Собственно, большой нужды ни в её рассказе, ни в проспекте у меня не было. Пока дама со своим конвоем (что сейчас просто-таки оцепил мой дом) добиралась до моего жилья и затем поднималась ко мне, я успел, внимательно изучая картинку на экране, прочитать её персональную карточку, запросить базу данных и получить исчерпывающий ответ. Так что я несколько кривил душой, заявляя, что понятия не имею об её личности и месте в нашем насквозь просматриваемом и регистрируемом мире. И сейчас мне было важно не то, что она расскажет, а то, о чём умолчит, а также — как, в каком стиле она расскажет и насколько искусно будет заштуковывать те дырки в повествовании, сиречь лакуны, какие неизбежно возникнут после умолчаний. Запись нашего диалога исправно работала с того мига, когда Лига Гвин появилась на пороге, тем не менее я слушал её очень внимательно, насыщая своё первое, беглое представление о ней живыми деталями и оттенками. Картина получалась достаточно интересная.

Лига Гвин на самом деле была и дочерью, и женой, и даже артисткой — хотя в очень своеобразном жанре. Отец её, Эштор Гвин, был одним из двух самых богатых людей в нашем вовсе не бедном мире; точнее, двух легально богатых — поскольку существует ещё некоторое количество людей, стоящих даже больше, чем эти двое, но не отчитывающихся в своих прибылях ни перед кем. Муж дамы по имени Лимер принадлежал — ну, не к этим нескольким, но к тем, кто составляет их тесное окружение и тоже не ходит для заработка на паперть или в переходы.

— Думаю, у них достаточно возможностей обеспечить вам охрану, лучшую в мире или хотя бы одну из лучших, — вставил я свою реплику в её монолог, воспользовавшись тем, что Лига Гвин делала очередной вдох. Судя по его продолжительности, лёгкие у неё были в прекрасном состоянии. — Почему же именно моя скромная персона заинтересовала вас до такой степени?

— Да, конечно, — ответила Лига с досадой, — отец не пожалел бы денег на мою защиту — если бы был жив. Но пока он был жив, вопроса о моей защите вообще не возникало, потому что мне ничто не угрожало. Можно сказать, он сам был самой надёжной защитой.

— Откровенно говоря, не совсем понимаю, — покривил я душой. — Вы хотите сказать, что ваш батюшка умер?

— Да я уже сказала — просто вы не пожелали услышать. Вы что: совсем не пользуетесь даже открытой информацией?

— Увы. Процент истины во всех её формах столь мизерен, что я просто не могу позволить себе тратить время столь непроизводительно. Мадам, я вынужден напомнить вам: вопросы задаю я.

— А я вас ни о чём и не спрашиваю, я просто уточняю. Да, мой отец, к сожалению, ушёл из этого мира и тем поставил меня в очень двусмысленное положение.

— Вот как? Ну, собственно…

— Почему вы постоянно перебиваете меня? Хотите, чтобы наш разговор тянулся подольше? Да не бойтесь за свой гонорар: он будет даже больше, чем вы осмелитесь предполагать. Вы требуете моих ответов, а сами…

— Да, разумеется, — вынужден был признать я. — Извините великодушно и продолжайте, прошу вас. Двусмысленное положение, вы сказали?

Похоже, моё извинение пришлось ей по вкусу.

— Именно так. С одной стороны, он сделал меня, не побоюсь сказать, самой богатой женщиной в мире — разумеется, из женщин с открытым капиталом. С другой же, если до сих пор я была лишь персонажем светской хроники, не более того, и никто не думал обо мне как о серьёзном участнике мирового экономического, а значит, и политического процесса, потому что никто не ожидал, что папа… Он ведь не страдал никакими болезнями, вёл здоровый образ жизни, не предавался никаким излишествам — ну, и так далее, всё по вашим тогдашним инструкциям — и все пророчили ему ещё несколько десятков лет жизни. Так что для всего мира это оказалось неожиданным. Не только для редакций, у которых не оказалось заготовленных, как это принято, некрологов, но, главное, для всей деловой элиты. Они просто не знают, как отнестись ко мне, насколько серьёзно воспринимать меня, строить ли на мне какие-то расчёты — или считать меня фигурой случайной, которую удобнее всего вывести за скобки — у них это выражение в ходу — и на моё место посадить человека, им хорошо известного, который не станет выбиваться из ряда вон. Вы понимаете, меня всё время воспринимали как особу достаточно эксцентричную, способную на неожиданные и не оправданные с позиций здравого смысла действия…

Я просто не мог обойтись без поощрительной реплики:

— Следует ли понимать это так, что на самом деле вы — совершенно другой человек?

Тут она должна была, по-моему, немного растеряться. Этого, однако, не случилось. Она лишь очень пристально посмотрела на меня — так, что впору было поёжиться от странного ощущения.

— Скажите, дин Сорог — существует ли у вас, как, скажем у адвокатов, понятие профессиональной тайны? Насколько конфиденциально то, что вы можете услышать от меня? Или вы вправе распоряжаться этим, как вам заблагорассудится?

— Ни в коем случае, — успокоил я её. — Только суд мог бы заставить меня рассекретить содержание моих разговоров с клиентом. Мог бы — если бы задался такой целью. Но этого никогда не произойдёт.

— Вы уверены?

— Совершенно.

— Почему вы так считаете?

— А вот это уже относится к профессиональным тайнам. Извините.

Лига Гвин секунду помедлила, прежде чем сказать:

— Я поняла. Очень хорошо.

— Одно маленькое уточнение, мадам. Это правило распространяется и на вас: вы не должны разглашать содержания наших бесед, а иногда и самого их факта.

— Не беспокойтесь. На самом деле я вовсе не эксцентрична и прочее; но я действительно долго и успешно играла роль именно такого мотылька. Этого хотел папа. А на самом деле я всегда была в курсе его дел и замыслов, являясь как бы сверхштатным, тайным, если угодно, секретарём. Потому что он понимал, что в любой момент его интересы могут настолько круто и бесповоротно разойтись с интересами других королей экономики, что… Словом, он знал о возможности случившегося — и потому хотел, чтобы я была способна в любой миг взять руководство на себя, не тратя времени на ознакомление, вхождение в курс и тому подобное.

— Простите, Лига, но мне не совсем ясно… Видите ли, достаточно легкомысленная светская дама для бывших коллег вашего отца, мне кажется, фигура весьма приемлемая. Ведь, используя вас как вывеску и посадив рядом с вами своего опытного и надёжного человека, скажем — введя его в директорат, они смогут контролировать…

— Я вас поняла. Такой человек есть, и нет нужды вводить его в совет директоров. Это мой муж.

— Ну и прекрасно! Значит, рядом с вами имеется надёжный, мне кажется, защитник, второй после отца, кому под силу защитить вас и у кого есть все основания сделать это.

— Логично, дин Сорог. Так и было бы — если бы не одно обстоятельство. А именно: муж — мой, но человек — их. Мой он пять лет, а их — не менее двадцати. До своего нынешнего положения он вырос не потому, что женился на мне, напротив: они вырастили его до такого уровня, и только тогда папа счёл его достойным моей руки. Он станет защищать меня всеми средствами — если так прикажут они. А если приказание будет противоположным, он точно так же всеми силами… Ну, вы понимаете. Да собственно, вы можете увидеть его на тех кадрах, что нам удалось получить, когда и было решено убить меня. Он там был! И приказ уже отдан. Вот почему я у вас.

— Могу ли я спросить — кто эти пресловутые «они»?

— Вы должны спросить это в первую очередь. Вам знакомы такие имена? Шаром, например? Акузан Шаром?

Я больше не видел смысла продолжать игру в прятки и признал:

— Более чем знаком. Человек, чьих возможностей не знает даже Департамент налогов и сборов — а он, похоже, исчислил даже количество звёзд в невидимой части Вселенной. Но почему они отдали именно такой приказ?

— Начать издалека или прямо о причинах?

— Сэкономим время; начинайте издалека.

— У них уже несколько лет назад — а точнее, пять лет и четыре месяца, был подписан протокол о намерениях — возник замысел, суть которого — заставить федеральные власти коренным образом изменить антимонопольное и противонаркотическое законодательство. То есть совершенно развязать им руки не только в нашем мире, но и во всей Федерации.

— Они мыслят, надо сказать, масштабно. Но какими средствами…

— Не менее масштабными. Слушайте внимательно. Вы представляете, какая часть продукции и торговли находится под их контролем, иными словами — принадлежит им?

— Точно не интересовался, но думаю — не меньше половины.

— Шестьдесят пять процентов с десятыми, если угодно.

— М-да. Впечатляет. Ну, а дальше?

— Отсюда вытекает их план. Принципиально нового в нём, пожалуй, мало, но… Короче говоря, это забастовка. Прекращение производства, оказания услуг, торговли, колоссальный локаут в мировом масштабе — и полное отсутствие у властей средств принудить их вернуться к нормальной деятельности. Никто не знает точно, кроме них самих, какая часть генералитета внешних и внутренних войск и органов правосудия куплена ими, но и тут у них больше половины. А кроме того, они, в отличие от властей, умеют пренебречь внутренними противоречиями для решения глобальных задач, в то время как наши общественные и политические верхи…

— Да, это понятно. Мне неясно другое: при чём тут вы, ваш отец, ваши предприятия, наконец?

— Неужели это так трудно понять?

— Обождите секунду… Ага. Не опасаются ли они, что в данном случае вы смогли бы сыграть роль своего рода штрейкбрехеров? Не поддержав их… Так?

— Почти точно. Они знают, что отец с самого начала был принципиально против этого замысла. Потому что наш дом совершает все дела строго в рамках закона. Я не имею в виду налоговое законодательство (тут на губах её промелькнула улыбка), но мы не монополисты и не наркоимператоры. И ещё и по той причине, что их проект неизбежно приведёт к беспорядкам — это же по сути дела смертный приговор для миллионов людей, — а беспорядки — к жертвам. А папа всегда был против жертв, в особенности человеческих.

— Но что практически мог бы сделать ваш отец, чтобы противостоять им? Не переоценивают ли они его… ваши возможности?

— Вы ведь поняли: они контролируют шестьдесят пять процентов…

— Разумеется.

— Так вот, остальные тридцать пять — это мы. Могу даже сказать: сейчас это — я. То есть в моих руках — половина их совокупной мощи. И при этом у меня нет разногласий с самой собой, а у них всё-таки есть, пусть и на время отложенные.

— Да, вы действительно серьёзный противник. Но ведь если вы, кем бы ни считались номинально, на деле всего лишь взбалмошная дамочка, я хочу сказать, конечно, — если они так считают, то до поры до времени они должны не только мириться с вашим присутствием, но даже радоваться тому, что их человек, ваш супруг, сможет беспрепятственно осуществлять перевод ваших мощностей на их рельсы, так сказать…

— Вы совершенно правы — вернее, были бы правы, если бы они так считали. Но вся беда, дин Сорог, в том, что они прекрасно знают подлинное положение вещей, и на мой счёт у них нет никаких иллюзий.

— Это плохо. Откуда, каким образом?…

— Дин Сорог, вы женаты?

— Я?! Господь уберёг. При моей специальности это противопоказано.

— В самом деле? Хотя конечно. Знаете, как говорится, самый опасный вор — домашний. От человека, живущего под одной крышей с вами и пользующегося всеми правами члена семьи, ничего нельзя скрыть надолго — в особенности если он предпринимает усилия для того, чтобы быть в курсе всех дел — и обладает в таких делах немалым опытом. А Лимер именно таков. Мой муж, хотела я сказать.

— Я понял.

— Муж — и единственный мой наследник. Детей у нас нет.

— Гм. Сильный аргумент. А почему бы вам не написать завещание в… не знаю, в чью пользу, хотя бы какого-нибудь Фонда, и не объявить об этом всем и каждому? Думаете, его опротестуют?

— Нет. Его просто никто не увидит — ни у адвоката или нотариуса, ни даже у меня дома. Объяснят это как одно из моих вздорных заявлений — а я их делала немало, по уже известной вам причине. А я, как и папа, не хочу, чтобы по моей милости гибли люди. Я имею в виду того же адвоката — он, на его беду, порядочный человек, другого папа и не потерпел бы. Теперь понимаете, почему мне лучше не рассчитывать на защиту мужа?

— Выходит, вам нужна защита от него?

— Нет. Его я не боюсь. Хотя и продолжаю обитать под одной крышей с ним, делая вид, что ни о чём не догадываюсь — во всяком случае, до конца. Да, приказ был отдан именно ему — но не для того, конечно, чтобы он выполнил всё своими руками. Он скорее теоретик ликвидации, но для исполнения у него кишка тонка — простите за оборот речи. Вот подготовить и организовать, проследить, оплатить — это его стихия.

— Интересно, из каких денег?

— Да из моих, конечно же. Я сама должна оплатить моё убийство; у них это считается верхом остроумия — и целесообразности.

— А откуда у вас возникло такое впечатление о нём? Вам что-нибудь стало известным о…

— А вы думаете, мой папа умер своей смертью?

— Чёрт! Извините, но не с этого ли следовало вам начать? Мы тут говорим вокруг да около, а если у вас есть доказательства, то…

— Доказательства? Откуда, хотела бы я знать?

— Тогда на каком основании вы делаете заявление…

— Это не заявление, это умозаключение. Мне известен только один факт — но его, я думаю, достаточно.

— Что за факт?

— На отца был выпущен Бревор. Факт совершенно достоверный. И вот теперь его же подрядили, чтобы разделаться со мной.

— Бревор?…

— А вы думали, почему я так стремилась заручиться именно вашей помощью? Бревор, дин Сим, именно Бревор!

— Вот оно как, — только и смог произнести я. И через мгновение добавил: — Хорошо. Вы меня заинтересовали. Теперь мои условия: отсюда вы не выйдете до тех пор, пока вопрос не закроется. Не беспокойтесь: я гарантирую вам комфорт, хотя и не такой, наверное, каким вы пользуетесь дома. Но там сейчас, видимо, опасно, а тут надёжно защищено. Приемлемо это для вас?

Она сказала после секундного колебания:

— Согласна. Он дал мне три дня — столько я вытерплю. Это всё?

— Есть и второе условие. Что вы там говорили о гонораре?…