Эльдар Сафин, Татьяна Кигим
МИР ДОЛЖЕН КРУТИТЬСЯ
…неужели знатоки канонического права стали
бы изобретать меры против них [колдуний], будь
они ненастоящие?
Джанбатиста Джели. Причуды бочара
Отдых — это святое, правильное занятие. Вот любой скажет, и вы сразу поверите, потому что как же иначе? А если это скажет монах-доминиканец, то будет даже еще святее и правильнее.
Когда город открылся перед Игнатием, путешественник осторожно почесал брюхо, задумался и почесал еще раз.
Мысль отдохнуть где-нибудь вдали от монастырской суеты казалась очень привлекательной. Поболтать с простыми людьми, вдосталь напиться вина, повалять вдовушек по сеновалам.
Побродить по пыльным дорогам, поторговаться на рынке не ради покупки, а ради самого процесса.
Перед монахом открылся городок — простой, симпатичный, такой теплый, хороший, добрый.
А потом пошел дождь.
И вот дождь был совсем не добрый.
Потому что с неба вместе с нормальной водой, которая хоть и не заменит вина, но есть суть жизни, падала дохлая рыба.
И она уже изрядно пованивала.
Меня зовут Клавдиус…
— Да плевать мне, клянусь щепкой Креста Господня, как тебя зовут! — Игнатий ворвался в мельницу, на ходу сдергивая с себя рясу. — Ужасная погода! Часто у вас такое?
Мельник ошарашенно смотрел, как монах, разоблачившись, скачет вокруг жерновов.
— Ну, вообще обычно все не так плохо… — промямлил хозяин. — У вас в предках, случайно, не было элефантусов? Кстати, если хотите просушить рясу, то лучше повесить повыше, а то потом колом встанет — от мучной пыли.
Игнатий наконец выбрал место, куда пристроить свою одежду, и, освободившись от нее, взглянул на мельника.
— А не подскажете ли, любезнейший, что за штуковина торчит у вас из крыши?
— Э-э-э… — затруднился с ответом мельник.
— Это, случаем, не обзорная труба, с помощью которой можно рассматривать, как переодеваются почтенные матроны и невинные девушки в другом конце города?
— Нет! — замотал головой мельник. — С помощью этой трубы я смотрю на звезды!
Монах сочувственно покивал головой:
— Да, любезнейший, годы берут свое… Вот я гляжу на вас и понимаю: еще лет десять, ну, двадцать, и я тоже предпочту смотреть на звезды!
Мельник потрясенно уставился на незваного гостя — Игнатий явно был старше его — нате самые десять, если не двадцать лет.
Монах вышел из мельницы сразу же после того, как кончился дождь. Досушивал рясу он уже на себе.
Клавдиус любезно позволил осмотреть в трубу окрестности — и Игнатий с удовольствием поглядел на то, как ругаются торговки на рынке.
Как, стоя в луже, пытается развести сцепившиеся колесами на перекрестке телеги рыцарь, воплощающий в собственном лице законодательную, исполнительную и судебную власти этого городка.
Как плетет что-то на задворках корчмы молодая девка, время от времени сплевывая через плечо.
А потом Игнатий увидел эту лощинку — неплохое местечко для загородного отдыха, но было в ней нечто настолько зловещее, что доминиканец решил тут же ее осмотреть.
И не прогадал. Неподалеку от охотничьего домика что-то шевелилось в траве. Монах осторожно подошел и обнаружил маленького черного котенка, из последних сил бредущего вокруг всаженной в землю вязальной спицы.
Котенок, судя по всему, старался держаться от нее как можно дальше — но спица тянула его, и круг, по которому брел усталый звереныш, все уменьшался и уменьшался.
Доминиканец, не мешкая, наступил сандалией на спицу, ломая — металл заискрился и тут же осыпался ржавым крошевом. Котенок обессиленно упал на землю, чуть слышно постанывая — совсем как человеческий ребенок.
— Что ж это здесь за чертовщина творится, клянусь щепкой Креста Господня? — пробормотал Игнатий, подбирая котенка.
— Эй! Еще вина мне и моему благородному другу! — Монах кричал громко, но невнятно — не успев проглотить кусок, он вырывал зубами новый и ради крика не согласился пожертвовать процессом.
— Я больше не буду, одного кубка вполне достаточно, — благочестиво заявил рыцарь, с ужасом глядя на уничтожаемого барашка.
— Церкр… С сомнянм… К постням… — сказал монах, не переставая жевать.
— Чего? — заинтересовался рыцарь.
— Церковь с сомнением относится к тем, кто мало и ест, и не пьет! — прожевал наконец доминиканец. — Да где же эта девка с вином?
Корчма напоминала разоренный пожаром бордель, но на самом деле ни пожаров, ни особых погромов здесь не случалось — столь живописная атмосфера объяснялась всего лишь особенностями изначальной планировки.
Рыцарь подкинул кости, шмякнул на стол.
— Эх, мне бы ту силу, что а руках, в чресла… А то совсем стыдоба — право первой ночи не исполнить, перед людьми стыдно!
— Эфо не фрафно, люфи профтят, — выдал доминиканец. — Хотя и странно, ты ведь еще не старый.
— Позвольте, благородные господа, скрасить ваш досуг песней, стихом, историей о подвигах и любви? — раздалось рядом.
— Прижажывайся, — прочавкал монах. — Игнатий я, а это доблестный рыцарь Альберт. Кушай, отрок, и благословляй Господа! Чё мнешься? Садись жрать давай! Девка! Налей вина и сему вьюноше.
Девица фыркнула, видимо, не совсем одобряя внимание почтенных гостей к такому оборванцу, но послушно наполнила кубок. Новый собутыльник монаха и рыцаря, светловолосый парень лет двадцати, в поношенной куртке и босой, зато с лютней на плече, разом осушил кубок и жадно уставился на остатки барашка.
— Э нет! — предупреждающе поднял руку монах Игнатий. — Нет-нет-нет. Это мое. Все мое. Де-евка! Девка, черт бы тебя побрал, дуру! Предам анафеме, клянусь щепкой Креста Господня! Принеси ему другого барашка.
Некоторое время за столом раздавалось лишь дружное чавканье, и только рыцарь меланхолично подбрасывал на ладони кости.
— А кто ты будешь, мил-человек? — спросил наконец доминиканец, вытерев рот подолом рясы и не слишком пристойно обнажив при этом толстые ляжки.
Петриус я, щедрый господин, то есть я хотел сказать, наисвятейший святой отец, — откликнулся парнишка. — Желаете, я спою?
Он взял несколько аккордов, заставив рыцаря поперхнуться вином. Игнатий поморщился:
Э нет, любезный отрок, не искушай моего человеколюбия! Сей скрежет зубовный противен моему желудку, у меня может произойти несварение, а это нехорошо. Ты скажи, откуда ты и где выучился так играть, что ангелам не снилось в эмпиреях?
— Я из Полтока, — сообщил парень, приглаживая руками засаленные волосы пшеничного цвета. — Свободный певец, поэт и музыкант. Изгнан, — коротко добавил он, следя за реакцией соседей.
— А чего выперли-то? — Монах отхлебнул из жбана.
— Выгнали меня из этого подлого города по решению магистрата за то, что смело говорил о пороках церкви и засилье сеньоров.
— О, так ты свободолюбец! — восхитился Игнатии. — Что ж, это дело верное. А то вечно кто-нибудь свободу попирает, надо ж бороться… Гм… Девка, принеси еще вина! И пару копченых куриц — косточки поглодать… Да и котенку молока подлей, видишь, дура, выхлебал все. Так что ты, говоришь, в Полтоке делал?
— Я, к примеру, смело боролся против инквизиции, — воодушевился парень. — Стих сочинил — хотите?
— Типун тебе на язык, — пробормотал рыцарь. — Не ровен час накличешь. И так в городе черт знает что делается…
— А это все мельник виноват! — встряла девка, принесшая вино и куриц. — Еретик и нечестивец, говорит, Земля вокруг солнца крутится! А еще он какие-то планеты через пустую палку разглядывает!
— Ха! — утер губы Игнатий. — И что с того? Весьма поощрительное церковью занятие.
— Да ну? — оскалился поэт. — То-то инквизиция жжет ваших звездочетов-астрологов!
Монах откинулся на скамье, погладил раздувшийся живот. Взял одну из книг, что держал тут же, подле себя, на скамье.
— На, читай, что сказано!
Свободолюбивый отрок покраснел.
— Я… я не умею.
Рыцарь одобрительно хмыкнул в сторону:
— Вижу, юноша хорошо воспитан — наверняка бастард благородного человека…
Игнатий возложил книгу на стол, предварительно аккуратно смахнув крошки, и возгласил могучим басом:
— Внемли же, отрок! Сочинение сие написано достопочтенным братом одного святого ордена, и повествует он о том, как сей миссионер посетил Луну и прочие Юпитеры, дабы приобщить живущих там дикарей к свету истины Христовой…
Научные разглагольствования изрядно хлебнувшего лишку монаха — а иначе с чего бы он залез в такие эмпиреи? на Луне, вишь, люди водятся! — прервал разгневанный вопль корчмаря.
— Чертовы дети! — орал он. — Пошли вон, проклятые отродья! Нечего здесь клянчить, побирушки!
— Оставь детей! — строго сказал доминиканец, закрывая книгу. — Чего к младенцам привязался, черная твоя душа? Идите сюда, я дам вам… что, на столе ничего не осталось? Девка! Девка! И этим котятам молока налей, и хлеба, и похлебки горячей — ну!
Девка, дочка корчмаря, презрительно фыркнула и махнула юбками. Но на кухню все ж таки отправилась — монах показал себя щедрым и денежным гостем, а не нищебродом, как иные посетители.
Дожидаясь, пока дети наедятся, Игнатий листал книгу.
— А чевой-то у вас? — спросил мальчишка постарше.
— А, это книга! — сказал Игнатий. — Ею мышей ловят.
— Мышей? — Глаза у пацаненка загорелись. — Побожись!
— Клянусь щепкой Креста Господня! — перекрестился монах. — Вот смотри.
Он плюхнулся на четвереньки и воздвиг из книг странное инженерное сооружение: одна лежала на полу, а другая приподнималась над ней на щепке. Между книг монах положил кусочек сыру.
— Эй, черномазый! — позвал он котенка и указал на сыр. — Ешь.
Звереныш бросился за добычей.
— Ах! — в один голос вскрикнули мальчишки, и даже рыцарь привскочил, опасаясь за здравие божьей животины.
Но доминиканец ловко выхватил котенка из ловушки в самый последний миг и довольно подмигнул:
— Видали?
И, распрямившись и вновь водрузив телеса на лавку, добавил:
— Девка, еще вина!
Жуть в городе деялась какая-то мелкая, но настораживающая. То дождь из дохлых рыбешек, то корова сдохнет. Игнатий относился к жизни философски, но горожанам сочувствовал.
— А что, погано у вас стало, сын мой? — вопросил монах у длинноносого человечка, остановившись у какой-то лавки с заманчивой вывеской: из одного красивого сосуда в другой переливалась жидкость жуткого багрового оттенка. — Наполни мой, бурдюк, милейший! — и Игнатий протянул человечку емкость, с которой никогда не разлучался.
— Извините благодушно, святой отец, — поклонился человечек, — но я не виноторговец!
— Нет? — огорчился Игнатий.
— Никак нет, ваше высокопреосвятейшество, — льстиво изогнулся хозяин лавки. — Алхимик я. И лекарь. Вещества волшебные смешиваю.
— Хо! — сказал монах. — Привольно живете. А знаешь ли ты, сын мой, что по столицам велено искоренить алхимию?
— Ужасные новости, — погрустнел человек. — Но все к этому идет. А за что?
— Говорят — я в этом, конечно, не разбираюсь, но говорят, что вы ж не наукой занимаетесь, а чернокнижием, — пояснил доминиканец. — Как по мне, так пущай бы и дальше сурьму с мышьяком скрещивали… Ты вот что, лекарь… Гм… А нет ли у тебя некоего средства… — Игнатий покрутил в воздухе толстыми пальцами, подбирал выражение, дабы не оскорбить чувствительную душу алхимика. — А вот ежели мне надо для укрепления мужской части — есть у тебя что? Или к кому обратиться?
Лекарь оглянулся, будто в собственной лавке его мог увидеть кто-то из тех, кому не следовало бы, и, потянувшись на цыпочках к уху монаха, прошептал:
— Удочки корчмаря спросите.
Доминиканец шел плавно, чтобы не разбудить котенка, когда странный крик с улицы неподалеку привлек его внимание.
— Я спрошу с них, это их долг, они обязаны! — вырывалась из рук пары дюжих мужиков молодая красивая женщина. — Они найдут моего сына, а если нет, то я сама прокляну и их, и Бога с дьяволом!
— Не надо так говорить. — Игнатий грустно улыбнулся. — Вера должна быть в сердце, и нет смысла проклинать кого бы то ни было. Может, я смогу помочь?
Выяснилось, что накануне вечером у этой женщины пропал сын. На постели остались ночная рубашка и крестик, а сам ребенок просто исчез.
Еще утром мать надеялась найти его, а вот сейчас, когда услышала, что приехали инквизиторы, как с цепи сорвалась, и даже муж с братом не могут ее удержать, ей все кажется, что даже если виновные и будут наказаны, то сына ей точно не вернут.,
Игнатий мрачнел с каждым словом. Дождь из дохлых рыб — это одно, а пропадающие дети — уже совсем другое!
— Заприте ее дома, — посоветовал он мужу и брату. — На пару днем. А потом, глядишь, и найдется ребенок.
Идя по улице дальше, доминиканец оставался таким же мрачным и уже не столь бодро, как раньше, кусал баранью ногу, хотя к бурдюку прикладывался даже, пожалуй, чаще.
А за пазухой у него дремал черный котенок, так и не проснувшийся во время разговора.
Город затих, как загулявшая жена перед поркой. С приездом инквизиторов, обосновавшихся в городской ратуше за неимением иного достойного их положения места, народ притих и позапирался на засовы.
Даже валяющиеся в лужах свиньи лежали каким-то особенным, тихим и благочестивым образом, а пьяниц — так вообще ни одного не было, если, конечно, не считать бредущего но притихшим улицам доминиканца. Игнатий гулял воистину в гордом одиночестве, коли не считать семенящего у ноги котенка.
— Ишь ты, — заметил монах, приложившись к бурдюку, — тихо, как после свадебного перепоя.
Котенок согласно мяукнул.
— Что-то мрачновато стало тут в последнее время, ты не находишь? По мне, пахнет чем-то нехорошим. Я бы даже сказал, что воняет, как у черта на поминках!
Котенок не успел согласиться или опровергнуть это утверждение, поскольку монах тотчас заорал:
— О, друг Клавдиус, слава щепке Креста Господня, хоть одна живая рожа на весь этот вшивый городишко! Иди, хлебни из бурдюка, а то мне перемолвиться не с кем, кроме этой божьей животины, но она огорчительно бессловесна!
Котенок обиженно мяукнул, но монах уже приветственно колотил мельника по спине. Тот воспринял встречу без особого энтузиазма: затравленно озирался, а на лице была написана тоска, как у душегубца в преддверии оплодотворения мандрагоры посредством повешения.
— Ну, чего ты молчишь, как лошадиной мочи в рот набрал? — возмутился монах. — Что вы сегодня все попрятались мышами в подпол? Всё потому, что приехали какие-то…
— Тсс! — Мельник сделал такие страшные глаза, что непонятно, как они не выпали на грязную мостовую. — Тихо, святой отец…
— Ну, приехали, ну, хорошо, может, погода исправится — а то дождь из дохлой рыбы не входит в число моих любимых природных явлений… Нам-то что с того, что инквизиторы приехали? Побудут и уедут.
— Строгие они и на вид неприступные, — пожаловался мельник. — А еще, говорят, недовольны. Мол, в ратуше места мало и свинарник…
— Вот подлецы! — искренне возмутился Игнатий. — Бесовы дети. Зал ратуши им не нравится! Мне бы, поди, понравилось — места-то побольше, чем на чердаке у корчмаря!
— Наверное, мне конец, — продолжал мельник. — Я ведь только оптические стекла купил, а народ говорит — еретик и богохульник… Вот вы верите мне, святой отец, что я не чернокнижник?
— Я — верю, — сказал Игнатий. — На, выпей и успокойся. Мельник хлебнул из бурдюка, вытер губы.
— Вы-то верите, а они не поверят, — сказал он. — Говорит, лекарь уже донес инквизиторам. На меня.
— Лекарь? — приподнял бровь Игнатий. — Вот те как! Хм. Ну ты не печалься, хочешь, я тебе индульгенцию дам?
— Зачем мне индульгенция, — махнул рукой мельник. — От костра не спасет.
— Ну, как хочешь… — пожал плечами монах. — Ты не печалься. Да ладно, я ее тебе бесплатно дам! У меня их много.
— Спасибо, — вздохнул мельник. — Когда меня сожгут, я предъявлю ее Господу Богу. А знаете, святой отец, я бы вам не советовал ходить здесь по улицам да орать то, что вы обычно орете… Не ровен час и вас в инквизиционный трибунал загребут…
— О! — Доминиканец даже хрюкнул от восторга. — Кто это меня загребет? Я ж священнослужитель!
— А не скажите, — мрачно заметил мельник. — Говорят, в Риме какого-то монаха сожгли. Тоже про звезды орал.
— Так ведь его не за звезды, а за ересь и колдовство! — наставительно произнес Игнатий. — А меня-то за что?
Мельник ничего не ответил, только покачал головой и направился дальше. Игнатий развел руками и посмотрел на котенка грустно, будто говоря: видишь, мол, какие люди пугливые пошли…
И они вдвоем направились дальше по улице, в корчму, где их поджидала новость: поэта и свободолюбца Петриуса забрали стражники.
В городскую тюрьму бросили.
Пытать, говорят, будут.
Городская тюрьма только что и называлась гордо, а на самом деле была обычным хлевом с несколькими стойлами. Игнатий на своем веку повидал столько подземелий и темниц, что называть этот сарай тюрьмой почитал оскорблением.
Напоить стражу из бурдюка, с которым монах не расставался, весельчаку и балагуру не составило особенного труда. И на рассвете он, вытащив ключи у разморенного ветерана боев с городскими шлюхами и воришками — а более грозных преступников эта тюрьма досель не знала, — проник в коридор. Найти поэта было несложно — он кулем валялся за ближайшей решеткой. Ключи от камеры нашлись на связке.
Монах вошел в клетушку, с трудом встал на колени над бездыханным телом. Пшеничные волосы свалянным комом закрывали избитое, опухшее лицо.
— Эй, Петриус, друг мой! Ты жив? — обеспокоенно спросил монах. — Может, глоток доброго винца, бедолага? Кто ж тебя так, болезного?
Поэт захрипел. С трудом поднял голову, застонал. В глазах плескалась боль.
— Я пел… пел… тут они… пи-ить…
Игнатий не мешкая опрокинул в разверстый рот свой бурдюк, обильно орошая животворящей влагой запекшиеся губы страдальца. Петриус сделал длинный глоток, приподнялся и уже более осмысленно посмотрел на монаха.
— Что ты пел?
— А хрен его знает, — ответил поэт, мрачно потирая башку. — Вроде «порванная юбка, ты моя голубка…». Корчмарь по роже съездил, помню… Да, правильно, я ж на его дочку лез. А там, в бурдюке, ничего не осталось?
— Нет, — грустно сказал Игнатий, для верности потряся его над тухлой соломой.
— С-сволочи… Я пел о свободе, о свободе общения с девками, а они — в тюрьму… Я что, много у корчмаря посуды побил?
— Да, наверное, изрядно, — хмыкнул монах. Слава щепке Креста Господня, здесь, похоже, дело было чисто. Петриуса-свободолюбца загребли как пьяницу и дебошира, а значит, скоро выпустят, точнее, выпнут под зад из этого слабого подобия застенков…
Игнатий вздохнул, расслабляясь, подошел к оконцу, забранному решеткой. Занимался рассвет, над площадью плыл туман. В нем вырисовывались серые тени, и монах нахмурился, рассматривая странные силуэты.
— Ой тля… — пробормотал Петриус, тоже поднявшийся и уже глядевший на происходящее из-за плеча Игнатия. — Мать моя женщина… Что это?
Монах не ответил, наблюдая, как вяло бредет по площади призрачный пес с горящими зеленью глазами. За псом, путаясь и слоях тумана, плелась лошадь. Обычная крестьянская лошадка с обвисшим брюхом и колючками в гриве. Она шла и пророчествовала — ни к кому не обращаясь, будто разговаривала сама с собой.
А за ней на тощих окровавленных ногах шла книга в переплете из человеческой кожи и сама в себя записывала пророчества.
Утро выдалось приятственным, поскольку идти, весело болтая с котенком, под ясным солнышком, да еще со жбаном вина и бараньей ногой по городу — хорошо любому человеку, а особенно такому развеселому жизнелюбу, как отец Игнатий.
Путь его лежал к лавке аптекаря. Войдя в полутемную комнату, монах поморщился от витавших алхимических запахов, но хорошего настроения не потерял.
— Чего желаете? — приветствовал аптекарь. — Изволили у дочки нашего корчмаря получить средство от невставухи? Как помогает?
— Еще не пробовал, — ответил монах. — Моя любезная с седьмого раза отпихнула, бо устала шибко. Так что даже не пришлось попользоваться — до седьмого-то я и сам могу… Я к тебе по другому вопросу. Что-то у моего питомца лапка разболелась! Я было думал его винцом подлечить — самое верное средство от всех болячек, — да вишь, мелкий какой… Не могу я дитё спаивать, понимаешь? — драматично воскликнул Игнатий, рванув на груди власяницу.
— Э-э… м-м… — проблеял лекарь, опасливо глядя на котенка.
— Ты чего? — строго спросил монах. — Это ты, что ль, потому что он черный? Так я тебе рога-то пообломаю, если ты будешь из-за цвета шкуры пациентов обижать! А ну быстро дал снадобье, иначе предам анафеме и кулаком по мордасам съезжу, клянусь щепкой Креста Господня!
Лекарь не стал спорить, полез за склянками и протянул одну монаху. И тут котенок совершенно неожиданно для Игнатия вскочил по его рясе на плечо и дернул лапой, проведя по физиономии лекаря и оставляя глубокие царапины на крючковатом носу.
— Тварь! — завопил лекарь, хватаясь за нос.
— Божия, — многозначительно добавил Игнатии. — Ты, уважаемый господин лекаришко, именно это и хотел сказать, да только не успел. А то нос долго болеть будет. У меня-то кулак потяжелей котячьей лапки… За мазь спасибо. А не знаешь ты, случаем, что за гнида донос на Клавдиуса, мельника, написала?
— У-у-у-у-у-у, — выл лекарь, держась за нос.
— Не знаешь, значит, — грустно сказал монах. — Я так и думал. Ну что ж, прощай, друг лекарь. Держи индульгенцию — подарок. А то вдруг помрешь скоро, так что ты Господу покажешь?
Игнатий повернулся могучим задом к скулящему лекаришке, взялся за дверной косяк.
— Божия, но невоспитанная, — подмигнул он котенку, выходя из лавки. — Ну, что ты скажешь об этой воши?
Денек выдался на славу — солнце пекло голову, как материнская ласка, и дождя, слава щепке Креста Господня, тоже не было. Ни рыбного, ни какого другого. И это было хорошо весьма, потому что Игнатий уху предпочитал монастырскую, из свежей речной форели. Причем в последнее время он пришел к выводу, что основное слово тут — свежая.
На рыночной площади народ был, хотя и немного — город по-прежнему трясся, как трусливая крыса, но жить надо, работать надо, и первые допросы хотя и всколыхнули народ, но до самоубийства от страху Божьего еще никого не довели.
Игнатий, не расставаясь с бурдюком и свистнутой в корчме бараньей ногой, пошатался меж торговками, ущипнул парочку за сдобные ягодицы, за что удостоился от кого — пощечины, а от кого — вафель со сливками, и присоединился к кучке гомонящих знакомых.
Собственно, в наличии знакомых не было ничего удивительного, потому что за время пребывания в городе общительный доминиканец зацепился языком чуть не со всеми его обитателями. Люди обсуждали мельника — над головой бедняги по-настоящему сгустились тучи.
— Еретик и проклятый колдун, — доказывал лекарь. — Поносит алхимическую науку и имеет оптические стекла, в которых, он сам говорил, видит небеса, а потому насылает дождь, град и тухлую рыбу!
— Глупости, — встрял Игнатий, вгрызаясь в баранью ногу, — шушь шабашья… В такие оптические стекла астрономы смотрят, и даже иные каноники занимаются этим богоугодным делом.
Народ заинтересованно воззрился на монаха, ожидая какой-нибудь благочестивой истории.
— Вот расскажу вам, — продолжал Игнатий» протянув руку к торговцу и как бы ненароком беря с лотка булку, — о добром канонике Николаусе Коперникусе, да удостоит его Господь райских эмпиреев… Было дело, открыл он, что Земля оборачивается вокруг солнца, о чем написал соответствующее сочинение, но я вам расскажу, как епископ подверг его словесному порицанию за иное — когда сей достопочтенный Коперникус с двумя бабами одной ночью ночевал…
Народ похохатывал, слушая о похождениях достопочтенного каноника и его открытиях — а рассказывал Игнатий с таким же смаком, как и вкушал посланное Господом к столу.
И только лекарь встрял с вызовом:
— А Лютер назвал Коперника выскочкой-астрологом! «Этот дурак хочет перевернуть всю астрономию, но Священное Писание говорит нам, что Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле», — процитировал он.
— А шо нам тот Лютер? — Монах изрядно приложился к жбану с вином. — Мы-то не лютеране!
— А Кальвин, — продолжал алхимик, — говорит: «Кто осмелится поставить авторитет Коперника выше авторитета Святого Духа?»
— И не кальвинисты! — назидательно воздел заляпанный в жире палец святой отец, нехило откусывая от бараньей ноги.
— Так нигде в Библии не сказано, что Земля круглая! — не сдавался лекарь.
— Ты, — монах со значением поглядел на царапины на носу лекаришки, — ты бы, мил-человек, поменьше Лютера читал и не умничал! Какого ты, правоверный католик, еретиков читаешь? А я вам расскажу, кто не слышал, как…
Однако договорить не успел, потому что кто-то ощутимо ткнул его в бок. Толпа неожиданно рассеялась. Игнатий недоуменно оглянулся.
Со стороны улицы Кузнецов шли инквизиторы. По их виду было ясно, что эти ищейки сейчас всеми силами рыли землю в поисках жертв для костра — проще говоря, осматривали подозрительными взглядами рыночную площадь.
— Палачи свободу жмут! — раздалось с другого конца рынка. — Гадам в зад каленый прут!
Выкрикнув свои недозволенные речи, наглец мгновенно скрылся в рыночной толпе, но монах узнал по голосу и мелькнувшим пшеничным кудрям молодого свободолюбца. Инквизиторы быстрым шагом пошли вперед — высматривать, кто там орал, и доминиканец покачал головой.
— Идиоты, — пробормотал он.
И, подхватив на руки котенка, который все это время тихо сидел у ноги, неторопливо пошел с площади.
Один из инквизиторов внезапно обернулся, будто что-то вспомнив, посмотрел на удаляющийся круп монаха и, раздувая ноздри, наклонился к товарищу:
— Тебе не кажется, что эту харю я уже где-то видел?
— Думаешь, харю? Вроде ж это задница? Впрочем, если это и он, то отъелся, скотина!
Игнатий внимательно, сосредоточенно и с полным тщанием изучал обломанный ноготь на большом пальце левой ноги, когда порыв ветра открыл ставни в его комнате. Котенок зашипел, выгибая спину.
— Что, страшно? — добродушно поинтересовался монах. — Не стоит бояться ветра, люди куда ужаснее.
Он подошел к окну, но котенок прыгнул вперед, будто защищая. Доминиканец задумался, а потом решительно выскочил на улицу — как был, босой на одну ногу.
Котенок оказался прав — по крышам, перескакивая с одной на другую, несся кто-то в черной куртке.
Игнатии бросился в погоню. Однако ему приходилось огибать препятствия, в то время как преследуемый спокойно преодолевал довольно большие расстояния между крышами и вообще не стеснялся совершенно, даже если приходилось прыгать вверх на два-три человеческих роста.
Игнатий со всей мочи метнул в удирающего кость от бараньей ноги — и, к собственному удивлению, попал влет, как раз между лопаток. Беглец рухнул на крышу, но тут же вскочил и помчался дальше.
В конце концов монах отстал от преследуемого и, припадая на стертую босую ногу, побрел обратно.
— Чего это он бежал? — спрашивала зеленщица, не видя Игнатия.
— Да горячка у него, серая, — отвечала молочница, тоже не заметив бредущего обратно монаха. — У нормальных людей белая, с чертиками, а у служителей церкви — серая, и кого они гоняют — это только святой инквизиции известно!
У самой корчмы Игнатии увидел выскочившего котенка — тот шипел не переставая, выгибался и пятился назад.
— Чего это ты? — поинтересовался доминиканец, приседая на корточки. — Я прогнал злых людей.
И тут же упал, получив хороший удар по украшенной тонзурой голове. С жалобным мявом котенок бросился на тело Игнатия, готовый защищать его от любой напасти, — но рядом никого уже не было.
Вокруг упавшего монаха быстро собиралась толпа.
— Чего он упал?
— Происки мельника! Колдун и нечестивец!
— А давайте запалим? Я знаю, у него клад под жерновами, у всех мельников там клад!
Игнатий со стоном сел, почесав макушку — ладонь была в крови.
— Хорошо нам, монахам… — неожиданно пробормотал доминиканец. Все прислушались. — Головы у нас крепкие. У других-то пустые, вот и лопаются. А у нас мозгами по самую макушку набиты, тем и спасаемся.
Зайдя в корчму, он потребовал вина для промывки раны и тут же выпил его, потребовал еще и выпил снова.
— А что ж рану-то не промываете? — поинтересовался корчмарь.
— Да на голове это так, пустяк, — ответил Игнатий. — Главная-то рана в душе! В людях я разочаровался! Вот ее и промываю.
В комнате он обнаружил письмо, запечатанное сургучом с головой козленка. От бумаги пахло благовониями, а текст внутри был следующий:
«Если вам интересно, что происходит в городе, и вы знаете, как Юпитер относится к Венере, мы ждем вас у двенадцатого дома. Благосклонная к вам дама».
Прежде всего нужно было зайти к Альберту. Монах подошел к обветшалому замку, возвышавшемуся над городом осколком рыцарской эпохи, почти ушедшей в прошлое, поздоровался со старым ландскнехтом, бывшим у Альберта за слугу, повара, сторожа и прочую необходимую в хозяйстве челядь.
Дал ландскнехту новое, освященное церковью средство для чистки доспехов и порекомендовал как можно быстрее воспользоваться им — а то не ровен час заржавеют — колдуны не спят!
В зале сидели инквизиторы, и Игнатий некоторое время постоял у двери, послушал, стараясь оставаться в тени.
Псы Господни говорили с рыцарем, как понял Игнатий, о городской чертовщине. Альберту не нравилось, что происходит в городе, но допросы и ожидаемые аресты нравились ему еще меньше. «Вот мельника сожжем — и хватит», — убеждал рыцарь. В ответ старший инквизитор назидательно пояснял:
— …в том, что старый мир гибнет в муках, — услышал монах, — есть воля Провидения. Ничто не может препятствовать наступлению нового времени. И когда наши каравеллы бороздят просторы океанов, некоторые несознательные еретики и чернокнижники пытаются остановить железную метлу истины!
— Кх-кх, — деликатно прервал высокую дискуссию Игнатий. — Осмелюсь вставить слово, достопочтенные, у меня к мессиру рыцарю одно дело. То есть не дело даже, а так, сказать кой чего надо. Это не тайна, я при вас скажу, сидите, сидите! В общем-то я на всякий случай попрощаться зашел.
— Уезжаешь из города? — поднял тяжелый взгляд Альберт. — Правильно, нечего здесь делать в такое время… Многие уезжают.
— Да нет, — махнул рукой доминиканец. — Я просто в лес тут, на свиданку с бабенкой собрался. — Он подмигнул собравшимся. — Письмо мне пришло, таинственное — жуть! Вроде некая знатная дама, — монах заговорщицки понизил тон, — втрескалась в меня по уши — ну, это-то неудивительно! — и приглашает, значит, порастрясти жирок на лоне… гм… на лоне природы. В полночь, в Сонной лощине. Мол, вдали от мужа, то-сё… Чую, ночка будет жаркой! Так что если я просплю дольше обычного, на лоне-то природы, вы уж без меня мельницу жечь идите. Дело, конечно, интересное, но сами понимаете…
Он многозначительно развел руками.
Рыцарь кивнул, провожая монаха пристальным взглядом. Опрокинул кубок в рот.
Инквизиторы, до того невозмутимо буравившие взором столешницу, переглянулись.
— А ну за ним… — прошептал старший.
Оторваться от инквизиторов для такого опытного хомяка, как Игнатий, труда не составляло.
Он легко уходил и от ревнивых мужей, не понимающих своего счастья (их жены и любовницы обогащались новыми умениями, недоступными иначе), и, по молодости, от более старших служителей церкви, которые по каким-то личным причинам не переносили пьяных монахов.
Вот то были волки! А эти — так, цепные псы.
Загадка в письме расшифровывалась просто — достаточно было знать астрологию на самом примитивном уровне.
Его звали на шабаш, в лес к западу от города. Что самое забавное, Сонная лощина — самое удобное место, — в которой наверняка пройдет шабаш, была к северо-западу. Монах приметил ее, еще когда обходил город перед своим триумфальным в нем появлением.
Доминиканец не спешил — он вынул котенка из-за пазухи и пустил гулять. Уже миновав последние дома, монах снял с шеи большой медный крест и намотал тесемку на руку, а само распятие спрятал поглубже в рукав.
Походка его стала мягче, он внимательно осматривался. Рядом с городом лес был редкий и неказистый, но невдалеке виднелась нерасчищенная, могучая пуща. С этой стороны не было ни дорог, ни поселков, а с другой — уже довольно далеко все повырубали.
Все чаще Игнатий посматривал на котенка, причем чувствовалось, что он не беспокоится о том, что тот потеряется, а скорее что-то проверяет по черному пушистому комку.
И тот его не подвел. Котенок остановился внезапно и тихо зашипел. Игнатий же пошел дальше и даже как будто расслабился — на лице его заиграла глуповатая улыбка, а правой рукой он принялся обламывать с деревьев ветки.
— Хулиганишь? — поинтересовался кто-то из-за дерева. Игнатий подпрыгнул на месте.
— Ну вы меня и напугали, коллега!
Это был корчмарь. Он улыбался, довольный шуткой.
— Поверь, я очень рад, что ты не привел с собой никого! Иначе мне пришлось бы всех вас убить, а это крайне неприятно. У нас есть куда более интересные развлечения, и через несколько часов начнется самое познавательное!
Игнатий кивнул и состроил рожу вроде как в радостном предвкушении.
Пошли, как и предполагал доминиканец, к Сонной лощине. По пути корчмарь рассказывал, что они идут тайной магической тропой и что если эту дорогу вдруг кому-то показать, то тут же вылезут демоны и съедят отступника. Врал, конечно, но красиво — Игнатий даже позавидовал, а пару оборотов решил и позаимствовать.
Темнело. Котенок пробирался сзади. Он выбивался из сил, стараясь не отстать, но помочь ему монах не мог ничем и только надеялся на звериный нюх черного.
Проплутав по лесу еще около часа, спутники наконец вышли на поляну. В центре ее стояло приземистое деревянное строение — некогда домик лесника, но теперь — настоящее ритуальное гнездо разврата.
На крышу домика водрузили громадный фаллос, сделанный из оструганных досок, на стенах нарисовали всякие похабные картинки и символы, а вокруг разложили костры.
На поляне было человек двадцать — большая часть женщины, от пятнадцати до пятидесяти. Они не были обнажены, о нет! Игнатий ясно видел, что эти девки были голыми. Концептуальную разницу между этими понятиями он чувствовал сердцем.
Некоторых участников он узнавал — как алхимика, ходившего среди остальных королем, других видел впервые — наверное, повыползали из укрытий.
Но больше всего его поразила дочь корчмаря. Теперь она выглядела куда взрослее, а лицо ее казалось словно высеченным из белого мрамора — надменное, жесткое и потрясающе красивое в своей злобности.
— Да тут все свои! — радостно заорал Игнатий.
На него посмотрели настороженно, но дочь корчмаря сказала что-то ближайшим, те зашептались со следующими, и вскоре монаха окружили плотной толпой.
— Да, да, друзья мои! Именно вас я искал все эти годы! — орал доминиканец, ничуть не кривя душой. — Вы не представляете, как я рад!
Алхимик, задетый, видимо, тем, что все внимание переключилось на гостя, внезапно завизжал по-поросячьи.
— Рано же еще, — недовольно крикнула дочь корчмаря. — До полночи еще далеко!
— Начнем раньше, закончим позже! — заорал алхимик зловеще.
Он вылез на крышу домика и еще раз издал визг. Остальные тут же разошлись, вставая вокруг линии костров.
— Наш мир — неизменен! — заорал алхимик. — Это мир таинств природы и торжества плоти!
— Да! — дружно ответили остальные, Игнатий присоединился чуть позже.
— Наш мир — мир магии и четких прямых линий!
— Да!
— Мы повелеваем миром, как Князь Тьмы повелевает нами!
— Да!
— У нас много врагов, но мы сильнее!
— Да!
— Мы сохраним заветы предков!
— Да!
— И пусть нас жгут…
— Да! — раздался одинокий крик, и Игнатий не сразу понял, что он влез в середину фразы. На него посмотрели косо, он пожал плечами, показывая, что случайно вырвалось.
— Но все равно мы лучше, сильнее и мир будет нашим!
— Да!
Потом алхимик скинул свою мантию, и доминиканец даже позавидовал поначалу — экое у него достоинство! А потом пожалел — ну какая ж баба ему даст, кроме как ведьма?
Небось потому и пошел в колдуны. Жалко беднягу, ну да что делать!
Алхимик тем временем с воодушевлением втирал в свое мужское достоинство какую-то мазь, поворачиваясь вокруг — больше для хвастовства, чем для чего-то иного. Игнатий с удивлением отметил между лопаток этого сатира громадный кровоподтек. Мозаика сложилась.
Участники шабаша тем временем пили приготовленный заранее отвар.
— Выпей, — поднесла Игнатию чашу дочь корчмаря. Принюхавшись, доминиканец обнаружил в отваре запахи белены и полыни, а присмотревшись — еще и кусочки мухомора. Он взял чашу в руки и вышел к линии костров.
— Я хочу провозгласить тост за вас! — заорал он, лихорадочно соображая, как бы потактичнее объяснить, что эту мерзость пить нельзя, во всяком случае ему. Может, сказаться язвенником? А язык его тем временем молол сам, без участия мозга. — За наш неизменный, плоский мир без науки, за нашу грядущую победу, за наши совершенные тела!
Тут ему абсолютно некстати пришло в голову, что, возможно, третий слой сала все-таки лишний и было бы неплохо побегать утрами вокруг монастыря. Если доживет, конечно.
Все восторженно заорали, кто-то из баб полез на домик к алхимику, Игнатий хотел было уже вылить адскую смесь на землю, как вдруг обнаружил, что дочь корчмаря смотрит на него.
Он поднес чашу к губам, но не открыл их — со стороны казалось, что пьет, а на самом деле все выливалось на рясу. Понемножку, незаметно… Как же ее потом отстирывать…
И в этот момент на поляну вынеслось нечто. Оно прискакало на бешено ржущем скакуне, имело вид феерический и светилось, как тысяча гнилушек.
— Ангел Господень! — заорал Игнатий. — Он нас всех убьет!
На ангела существо похоже было меньше всего, но участникам шабаша после их напитка версия показалась весьма правдоподобной.
— Прячьтесь под алтарем! — кричал доминиканец. — Князь Тьмы защитит нас!
Дочь корчмаря и алхимик пытались перекричать его, организовать защиту — но куда там! Такого голоса, как у доминиканца, в этих лесах еще не слышали.
— Главное — продержаться! Не бойтесь, все к алтарю! Конь тем временем явно сошел с ума и пытался сбросить своего всадника. Тот лишь чудом держался в седле, вместе они делали по поляне круг за кругом.
Игнатий с размаху дал оплеуху дочке корчмаря, которая почти уже организовала подобие защиты, а потом загнал напуганных колдуний в домик лесника — это были последние, не считая алхимика — и закрыл дверь, приперев ее вовремя свалившимся с крыши деревянным фаллосом.
Рыцарь был в бешенстве. Он рвал и метал, изрыгал проклятия, которые слышать от него было весьма странно.
Выяснилось, что слуга, видимо, оказался приспешником сатаны, он смазал доспехи и меч какой-то гадостью! Игнатий слушал и улыбался. Потом ландскнехт объяснит все хозяину, и крайним наверняка останется монах, но это будет позже.
Алхимика Альберт сбил с крыши, метнув свои светящийся меч. Дочку корчмаря они связали вдвоем с Игнатием — та сопротивлялась, пыталась колдовать и вела себя кое-как. Их обоих затолкали к остальным, не забыв снова привалить дверь фаллосом.
Когда беготня утихла и только ругань рыцаря и стенания участников шабаша, запертых в домике, омрачали тишину лунной ночи, в ногу доминиканцу ткнулся котенок.
— О! — Монах погладил звереныша. — Про тебя-то я чуть не забыл! Альберт, друг мой, прошу вас помочь — надо расколдовать несчастное животное.
— Целовать не стану и не просите. — Рыцарь тяжело вздохнул. — Потом жениться придется, а у меня с этим проблемы.
— Теперь не будет, это порча была, такая волшба пропадает со смертью той, кто ее наслал, — ответил Игнатий. — Впрочем, мне от вас другое нужно.
Вместе они оттащили фаллос от двери, первой, конечно же, выскочила дочь корчмаря — она уже успела освободиться и теперь была готова колдовать направо и налево, чтобы вырваться из западни.
Пока рыцарь удерживал дверь, доминиканец ловко перекрестил ведьму и тут же, пока она не отошла от шока, накинул ей на шею собственный крест.
— У-у-у! — взвыла несчастная девушка.
— А детей в котят превращать не «у-у-у»? — назидательно поинтересовался Игнатий. — Жить хочешь? Расколдуй котенка.
— Я тебе не верю! — заорала ведьма.
— Тогда полезай обратно под алтарь.
Дочь корчмаря подумала, а потом достала из прически тонкий флакон с прозрачной жидкостью.
— Надо втереть это в шерстку.
— А за что ты его так вообще, а? — Игнатий пристально посмотрел на ведьму, но та не отвела взгляда.
— Потому что у одних дом, муж, ребенок и уважение, а другим приходится из кожи вон лезть, только чтобы их заметили!
— Ясно. Открывай дверь! — заорал монах, а потом схватил ведьму в охапку и, несмотря на сопротивление, понес, ускоряя шаг, к домику. Навстречу ему полезли ведьмы и колдуны — но доминиканец впихнул их обратно, вписавшись внутрь вместе с ними.
В домике места могло хватить человека на три-четыре. После появления монаха общее количество пространства стало близким к отрицательной величине, о которой Игнатий читал в одной умной книге, и тем не менее все нечестивцы отшатнулись от него — так свиреп оказался доминиканец в праведном гневе.
Выскочив наружу, он помог Альберту подпереть дверь в очередной раз. Щель между косяком и перекореженной дверью все равно осталась, и в нее высовывались руки, а одни раз Игнатию показалось даже мужское достоинство алхимика.
В тот момент, когда монах нараспев дочитывал вторую молитву, а пламя уже довольно хорошо занялось, на поляну вышли двое инквизиторов.
— Опоздали, курвины дети, — беззлобно ругнулся монах. — Псы, мать вашу ети. Собачки домашние! Что понурились? А вот я вас на хлеб и воду!
Старший инквизитор робко поднял голову:
— Вы же в отпуске! А мы бы и сами разобрались, ну, чуть позже…
— Разобрались бы! Сожгли бы мельника с поэтом, а мне написали бы, что скверну вырезали! Ладно. Присмотрите, чтобы никто не вылез из гнезда этого…
Он был зол. Правда зол. Но не на подчиненных, а на себя — котенок даже после того, как его смазали пахучей жидкостью, в ребенка не превратился.
То, что ведьма не удивилась, косвенно подтверждало гипотезу о том, что это и есть пропавший мальчик. Но она могла обмануть, а об этом Игнатий не подумал.
Он взял котенка за пазуху — после мази животинку лихорадило — и понес в город.
Вошел уже на рассвете. К собственному удивлению, умудрился заплутать. В городе никто не спал — все собрались на площади и обсуждали случившееся: падшая корова, закопанная за чертой города, неожиданно откопалась и пришла обратно. Ожила она по-настоящему, это подтверждалось тем, что животное требовало дойки, а ее молоко с удовольствием пили кошки.
На общем совете решили корову от греха зарезать, а мясо продать в соседний город.
— Люди! — заорал Игнатий. — Все нормально, виновные наказаны, и больше в вашем городе ничего плохого не случится!
— А мой сын! Где мой сын? — крикнула молодая женщина, вываливаясь из толпы. Монах признал в ней мать пропавшего ребенка.
Игнатий почувствовал, что за пазухой у него становится тесновато. Пока ряса — удобная, застиранная, привычная — не пошла по швам, он вытащил оттуда котенка, который на глазах превращался в голого пацана лет шести.
— Вот ваш сын. — Доминиканец широко улыбнулся, и горожане восторженно заорали.
Он вышел за город — все же хорошо провел отпуск! Конечно, совмещать работу с отдыхом — дурная привычка, но он бы здесь от скуки сдох, если бы не эта история.
Мир еще недавно был совсем плоским, но наука, поддерживаемая церковью, открыла, что это может быть изменено.
Что можно уйти от дикости магии и демонов, словно обрубая старое, косное, ненужное, — надо только сделать так, чтобы все поверили, что мир круглый.
Он шел и улыбался. Вспомнил котенка — отличный спутник и уж точно умнее большинства подчиненных!
С каждым его шагом Земля округлялась все сильнее, он отталкивался левой ногой, потом правой, усиливая вращение. Его ждали многие тысячи миль, небо, полное неизведанных миров, и костры, пламя которых несло искры к сотням тысяч солнц.
© Э. Сафин, 2007
© Т. Кигим, 2007
