно; по храму прошелся ветер. — Меру, знаешь, тоже надо соблюдать… Давай — третье желание. Последнее. Мне интересно, что еще может получиться. — И — помедлив: — Ну?

Человек молчал. Будь он проклят; он же мной играет, как… как… И желание было одно. Бешеное. Дотянуться и взять за горло.

И все-таки он сказал. Ухмыляясь — потому что все стало так плохо, что осталось только смеяться.

— Тебя бы в мою шкуру. — И, уже шагнув к выходу из храма — навстречу ливню, — обернулся. — Сидишь, сытая сволочь… Я бы тоже так посидел.

(…И что-то замкнуло в мире.)

…И ЧЕМ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ

— Ты игрок, — сказала девушка геймера, вздрагивая распухшими губами и промакивая мятым платочком серые от туши слезы. — Ты хоть там-то…

— Ну что ты, — отвечал отловленный таки военкоматом и забритый в армию геймер из дверей вагона. — Я вернусь… О’кей? Я обязательно…

…Лязгнули двери.

Мятая банка из-под джина стояла рядом с клавиатурой; на третий день он не выдержал — взял банку двумя пальцами и отнес на лестничную площадку, в мусоропровод.

Обыскать шкафы и ящики в квартире он решился уже вечером первого дня. В квартире обнаружились деньги — немного, как оказалось, но все же; из ценных вещей были только телевизор и компьютер, в котором сгорело все, что могло гореть, — содержимое процессора стало единым слитком металла и пластмассы.

На второй день он сходил-таки в магазин — вот еды в доме не было, если не считать хлеба и консервов. Снимая ключ с гвоздика в стене у входной двери, обернулся. Входная дверь ему не нравилась — хилая, плечом выбить… А впрочем, какая дверь удержит ТОГО, если он захочет уйти?

— Ты, пожалуйста, никуда не девайся, — сказал он уже из дверного проема. — Я же тебя не держу. (Старался держать лицо каменным — хотя враг из комнаты не мог видеть.) Просто мне хотелось бы попрощаться.

Из комнаты не ответили.

…Той же ночью небо взорвалось салютом — на нее пришелся какой-то крупный местный праздник. Во дворе, среди освещаемых вспышками сугробов, водили хоровод вокруг дерева, опутанного проводами в цветных лампочках.

…Шел четвертый день. Парень с желтыми взъерошенными волосами сидел в комнате на подоконнике — с ногами, обняв колени. Смотрел в окно. Ему не нравился этот город, состоящий словно бы из одних грязных катакомб дворов и подворотен; серое небо, снег и слякоть и неожиданно глубокие лужи, в которые срываются ноги… Он включал телевизор, только чтобы убедиться, что в этом мире есть места поприличнее.,

— Если ты хочешь, я уйду, — сказал он. — Я разберусь, где жить.

Сзади молчали. На железный карниз шлепались снежинки — крупные, мокрые и тяжелые, как плевки.

…Его воспоминания об этом мире начинались с коридора — тесного и темного, в котором он вдруг оказался — шатающийся, задевающий мечом углы и косяки, — и изрубленное тело на его руках заливало кровью деревянный пол.

На выключатель он наткнулся. Затылком; белая круглая клавиша, желтый электрический свет… И в этом свете он смотрел, как затягиваются вражеские раны — закрываются на глазах… срастаются… и шрамы, сперва темные и пухлые, истончаются, сглаживаются, светлеют… И исчезают совсем.

В дверь комнаты он пролез боком — стараясь не задеть косяки ни чужой головой, ни чужими коленями; задел-таки носками сапог. Серебристые волосы едва не мели пол.

Вместо кровати на полу лежал матрас; одеяло в изжелта-сером от грязи пододеяльнике он ногой сбросил на пол. И пнул подушку — в того же цвета и той же степени свежести наволочке. И, поддев носком ботинка, содрал простыню. Уложил врага прямо на матрас; черная кожа, ремни и пряжки… осунувшееся, обескровленное, бледное до синевы лицо.

Он сидел рядом. На краю матраса; прижав пальцы к чужой шее под ухом, щупал пульс. Пульс был.

…Враг так и провалялся эти четыре дня — поднимаясь только по крайней необходимости. Он едва держался на ногах. То ли кровопотеря, то ли шок; ладно, хоть чистое белье в этом свинушнике нашлось. Похоже, эта сволочь жила за своим электронным ящиком и спала за ним же…

И ползли по циферблату стрелки, сохли на тарелке нетронутые бутерброды; победитель выкручивал половую тряпку — журча, лилась в белый пластмассовый тазик бурая от крови вода. На полу в коридоре все равно остались пятна — кровь впиталась в паркет.

Враг лежал лицом к стене, игнорируя все попытки начать разговор. За эти дни он сказал едва несколько слов.

И победитель боялся подойти; высшие силы ниспослали ему раскладушку, висевшую почему-то на стене в туалете — над унитазом. И, лежа в темноте без сна — под собственной курткой, — он слушал, как враг во сне ворочается, изредка бормоча невнятное, и, будто всхлипывая, сквозь зубы тянет воздух, — и все закутывается, все натягивает и натягивает одеяло…

Он укрыл врага курткой — поверх одеяла. Тому это не помогло, а спать в одной безрукавке было холодно.

…Он смотрел в окно. Снег падал; ему казалось, что от его последних слов в комнате висит эхо.

— Если ты хочешь, я уйду. Сгину сию секунду; если ты хочешь…

— Лучше не уходи, — тихо сказали с матраса.

Он медленно обернулся.

— Как хочешь…

Как ТЫ хочешь; да я… Потому что если тебе не надо, чтобы я сгинул сию секунду и на веки вечные — значит, не все так плохо на этом свете…

…Горела сувенирная свечка — кажется, единственная красивая вещь в этой квартире. В стеклянной, совершенно настоящей на вид пивной кружке горящий фитиль торчал из желтого и прозрачного, с пузырьками и шапкой пены. Победитель сидел на краю постели, и голова побежденного лежала у него на коленях. Сплетенные пальцы; чужая кисть в его ладони казалась хрупкой — длинная и узкая, вены, выступающие косточки запястья…

— Смешной ты, — сказал враг — спокойно. И — помолчав: — Поцелуй меня, а?

И была пауза. Он нагнулся — решившись. Чужие губы были сухими. И едва шевельнулись в ответ.

— И что ты здесь собираешься делать? — безнадежно спросил враг, когда они оторвались друг от друга.

— Не знаю, — ответил он, глянув в сумрачное окно. — Наверно, жить.

Памятник был — серого мрамора. И еще не успела выцвести фотография под вмурованным в мрамор прозрачным пластмассовым овальчиком.

— А я замуж выхожу, — грустно сказала бывшая девушка геймера. — Ты не обидишься, Игрок?

Она сидела на мокрой лавочке — на подстеленном полиэтиленовом пакете. Поднялась — подошла, увязая каблуками; остановилась над могилой.

…А день был — седьмое марта. Снег падал в грязь, и в городе уже охапками продавали мимозу.

Она стояла опустив голову.

По кладбищенской дорожке шли — трещал ледок под ногами; шаги приблизились и смолкли. Помедлив, она обернулась.

За оградкой стояли двое парней. Один встрепанный — прямо панк; и второй, повыше — что-то совсем экзотическое, длинные светлые, с голубизной даже волосы — будто седые… но не седые же?..

Стояли. Смотрели.

8—14 марта, 21 июня 2002 г.

Назад: ФАНТАСТИКА 2002 Выпуск 3

Дальше: Юлий Буркин КАКУКАВКА ГОТОВИТСЯ