Книга: Фантастика 2002. Выпуск 2
Назад: Василий Мидянин ЯСТРЕБ И СКОРПИОН
Дальше: Николай Караев ВУДУ СО СЛИВКАМИ
РАССКАЗЫ
Леонид Кудрявцев
НЕНУЖНЫЕ ВЕЩИ
Аппетитная, намазанная маслом булочка с какой-то зеленью и кусочками мяса. Называется — бутерброд. Правда, кто-то от него уже откусил, и отпечаток зубов остался вполне отчетливый. Очень маленьких зубов, скорее всего принадлежащих ребенку.
Чин-чин задумчиво почесал в затылке.
Он принадлежал к породе людей, наделенных умением рассматривать любое событие как повод для отвлеченных раздумий и невероятных предположений, совершенно при этом упуская из виду возможность использовать его для личного обогащения. Люди, подобные ему, как правило, удерживаются на плаву в бурном житейском море лишь благодаря большому везению. А стоит ему исчезнуть, как Они достаточно быстро становятся бродягами и вынуждены спать, например, в предназначенных к сносу домах, без малейшей перспективы хоть как-то повысить свой жизненный уровень.
Впрочем, как раз сейчас повод для самых фантастических версий действительно был. Учитывая, как этот бутерброд появился…
Бродяга подумал, что отпечаток зубов вполне мог принадлежать, например, и лилипуту. А почему бы и нет? Хотя детей гораздо больше чем лилипутов. И значит…
Да ничего это не значит.
Чин-чин покачал головой.
Не имеет ни малейшего значения, кто именно откусил от этого бутерброда. Чаще всего попадающиеся ему во время регулярных обследований мусорных ящиков продукты выглядели гораздо хуже. И он их ел, да еще как, поскольку люди так устроены, что время от времени им хочется есть. Причем многие это делают не реже трех раз в день. А некоторые аж умудряются за день набить себе живот раз пять-шесть. Правда, рано или поздно у них начинаются болезни, вызванные излишним весом.
Чин-чин задумчиво оглядел свою правую, довольно грязную и очень худую руку, потом проделал то же самое с левой. Нет, болезни, возникающие от ожирения, ему не грозили.
Это слегка успокаивало.
Он посмотрел в окно. В одной из створок сохранился большой кусок стекла, и солнечный луч, отразившись в нем, безжалостно уколол Чин-чину глаза. Поспешно отвернувшись от окна, бродяга снова уставился на старый колченогий стол, на котором в пределах досягаемости его руки лежал бутерброд.
Осторожно взяв самыми кончиками пальцев, Чин-чин медленно поднес его к лицу и понюхал. Следствием этого было то, что желудок бродяги окончательно взбунтовался и громким урчанием напомнил о своем желании наполниться хоть какой-то пищей.
И все же долгая бездомная жизнь научила Чин-чина некоторой осторожности. Собрав всю свою силу воли, бродяга положил бутерброд обратно на стол.
Нет, прежде необходимо узнать, откуда он появился. Нельзя есть бутерброды неизвестного происхождения. Будь он найден в мусорном баке. А так… таким образом…
Сев поудобнее в продавленном, каким-то чудом до сих пор еще не развалившемся кресле, Чин-чин почесал мочку уха и попытался прикинуть, как ему все-таки поступить дальше.
Съесть или не съесть?
С одной стороны, ему и в самом деле случалось набивать себе желудок кое-чем, выглядевшем гораздо менее аппетитно. С другой, какая-нибудь найденная на дне мусорного контейнера засохшая хлебная корка гораздо предпочтительнее свеженького, лишь слегка надкушенного бутерброда, появившегося таким странным образом, возникшего из ниоткуда, материализовавшегося буквально из воздуха. 166.
А так ли это было?
Чин-чин попытался вспомнить.
Итак, пять минут назад он сидел в этом же кресле и смотрел на этот же самый старый стол, мечтая о возможности перекусить. Стол был пуст, как сельское кладбище зимней ночью. Потом на нем возник бутерброд. Прямо у него на глазах. Вот сейчас его не было, а потом он появился.
Чин-чин вздохнул.
Ну хорошо, допустим, это чудо и бутерброд возник благодаря вмешательству святого духа. Но почему тогда он надкушен? Кто снял с него пробу? Боженька, решивший проверить вкус своего подарка? И почему у боженьки такие маленькие челюсти?
Теплый летний ветерок качнул оконную раму и она протяжно, очень громко заскрипела. Чин-чин не обратил на это ни малейшего внимания. Он продолжал думать.
Так есть или не есть? И вообще, как подобная материализация могла случиться?
Гм… материализация?
Чин-чин вспомнил прочитанную в детстве книжку. В ней говорилось о том, что любой человек, если он этого очень-очень захочет, способен материализовать свои желания, сделать их реальными.
Может, и сейчас… Ну уж нет, не так все просто.
Память тут же напомнила Чин-чину об огромном количестве случаев, когда ему хотелось есть ничуть не меньше, а то и больше, чем перед появлением бутерброда. Почему же тогда материализация получилась именно сегодня?
Любопытный вопрос.
Чин-чин озабоченно потер лоб, потом с обреченным видом протянул было руку к бутерброду, но передумал и на этот раз. Кто его знает, каково на вкус материализованное желание? Может, этот с виду такой вкусный бутерброд на поверку окажется чистейшим ядом?
А кстати, почему? Почему он должен оказаться ядовитым? И вообще, стоит ли слишком осторожничать? Если продолжать думать в этом направлении, то можно стать законченным параноиком.
Вот именно! А посему…
Бродяга все-таки не выдержал. Резко сглотнув накопившуюся во рту слюну, он быстро схватил бутерброд и судорожным движением откусил от него сразу же чуть ли не половину.
Какой там яд? Разве может отрава иметь такой чудесный вкус?
Прожевав и проглотив последний кусок, Чин-чин в изнеможении откинулся на спинку кресла. Он был сыт и не испытывал никаких неприятных ощущений. Таким образом, получалось, страхи его не имели под собой никакой почвы, совершенно никакой.
А значит…
Чин-чин подумал о том, что было бы неплохо, например, получать такие бутерброды постоянно, и не один раз в день, а по крайней мере — три. Конечно, это не могло сделать его жизнь райской, но все же… все же… А почему бы и нет?
Он внимательно оглядел пустой стол и сдвинув брови, попытался представить, как на нем появляется бутерброд.
Булочка и кусочки мяса с какой-то зеленью. Целый бутерброд. Очень вкусный… Впрочем, возможно, он даже и не такой вкусный… возможно, и надкушенный… не очень свежий… Лишь бы появился на этом столе, согласно желанию. Потом, после того как система будет отработана, можно настрополиться в исполнении более сложных желаний. А сейчас…
Как и следовало ожидать, несмотря на все усилия, чудо не повторилось.
Осознав это, Чин-чин крепко выругался, но все же проигравшим себя не признал и сделал еще одну попытку. В этот раз он напрягся, словно роженица под конец схваток, и даже издал некое мычание.
Бесполезно.
Чин-чин снова откинулся на спинку кресла и уныло подумал о том, что вот кому-то другому, не такому, как он, неудачнику, чудо уж наверняка явилось бы не в виде надкусанного бутерброда, а, например, огромным бриллиантом или бумажником, битком набитым деньгами. Ему же…
Стоп!
Бродяга замер.
Какая-то мысль рождалась у него в голове, медленно, с натугой, словно цветочный росток, оказавшийся на свалке и поэтому вынужденный пробиваться к солнцу сквозь кучи мусора, ржавых консервных банок, пустых пакетов и пласты подмокших прошлогодних газет.
Мысль пробивалась, пробивалась и наконец — пробилась.
Чин-чин щелкнул пальцами.
Ему давно уже хотелось сделать этот эффектный жест, когда-то давно увиденный в кино, и вот наконец повод представился. Нет, конечно, он мог щелкать пальцами хоть сто раз на дню, но без повода, это было совсем не то. А вот сейчас, после того как для щелканья пальцами появилась реальная причина…
Если говорить точнее, то это было воспоминание. И достаточно важное. Бродяга вспомнил, что предшествовало появлению бутерброда. А была это довольно бесхитростная мысль о несправедливости устройства мира. Вот он, Чин-чин, сейчас очень голоден. А в это время кто-то из живущих на Земле почти наверняка на еду просто смотреть не может, мечтает от нее избавиться. И конечно, было бы здорово, если бы эта ненужная еда досталась ему, Чин-чину. Вот сейчас. Немедленно. Ненужная. Та, от которой кто-то мечтает избавиться.
Бродяга еще раз щелкнул пальцами и удовлетворенно кивнул.
Все верно. И доказательством этого является надкус, оставленный, конечно же, не лилипутом, а самым обычным ребенком. Просто мама заставляла его съесть бутерброд, а закормленному малышу вовсе не хотелось есть и он представил, как бутерброд исчез. В этот же момент Чин-чину страшно захотелось получить не нужную кому-то еду. Два желания каким-то странным образом вошли во взаимодействие…
Да, теперь ему известны условия материализации. Почему бы не сделать еще одну попытку?
Чин-чин уселся в кресле поудобнее и попытался сконцентрировать мысли на еде. Кстати, это не потребовало от него больших усилий. На этот раз он даже не очень сильно напрягался. Ему просто достаточно сильно хотелось получить нечто съедобное, кому-то другому опротивевшее до ко-ликов.
И получилось!
На этот раз перед ним возникла тарелка с манной кашей. Каша была холодная и достаточно неприятная на вкус, но с изюмом. И вообще это была еда. А то, что какой-то карапуз ее лишился, так ведь по собственному желанию. Не так ли?
Вытащив из кармана погнутую алюминиевую ложку, Чин-чин с энтузиазмом опустошил тарелку и попытался прикинуть, каким еще образом можно использовать так неожиданно свалившийся на него дар.
Едой, допустим, он обеспечен. А еще чем?
Размышляя на эту тему, он почти машинально, вспомнив о том, чем его кормили в детстве, материализовал здоровенный кусок хлеба, намазанный вареньем.
Хлеб был свежий, а варенье — не очень вкусное. Впрочем, даже такого он не пробовал уже давно. Какой дурак выкинет в мусорный контейнер банку хорошего варенья?
Покончив с едой, Чин-чин вытащил из кармана окурок, внимательно его осмотрел и, признав достаточно длинным, хотел было прикурить, но вдруг передумал.
Почему — окурок? Неужели на всем свете нет ни одного человека, как раз в данный момент с отвращением думающего о принадлежащих ему сигаретах? Кто-то, пытающийся бросить курить, но совершенно неспособный это сделать.
Чин-чин усмехнулся.
Может, стоит ему немного помочь?
Пачка была здорово измусолена, но в ней все же обнаружились три целые сигареты. Затянувшись ароматным дымом, Чин-чин попытался прикинуть, что прежний хозяин делал с этой пачкой, почему она в таком виде? Может, прежде чем сигареты исчезли, он мял их в руках, не в силах выкинуть в ближайшую урну?
Впрочем, какая разница? И вообще, не стоит ли ему сейчас еще немного поупражняться в полученном умении?
Он поупражнялся и в результате стал обладателем пары новеньких, из отличной кожи ботинок. Правда, цвет у них был довольно странный. Он несомненно наводил на мысли о заходящем солнце где-нибудь ближе к экватору. Только имело ли это значение для того, у кого на ногах были полу-развалившиеся опорки, судя по всему, обладающие гигантским, плотно насыщенным испытаниями и невзгодами прошлым?
Следующей вещью, полученной Чин-чином, было пальто из чудной сиреневой материи, названия которой он не знал, с наполовину утратившим волосяной покров собачьим воротником. Отложив его в сторону, Чин-чин попытался прикинуть, куда бы его можно было использовать? До холодов еще месяца три и все время таскать пальто за собой не имеет смысла. Кроме того, не раздобудет ли он в надлежащий момент с помощью новых чудесных возможностей нечто более элегантное и удобное?
Что именно? Почему бы не продолжить материализации?
Он продолжил.
За последующие полчаса он стал обладателем пары потертых шестипалых перчаток старого пыльного чехла от контрабаса, пропахшей кошками помятой шляпы, крохотного, пестрой расцветки зонтика с несколькими приличных размеров дырками, пенковой трубки, наполовину набитой кислого запаха табаком.
И еще… и еще… и еще…
Некоторое время спустя Чин-чин окинул задумчивым взглядом груду громоздившихся на столе вещей и решил, что настал момент немного передохнуть, осмыслить открывающиеся возможности.
Гм… возможности. Приятное слово. Обнадеживающее. Может, его предыдущая жизнь, со всеми ее невзгодами и испытаниями, была всего лишь прелюдией к этому моменту? Возможно, наступил его звездный час и уже завтра он будет жить не в заброшенном, предназначенном к сносу доме, а, например, в шикарном отеле?
Почему бы и нет?
Чин-чин хмыкнул.
Эк его растащило. Еще немного, и понадобится губо-закаточный механизм. Нет, конечно, отрицать значение происшедшего — глупо. Он и в самом деле обнаружил у себя некую чудесную способность. Правда, действие его дара распространяется только на вещи, окончательно кому-то надоевшие. И значит, если он и попадет в отель, то заведение это будет самого низшего разряда, для таких как он, неудачников.
Нет, проще всего остановиться на достигнутом, как он неоднократно поступал раньше. Вот только неумение идти до конца превратило его в бродягу, в полном смысле этого слова, выкинуло на свалку жизни. Может, не стоит упускать счастливо подвернувшийся шанс взлететь повыше хотя бы сейчас?
Чин-чин призадумался.
Собственно говоря, а в чем еще он нуждается? Теперь с голода он не умрет. Одеждой, пусть плохонькой, но он обеспечен. Что еще нужно? Чем еще может снабдить его так кстати открывшийся у него чудесный дар?
Итак, хлебом насущным он обеспечен. Что следующее? Зрелища?
Хм… зрелища…
А почему бы и нет?
Телевизор, появившийся в углу комнаты, несмотря на отсутствие электричества, почему-то работал. Этим все его достоинства и исчерпывались. Ибо он был старый, прилично покореженный и показывал всего лишь две программы. По одной без перерывов все время шла самая наиглупейшая реклама, другая называлась: «круглосуточный курс умения своими руками надежно и экономично обустроить собачью будку». Посмотрев ее минут пять, Чин-чин убедился, что название программы отнюдь не шутка. В ней вполне серьезно учили дешево и хорошо строить собачьи будки. Самые разнообразные. Судя по титрам, действительно круглосуточно.
Следующая попытка принесла ему компьютер. Он тоже работал, не будучи подсоединенным к какому-либо источнику питания, но на его винчестере не было ни одной игрушки. Призвав на помощь все знания, приобретенные за два месяца, в течение которых он в свое еще относительно обеспеченное время работал сторожем в фирме по продаже компьютеров, Чин-чин пожелал несколько сидером-дисков с игрушками. Он даже получил их, но все диски были так поцарапаны, что ни одну игрушку инсталлировать так и не удалось.
Чертыхнувшись несколько раз, Чин-чин облокотился на стол и с ненавистью взглянув на экран бесполезного в данной ситуации компьютера, попытался подвести итог.
Итак, качественных зрелищ и увеселений ему чудесный дар обеспечить не мог. Нет, конечно, он может попытать удачу еще по крайней мере несколько раз, материализовав, например, приемник или видеомагнитофон. Вот только чем это закончится, можно предсказать почти наверняка.
А дальше? Каким еще способом можно использовать так неожиданно открывшиеся способности? Вполне возможно, если ему удастся придумать, каким образом их применить, перед ним откроются новые, блестящие перспективы. И тогда…
Тогда…
Хм…
А почему бы…
Чин-чин потратил некоторое время на обдумывание новой, неожиданно пришедшей ему в голову мысли. Похоже, осечки на этот раз не должно быть. Правда, риск велик, но кто не рискует, тот не пьет шампанского.
Кто не рискует…
Красивой эту женщину назвать было трудно. Миловидной — тоже. Пожалуй, она даже не могла претендовать на звание «ничего себе». Она была просто женщиной.
И так ли это мало, учитывая, кем был Чин-чин, где он находился и как до недавнего времени добывал хлеб насущный? Хотя… хотя… так ли все однозначно? Действительно, еще утром он был обычным бродягой, бездомным попрошайкой. А сейчас? Кто он сейчас?
— Ты кто? — спросила женщина.
Голос у нее был низкий, хриплый, и в нем достаточно явно чувствовалась агрессия.
Чин-чин усмехнулся.
Его вдруг поразила мысль, что он сейчас является хозяином этой женщины и может сделать с ней все что угодно. В самом деле, разве не он выдернул ее из какого-то находящегося, может быть, на другом конце страны города и перенес сюда, в заброшенный дом? Причем это только начало. Кто знает, какие возможности у негр откроются, если он попытается их поискать? Он обнаружил у себя одну чудесную особенность. Почему бы не поискать и другие? Вдруг найдется еще нечто более серьезное, приносящее большую выгоду?
— Эй ты, скажи-ка мне, кто ты такой и как я здесь оказалась? И советую тебе сделать это побыстрее. Ты меня понимаешь?
В голосе женщины явственно прорезались визгливые нотки. Кажется, она собиралась закатить скандал. Причем, судя по всему, это являлось для нее привычным делом.
Раньше угроза предстоящего скандала с кем бы то ни было ввергала Чин-чина в панику и заставляла немедленно капитулировать. Однако это было раньше. Сейчас внезапно открывшийся чудесный дар сделал его другим, изменил его отношение к людям.
— А какая тебе, собственно, разница, женщина? — внушительно сказал он. — Главное, я являюсь твоим господином, и ты должна мне подчиняться. Беспрекословно. Если же ты не согласна, если посмеешь мне перечить, то не успеешь оглянуться, как окажешься, например, в центре вулкана или на самом дне марианской впадины. Как, нравится?
Явно не оставляя намерения закатить скандал, женщина открыла было рот… Но тут вдруг, что-то наконец осознав, она бросила на Чин-чина испуганный взгляд и поспешно кивнула.
— Что ты хотела сказать? — требовательно спросил Чин-чин.
Ощущение победы его опьяняло. Кроме того, он знал основной закон любой войны. Захватить — трудно, удержать — в два раза труднее. А чтобы все же удержать, первым делом надо закрепиться на захваченных позициях как можно основательнее.
Женщина неуверенно взмахнула рукой, показывая, что все в порядке, но потом все же решилась, спросила:
— Ты не шутишь?
— А разве это похоже на шутки? — промолвил Чин-чин. — Оглянись вокруг, попытайся объяснить себе, каким образом ты сюда попала, а потом еще раз задай этот же вопрос. Не покажется ли он тебе идиотским?
— Хорошо, я подумаю, — сообщила женщина.
— Пока думаешь, заодно приготовь что-нибудь поесть.
Чин-чин пер вперед, не разбирая дороги, закусив удила, надеясь лишь на кривую, которая, как известно, иногда вывозит.
— А продукты? — оторопело спросила женщина.
— Сейчас.
Используя уже приобретенную сноровку, Чин-чин… достаточно быстро снабдил женщину некоторым количеством продуктов, а также парой эмалированных кастрюль, каждая с одной ручкой, и облупившейся во многих местах эмалировкой. Правда, кастрюли были без дырок, не очень грязными и, значит, вполне годились в дело.
— Приступай, — скомандовал он.
— А плита? — спросила женщина.
— Ах да…
Для того чтобы манипуляции женщины не отвлекали его от раздумий, плиту Чин-чин сотворил в соседней комнате. Как он и рассчитывал, электрическая плита работала без подключения к сети. Как и следовало ожидать, работала она из рук вон плохо. Рассудив, что последнее уже не является его заботой, Чин-чин вернулся в свое кресло.
Прислушиваясь к тому, как в соседней комнате женщина гремит кастрюлями, новоявленный волшебник вдруг сообразил, что так и не знает, как ее зовут. Впрочем, она тоже не имеет ни малейшего понятия о его имени. И конечно, исправить это упущение недолго. Но стоит ли так торопиться? Возможно, эта женщина ему не подойдет?
И вообще, сейчас надлежало подумать не о всяких пустяках, а о вещах, гораздо более важных.
Каких?
Ну, например, у него было совершенно четкое ощущение, будто ему не удалось исчерпать все возможности открывшегося дара. Должно быть что-то еще. Какие-то новые выгоды, новые горизонты…
Над этим следовало хорошенько подумать. Благо теперь ему не нужно было отправляться на обход мусорных контейнеров и, значит, свободного времени у него было выше крыши.
И Чин-чин додумался.
Он едва успел покончить с очередным желанием, когда появившаяся из соседней комнаты женщина молча бухнула перед ним на стол жестяную миску, наполненную каким-то варевом.
— Что это? — поинтересовался Чин-чин.
— Бигус, — последовало объяснение.
Бродяга принюхался.
Запах запросто мог вышибить слезу из менее привычного человека. И если это варево в самом деле было съедобно, то называться оно могло действительно только бигусом. И все же это было первое горячее блюдо за многие месяцы, которое ему удалось попробовать.
Покончив с ним, Чин-чин удовлетворенно потянулся и подумал, что сделал не так уж и плохо, материализовав женщину. Ее стоит оставить при себе, а значит…
— Мне нужны мои близкие, — сказала женщина.
— Муж? — моментально насторожился Чин-чин.
— Давно сбежал, мерзавец.
— Ну хорошо, — успокаиваясь, махнул рукой бродяга. — Будут тебе близкие. Если, конечно, они не станут слишком мозолить мне глаза.
— Согласна, — промолвила женщина. — Только — сейчас.
Чин-чин удовлетворенно кивнул.
Эта женщина явно знала жизнь не с самой лучшей стороны и воспринимала окружающий мир без малейших иллюзий. Она знала, что появившуюся возможность что-то получить не стоит откладывать на завтра. Завтра скорее всего не будет ничего.
— Ну, так как? — спросила женщина. — Сейчас или когда-нибудь потом?
— Сейчас, — буркнул Чин-чин. — Иди в соседнюю комнату. Здесь у меня скоро будет важное совещание.
— Не надуешь? — поинтересовалась женщина.
— Нет. Иди и жди.
Она ушла, а Чин-чин попытался претворить ее желание в жизнь. Похоже, ему это удалось. По крайней мере из соседней комнаты теперь доносились два голоса. И второй был старушечьим, скрипучим, очень недовольным. Потом раздался еще один голос. На этот раз детский. И еще один. А может, это был все тот же ребенок?
Чин-чин хотел уже было отправиться в комнату женщины и устроить смотр своего так неожиданно разросшегося семейства, но, взглянув в окно, увидел подъехавшую к дому легковую машину и передумал.
Кажется, исполнялось желание, загаданное им перед тем, как женщина принесла бигус.
Бродяга довольно улыбнулся.
Если только все получится точно так, как он пожелал…
Ага, как же…
Некоторое время спустя Чин-чин убедился, что его надежды оказались напрасны. Конечно, не то чтобы совсем… но все же…
В общем, появившийся перед ним одетый в безупречный строгий костюм молодой человек, как он и рассчитывал, принес заполненные, согласно всем требованиям закона, документы. Согласно этим документам, он стал владельцем банка.
Вот только… Ну да, ну да, все верно… Была и закавыка, портившая всю картину.
Принадлежавший ему банк оказался чуть ли не самым захудалым на свете. Доход с него был настолько ничтожен, что переезд в жилище более комфортабельное, чем предназначенный к сносу дом, в ближайшее время представлялся совершенно эфемерным. Мановением руки отпустив молодого человека, Чин-чин еще раз взглянул на лежащие перед ним бумаги, прислушался к тому, как женщина в соседней комнате кого-то громко отчитывает, и тяжело вздохнул.
Теперь принцип действия чудесного дара был совершенно понятен. И значит, дальнейшее предугадать было нетрудно.
Абсолютно все его желания будут исполняться, вот только с одной-единственной постоянной поправкой. Что бы он ни захотел, чего бы ни пожелал, он получит самый худший из возможных вариантов, такой, от которого с радостью избавился кто-то другой, более удачливый.
Удачливый… Получается, он не просто неудачник, а самый большой из всех возможных? Неудачник в квадрате?
Гм… А ведь еще сегодня утром он мечтал всего-навсего о бутерброде. Сейчас же… Не слишком ли его растащило? Может быть, стоит умерить аппетит и довольствоваться синицей в руке? А журавль… а журавль пусть летит. Тем более что поймать его ну никак не представляется возможным. Но — хочется. Аппетит, как известно, приходит во время еды. И если постараться, если что-нибудь придумать…
А что именно?
Если он пожелает себе машину, то это окажется самая худшая, устаревшая, то и дело ломающаяся машина на свете. Если он надумает сменить женщину, то новая будет ничуть не лучше той, которая сейчас находится в соседней комнате. Возможно даже — хуже. И какой смысл тогда что-то менять? Все-таки заиметь свой дом, поскольку теперь у него есть семья и ей необходимы удобства? Однако будет ли полученный с помощью чудесного дара дом лучше этого?
Ох, вряд ли… Ох, сомнительно…
Так что же ему остается? Обладая чудесным даром, всю жизнь питаться объедками и жить в развалюхах? И можно ли как-то изменить подобное положение, найти из него выход?
Гм…
Чин-чин снова взглянул в сторону окна и прищурился, получив очередной укол солнечным лучиком.
Выход… способность использовать представившуюся возможность…
Ну хорошо, если посмотреть на все происходящие с ним чудеса со стороны, то можно сделать довольно любопытный вывод. Собственно, все эти материализации являются всего лишь доказательством существования явлений с точки зрения науки необъяснимых. И если об этом проведают церковники… если они ему предложат работу… Причем совершенно не важно, какой церкви, учению или секте служить. Все они, в одинаковой степени испытывают гигантскую нужду в чудесах. И удовлетворяя эту нужду, можно в самом деле обогатиться…
Хотя, хотя…
Чин-чин еще раз почесал в затылке.
Если подумать, то приходишь к выводу, что набор стандартных чудес не так уж и обширен.
Излечение? Да, он наверняка может пожелать излечения того или иного человека. Но каким методом? Подсунув вместо проказы какую-нибудь не менее, а возможно, и более страшную болезнь? Накормить голодных семью надкусанными и заплесневелыми хлебами? Нет уж, настоящие чудеса для религиозных фанатиков должны проходить без сучка и задоринки. По крайней мере настоящие, за которые платят неплохие деньги. А дилетантов в этой области полным-полно и без него.
Чин-чин взял один из лежавших перед ним документов и внимательно прочитал тот абзац, из которого следовало, что он является владельцем банка.
Да, банка… Только толку-то с этого… Лучше бы уж не позориться. Сидел бы себе в этом предназначенном к сносу доме, питался надкусанными бутербродами и, возможно, был бы счастлив на полную катушку.
Кто в этом мире может быть по-настоящему счастлив? Только тот, у кого нет ничего, кому нечего терять. Чем выше ты поднимаешься, тем больше на тебя наваливается хлопот, забот, тем больше сил и нервов тебе приходится тратить. Это — неумолимый, не имеющий исключений закон.
А если все же?.. Если из этого закона есть исключения?
Чин-чин задумчиво покрутил головой.
Какие исключения? Каким образом они могут возникнуть? Разве что — чудом. Гм… чудом? А разве то, чем он только что занимался, не является чудом? Самым настоящим, невозможным чудом. И все-таки он это делал, усилием мысли переносил, возможно, с другого конца земного шара, веши и даже людей. А потом, не ограничившись этим, он превратился во владельца банка. И если идти дальше по пути чудес…
У Чин-чина перехватило дыхание. Он вдруг осознал, на какую дорогу ступил и что маячит в ее конце. Кстати, если есть такая возможность, не проще ли всего, миновав промежуточные станции, сразу перенестись к финишу, получить самый главный приз? Кто или что помешает ему это сделать? Да никто. А посему…
Чувствуя, как у него похолодели от ужаса кончики пальцев, Чин-чин закрыл глаза и загадал желание…
Все оказалось именно таким, как он и представлял.
Белоснежное, простирающееся в бесконечность облако, нестерпимо сверкающая, словно сделанная из алмазов ограда и сияющие всеми цветами радуги, расположенные неподалеку от него огромные ворота. Перед воротами неторопливо прохаживался лысый толстяк в белой хламиде. В руках у него была внушительного размера связка ключей. Повернувшись спиной к воротам, Чин-чин обнаружил, что стоит на краю огромной дыры, через которую можно было разглядеть располагающуюся где-то далеко внизу некую планету. Впрочем, форма и расположение ее материков показались Чин-чину смутно знакомыми.
Удовлетворенно кивнув, он снова повернулся к воротам.
Прохаживавшийся перед ними толстяк, увидев это, сейчас же остановился и бросил на него преданный взгляд. Вся его поза выражала готовность немедленно и как можно лучше исполнить любое полученное приказание.
Да уж, приказание…
Чин-чин улыбнулся. В душе у него стремительно росла уверенность, что на этот раз все получилось, причем без досадных отклонений, так, как он и хотел, без осечек…
А ведь точно, получилось! И значит, он…
Чин-чин поднял руки и осторожно пощупал воздух у себя над головой. Там что-то было, некое почти неосязаемое вещество. Так и не сумев ухватить его, Чин-чин взглянул на свои пальцы и, увидев медленно исчезающие радужные пятна, вдруг сообразил, с чем имеет дело.
Ну конечно, это нимб. Ничем иным это быть не может. И значит… А тот лысый толстяк является…
Проще всего было бы подойти и, задав несколько вопросов, окончательно убедиться в справедливости своих подозрений. Впрочем, какие там подозрения? Все было ясно и так.
Последнее его желание исполнилось на все сто процентов. А значить, порочный круг, внутри которого он мог претендовать лишь на объедки, был разорван. Отныне, как и положено настоящему богу, он будет получать все только самое лучшее. Никаких поношенных вещей, окончательно опротивевших кому-то жен и детей, а также захудалых банков.
Чин-чину захотелось подпрыгнуть и издать радостный вопль. От этого его удержало лишь осознание только что обретенного величайшего статуса.
Вот какой результат может принести одна-единственная пришедшая в голову вовремя удачная мысль.
Стать богом. Разве не гениально? Разве не здорово? Жить в райском саду, не испытывая ни в чем нужды, жить вечно, время от времени ради развлечения приглядывая за этими жалкими людишками в соответствие с их делами, награждая или наказывая…
Кстати, а куда делся тот, кто был богом до него? Исчез, растворился, перестал существовать? И причиной этого была всего лишь не вовремя возникшая мысль о несовершенстве подвластного тебе мира, секундное желание от него избавится?
Чин-чин поежился.
Если такое произошло с его предшественником, то где гарантия, что подобное не может повториться еще раз? И может быть, стоит принять какие-то меры, как-то ограничить для жителей Земли возможность творить чудеса? Его предшественник, наверное, так и сделал, но ограничил только возможность творить обычные чудеса, не сумел предвидеть появление кого-то способного отбирать ненужные веши. И этого для проигрыша оказалось вполне достаточно.
Подходя к воротам, Чин-чин дал себе самый строгий зарок принять надлежащий меры. Но только не сейчас. Немного погодя. Для начала надо убедиться в том, что все это не плод его воображения. Кто знает, может быть, настоящий бог все еще на месте, может быть, он оказался здесь всего лишь по недоразумению.
Его тревоги не оправдались.
Лысый толстяк щелкнул ключом, и ворота в райский сад мгновенно открылись. А заметив группу встречающих его ангелов, Чин-чин и вовсе успокоился.
Нет, все верно, все правильно. Он все-таки умудрился поймать свой единственный и неповторимый шанс. Да еще какой!
Гордо вскинув голову, он вступил под сень райского сада…
Немного погодя заглянувший к Чин-чину в гости бог соседнего мира рассказал ему о статусе доставшейся ему во владение собственности. Еще некоторое время спустя новоявленному богу ради восстановления улетучившейся из его мира энергии пришлось в первый и далеко не последний раз заняться обследованием ближайших черных дыр, копаться в переполнявшем их мусоре.
Февраль 2002
Леонид Каганов
ЭПОС ХИЩНИКА
Просто послушай секунду, о ’кей? Услышь — это очень важное место! Я смотрел сверху на эту планету. Космонавт над этой землей. И я видел страдания. И войны. И жадность, жадность, жадность. И я подумал: прокляну продажу. Прокляну покупку. Прокляну этот сучий мир и давайте будем… Прекрасными.Марк Равенхилл «Shoping & Fucking»
Как будто ничего не произошло. Потолок бокса ярко светился, а на оконном экране убаюкивающе кружилась галактика. Сиреневая, безобидная. Одни и те же созвездия медленно плыли по кругу. И тоскливо выла далекая сирена.
— Мамонты — это драконы? — снова промурлыкала Глайя.
— Прости? — Я очнулся и оторвал взгляд от звездного крошева.
— Гигантские вымершие рептилии. Я читал эпос.
— Читала эпос, — поправил я. — Ты существо женского пола! Выражайся правильно!
— Не срывайся, — сказала Глайя. — Все будет хорошо.
Мне стало стыдно. Глайя отлично знала русский язык. Когда механик принес ее на борт в плетеной корзинке, мурчала только «солнце» и «добрый день». Себя называла в третьем лице — «пушистый». Объяснялась жестами, смешно махала толстыми лапками. Русский выучила в первый день полета. Сидела безвылазно за планшеткой в каюте, не выходила даже поесть — мы с механиком носили еду в мисочке. Они жутко талантливы, эти Чужие. Сейчас Глайя свернулась калачиком на холодном пластике медицинского стола и смотрела на меня большими глазами. Мышь размером со спаниеля. Кошка с расцветкой енота. Огромные глаза. Сплошной каштановый зрачок, никаких белков. Как ей не холодно? Я мерз даже в телаксовом комбезе. Хотя ведь у нее мех. Самый теплый мех в мире.
— Мне удобно говорить о себе в мужском роде, — промурлыкала Глайя. — Ведь человек мужского рода. И разум — мужского. И значит, все, что делает разум, должно быть мужского рода. Я Глайя из рода ют с планеты Юта. Я изучал ваш эпос. У вас очень маленький эпос, всего несколько тысяч лет. Можно выучить за сутки.
Глайя задумчиво уткнулась мордочкой в лапки. Я отвернулся. Медленно плыли звезды на экране. Отвратительные, холодные. Хотелось закрыть глаза, но тогда пространство заполнит сирена, безнадежная, как зубная боль.
— Сколько тебе лет? — спросил я тихо, просто чтобы нарушить тоскливый вой.
— В переводе на ваше исчисление… — Глайя задумалась, пушистый хвост покрутился вокруг ножки стола. — Хронологически мне шесть земных лет. А социально — около семнадцати.
— Ты несовершеннолетняя?
— Я совсем маленький. Но если бы я вернулся с Земли, выучив язык и эпос, то мог стать совершеннолетним.
Глайя свернула бархатные уши как два зонтика. Они скрылись в волнах серого меха. Это должно обозначать какую-то эмоцию. Свернула уши. Отчаяние? Печаль? Или ей тоже давит на мозг сирена? Что может быть глупее, чем сирена, пытающаяся сообщить о том, что уже сутки известно и без нее?
— Ты не ответил. — Глайя снова развернула уши. — Драконы — это мамонты?
— Нет. Мамонты — были такие слоны, — объяснил я. — Огромные косматые звери. Древние люди перебили их.
— Почему перебили? — Глайя смотрела громадными глазами.
— Глупые были. — Я отвел взгляд. — Жрать хотели.
— Я забыл. Вы плотоядные. — Глайя снова задумчиво уставилась на автоклав в углу.
— Драконы — это вымышленные существа, вроде гигантских рептилий, — продолжил я. — Были и настоящие гигантские рептилии, но они вымерли за миллионы лет до появления человека. Никто не знает почему. А драконов по правде не было.
Я вдруг поймал себя на том, что разговариваю с ней как с ребенком. Но ведь это не ребенок…
— Как-то очень запутанно, — сказала Глайя.
А может, и ребенок… Я же не ксенопсихолог. Я бортовой фельдшер самого обычного человеческого корабля. Хвост снова махнул в воздухе. Огромный, белый с черными полосками.
— Слушай, — я глотнул, — а что, если эта чертова сирена… Это значит, что многие аварийные системы в порядке! Может, мы зря волнуемся, уже давно сигнал бедствия…
Глайя мягко плюхнулась со стола на все четыре лапки и в следующий миг уже сидела рядом с моим креслом.
— Не надо. Мы ведь решили пока не говорить про это? Мы будем рассказывать друг другу сказки про драконов, да?
Все-таки ребенок…
— Но если нас не найдут за двенадцать часов…
— Нет. — Глайя положила теплую лапку на мое колено. — Если разговор ничего не изменит, зачем разговор?
— Незачем, — согласился я и погладил ее спину.
Удивительно шелковистая. У земных зверей не бывает такой шерсти. Приятно сидеть рядом. Просто сидеть и смотреть, как сиреневая галактика нарезает круг за кругом.
— Еще три миллиона лет назад, — начала Глайя, — у нас тоже всюду жили драконы. Они нападали, но предки строили заграды. Есть такое слово — заграды? Потом юты размножились, и теперь ящеры живут только в заповедниках. Они не разумные, но в эпосе часто разговаривают.
— Я слышал, что ваша раса очень древняя, — вспомнил я.
— Первому эпосу более двух миллионов лет, — промурлыкала Глайя.
— Вы могли быть первыми в галактике.
— Мы первые.
— Я имею в виду — первыми покорителями космоса. Вы же такие умные.
Глайя повернула ко мне мордочку и посмотрела снизу вверх. Каштановые глазищи. Крохотная черная носопырка. Изящные усы. И огромные бархатные уши.
— Ты тоже умный, — сказала Глайя. — Я расскажу тебе один наш старый эпос и ты все поймешь.
— Сказку? — Я поднялся с кресла и сел на пол рядом с ней.
— Да, сказку. У нас бывают похожие сказки, — сказала Глайя. — Про драконов, принцесс и рыцарей.
— Наши расы вообще похожи, — кивнул я. — Белковые кислородные организмы, даже клетки почти одинаковые. Есть гипотеза, что мы — одна форма жизни, занесенная на наши планеты из космоса. И метаболизм. Ведь ты попросила капли от головной боли и мы отправились в бокс, когда…
— Здесь надо остановиться. — Глайя требовательно постучала лапкой по моему колену. — Послушай, я рассказываю сказку. Постараюсь перевести дословно. Эта сказка звучит полдня, но я расскажу только сюжет. Давным-давно в поселке N жила принцесса…
— Тогда уж в замке. Принцессы не живут в поселках. Принцесса — дочь из элитного рода. Или у вас различий тоже не бывает?
— Бывают, конечно. В том-то все и дело — принцесса родилась очень красивая. У нее было белое мохнатое брюшко, очень пушистая спинка и самый длинный хвост в округе. У нее были бархатные уши и красивые глаза. Она была очень умной. Еще в раннем возрасте знала множество эпо-сов. Женихи поселения ее очень любили. С ней было ужасно приятно спариваться.
— Так нельзя в сказках. Спаривание — это табу. Ну, в смысле…
— Я знаю табу, я изучал ваш океанский эпос. Хорошо, буду цензурировать. Однажды летним днем принцесса вышла из заграды в дремучую хвою.
— Лес?
— Да, густой хвойный лес. Из надежной заграды. Вдруг из хвои выскочил дракон, схватил принцессу, взлетел в воздух и унес в горное гнездо. Жители поселения решили, что она погибла. Но самый некрасивый жених отправился ее искать. Он шел без отдыха много дней и ночей. ___
Трава, деревья, ручьи и птицы кормили его, согревали и показывали дорогу. Наконец он поднялся в гору и ночью вышел к гнезду дракона. Дракон спал, а принцесса была заперта в каменной темнице. Но он нашел щель, окликнул принцессу и она услышала его. Он был рядом, и они говорили обо всем на свете — ночь до утра.
Глайя замолчала и посмотрела на меня.
— Продолжай, я внимательно слушаю. — сказал я.
— Все.
— Что? Конец сказки?
— Да.
— А в чем смысл?
— Больше ей не было страшно.
— Он не победил дракона, не открыл темницу?
— Для нашей сказки это не принципиально. Может, победил, может, не победил. Может, не смог открыть темницу. Может, дракон утром съел обоих. Или дракон съел принцессу, а он спрятался. Зато принцесса знала, что рядом друг. Ей не было страшно. Он пришел, чтобы быть вместе. Ведь это важнее всего — быть рядом до самого конца.
— Идиотизм, — сказал я, поднялся с пола и сел в кресло.
— Конечно, сказка очень древняя, — кивнула Глайя. — Но почему идиотизм?
— Вообще-то в сказках добру положено победить.
— Но ведь ты помнишь, что юты не хищники? — Она повернула мордочку. — Откуда в нашем эпосе идея победы?
— Значит, идея поражения? Хорошие сказки.
— В нашей культуре нет идеи поражения. Воспевание жертвенности — тоже эпос хищников. А у нас идея помощи.
— Идея пассивности!
— Нет.
— Превосходно! Глайя, ты знаешь, что твой мех считается самым ценным в галактике?
— Да.
— А знаешь, как еще пять лет назад браконьеры опускались на Юту и стреляли в твоих сородичей? И земляне, и бандиты других планет тайно летали на охоту? Это нормально?
— Ненормально. Было всего пятнадцать случаев, затем мы поставили систему ловушек, теперь этого нет, браконьеры депортируются раньше, чем ступят на планету.
— А это нормально, что убийцы не наказаны?
— Мертвые шкурки не станут живыми ютами. Какой смысл наказывать?
Я не нашелся, что ответить, и только со злостью хлопнул руками по подлокотникам кресла.
— Я попробую объяснить, — сказала Глайя. — Представь, что горная лавина засыпала альпинистов. Вы же не станете мстить лавине?
— Идиотизм, — сказал я. — Непротивление злу.
— Почему непротивление? В нашем эпосе много сказок, где юты мешают дракону убить своих друзей. Просто они не герои и действуют разумно и сообща. Герой-одиночка бывает только в эпосе хищника.
— Почему?
— Потому что герой — это не тот, кто сильнее врагов. Герой — это тот, кто сильнее своих. Ему не должно быть равных в том, что он делает, поэтому герои хищников действуют в одиночку. В наших сказках обычно нет ни героев, ни врагов. Но мне хотелось рассказать тебе именно эту сказку, чтобы ты сравнил со своим эпосом.
— Ясно. — Я хмыкнул. — Показать, какие наши сказки поганые и какие ваши добрые?
— Как это удивительно, — промурлыкала Глайя, потерлась бархатным ушком о мое колено, обернулась и посмотрела мне в глаза. — Ты любой разговор превращаешь в борьбу. Неужели всерьез думаешь, что я хочу оскорбить твой эпос и похвалить свой?
— Извини, — смутился я.
— Извини… — повторила Глайя задумчиво. — Это слово мне было выучить сложнее всего. В нашем языке нет слова «извини».
— А какими словами вы просите прощения?
— Мы не просим прощения. У нас есть слово «счюитц» — заблуждение, ошибка. Можно сказать собеседнику: «Мои слова были счюитц». Но незачем демонстрировать отсутствие агрессии и просить не карать за проступок, понимаешь?
— То есть вы можете хамить друг другу, но вам и в голову не придет извиниться?!
— Мы не умеем хамить. — Глайя потянулась. — Если слова оказываются неприятными, то это не агрессия. Возможно, счюитц. А может, неприятная правда. Понимаешь? У нас нет слов «равенство», «смирение», «возмездие» и «добро». У нас никто не стремится попасть в более лучшее место, чем остальные. У нас вообще никто не стремится. Понимаешь? А у вас по-другому. Войны, Олимпийские игры, экономическая конкуренция, карьерный рост, научные споры. Сильный и слабый, оскорбление и извинение, преступление и наказание, подчинение и руководство, предательство и месть. У вас смешной обычай приветствия — соприкоснуться открытой ладонью, показать, что нет оружия. Или обычай чокаться бокалами, чтобы напитки плескались через край и было видно, что нет яда. У вас есть деньги. У вас есть преступность и вы с ней боретесь. Это ведь не только на Земле, это психология любой цивилизации хищников. И это очень интересно, правда? Мне очень интересна ваша культура, а тебе интересна наша, правда?
— Интересна. Но я вас не понимаю.
— Так и я не все понимаю. — Глайя потянулась. — Вот у вас отменена смертная казнь…
— И чего тут непонятного? — Я подозрительно уставился на Глайю.
— Я изучал разные эпосы. Я был на Волгле. Там недавно отменили поедание самца после спаривания…
— Что?! — изумился я. — Ты была на Волгле? У диких пауков?
— Они не дикие, они разумные. Их инстинкты давно скованы социальными нормами, для путешественников опасности мало. — Глайя лизнула правую лапку. — Я изучал их эпос, там тоже драконы. Хочешь расскажу Тратаниан? Это главный эпос самого богатого правящего рода. Эпос о Перворождении.
— Ну расскажи… — Я снова опустился на пол и прислонился к Глайе.
— На заре мира рыцарша Тратаниан отправилась на бой с драконом. Панцирный дракон был так могуч, что закрывал полнеба на семь дней пути.
— А похитить принцессу? — уточнил я на всякий
— Зачем? Пауки Волглы — хищники одиночные, торговля поступком не в их обычаях.
— Чего???
— Торговля поступком. Когда помогают за помощь и мстят за агрессию. Поэтому нападение на врага не требует причины. Понимаешь?
— Кажется, понимаю…
— Рыцарша Тратаниан шла много дней и на ее пути встала гора. «Прочь с дороги!» — закричала Тратаниан и укусила гору. Но гора не шелохнулась. Тратаниан пришла в неописуемый гнев. Ударами своих мощных хелицер она раскидала гору и на ее месте образовалась яма. Тратаниан испражнилась в яму и отправилась дальше.
— Идиотизм, — сказал я.
— Почему идиотизм? — живо повернулась Глайя. — Просто преувеличение. Конечно, паучиха не может раскидать гору, к тому же они ростом меньше меня.
— А почему гору надо раскидывать?
— Ну как ты не понимаешь! Гора встала на ее пути. Гора — враг. Врага надо победить, уничтожить и унизить. Представь, что гора — живое чудовище, тогда поведение Тратаниан будет логичным с точки зрения человека.
— Человек не борется с неживой природой! — сказал я.
— Человек не такой ярко выраженный хищник, — возразила Глайя. — Но и в вашем эпосе встречается борьба с неживой природой.
— Пример, пожалуйста, — обиделся я.
— Пример… — Глайя подняла пушистую лапку и совсем по-кошачьи почесала ухо. — Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру…
— Это откуда? — насторожился я.
— Нет, не то, — мурлыкнула Глайя. — Вот хороший пример: буря разметала флот царя Ксеркса, и тот решил наказать море. Он приказал высечь море кнутами. Эпос Древней Греции.
— Увы, не знаком, — сказал я. — Наверно, совсем древний эпос? Но если так, то полный идиотизм!
— Вот относительно новый эпос: Иисус Христос, увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей:
«Да не будет же впредь от тебя плода вовек». И смоковница тотчас засохла.
— Совершенно неуместный пример! — возмутился я. — Это просто земледелие. Селекция.
— Я продолжу сказку, хорошо? Тратаниан отправилась дальше, но дорогу преградило поле флои. Флоя — такое ядовитое колючее растение с толстыми древесными стеблями, оно растет сплошной стеной. Представляешь, да? Тратаниан закричала: «Расступись, флоя!», но флоя лишь зашелестела и встала еще плотнее. Тратаниан пришла в неописуемый гнев. Она начала перекусывать стебли один за другим и насиловать их.
— Чего делать? — удивился я.
— Принуждать к сексуальным отношениям. В эпосе хищников часто используется как форма агрессии и победы. Например, у людей, когда…
— Как можно изнасиловать поле ядовитых растений?
— Я тоже не очень хорошо представляю, — задумалась Глайя. — Но так говорит эпос, наверно, в переносном смысле. Когда с полем было покончено, Тратаниан отправилась дальше. Дорогу ей преградило озеро.
— Дальше понятно, — сказал я. — Она крикнула озеру «отойди в сторону», но озеро не послушало, тогда она пришла в неописуемый гнев, озеро выпила, в яму нагадила, ну еще как-нибудь изнасиловала…
— Нет, — сказала Глайя. — В эпосе пауков вода не бывает врагом. У нас принято объяснять это тем, что воды на Волгле мало и она ценится. Но я думаю, все потому, что вода не имеет формы. Это сложно объяснить, для пауков облик врага важнее всего. Тратаниан увидела на берегу пасущегося коленчатого моллюска. Она вскочила на его спину и велела перевезти на другой берег. Дрожа от страха, моллюск перевез ее. Тратаниан вспорола ему брюхо, съела сердце и отправилась дальше.
— Благодарность… — фыркнул я.
— Свойственна только культурам стадных хищников, — кивнула Глайя. — Пауки не торгуют поступками.
— Постой, а у вас тоже нет благодарности?
— И у нас нет. Разве для поступка помощи нужна причина? Мне было сложно это понять. И тебе, наверно, очень сложно?
— Да уж…
— К тому же моллюск — добыча, глупо оставлять еду. Представь, что банка консервов помогла тебе заколотить деталь в крепежное гнездо, ты же ее после этого съешь, а не отпустишь в космическое пространство?
— Банка-то не живая!
— Мы уже обсуждали. Хищники не всегда делают различия между живым и неживым врагом. Тратаниан отправилась дальше и вышла к логову панцирного дракона. Дракон был страшен. Я опускаю подробности. Началась битва. Тоже пропускаю, это самая длинная и подробная часть эпоса. Наконец гигантский дракон был повержен. Тратаниан изнасиловала его, затем разорвала на части и съела. Вскоре у нее завязалась кладка яиц от него.
— От дракона?!
— Но ведь и люди в некоторых эпосах ведут род от зверей? Конечно, с точки зрения генетики…
— Да пес с ней, с генетикой! У нее будут дети от врага?!
— Вполне разумное поведение для хищников-одиночек: сильный враг — сильный генофонд. Тут другая неясность — выходит, дракон был самцом? Но самцом он не мог быть, пауки не считают геройством победу над слабым полом. Когда просишь объяснить это место в эпосе, они впадают в агрессию… — Глайя задумчиво лизнула правую лапку. — Так вот, Тратаниан отложила кладку и у нее родилось пятьсот одиннадцать дочерей. В оригинале — семьсот семьдесят семь, у них восьмеричная система счисления. Тогда Тратаниан бросилась на спину, разодрала свое тело на пятьсот одиннадцать частей и умерла. А дочери расползлись по миру и дали начало могущественному роду Тратаниан. Конец сказки.
— Впечатляет, — сказал я. — Только зачем себя разрывать?
— Жертвенная гибель, — объяснила Глайя. — Неизбежно появляется в эпосе всех развитых хищников. Как обратная сторона медали. Лицевая сторона — это агрессия внешняя, расправа над врагом. Победа физическая или более сложная, социальная — месть, разоблачение, позор. А обратная сторона — это агрессия, направленная внутрь. Жертвенная гибель — победа над собой, над жизнью и смертью.
— Это как? — не понял я.
— Эпос, прославляющий красоту гибели. Когда хищник уничтожает врагов, погибая сам. Взрывает оружие, сбрасывает общий транспорт в пропасть, заводит чужую армию в ущелье и запутывает следы. В более продвинутом варианте хищник принимает мучительную смерть ради своей идеи. Например, у людей в относительно новом эпосе…
— А ну заткнись! — рявкнул я и стукнул кулаком по полу так, что звякнули защелки автоклава.
Глайя замолчала и задумчиво почесала ушко. Наступила тишина, и в тишине снова выплыла тоскливая сирена.
— Извини, — сказал я, откашлявшись. — Счюитц бить кулаком по полу.
— Так вот, — откликнулась Глайя. — Мы говорили о Тратаниан. Основательница сильного рода не должна иметь себе равных в мире. Поэтому не может принять смерть от врагов, от старости или от болезней, правильно? Она может принять мучительную смерть только от себя самой — во имя идеи рода. Дочери пожирают плоть ее и кровь ее и расходятся сытые по миру. Эпос пауков очень логичен.
Я помолчал, а затем все-таки спросил:
— Глайя, а ты сама как считаешь — эпос людей больше похож на эпос пауков или ют?
— Трудно сравнивать, — ответила Глайя, подумав. — Где-то посередине, но обособленно. Вы умеренно агрессивные стадные хищники и все отношения строите на торговле. Классический эпос землян — это цепочка торговли поступками. Дракон похищает принцессу, а рыцарь в одиночку отправляется наказать его за это. В пути он мстит встречным за агрессию и покупает себе помощь. Не стреляй в меня, Иванушка, я тебе еще пригожусь. В конце бьется с драконом, который превосходит его силой. Одолевает его. Освобождает принцессу, и она за это становится его брачной партнершей. Вообще решение своей половой проблемы — важный стимул многих геройских поступков на Земле. А потом рыцарь возвращается в племя и становится королем, потому что купил себе право власти, доказав, что сильнее всех своих.
Я вскочил с кресла, дошел до автоклава, оперся на него рукой и обернулся.
— Послушай, ты, маленькая юта, а не кажется ли тебе…
— Не обижайся, — перебила Глайя. — У тебя замечательная разумная раса, ваша культура развивается быстро, со временем вы изживете хищнические инстинкты. Начни с себя. Перестань обижаться. Перестань соревноваться. Перестань побеждать и торговать.
— Стоп! — крикнул я. — Стоп!!! Хватит!!! Я больше не хочу говорить про эпос! Я хочу еще раз обсудить нашу ситуацию.
— Как хочешь…
Глайя вздохнула, запрыгнула на медицинский стол и легла, уткнув мордочку в лапы. Она казалась еще более пушистой, чем раньше, и я понял, что ей тоже холодно. Я подошел к экрану. Горло сжало судорогой, глаза резануло и по нижним векам растеклась вода. Звезды помутнели и засияли лучистыми пятнами. Выла сирена. Я долго стоял спиной к Глайе и делал вид, что задумчиво рассматриваю галактику. Но глаза не высыхали. Тогда я придвинул к экрану кресло, поднял с пола планшетку, сбросил обзор пространства и запросил карту ресурсов. На экране появилась схема корабля. В который уже раз за последние часы я разглядывал ее. Скорый пассажирский для средних перелетов с выносным реактором. Сплюснутый шар жилого борта, и от него на сто сорок метров тянется тонкая мачта, внутри нее транспортный коридор. Мачта заканчивается воронкой реактора. В том месте, где начинается воронка, небольшое кольцо — дальние вспомогательные помещения. Но я не спешил переходить туда, сначала вывел крупным планом сам борт. Восемь палуб. Три грузовые, затем три пассажирские — плацкарта, эконом-класс и VIP-класс с универсальными каютами для любых форм жизни. Выше — обеденный зал, он же игровой бар. Последняя палуба — гаражи сервороботов, каюты экипажа и рубка пилотов. Все было шершаво набросано серым пунктиром. Ничего этого уже не существовало. Я коснулся пальцами планшетки и сдвинул изображение, еще и еще. Началась мачта. Я дал увеличение и повел изображение вдоль нее. Примерно на середине пунктир наконец сменился разноцветными красками, и я дал максимальное увеличение. Изображение было схематичным, наверняка туда лазил фотографировать микроробот из шлюпки. Полая труба мачты была словно разворочена изнутри — как лепестки дикого цветка, наружу во все стороны торчали клочья обшивки.
— Мне кажется, — произнесла за спиной Глайя, — это было в нижнем грузовом. Что там везли?
— Нашла у кого спрашивать! — рявкнул я. — У фельдшера! Откуда мне знать?
— Все-таки думаешь, что террористы?
— Я уже ничего не думаю! — заорал я. — Может, твои пауки с Волглы! Может, покушение на кого-то из пассажиров! Может, какой-то идиот сдал в багаж промышленный конденсатор, а идиот таможенник пропустил! А идиот серворобот распаковал и отключил контур! Какая нам разница?
Я хлопнул по планшету и вывел на экран схему присутствия. Как и прежде, мигали всего два огонька. В окружающем пространстве живых существ не было, только сигналил мой коммуникатор на запястье и клипса на ухе Глайи.
— Бешеный пульс, — сказала Глайя и соскочила со стола. — Просто ляг и полежи.
Сволочь, успела прочесть цифры. Я сбросил схему присутствия и пронесся по технологическому коридору до утолщения перед воронкой. Вспомогательные помещения. Склад ремонтных железяк для реактора. И вот она, аварийная шлюпка. И совсем рядом, напротив — медицинский бокс. Потому что чиновники из здравоохранения, которые сами ни разу не летали дальше курортных планет, панически боятся неизвестной космической заразы и приказывают выносить медбоксы в карантинную зону к самому реактору, да еще герметизировать по высшей категории. Как будто заболевший не успеет заразить всех еще в обеденном зале! И как будто существует инфекция, с которой не справится активный белок из любой стандартной аптечки! Зато теперь жилой борт рассеян мелкой пылью в космическом пространстве. И семеро членов экипажа. И двести восемь пассажиров — земляне, адонцы, кажется, даже юты. И кругом вакуум, в огрызке транспортного коридора тоже вакуум. А мы — мы заперты в боксе. Я и эта зверушка, которая напросилась слетать на Землю с экипажем. И все, что у нас есть, — это запас кислорода на десять часов. И холод. И связь с компьютером шлюпки. Отличной быстроходной шлюпки, до которой нельзя добраться, потому что за дверью — вакуум. Исчезающая надежда, что придет помощь. Откуда она придет? Глухой космос. И медикаменты. И универсальный автоклав. И еще у меня есть кое-что, о чем она не знает. Но об этом нельзя думать, потому что он один, а нас двое.
— Послушай, — сказала Глайя, — а если меня усыпить?
— Что?! — Я от неожиданности подпрыгнул.
— Если пушистого усыпить, тебе кислорода хватит надолго. — Полосатый хвост задумчиво ползал по полу.
— Прекрати!!! — рявкнул я.
— Просто расскажи, как бы ты меня усыпил? Тебе ведь приходилось усыплять пушистых зверей?
— Приходилось, — выдавил я. — Не хватило мест в госпитале и трое студентов с нашего курса проходили практику в ветеринарной клинике.
— Расскажи, чем усыпляют животных? — В голосе Глайи было живое любопытство, внутри огромных глаз блестели искорки.
— Как усыпляют? Ты хочешь это знать? — Я сунул замерзшие руки в карманы комбеза и прошелся по боксу. — Я бы дождался, пока ты заснешь. Я бы поднес к твоему носу вату, смоченную эфиром. Затем вколол глубокий наркоз. Затем взял шприц с толстой иглой и наполнил его аммиаком. Затем проткнул грудную клетку между ребер и ввел аммиак в легкие. Мгновенный некроз тканей. Быстрая, безболезненная смерть. Так усыпляли собак и кошек в начале двадцать первого века.
Глайя смотрела круглыми глазами, чуть склонив голову. Уши бархатными лопухами висели задумчиво и печально.
— А шкурка не попортится от иглы? — спросила она. — Ты набьешь хорошее чучелко?
Я промолчал.
— Обещай, — сказала Глайя, — что не бросишь меня, набьешь хорошее чучелко. У меня очень ценный мех.
— Обещаю, — буркнул я.
— Точно?
— Точно.
Глайя помолчала, задумчиво елозя хвостом по полу. Я внимательно смотрел на нее, а затем расхохотался:
— И это существо рассказывало мне, что я хищник, а у вас в культуре нет ни геройских подвигов, ни жертвенной гибели?
— Я плохо выучил русский язык, — медленно произнесла Глайя, хвост проехал по полу и замер. — Я не знал, что «усыпить» имеет два значения…
Изо всей силы прикусив губу, я закрыл лицо руками и упал в кресло. Меня трясло. Я чувствовал, что Глайя села рядом и прислонилась ко мне, чувствовал ее тепло. Она что-то говорила, успокаивала. Наконец я ощутил, что силы покидают меня и накатывается тяжелый сон, видения наплывали со всех сторон;
Я сполз с кресла и лег на пол. Глайя свернулась рядом.
— Ты не бросишь пушистого? — промурлыкала она сонно.
— Нет, конечно, — ответил я.
…Очнулся я от холода. Встал, посмотрел на спящую Глайю. Открыл сейф с медикаментами, достал вату и эфир. Намочил вату и положил рядом с ее носопыркой. Она шумно вздохнула, и я испугался, что она проснется. Но она не проснулась. Очень долго искал наркоз, а вот аммиак нашелся быстро. Шприц вошел в легкие не сразу — панически дрожали руки, игла натыкалась на ребрышки. Затем я распахнул стенной шкаф и достал скафандр эпидемиологической защиты. Полноценный герметичный космический скафандр с запасом кислорода на несколько часов. Разве что не экранирует от радиации, зато с усилителями движений. Кто знает, если бы не усилители, может, мы смогли бы влезть туда вдвоем? Я отключил трансляцию внешних звуков. Сирена стихла, но тишина оказалась страшнее. Нашел пластиковый пакет и положил туда тушку Глайи. Поднял с пола планшетку и ввел команду. Тяжелая дверь бокса отползла в сторону. Порывом ветра меня качнуло и кинуло вперед, я грохнулся на порог, но пакета не выпустил. Дошел до шлюпки и залез внутрь. Когда давление выровнялось, снял скафандр и положил руки на пульт…
Чучелко я поставил в своем загородном доме под Ярославлем. Глайя сидела на задних лапках и казалась совсем живой, если бы не тусклые стеклянные глаза, в которых уже не бегали искорки. Неделю я выдержал, а затем переставил чучелко на чердак. А когда через пару лет заглянул туда, увидел, как его безнадежно испортили мыши.
— Ты не бросишь пушистого? — промурлыкала она сонно.
— Нет, конечно, — ответил я.
…Очнулся я от холода и долго пытался прийти в себя после кошмарного сна. Встал, посмотрел на спящую Глайю и потряс ее. Она сонно хлопала глазами.
— Глайя, у меня есть один скафандр. Ты попытаешься залезть в него и доберешься до шлюпки.
— Где? — спросила Глайя и повертела головой.
— В шкафу. Не важно. Он один.
— А ты? — спросила Глайя.
— Я — нет. И не смей спорить! Это решено.
— Героизм и жертвенность, — промурлыкала Глайя и перевернулась на другой бок. — Прекрати глупости, давай спать. Ты же не бросишь пушистого?
— Нет, конечно, — ответил я.
Сел в кресло, включил внешнее наблюдение и стал смотреть, как сиреневая галактика нарезает бесконечные круги. Когда Глайя заснула, подошел к шкафу, достал вату, эфир и шприцы. Сделал все необходимое, подошел к автоклаву, открыл тяжелую дверцу и положил внутрь маленькую остывающую тушку. На ощупь сквозь мех она казалась совсем крохотной. Я закрыл дверцу и установил на пульте режим кремации. Когда в камере автоклава потух багровый огонь, я отстегнул защелки и распахнул дверцу, чтобы прах рассеялся в космосе. Герметичная дверца распахнулась с тяжелым хлопком. В воздухе разлился горячий запах паленой шерсти. Я надел скафандр. Разблокировал дверь бокса. Дошел до шлюпки.
— Ты не бросишь пушистого? — промурлыкала она сонно.
— Нет, конечно, — ответил я.
…Очнулся я от холода. Встал, посмотрел на спящую Глайю, открыл сейф с медикаментами, достал вату и эфир. Намочил вату и положил рядом с ее носопыркой. Она шумно вздохнула, и я испугался, что она проснется. Но она не проснулась. Вколол снотворное. Ее дыхание стало почти незаметным. Надел скафандр. Подошел к автоклаву, открыл дверцу и осторожно положил Глайю внутрь. Закрыл дверь и вручную запер герметичные защелки. Затем обхватил автоклав руками и напрягся, чувствуя, как вибрируют мускулы скафандра. Наконец опоры дрогнули и выползли из пола, раскроив пластик. Я обломал их, схватил громоздкий цилиндр под мышку, открыл дверь бокса и рванулся к шлюпке. Он должен выдержать. Я успею за две минуты. Она не задохнется.
Октябрь 2001
Екатерина Некрасова
ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ
У нее не было имени — был набор шипящих звуков, который он не мог воспроизвести даже мысленно. У нее не было волос — лысый, неожиданно изящной формы череп с маленькими, совсем человеческими ушами. И бюста у нее не было тоже — совсем, с его точки зрения, напрасно был этот вырез до пояса, нечего там было открывать и нечего обтягивать, вся она была тощенькая, как подросток, — прикрытые серебряной сеткой платья, подпрыгивали на его руке худые коленки… Он бежал, и в такт шагам моталась ее запрокинутая голова. На шее, над ямочкой между ключицами, совсем по-человечески проступили сухожилия. Серебряная сеть обтянула плечи, одна рука локтем упиралась ему в грудь, а другая болталась — и подол платья волочился, звякая и цепляясь. Полированные раковины и скрепляющие их колечки — сотни колец серебристого, светящегося в темноте металла. Крупные самоцветы по краю подола были антигравитаторами — это из-за них такой легкой была ее походка, а серебряная паутина плыла за ней, стелилась — невесомая, как пена… Но их сила, направленная вверх по сетке, не могла ему помочь — а без них проклятое платье весило, наверно, больше самой хозяйки.
Он бежал. Звякали по полу раковины из океанов чужой планеты, плафоны аварийного освещения гасли за спиной и зажигались впереди — светящиеся кристаллы, голубые бриллианты… В голубых отсветах — запрокинутое треугольное личико. Маленький подбородок, плоский носик — изящные прорези ноздрей смотрят вперед; и светлые, едва намеченные брови, зато ресницы — черные, сантиметра в два. Глаза, смотрящие снизу вверх, — огромные, раскосые, апельсиновые с голубыми прожилками… В глазах жили зрачки — бились, то сжимаясь в точки, то разливаясь во всю радужку так, что в щетках ресниц оставались сплошь черные, влажно отблескивающие выпуклости. Как у статуи. У ее глаз не было белков.
…Он бежал. Пружинила под ногами кажущаяся стеклянной поверхность. В льдисто-зеленоватой, как стекло на изломе, толще пола свет странно преломлялся — и странно дробился на волокнистой структуре стен; там, в глубине, чудились то вмерзшие пузырьки воздуха, то пересечения зеркальных плоскостей… Он бежал, перепрыгивая через комингсы, слыша только свое загнанное дыхание: в этих, словно прорубленых в глыбе льда коридорах странно не было эха, не было даже топота — звуки проваливались, как в вату. Он бежал, и пульс в висках отсчитывал секунды, и толчки собственной крови казались ему тиканьем часового механизма.
…Там, в рубке — в том, что он счел рубкой, в прозрачном октаэдре, где за стенами — звездная пустота открытого космоса, но каждая из граней способна превращаться в экран; где не было ничего, кроме узора голубых лучей под потолком — и в этом узоре висели, как в паутине, цветные кристаллы… Кажется, вся эта штука и играла роль пульта управления — потому что именно там, под сияющей ровным голубым светом паутиной с редкими вкраплениями самоцветов, она подняла руку и нараспев произнесла непонятную фразу, и паутина погасла, а самоцветы рассыпались пестрыми осколками. Осколки еще падали, когда, опоздав на секунды, в рубку ворвались те, кто гнался за ними. И вбежавший первым, в совсем по-земному лаково-черном мундире, выстрелил из чего-то, надетого на руку, как металлическая перчатка. Звука не было, был только свет — желтая вспышка. Свет окутал ее, будто коконом. Сияющий нимб. Мгновение. А потом она упала.
Он помнил, как на стрелявшего смотрели все остальные. Наверно, стрелять все-таки было нельзя. Он так и не разобрался в их субординации, так и не понял, кем она была среди них, — но все-таки стрелять было нельзя, 200 наверно…
Он просто воспользовался моментом. Он подхватил ее на руки и побежал — благо, выходов в октаэдре было столько же, сколько сторон.
…И теперь он не мог поверить, что его больше не преследуют. У них не осталось выбора, они не успеют восстановить пульт, звездолет неуправляем и механизм самоуничтожения запущен… Но она обещала, что его не будут преследовать. Что коридоры, ведущие к ангару с десантными дисками, пропустят его одного. А она знала, что говорит. У нее было это право — приказывать кораблю. И даже право на разрушение пульта, каковое разрушение автоматически запустило обратный отсчет… Для последнего уцелевшего на ее планете звездолета, последней надежды умирающей цивилизации. Возможно, и для самой цивилизации, отправившей последний звездолет спешно завоевывать подходящую для массового переселения планету. Маленькую голубую планету, третью по счету у некрупной желтой звезды.
…Ради него. Ради чужого, единственного выжившего на потерпевшем аварию земном корабле, взятого на роль «языка» — только… Ради первого человека, которого она увидела.
Она лежала спиной на его руке — под серебряной сеткой кожа цвета молочного шоколада; сам себе он казался бледным в этом призрачном свете — и почему-то особенно ярко фосфоресцировала вытатуированная на бицепсе эмблема КСЗ, Космической Службы Земли. Там, на Земле, он был капитаном звездолета, кавалером двух орденов «За доблесть», врученных лично председателем Высшего Совета; там…
…В ангар он скатился кувырком — не устоял, когда прямо под ногами вдруг провалился пол. И, падая, только старался плечами и локтями защитить ее.
Он ободрал локоть, разбил губу и прикусил язык. И порвал штанину у щиколотки — так и не поняв, за что зацепился. Он стоял на коленях, а впереди, за стеклянной стеной, выстроились десантные диски — в ряд, как тарелки в сушилке. Запрограммированые, готовые к старту, — но она обещала, что активирован будет только один. Ближайший ко входу — потому что для одного человека двухместного диска вполне достаточно, а из них, замахнувшихся на жизнь чужой цивилизации, никто не заслуживает спасения.
…И снова он бежал — хрипя уже, кашляя и задыхаясь; он наступил-таки на волочащийся подол и раздавил одну из раковин — розовато-жемчужную с зеленым краем; он бежал, ругаясь вслух, и гигантский обод ближайшего диска поднимался навстречу.
Двояковыпуклая линза трехметрового диаметра. Лупа. Стекло, выпавшее из очков великана. Прозрачная перегородка исчезла, рассыпалась облачками медленно меркнущих цветных искр; он рванулся сквозь эти искры. Линза опрокинулась ему под ноги — и вдруг обернулась миской, гигантской стеклянной миской, в которой клубился зеленоватый туман… И он положил в этот туман женщину и бросился сам — как в воду, нырнул в теплое, плотное, упругое, затопившее с головой… А потом были только огненные пятна в глазах, мгновенное головокружение и мгновенная невесомость — а еще потом он лежал ничком в светящейся зеленой пене, а за прозрачной броней остался только космический мрак с яркими немигающими звездами.
И он увидел Землю — сбоку. Снежные завитки циклонов, коричневое, зеленое и голубое; а вот Земля уже внизу, Земля заваливается…
А потом все вдруг осветилось. Черное небо стало сплошным клубящимся пламенем — и он зажмурился, нырнув в теплое желе. А когда приподнялся-таки и, размазывая слезы, увидел тьму — решил, что ослеп.
Мир проявлялся медленно — зеленоватое свечение внутри диска, и укутанный в голубое сияние бок планеты — близко, гораздо ближе… а сзади и вверху, там, где только что удалялась угловатая махина звездолета, еще мерцали вспышки, и какие-то горящие обломки распадались на лету.
…И она была рядом. Лежала навзничь, щекой в зеленоватой массе — тусклые, будто под водой, блики дрожали на шоколадной коже. Только глаза ее были уже не оранжевыми, а розовыми — бледно-розовыми, и больше не пульсировали съежившиеся зрачки.
Он полз к ней, выдираясь из теплого и вязкого, задевая головой прозрачный потолок; он понятия не имел, в каких пределах может колебаться температура ее тела, и должен ли у нее быть пульс, и где его искать… Он шарил ладонью по ее лицу, и оно оставалось неподвижным.
— Эй, — позвал он.
Но она молчала. И тогда он закричал; он кричал, путая слова, и в конце концов перешел на русский. Тебя у нас обязательно вылечат, кричал он. Ты не поверишь, какая у нас медицина. Ты не думай, мы вам еще поможем, если уж у вас такие проблемы, раз у вас звезда гаснет… или все-таки взрывается?.. Он так и не понял, что там у них со звездой, — половина звуков их языка оказалась неслышима для человеческого уха, не говоря уж о воспроизведении человеческим речевым аппаратом. В конце концов пленника признали бесполезным и собрались выкинуть в космос — и вот тут-то она и вмешалась…
— Не умирай, — попросил он, охрипнув. — Пожалуйста.
…На ее лицо снова упали огненные блики — диск вошел в атмосферу.
Он бежал. Бухали ботинки — хорошие, крепкие, импортные, он снял их с убитого снайпера, — но ему они были велики размера на два. Хрустело под каблуками битое стекло, трещал битый кирпич; коридоры и рекреации, серые стены в пузырях отставшей краски и вздутая, в желтых потеках побелка, груды сорванной с пола плитки и выломанные оконные рамы, и сорванные двери — на одну он наступил, и трухлявый оргалит провалился под ногой…
Ее голова билась носом в его спину. И липла рубашка, намокшая в ее крови. И пахло кровью. Он знал, что так не носят раненых — но никак иначе он ее нести бы не смог.
…Он не знал ее имени. Он впервые увидел ее утром на инструктаже; за полтора часа тряской дороги в старом армейском «газике» она не удосужилась сказать: «Давай познакомимся». Мальчишка был придан ей в качестве вспомогательного элемента, и она отнеслась к нему пренебрежительно. И зря — потому что сама-то оказалась такой же зеленой соплячкой, впопыхах не заметившей проволочной растяжки в сухой траве бывшей школьной клумбы.
Она успела отскочить. И отшвырнуть его, и рухнуть рядом. Грянуло так, словно рушился мир, ударило Горячим ветром — больше не было ни верха, ни низа, вокруг тряслось, ревело и выло; сжимая в руках пучки вырванной травы, он закричал — и не услышал себя в вое и свисте пролетающей над головой смерти.
…Он отыскал ее — полз на четвереньках, хватаясь за траву, — ему еще казалось, что все вокруг качается; среди вывороченной земли и обломков бетонного бордюра она лежала скорчившись, зажимая живот руками, и струйки крови — темные, густые, неторопливые — текли по пальцам.
Он извел на нее все бинты из аптечки; довел ее (тогда она еще могла кое-как идти) до места — до бывшего спортзала, полуподвального помещения, взрыв в котором должен был, по их расчетам, обрушить сразу все здание. Поставил рядом сумку с бомбой. И сидел, дожидаясь, тупо наблюдая — приподнявшись на локтях, она возилась, соединяя цветные проводки, настраивая таймер; все чаще опускала голову на руки — но снова приподнималась, закусив белеющую губу, и продолжала; а потом не смогла подняться — поерзав по полу локтями, хрипло потребовала: «Помоги». И дальше он держал ее под мышки…
Она отключилась без единого звука, и он, не догадавшийся прихватить из аптечки нашатырь, еле растолкал ее — чтобы услышать короткое: «Все».
А больше не было ни слова.
…Он брел, шатаясь, ругаясь сквозь злые слезы; сквозь проломы огромных окон солнце простреливало здание насквозь — когда-то в этой школе было хоть светло… В ушах звенело. Она крупнее меня, эта девица, и выше на полголовы; она взрослая баба, а мне пятнадцать, я не дотащу, я не смогу, нет… я не успею, сейчас рванет — все рухнет, нас похоронит под развалинами…
Он придерживал ее одной рукой — пониже зада; носки ее ботинок били его по коленям. На другом плече болтался автомат — бил по боку.
Он выбрался на крыльцо — по разбитым бетонным ступенькам, отшвырнув ногой сорванную вывеску со слинявшими буквами. Школа номер какой-то… Ругаясь, пробирался, перешагивая через трупы в чужой форме — этих троих они срезали очередью из машины. Разведчики; через несколько часов сюда подтянутся их основные силы — это здание на холме стало бы для них и наблюдательным пунктом, и огневой точкой, и прикрытием… На этой земле у вас не будет укрытий.
Он распахнул дверцу «газика» — обжег руку о раскаленную солнцем железную ручку. Пригнулся, наклоняясь вбок, втискиваясь внутрь, в густой парниковый жар разогретого железного ящика; подставил руки, принимая съехавшее с затекшего плеча тело. Она ударилась затылком о пол салона, но не охнула. От ворота до ног камуфляж на ней почернел, напитавшись кровью; зрачки разлились во всю радужку, и струйка крови изо рта стекала на грязный пол.
Он смотрел — на прыщеватый лоб, и преждевременную «гусиную лапку» под глазом, и жиденькую темную косу; на свою руку под ее шеей — тощую, исцарапанную, с грязью под ногтями…
— Не умирай, — попросил он шепотом. — Только не умирай. Я же ничего не умею… как же я?..
…Он влез на водительское место; машину кидало на колдобинах бывшей дороги, а он крутил горячую от солнца «баранку» и не оглядывался. И даже в зеркальце заднего вида старался не смотреть — не смотреть в невзрачное, простенькое, прыщавенькое, еще сегодня утром незнакомое лицо.
— Знаешь, — сказал он, глядя на прыгающую под колесами дорогу — растрескавшуюся глину с резкими черными тенями, — а я в школе хотел быть космонавтом. Еще, блядь, как дурак верил — космос, открытия… Контакт… — Машину подбросило, он ударился макушкой о потолок и прикусил язык. — Встречу, думаю, типа звездную принцессу… — Он все-таки не выдержал — оглянулся. Ее тоже подбрасывало, голова ее билась об пол, но лицо оставалось неподвижным — и струйка изо рта потемнела и загустела, засыхая. — Никогда не думал, что стану партизаном, — сказал он. — Чтобы на своей земле дома жечь, чтоб не достались врагу…
Под днищем загремели камни. На ее лице прыгали тени; густо пахло кровью.
— Эй, — позвал он.
Но она молчала. И тогда он наконец сорвался и закричал плачущим детским голосом — напуганный мальчишка, которого бросили одного. Глядя на дорогу, вцепившись в руль, бормотал, захлебываясь:
— Не умирай, слышишь, я тебя довезу, тебя вылечат, ну потерпи, только не умирай…
Машина снова подпрыгнула, выскочив с проселочной дороги на бывшее шоссе. Теперь можно было гнать — сорок километров до базы.
25 сентября 2001
Назад: Василий Мидянин ЯСТРЕБ И СКОРПИОН
Дальше: Николай Караев ВУДУ СО СЛИВКАМИ
