ГЕННАДИЙ ПРАШКЕВИЧ
Вся правда о последнем капустнике

Не говорите мне про открытия.

Какие, к черту, открытия в наши дни?

Открыть можно дверь, но никак не древнего зверя.

Все в тот сезон шло криво. Рабочего разрешили (из экономии) брать только на островах, а там путина, мужиков нет. Никого я и не нашел, кроме богодула с техническим именем — Серп Иваныч Сказкин. А еще навязали мне двух практиканток с биофака ДВГУ. Пусть, дескать, увидят настоящую полевую жизнь. Достоевщина какая-то. Маришка все время плакала, что-то там с ней творилось, возраст такой, а Ксюша с первого дня отказалась ходить в маршруты и пропадала на берегу. Говорила, что работает с практическим материалом. Сказкин, понятно, запил. Рюкзак с камнями таскал, не спорю, но несло от него. Приходилось отставать или наоборот обгонять, только бы не идти рядом. Хорошо, не надо было думать о еде. Паша Палый, обслуживающий сейсмостанцию на Симушире, увидев практиканток, немного съехал с ума, принюхивался, моргал голубыми глазами и не отходил от печки. После макарон и тушенки мы глазам своим не верили. Наверное, уговорил старшину с погранзаставы, у тех бывают деликатесы. Рано утром успевал сделать пробежку по берегу и снова к печке. Перед обедом менял ленту на сейсмографе и опять к печке. К вечеру опять менял ленту — и к печке, к печке, только бы перехватить взгляд Ксюши или Маришки. Совсем оборзел Паша, бегал подглядывать за практикантками, когда они купались в бухте.

Но худо-бедно, а все маршруты я отработал.

Побывал в кальдере Заварицкого, поднялся на пик Прево. Японцы за красоту называют Прево Симусиру-Фудзи. Облазил лавовые поля Уратмана, показал практиканткам блестящую полосу пролива Дианы с течениями и водоворотами. И само собой нашу бухту — залитую солнцем, округлую, запертую на входе рифами.

Бакланы, увидев девиц в бикини, орали дурными голосами.

Так и шло лето.

Рабочие маршруты. Маришка плакала. Ксюша усердно рылась в водорослях на берегу, отлавливала сачком какую-то отвратительную живность. Серп иногда ночевал на птичьем базаре. Как он забирался на эти скользкие от помета скалы, не знаю, но несло от него бакланом. А Палый готовил второе и первое, сходя с ума от запаха девчонок, ни разу не отказавшихся ни от рубленных бифштексов, ни от домашних колбасок, Ксюша все-таки следила за собой, а вот Маришка округлилась, дышала тяжело, смотрела на мир неодухотворенными овечкиными глазами.

Лето плавилось над Курильскими островами — безумное сухое лето 1973 года.

Ни одного дождливого дня от Камчатки до Японии. Каменный остров покачивался в центре отсвечивающей, мерцающей, колеблющейся океанской Вселенной. Накат вылизывал плоские галечные берега, под обрубистыми скальными мысами медлительно колыхались подводные сумеречные леса. Это околдовывало, как нежные белые колечки тумана, венком повисшие над мрачной громадой горы Уратман. Однажды, правда, на берег выкинуло разлагающуюся тушу кита, и она быстро зацвела, отравив все вокруг, зато Ксюша теперь, занявшись погибшим млекопитающим, возвращалась в домик Палого довольная. Стирала купальник, подмазывалась, волосы коротко стрижены, губки пылают. Маришка просила: «Не подходи» и от запаха дохлого кита впадала в рыдания. Ксюша огрызалась: «Ты бы меньше ела!» И под чилимов, сваренных в морской воде, иногда даже потребляла маленький стаканчик спирта, конечно, разведенного на соке шиповника. Брюнетка, уверенная, знающая, чего ждать от жизни. Пашу Палого она как бы не замечала, намеков на прелесть семейной жизни не принимала вообще, со мной разговаривала свысока, а Серпа Иваныча держала за небольшое неопрятное животное. Серпу, впрочем, было наплевать.

Он тоже немного съехал с ума. Такие, как Маришка, ему нравились.

Невысокий чистенький лоб, тугие щечки, блондинка, значит можно говорить с девушкой без напряга. Милые складочки на шее, так он считал. Вздыхает мягко. «Вот, Маришка, — говорил Сказкин. — Вот пусть не вышла ты фигуркой, — дышал он. — Зато щечки у тебя мяхкие!»

Маришка обижалась и уходила на отлив. Там плакала.

Мрачные черные воронки крутились перед осыхающими рифами, суетились на камнях крабы, длинные языки наката валяли по берегу тяжелые подмокшие луковицы, смытые с борта зазевавшегося сейнера. Маришка печально всматривалась в горизонт. Она не любила живую природу. Она обожала «Девятый вал» Айвазовского, но никогда бы не села в шлюпку без необходимости, никогда бы не пересекла Охотское море по своей собственной воле.

Она печально всматривалась в блистающие воды пролива.

Она не знала, что за колеблющимся проливом лежат другие острова. А самый близкий — Кетой, даже еще меньший, чем Симушир. Маришка страстно мечтала увидеть судно, могущее подбросить нас до Камчатки или до Сахалина, в крайнем случае до Южно-Курильска или Находки, а уж оттуда мы найдем дорогу. Что-то предчувствовала. Вздрагивала, когда под упругими ножками звякали полупустые бутылки, шуршали упаковочки, украшенные хитрыми иероглифами.

Японские презервативы. Виски «Ошен» и «Сантори».

Никакого выбора. Только виски «Ошен» и «Сантори», а к ним презервативы с крылышками и петушками, ну и, конечно, с картинками на упаковках, как все правильно делать.

Маришка пугливо оглядывалась.

Ее пугали даже голотурии, путающиеся в водорослях.

Космато и мокро. Взгляните в атлас человека, а потом в «Жизнь животных», сразу поймете, почему Маришка краснела. Вся в нежных складочках, ее трогать хочется, волосы гладить. А тут толстая порочная голотурия. Ксюша иногда водила Маришку купаться в ледяной воде. Паша Палый страдал, если не мог видеть этого. Но держал себя в руках, вел себя правильно. Не плакал, не шел спать на рельсы. Не заглядывал в дюзу готовящегося к взлету истребителя. Не играл с разозленным медведем, посаженным в металлическую клетку. Все как надо.

На птичий базар Серп попал в первый вечер.

Выпили не так уж много, но разливал Палый — то есть часто.

«Ты говори, говори», — всех просил Паша. Он соскучился по людям, месяцами никого не видел. А Серпа знал и любил. С похмелья сам учил его заново разговаривать и правильно держать стакан. Но в тот вечер Сказкин надрался быстрее, чем мы ждали. Вышел из домика сменить воду в аквариуме и вернулся только утром. Неумытый, глаза выпучены. По выражению выпученных глаз и по некоторым движениям Палый и перевел нам небогатые мысли Серпа Иваныча. Вот де уснул Серп на птичьем базаре. А край непуганый, бакланы так обделали бывшего боцмана, что даже перестали замечать. Зато, проснувшись, Сказкин сразу увидел бурун и несущееся на скалу веретенообразное тело.

Так решил, что военные моряки упустили торпеду.

В проливе Диана между островами Кетой и Симушир торпедные катера часто отрабатывают атаку. Вот Серп и решил: несется к скале упущенная моряками торпеда — чуть притопленная, с бурунчиком. Сейчас трахнет, и всем привет! Пропадет Серп Иваныч в массиве гуано, пока через много сотен лет, а то и тысячелетий, умные потомки Маришки и Ксюши не отыщут в земных слоях его тяжелый кривой скелет. Он, может, и закричал бы, да забыл, что надо кричать, когда утром на тебя несется в упор торпеда. А потом все-таки дошло до него: торпеда ныряла бы под накатывающуюся волну, а эта не ныряла, раскачивалась на пологой волне, а потом вообще остановилась и подняла голову.

И так несколько раз: поднимет голову, потом потупит.

— Ты разглядел голову?

— Ага, — переводил Палый.

— И какая голова? Как у человека?

— Ага, — Палый, оказывается, отлично понимал бывшего боцмана.

— А еще что ты видел?

— Ну, это.

— Что это? Плечи круглые, нежные? — Палый в душе был романтик.

— Ага.

— То есть, русалку видел?

— Ага.

— Порочная была? Вихлялась? Заманывала?

— Ага.

В общем, ничего нового.

В жизни Серпа Иваныча русалки случались.

Еще в детстве видел таких в селе Бубенчиково. Туда цирк в село приезжал, и одна русалка по пьяни чуть не утонула в ящике с водой. А сейчас в Бубенчиково живет у Серпа жена. Правда, с местным милиционером. Вспомнив про жену, Серп якобы страшно закричал со скалы на русалку: «Ага!» А она отставила толстую губу и заржала, как лошадь. Все испортила, сука. Бок крутой, как у Маришки. И немного погодя еще помет вынесло на галечный берег. Тоже как лошадиный, да, Маришка?

Тьфу на Сказкина с его рассказами!

ПикПрево…

Хребет Олений…

Кальдера Заварицкого…

Руины Иканмикота… Уратман…

Кстати, с горы Уратман мы сами видели в океане боевые корабли. Даже слышали залп главного калибра. Не зря над нейтральными водами всю неделю пилил любопытствующий американский разведчик. Маришка в такт пыхтела на осыпях, зато Ксюша по-прежнему отсиживалась на берегу, роясь в ворохах морской капусты. Песчаные блохи дымились над ней облаком. Серп спускался на берег, показывал Ксюше презервативы. Ксюша отдувала нежную губу: зачем, дескать, такое маленьким неопрятным животным? Ну и так далее. Только вечером страсти смирялись, беседы на островах способствуют становлению характера. Разница в возрасте между Серпом и Палым с одной стороны, и практикантками с другой была откровенно геологическая, но вечерним беседам это не мешало. Маришка так действовала на Сказкина, что увиденной под птичьим базаром русалке он сразу придал ее черты. Пытаясь сравнить, пил. Не успеет Паша заново обучить его хотя бы некоторым словам, как он снова скособочится и лезет на скалу. И стакан держит неправильно.

— Ты это зря, Серп, это у тебя воображение, — по-товарищески предупреждал Палый, работая с шипящей, стреляющей паром посудой. — Какая у нас русалка? В бухте-то? Холодно. Зачем бабе жопу мочить?

— Так на ней жир рыбий!

Маришка плакала, но Палый кивал: «Ну, если так…»

И ставил на стол чашку с чудесным топленым жиром, вовсе не рыбьим, заправленным мятым чесноком. Так у него было принято. Жир сразу и не поймешь какой, но вкусно. Загадочно ухмылялся, глаза голубые. Вот не макароны с тушенкой едите, а жир с чесноком и куски нежного обжаренного мяса!

А еще маленькие колбаски.

Маришка от них балдела.

Так и шло.

Ксюша ловила чилимов, рылась на отливе, изучала береговые отвалы, копалась во всякой дряни, вела дневник. Маришка тоже вела полевой дневник, но почему-то прятала. Вечером, делая очередную запись, поджимала миленькие губки. Серп Иваныч тут же начинал коситься:

— Вот, скажем, подсушенные на малом огне кузнечики. Ты не пробовала, да?..

— …дура, — подсказывала Ксюша.

— Ну вот, а я пробовал, — распускал небогатый хвост Сказкин. — Или, скажем, белые бабочки в сметане…

— Капустницы? — догадывалась Маришка, но Ксюша жестко подсказывала:

— …ночные.

Маришка закашливалась.

— А вот если вообще про будущее говорить…

Серп Иваныч похотливо облизывался. На Ксюшу он не смотрел. Знал, что Ксюша из богатой интеллигентной семьи. Там ему не обломится, разве что по зубам. Знал, что отец Ксюши крупный биолог, плавал вдоль всех Курильских островов, отлавливал морских млекопитающих. Написал толстую книгу «Моря Северного Ледовитого океана». Поэтому смотрел в основном на Маришку. Это я уже про Серпа. Знал, что отец у Маришки простой учитель истории, а мать — русского языка и литературы. Поэтому с ней и разговаривать легко, как со своей, И все время доставал Маришку сном про женскую тюрьму, в которой ему будто бы определили три года.

Серп много чудесных снов видел.

— А вот если вообще говорить про будущее, — туманно намекал Серп и даже лоб морщил для приличия. — Мы там в будущем всех коров съедим, никакие кролики не угонятся кормить нас. Никакой свинины или телятины. Всех рыб заодно. И птиц. Скалы опустеют.

Морщил лоб:

— Что останется?

— …насекомые, — подсказывала умная Ксюша.

— А сколько нынче насекомых, если считать на всей Земле?

— …процентов восемьдесят от всего живого.

— Ну вот, я и говорю. Не умрем с голода.

— Как это? — пугалась Маришка.

— Насекомые, они, конечно, невелики, наверное, замечали? — радовался Серп тому, что разговаривает с людьми равного интеллекта. — Но насекомых много. В отличие от волков, значит. Или слонов, да? — Серп с наслаждением обнюхивал крупные куски хорошо прожаренного мяса, грудой выложенного Палым в большую эмалированную чашку. — И размножаются быстрее…

— …чем индусы, — подсказывала умная Ксюша.

— А если взять самую обыкновенную муху, то она за год…

— …может покрыть всю поверхность земного шара.

— А если их промышленно выращивать…

— …тогда всем на земле хватит протеина.

— А точно хватит? — вдруг обеспокоивался Серп. Чувствовалось, что не хочет обмануться в ожиданиях.

— …а вы сами считайте, — прикидывала умная Ксюша, производя в полевом дневнике какие-то нехитрые выкладки. — В курятине протеина двадцать три процента, в рыбе и в свинине еще меньше. Кажется, что-то около семнадцати. Всего-то. А вот в личинках домашних мух — целых шестьдесят три!

— Ну, Ксюша! — зеленела Маришка.

— А чего ты хочешь? Это все так. Природа! — умно вступал в беседу Палый.

Он прекрасно понимал, о каком будущем мечтает Маришка и со страстью подкладывал в ее чашку нежные, шипящие на сковороде колбаски.

— …а в пауках, например.

Маришка зеленела еще сильнее.

— …в пауках все шестьдесят процентов протеина. А в зеленой саранче — семьдесят пять. Хотя, если честно, термиты питательнее.

— Чего это с ней? — дивился Серп, глядя на выбегающую из-за стола Маришку.

— Вырвало ее, — определяла жестокая Ксюша и вытягивала по скамье красивые ножки.

— А ты, Ксюша, вижу, сечешь в продуктах, — радовался Серп. — Любишь жить, да? О многих детях мечтаешь?

И прикидывал:

— Термитов точно держать легче, чем свиней. Ни вони, ни грязи.

— …а шелковичный червь, Серп Иваныч, за месяц увеличивает собственный вес почти в десять тысяч раз.

— Вот я и говорю: умная. Пробовал я шелковичника. В Шанхае их куколки обжаривают в яйце, приправляют перцем и уксусом. А саранчу пекут, как картошку. Ночью под фонарем ловят на белую простыню, ноги-руки отрывают, ну, в смысле, ноги-головы, и несколько времени тушат в жире. Ты чего это, Маришка? — волновался он. — Тебя опять вырвало?

— …дура, — подсказывала Ксюша.

— А ведь ты еще заливное не пробовала, — дивился на Маришкин характер Серп, — Заливное из мучных червей. Жирно! И рубленых жуков-плавунцов не пробовала. А вот если потушить в горшочке гусениц… Да нет, Пашка, ты посмотри, как травит девчонку! Ты чем ее таким кормишь?

— Ой!

Ксюша внимательно уставилась на косточку, попавшую ей в котлетке.

Котлетка маленькая и косточка маленькая. Но тяжелая. Это было видно. Ксюша даже взвесила ее на ладони.

— Ой, Павел Васильевич, а где вы мясо берете?

— Если телятину отбить… — начал Палый.

— Какая же это телятина?

— Ну не личинки же.

— А что? Человеческая косточка? — простодушно заинтересовался Серп.

Маришка совсем позеленела:

— Как это человеческая?

— Ну, мало ли, — уклончиво пожал Серп покатыми плечами, обтянутыми застиранной тельняшкой. — Жизнь такая, что всего жди. Помнишь, Паша мясо тушил с морской капустой? Так капуста сразу протухла, а мясо мы ели. Как в Африке.

— Почему как в Африке? — слабо спрашивала Маришка.

— А там искусство кулинарии переходит от отца к сыну.

— Ты это чего это? — обалдел Палый. — Там сын отца поедает, что ли? Ты это брось, Серп! Я из семьи технических интеллигентов.

Сытый, счастливый, валялся я на отливе на хорошо прогревшихся плоских плитах.

Мир был мне по душе. Работу я сделал. Будущая диссертация вырисовывалась отчетливо. Что стоит хотя бы материал по кальдере Заварицкого! Помимо сольфатарной деятельности, тут явно были извержения и после шестнадцатого года, когда извержение было отмечено японскими вулканологами. От замкнутого конуса с озерцом в кратере, отмеченного на старых картах, осталась лишь половина конуса, а в кратере вырос купол, и рядом — еще один. Извержение с выжиманием сразу двух экструзивных куполов! — я радовался выполненной работе. Плевать мне на Пашу Палого, на телятину, на японские презервативы. Вот спихну Серпа на твердую землю и забуду про его сны и видения.

Мне так легко стало от этой мысли, что я откликнулся на голос Ксюши.

Она, конечно, спортивная, слов нет. Подошла в купальнике, тряхнула упругой биомассой:

— Нет, вы только взгляните.

Я взглянул. Топик заманчиво был округлен.

— Что вы таращитесь на меня?

— А разве ты не просила?

— Вы не на грудь таращьтесь. Вы на пятно взгляните.

Я пригляделся. На топике впрямь темнело серенькое неопределенное пятно. Будто слабенькой кислотой капнули. Испортить мне настроение это пятно никак не могло, впрочем, тронуть его пальцем я не решился.

— Да вы понюхайте, вы не бойтесь, понюхайте.

— Грудь понюхать? Зачем? — испугался я.

— Да ну вас. Пятно понюхайте. Я потянул носом.

Ничего особенного.

Ну, немножко потным девичьим телом… Немножко агрессивными духами… Ну, может, мылом, не знаю… И как бы немножко мерзостью… Точно, от пятна этого пахло, ляпнутого на топик… Как бы дохлятиной… Затертый запах, но чувствовался… Ксюша прямо рассвирепела. Оказывается, этот топик она выпросила у подружки. Чем теперь отстирать?

— Золой и хозяйственным мылом.

Все-таки грудь у Ксюши была красивая. Я даже привстал:

— Ты снимай все это. Попробуем.

— Ага, сейчас сниму, разбежались!

— Сама же говоришь, несет от тебя.

— А почему вы это не спросите, где это я так?

— Ну и где это ты так? — обвел я взглядом берег. Мне все еще хорошо было. — Или опять дохлого кита выбросило на берег?

— Видите вон те лавовые потоки?

— Как раз собираюсь туда сходить. Только кита туда выбросить не может, — не поверил я. — Там сильное отбивное течение, воронки.

— Зато пещеры на берегу… Видите? Чуть левее… Мягкие породы выветрились, выкрошились, под лавовыми козырьками образовались дыры. Некоторые забиты льдом. Еще с прошлых лет. Так вот, в одной из них валяются кости. Почти целый скелет, понимаете? Тяжелые кости. Массивные. Как из чугуна. Даже верхняя челюсть… Загнута, как клюв, только вместо зубов пластинки.

— Искусственные, что ли? — не понял я.

— Да ну вас, — рассердилась Ксюша. — Типичный пахиостозис.

— Это еще что такое? — удивился я.

— Признак такой.

— Перерождение тканей? Поэтому кости такие тяжелые?

— Скорее уплотнение тканей. Я чуть с ума не сошла. Никогда такого не видела.

— Как туда попали кости?

— Ой, уж не знаете?

— Ой, уж не знаю.

— Да Павел Васильевич их там хранит.

— Это еще зачем?

— Как это зачем? Ледник у него там.

— Неужели телятина протухла? — обеспокоился я.

— Да где вы видели телку с такими конечностями? — Ксюша агрессивно вынула из рюкзачка полевой дневник и быстро-быстро набросала на чистой страничке нечто вроде коленчатой плоской ноги.

— А почему тут два сустава? — не понял я.

— Да потому что это ласт.

— А почему копытце?

— Да потому что это нога. Редуцированная нога! Особенная.

И Ксюша рассказала:

— У меня отец известный биолог, всю жизнь занимается сиренами. А сирены — это такой вид млекопитающих. Морские коровы. Звери огромные, тяжелые. Обитают у берегов Атлантики — от Флориды до Мексиканского залива и до лагуны Манзанарас в Бразилии. Там их везде называют ламантинами и дюгонями. А вот российские сирены, которые когда-то водились на севере, отличались от ламантинов и дюгоней еще большими размерами и тем, что жили только на Командорских островах. Капустниками назвали наших северных сирен моряки командора Витуса Беринга, штормом выброшенные на остров. А описал их под именем манаты натуралист Георг Стеллер.

— Какие еще манаты?

— Ну, морские коровы!

— Стеллер что, казахом был?

— Почему?

— Ну, бир сом, бир манат, — напомнил я.

— Да ну вас. Это же по-киргизски. Вы не перебивайте. Большая часть моряков и сам командор погибли, — рассказала Ксюша, сердито оттягивая на груди топик, неотчетливо, но отдающий дохлятинкой. — Снег, голые камни, мерзлый песок — усталые моряки, посланные царем на поиски Америки, умирали один за другим. Обвалилась стена землянки, засыпала Витуса Беринга до пояса. Не откапывайте, попросил он, так теплее. А совсем рядом плескались в ледяной воде нежные морские твари до десяти метров в длину и под сто двадцать пудов весом. Ложились спинами на длинные валы, ржали, как лошади, складывали на груди плоские ласты с тоненькими копытцами. Им все было нипочем, радовались жизни. Кажется, ни за что такую здоровенную не поймаешь, а на деле оказались глупые. Подпускали людей вплотную, подставляли бок и для почесывания, и для ножа, смотрели нежными овечкиными глазами, как Маришка, блеск ружей их не пугал. Эти живодеры, — горестно заявила Ксюша, имея в виду несчастных моряков, — резали прямо живых капустников. Они вздыхали со стоном, часто махали хвостом и так сильно упирались передними ластами, что кожа с них слезала кусками.

Ксюша явно цитировала.

Может, того же Георга Стеллера.

— Зато на нежном мясе капустников-манатов, на нежном растопленном жире открытых беринговцами сирен выжила часть команды. Хотя, конечно, не все этого заслуживали. — Ксюша прижала маленькие кулачки к груди. — Господин Стеллер, например, не заслуживал. Он ради науки мог выколоть ножом глаза морскому котику, а других раздразнить камнями. Слепой котик слышал, что бегут на него, и, конечно, начинал отмахиваться. А скотина господин Стеллер сидел на камне и наблюдал, как котики дерутся. Слепой ведь не понимает, за что его бьют, почему вытаскивают из моря и добавляют. Хорошо хоть над манатами так не издевался. Все-таки одна тысяча семьсот сорок второй год, — горестно вздохнула Ксюша.

— А коровы?

— Они пугались.

— Да не переживай ты так. Когда это было! Восемнадцатый век!

— Ну и что? Были капустники, и нет их! Исчезли! Не осталось на Командорах ни одного!

— Откочевали?

— Их всех охотники выбили. Как прослышали, что есть такой глупый и вкусный зверь, так кинулись скопом на Командоры. Один бок чешет, в другой бьет ножом! Эти капустники, говорю, оказались глупей Маришки.

— Ну, вымерли. Ну, исчезли. Первые, что ли?

— Да вы послушайте! — горячо заговорила Ксюша. — Мой отец не верит, что капустники исчезли. Выжила же в океане латимерия, слыхали о такой доисторической рыбе? Живут ракушки с девона, тараканы пережили сколько геологических эпох! Отец много лет ищет следы капустников в наших северных морях, ведь больше они нигде не водились, — Ксюша смотрела на меня с откровенным презрением. — У него накопилось много свидетельств. Он Ивана Воскобойникова разыскал. Это живет такой рыбак с Камчатки. Три года назад он плыл летом с дедом к плашкоуту, стоявшему на рейде, и в трех метрах от лодки увидел за бортом странного зверя. Морда круглая, глупая, глаза нежные, губу оттопырил и нижняя челюсть вытянута.

— А дед? — спросил я.

— Что дед?

— Дед тоже видел?

— Нет, дед не видел. Он был слепой. Там же на Камчатке, — сердито продолжила Ксюша, председатель Анапкинского сельсовета рассказал отцу, что как-то вышел вечером с женой на берег посмотреть, не сорвало ли с якорей ставной невод, и увидел на берегу мертвую морскую корову. Огромная, тяжелая, пасть распахнута, чайки орут над трупом. Такое нельзя не заметить. И пахла как… — Ксюша брезгливо оттянула топик. — Ну, побежали они за людьми, а прилив там мощный. Унесло капустника.

— А жена председателя?

— Что жена?

— Он не слепая была?

— Нет, она не слепая. Она все видела. — Ксюша смотрела на меня почти злобно. — А два года назад отец получил радиограмму от начальника лаборатории плавбазы «Советская Россия». «У мыса Наварина наблюдаем совершенно неизвестное животное, — отстучал отцу начальник лаборатории. — Немедленно пришлите описание стеллеровой коровы».

— Ну и как?

— Похоже, настоящего капустника видели.

— Поздравляю.

— Это с чем еще? — подозрительно посмотрела Ксюша.

— Как с чем? Выходит, не совсем вымерла северная маната, да?

— Если бы! — жалобно выдохнула Ксюша и прижала руки к груди. — Никого там не поймали. И не нашли никаких следов. Сахалинские биологи туда специально ездили. Исследовали весь берег, даже на морское дно спускались в гидрокостюмах. Совсем никого не нашли.

Палый должен был вернуться с заставы вечером.

Обозленный агрессивными жалобами Ксюши, беспричинными рыданиями Маришки, глупым и порочным подмигиванием Серпа Иваныча, я собрал свой маленький нелепый отряд и погнал его на Западную Клешню, глубоко врезающуюся в пролив Дианы. Поднимались мы на гору метрах в трехстах восточнее ледяной пещеры, где обляпалась Ксюша. В пещеру я решил заглянуть на обратном пути. Тяжелый возраст. Маришка пыхтела, отирала пот с нежных горящих щечек. Обсыпанная рыжей бамбуковой пыльцой Ксюша отставала. Только Серп Иваныч радовался:

— Я, Маришка, клянусь. Я с птичьего базара русалку совсем вблизи видел.

— Ну и что? — печально огрызалась Маришка.

— Так и торчали у нее груди. Как у тебя.

— Откуда тебе знать, как они у меня торчат?

Я не вмешивался в их перепалку.

Солнце. Ни ветерка. В небе голубизна, ни облачка.

Только мрачная гора Уратман безмолвно играла нежными колечками тумана.

Но с восточной стороны уже вдруг страшно, безмерно открылся океан — не имеющая границ и горизонтов чудовищная масса, веками подмывающая скальные берега. Сдувая с толстых щек рыжую пыльцу Маришка невольно выдохнула: «Как красиво». И вытерла невольные слезы. А я подумал: «И в такой вот огромной чаше солёной воды не нашлось места какой-то морской корове?» Жаль, Ксюша не слышала моих благородных мыслей. «Ей замуж надо, — подумал я, глядя под упрямо пригибающийся под ее красивыми ногами бамбук, — а то вся эта чепуха со всякими запахами и с кривой массивной челюстью испортит ей жизнь».

Только на плече горы я понял, какого свалял дурака.

Острова есть острова, особенно Курильские, здесь нельзя верить цвету неба.

Чудовищная, исполинская стена тумана надвигалась с океана. Полураздетые девчонки и одна штормовка на четверых — вот все, что мы имели. Ни воды, ни тепла. И по склону в один час вниз не спустишься, потому что крутизна, бамбук торчит пиками. До меня дошло, что сейчас упадет влажный туман, и тропа в одно мгновение станет невидимой, непроходимой. Потому и крикнул Серпу: «Давай вниз!» И он спорить не стал. Он лучше всех понимал, чем грозит нам ночевка в тумане. И Маришка, так же не споря, двинулась вслед за ним. «Протеина в Маришке больше, — чем мозгов, с нежностью подумал я. — О Ксюше такого не скажешь».

А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров абсолютно бесшумно. Они теперь были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.

— Торопись! — крикнул я.

Серп выплюнул недокуренную сигарету.

— Меня из-за вас еще судить будут, — для убедительности добавил я.

— Это почему? — испугалась Маришка.

— Две глупых практикантки и старый придурок. Не дай бог, с вами что случится. Из тюрьмы не вылезу. Ты, небось, еще девственница?

— А я виновата? — зарыдала Маришка.

И в этот момент обрушился на нас влажный холодный туман.

— Как в леднике у Палого, — глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.

— Ксюша, ко мне!

— Что я вам, собака? — отозвалась невидимая Ксюша.

— Держись рядом, а то вылезешь на обрыв. Костей потом не соберешь, — зря я ей напомнил про кости. — Серп, держи ее.

— А за что держать?

— За что поймаешь, за то и держи.

Возня. Влажный звук пощечины.

Меня от этого плачущего голоса мороз пробрал.

— Кто это там бормочет? — заорал я.

«И все они умерли, умерли…» — шептала Маришка.

К счастью, она ошиблась.

Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж, залитый солнцем, и увидели вход в ледник. От воды метров пятнадцать, валялись бутылки и презервативы. И запашком не слабо несло.

Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.

Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.

Очень даже сильно мешал запах тления. Даже Серп остановился у воды, а Маришка вообще отбежала к базальтовым ступеням, спадающим в отлив.

Ксюша не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова, костей, только еще более плотных, валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк с обрывками серого разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, наверное тут Палый и добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстой коже, морщинистой, как дубовая кора.

— Да замолчи ты!

Ксюша, рыдая, переборола вонь и страх.

В смутном прорывающемся со входа свете она, как вдова Одиссея, обманутого сиренами, бродила по грязному льду, зажав пальцами нос. «Вы только посмотрите, вы только посмотрите, — всхлипывая, бормотала она. — Вы только посмотрите… Это же ласт маната… Видите, копытце?..»

— Копытце? У русалки? — подал голос Серп Иваныч. Он тоже поборол вонь. Не так уж и сложно, впрочем, потому что вонь в пещере от его присутствия только усилилась.

— Ой, — ужаснулся он, — правда, копытце! Как у какого-то лошаденка. То-то русалка из воды высовывалась и ржала. Я думал, она меня унижает. — И вдруг все понял: — Ты погоди, погоди. Это что же получается? Выходит, нам Пашка скормил русалку? Утопленницу?

Сказкин слышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться не мог:

— Я его убью! Тут не Африка.

— А сам говорил — вкусно, — съязвил я.

— По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.

— Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.

— Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?

— Да морскую корову.

— А-а-а, морскую, — протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. — Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.

— Потому и плачу.

— Да чего жалеть? Не русалка.

— А-а-а! — в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. — Мой папа теперь застрелится.

— Это из-за такой-то дуры? — не поверил Серп.

— Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…

— Из-за этой вот утопленницы с копытами? — не поверил Серп. — Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.

— Ага, потолще… — рыдала Ксюша.

— Да какую захочешь, — цинично предложил Серп.

— Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…

— Ни хрена себе, челюсть! — обалдел Серп. — То-то русалка ржала, когда меня увидела!

— Видите, какая массивная… — сквозь рыдания объясняла Ксюша. — И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишите протокол осмотра?

— Это еще зачем?

— Я его представлю на Ученый совет… — Ксюша, наконец, сглотнула рыдание. — Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… — никак не могла подобрать она нужное слово. — Я по этим останкам докторскую сделаю…

— А Пашка? — струхнул Серп. — Он что, в тюрьму?

— А зачем убил капустника?

— Да чтобы ты не голодала, дура!

Палого мы раскололи в тот же вечер.

— Ты, Ксения, не очень разоряйся, — просто ответил он. В отличие от Сказкина, Паша понимал, что возмущаться не следует. — У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу — в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат, — он перевел жадные голубые глаза на Маришку. — Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать, к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.

— Так зачем тогда ты съел ее?

— Один, что ли, съел? — все-таки обиделся Палый. — Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?

— Перемерзли на горе, — многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. — Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?

— Не хочу умирать, — шепнула Ксюша. А бедная Маришка, та вообще затряслась.

— Да вы на меня не катите, — совсем обиделся Палый. — У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я че, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, — покосился он на трясущуюся Маришку, — и глазки, — опять покосился он на Маришку. — Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Серп, тебя ведь тоже узрела. Лежит, узрела, пахучий скот на птичьем базаре, ругается, страшней глубинной бомбы. У бедняжки окончательно все смешалось в голове. Поползла в пещеру. Ну, а если бы просто подохла? А? Зачем нам дохлая? Вот я и взял топор. Все ведь жрали! — затравленно заорал он. — Тебя, Маришка, даже травило.

В общем, что сделаешь?

Налил я всем по стакану спирта.

Все замерзли, трясутся. Маришка шепчет: «Не пью, не пила и пить не буду». — «Вот и умрешь, хлебни», — настаивает Серп. А Ксюша подсказывает: «…дура!» А Паша Палый уже выставил на стол сковороду с шипящим и нежным мясом: «Я ведь ее приручить хотел».

Вот, собственно, и все.

Кто выпил тогда — ни чиха, ни кашля.

Ксюша даже на вид крепче стала, будто протеину в ней прибавилось.

А вот Маришка как ни плакала, как ни упиралась, все равно выпить не смогла. Ни капли. Так на нее все и свалилось. Предчувствовала, видать. Со всеми ничего, а она забеременела.