8
Иуда долго обнимался с ипостасями, особенно усердно тиская когда-то преданного им Сына. Тот прижимал к груди рыжую голову предателя, забрасывая Иуду бессвязными расспросами:
— Наши-то как? Киаифу давно видел? А Понтия? Он как себя чувствует? А Мария, Мария-то там как? Иуда степенно поцеловал его в щеку.
— Как себя в котле чувствовать можно? — рассудительно сказал он. Мучаются, естественно. Дни в покаяниях проводят. Тебе вот привет передавали. Сам-то ты как?
Сын помрачнел, опасливо огляделся и склонился к уху своего бывшего апостола.
— Как себя здесь чувствовать можно? — вздохнул он. — Вино по талонам, на все разрешения необходимы. Хламиды и хитоны раз в год выдают. — Он снова вздохнул и признался: — Очень я, брат, по Марии скучаю…
— Поцелуй тебе передавала, — сообщил Иуда, помялся немного и спросил: На меня не сердишься?
Сын Божий печально усмехнулся.
— А чего мне на тебя сердиться? Сам ведь не раз говорил: не судите и не судимы будете. Да и не ты все это затеял, понимаю, что по нужде поступал.
— Спасибо, — со слезою в глазах поблагодарил Иуда. — А то у меня на душе почти две тысячи лет паршиво было. Веришь, глаз из котла показывать не хотел.
— А говорили, что ты в центре Коцита в пасти у самого Сатаны…
— Кто говорил-то?
— Да Данте, который, значит, Алигьери.
— Ну, значит, приврал. Ты же знаешь, темнейший князь мухи не обидит. Да и брезгливый он. Разве такой станет что-то в пасти держать? Он тебе привет передавал. Догадываешься, о чем речь?
Сын Божий многозначительно прикрыл глаза.
— Все-таки решился?
— Потом расскажу. — Иуда придвинул к собеседнику дорожную сумку с наклейками Чистилища. — Хлебушка тебе передал.
Сын Божий сел, достал из сумки батон белого хлеба, разломил его и обнаружил в хлебе бутылку, обернутую пергаментом. Пергамент он торопливо спрятал за пазуху, бутылку положил за себя.
— Наших позвать надо, — сказал он.
— Петра не зови, — опасливо сказал Иуда. — Злой он. Тогда в саду никто и опомниться не успел, а он ухо рабу первосвященника Малха отрубил. И меня он не любит. Все знает, а не любит. И ненадежен он, Изя. Помнишь, как трижды за ночь от тебя отрекся?
Иуда вздохнул.
— Эх, доля! Я сделал все, как сказано было, а меня за то в Ад и клеймо предателя на все времена, он, гаденыш, трижды за ночь отрекся, а ему — ключи от райских врат. Где справедливость, равви?
— Так задумано было, — сказал Сын Божий. — И ты Петра не замай. Я ему верю. Он только с виду колеблющийся, а в душе ведь истинный камень!
— Поступай как знаешь, — проворчал кариотянин. — Только предупреди, чтобы не лез он ко мне со своими претензиями.
— Хлеба много привез? — сменил тему Сын Божий.
— Двенадцать батонов. Как раз на Тайную вечерю!
— Сам знаешь, апостолам твои двенадцать батонов как слону дробинка, хмыкнул учитель.
— Это тебе не красное милетское, — возразил кариотянин. — Пшеничный, неразбавленный…
— Дидима жалко, — вздохнул Сын Божий. — Он же ничего, кроме виноградных вин, не употребляет.
— Это для души, — упрямо возразил посланник Ада. — А спирт для дела!
— Да, — словно о чем-то незначительном вспомнила ипостась. — Слушок прошел. Говорят, что папаша кого-то в Ад отправил. Говорят, мужик этот настоящий профессионал!
— Это хорошо, что ты мне сказал, — отозвался Иуда. — Найдем мы этого разведчика. Наши весь Ад на уши поставят, но того, кто нужен, найдут. Сейчас соглядатаи ни к чему.
Сын Божий внимательно оглядел своего бывшего апостола.
— Огрубел ты там, Иуда, — подметил он. — Тверже стал, стержень в тебе появился.
— Так ведь со дня смерти по полной программе в Аду гоняли, — поежился собеседник. — Котел, смола, гвозди, олово расплавленное, сера… Лучше не вспоминать!
