Сергей Чекмаев. Спасибо, мы сами

Сначала их было двое в пустой комнате — Наблюдатель и Палач. Первый выглядел усталым и отрешенным, второй же, наоборот, казался собранным… последний раз его призывали очень и очень давно. Не то, чтобы он соскучился по работе — не та у него была работа, чтобы любить ее и скучать, — он просто засиделся без дела. Но правила есть правила, их никто еще не отменял. Оба знали, какие вопросы обязан задать Палач, и что должен отвечать призвавший его Наблюдатель.

За многие тысячелетия это превратилось даже в некий своеобразный ритуал.

— …поэтому мы считаем, что раса слишком быстро вошла в космическую стадию и в перспективе представляет опасность для мироздания. Я закончил, Палач. Дело за вами.

— Вы уверены? Другого выхода нет?

— Нет. Все просчитано.

— И все же… Может, стоит просто затормозить развитие? На время, а через треть короткого полураспада…

— Через треть полураспада на этой орбите вас встречу не я, а тройное кольцо разрушителей материи.

— Простите, Наблюдатель. Просто я очень не люблю ошибаться.

— Не волнуйтесь. Ответственность все равно лежит на мне и потом…

— Нет-нет, вам я верю…

— …я уже пять раз принимал Решение, и со всеми пятью Совет согласился.

— Никто не ставит под сомнение вашу квалификацию. По правилам планете должно быть предоставлено право защищаться. Как, кстати, называют ее аборигены?

— У них нет единого языка. Но смысл везде одинаков — Земля.

— Земля, — Палач словно попробовал слово на вкус. — Звучит странно. Что это значит поместному?

— Как обычно — верхний плодородный слой почвы. Здесь почти все, как обычно, кроме скорости развития. Она не просто настораживает, она пугает меня. Послушайте, Палач, может, обойдемся без фарса в этот раз? Что нового может поведать нам обитатель приговоренной планеты? Тем более — случайно выбранный?

— Но…

— Моя группа работала здесь четверть долгого полураспада, а вы считаете, что какое-то там примитивное существо способно опровергнуть наши выводы?

— Не горячитесь, Наблюдатель, — в голосе Палача впервые за время разговора появилась твердость. — Таковы правила, вы знаете не хуже меня.

Тогда в комнате и появился третий. Он был без сознания — трансфер слишком сильно подействовал на него, примитивная нервная система не выдержала нагрузки.

Впрочем, его состояние мало кого интересовало.

Наблюдатель поднялся, прошелся по комнате широким шагом. Бесформенная накидка скрадывала очертания тела, но все же с первого взгляда на него становилось понятно… не человек.

Хотя и похож.

— Хорошо, что не придется ему слишком много объяснять… — заметил он и, отвечая на невысказанный вопрос, продолжал. — У них очень сильно развито искусство вымысла. Я изучал образцы — вы не поверите, Палач, сколько раз в их культуре описаны контакты с иным разумом!

Да-да, вы не ослышались! Причем концепция угрозы извне повторяется с пугающим постоянством. Встречается, конечно, и надежда на инопланетную помощь, на мирные отношения, даже на союз и ассимиляцию рас, но все-таки конфликт, война, уничтожение преобладают.

— Вы хотите сказать…

— Да, и это тоже есть в моем отчете. Они слишком агрессивны. Ксенофобия — одна из основ их психологии. Представьте, что произойдет, когда подобная раса вырвется за пределы собственной системы.

Человек действительно довольно таки быстро понял, кто его собеседники и зачем здесь он сам.

Он вслушивался в равнодушный голос Наблюдателя и с каждой фразой все больше мрачнел.

Палач с интересом следил за ним… самообладание человека ему нравилось. Когда Наблюдатель закончил, землянин глухо спросил…

— Спрашивать, кто дал вам право решать нашу судьбу, я думаю, смысла нет?

— Нет. Мы могли бы, конечно, назваться любыми высшими существами из ваших многочисленных религий, но правила обязывают нас быть до конца откровенными.

— Ладно, с этим ясно — у нас это называется… кто сильнее, тот и прав.

Наблюдателя заметно передернуло, но он смолчал.

— А теперь вы хотите, чтобы я вас переубедил? Или это просто для отчетности, а на самом деле вы давно все решили?

Палач ответил подчеркнуто спокойно…

— Человек, ни одному из нас не доставляет удовольствия уничтожить целый мир. И уж тем более никто не хочет однажды сделать это по ошибке. Слишком высока ее цена. Поэтому выводы группы Наблюдателя проверены и перепроверены, но даже теперь остается ничтожный шанс, что существует какая-то мелочь, неизвестный нам фактор, который способен изменить всю ситуацию.

Так бывало раньше, может быть, так случится и сейчас. Потому и существует правило — предоставить наугад выбранному представителю расы возможность защищаться.

Человек усмехнулся.

— Так вы меня выбрали наугад? Ну-ну… Интересно, как бы на вас бушмен какой-нибудь отреагировал? Или крестьянин тибетский?

— Таких отсеивает пеленгатор интеллекта. А трансфер, который доставил тебя сюда, ориентирован на совокупность излучений, характерных для управляемых атомных реакций.

— Понятно. Черт меня дернул напроситься в эту инспекторскую поездку в Дубну с завлабом…

А! — заметив, что собеседники смотрят на него с недоумением, человек махнул рукой, — не обращайте внимания, мысли вслух. И как же я должен "защищаться"? Рассказать вам парочку душещипательных историй?

— Не совсем так. Просто постарайтесь вспомнить какие-то события, которые, как вам кажется, показывают лучшие качества человечества. Пусть даже и отдельных людей — не важно.

Вспоминать лучше про себя, но, если для более четкой картины вам необходимо говорить вслух, — не стесняйтесь.

Он тогда заканчивал третий курс. На улице, абсолютно, как в кино, познакомился с девушкой — на бегу открылась сумочка, высыпались какие-то мелкие женские безделушки, он бросился помогать и… В тот день они гуляли всю ночь, и он, пьяный от любви, слушал все, что она говорила. Катя оказалась будущей медсестрой, без остановки рассказывала про учебу, про родителей, про подруг, но вдруг осеклась и замолкла.

Он тактично попытался выяснить в чем дело. Оказалось, что после лекций Катя иногда подрабатывает санитаркой в доме престарелых. Работа неблагодарная, грязная, платят сущие гроши, но…

"Понимаешь", сказала она тогда, "я, когда отработала первый день, чуть не поклялась никогда больше туда не приходить. Там есть старушки, которые уже не встают. Давно. Растения, местные зовут их овощами. И мне пришлось переворачивать их, обтирать, менять им простыни… Запах еще можно вытерпеть, но остальное… Знаешь, ты счастливый человек, наверное, ты никогда не видел пролежней во все тело, струпья, шелушащуюся желтую кожу. Я не особенно брезгливая, но тут дважды приходилось прерываться… выворачивало. Еле дотерпела до конца смены".

И что, спросил он, отказалась?

"Нет", просто ответила Катя, "потом дома, я подумала… ну, кто-то же должен это делать.

Старушки же эти ни в чем не виноваты…"

— Мало? Хорошо, смотрите еще.

Эту историю рассказал ему старый школьный товарищ. После десятилетки пути их разошлись — Олег поступил в военное училище, пропал на три года ни слуху, ни духу. И вдруг неожиданный звонок… оказалось он, только-только, буквально вчера прилетел из Ханкалы. Оттрубил свою командировку, вернулся живой и невредимый, — только вот руки все еще дрожат, а перед сном он, стараясь не показать жене свои страхи, незаметно проверяет окна… вдруг не закрыты. Привычка.

Наверное, не самый лучший пример — война, агрессия, смерть, да и черт с ними!

Чехи пришли в Камай-Юрт под вечер. Федералов там не было, а из всей власти — три чеченских милиционера во временном здании комендатуры. Их разоружили и куда-то увезли. А потом боевики наведались в поселкоый медпункт, под него отдали местную школу — все равно детям не до учебы сейчас. Чехам не хватало бинтов и лекарств, и не собирались они никого убивать, но бойкая русская врачиха почему-то наотрез отказалась впустить их. Выбить хлипкую дверь не составило труда, и все бы обошлось, но докторша словно сама лезла под пулю. Звуки выстрелов привлекли внимание проезжавшего неподалеку патруля питерского омона, и боевикам пришлось из поселка срочно уходить, прихватив лишь десяток перевязочных пакетов.

Несговорчивость врачихи стала понятной лишь после того, как омоновцы обыскали бывшую школу. В дальней комнате прятался раненый дезертир простой русский паренек, насмерть запуганный непонятной войной. Нога у него уже начала заживать, и через неделю-другую он собирался домой. Когда чехи принялись колотить в дверь, докторша сказала ему спрятаться и ни в коем случае не выходить.

— Опять мало?

Он вообще старался не вспоминать об этом дне. Никогда.

Они всей группой провожали Костика в хоспис. Ребята остались в холле, а он и староста группы Сонечка поднялись с Костиком в палату. Надо было посмотреть, как его устроят.

Диагноз Костику Берзину поставили уже в шестнадцать. Саркома легкого. Родителей у него не было, а тетка, номинально исполнявшая обязанности опекуна, сама не вылезала из больниц.

Поначалу еще теплилась какая-то надежда, но через год уже все стало понятно. Из онкоцентра Костик ушел сам, подписав какие-то бумажки — врачи пытались оградить себя от ответственности.

Ему просто надоело постоянно ловить на себе сочувственные взгляды. Да и умирать в родных стенах как-то проще.

Но через месяц выяснилось, что не так уж и проще. Страшные, бесконечные ночи, когда летит в корзину уже третий измазанный в крови платок, когда духота цепко берет за горло… И пустота вокруг. А когда приходят друзья, то опять — все те же сочувственные взгляды, вздохи, нарочито бодрый тон.

В хоспис Костика направили еще в онкоцентре. Он бережно сложил бумажку — он вообще был аккуратист, — но не думал, что она когда-нибудь понадобится.

А вот понадобилась же.

Костик ушел по широкому коридору к своей палате, а он с ужасом смотрел на людей. Их было много вокруг, молодых и не очень, и даже совсем старых, людей, пришедших сюда умирать. Они были спокойны и деловиты, они дружелюбно говорили друг с другом, шутили, даже смеялись! Те, кто еще оставался на ногах, ухаживали за другими.

Но больше всего его поразил персонал. Такие же спокойные и веселые ребята, неизвестно в каких глубинах своей души утопившие бесполезную жалость. Они просто приходили сюда, к умирающим, чтобы те не чувствовали себя одинокими, помогали им… нет, не доживать, просто жить!

Все они были добровольцами. Все они работали бесплатно.

Он не смог себя заставить прийти в хоспис снова — боялся, что не сможет так скрывать свои чувства. А вот Сонечка, староста была там с Костиком до самого конца.

— Еще? Или хватит.

— Остановись, человек. Объясни, что ты хочешь этим доказать?

— Разве непонятно?

— Уважение к старым и немощным говорит только о том, что вы цените людей с большим жизненным опытом и стараетесь максимально растянуть срок их жизни, чтобы они успели передать свои знания как можно большему числу учеников. А что до ухода за больными, инвалидами, умирающими — вообще любыми неполноценными членами общества… — Наблюдатель покачал головой,…и это говорит не в вашу пользу.

— Как это?

— Просто. Если ваша цивилизация может позволить себе тратить время и ресурсы на заведомо увечных своих представителей, которые не способны ничего создать, то вполне естественно предположить, что вы считаете себя достаточно сильными и обеспеченными ресурсами для этого.

Обычная самоуверенность молодой расы, самоуверенность, возведенная в принцип. Очень опасное качество. Столкнувшись с нехваткой ресурсов, вы в первую очередь будете стремиться отнять их у других, а не ограничивать себя. А при вашей чудовищной плодовитости… Так что ни милосердия, ни каких-либо проявлений терпимости, я здесь не вижу, скорее наоборот. А вы, Палач?

— Да и я тоже. Все, что вы показали нам, пока только подтверждают выводы Наблюдателя.

На какое-то мгновение им показалось, что человек сейчас бросится на них, такой ненавистью засверкал его взгляд.

— У вас странные понятия о милосердии… — наконец выдавил он из себя.

— Обычные. Перестаньте мерить все только рамками своей цивилизации. Просто так милосердия не бывает — всегда за счет кого-то другого. В вашем случае любому аналитику понятно, что, столкнувшись с выбором между процветанием отдельных представителей своего вида, пусть даже и неполноценных, и существованием другой, более слабой расы, вы выберете первое. А учитывая вашу агрессивность…

— Я понял, — медленно проговорил человек, — милосердие в вашем представлении — это что-то вроде ксенофилии, такая своего рода терпимость к чужим расам, да?

— Почти так. Не просто терпимость, а способность жить в мире, сотрудничать… Каким бы отталкивающим не казался вам их облик.

— И что теперь? — голос человека дрогнул, в нем появились какие-то даже истерические нотки, хотя внешне землянин старался казаться спокойным. Р-раз — и все! Солнце выключится?

— Нет, это не так просто. Мои функции выполнены, теперь его работа. Наблюдатель кивнул Палачу. — Я здесь пробыл почти триста лет по вашему счету, приговор вынесен.

— А я привожу приговор в исполнение, человек. С ведома Совета, конечно.

— И сколько нам осталось?…

— Полсотни оборотов твоей планеты, может, чуть больше. Чтобы подготовить установку, смонтировать ее на орбите и накопить энергию, мне потребуется время.

Палач замолчал. Наблюдатель не счел нужным ничего добавлять, и в комнате повисла тишина.

Вдруг человек встрепенулся…

— Ну, и зачем такие сложности?

Наблюдатель застыл, пораженный, Палач еле заметно усмехнулся.

— Зачем столько мучиться, тратить силы, средства? Целых пятьдесят лет а? Это не шутка. Нет дел поважнее?

— Мы все подробно тебе объяснили, человек. Ты что-то не понял?

— Да, не понял. Зачем переводить на нас силы?

Наблюдатель хотел ответить, но человек лишь отмахнулся…

— Знаю, знаю… Бессмысленность существования, опасность для целостности вселенной и так далее. Это я все слышал и даже понял. Только вот зачем нас уничтожать?

— Ты…

— Я. Я спрашиваю… зачем нас уничтожать, если за пятьдесят лет мы и сами справимся! Вот такто! Благополучно деградируем и вымрем абсолютно без вашей помощи.

Наблюдатель посмотрел на землянина с долей интереса, потом совершенно человеческим жестом потер рукой подбородок — нахватался за эти годы. Палач лаконично сказал…

— Поясни.

— Да-да, — подхватил Наблюдатель, — расскажи нам, невеждам! Моя группа потратила на анализ почти семьдесят ваших лет, каждый, — слышишь, человек! — каждый ручается за результат!

Бесспорно, когда вы только овладели атомным распадом и понаделали примитивных военных игрушек, мы ожидали, что все закончится само и приговор выносить будет некому. Но вы, с невероятной глупостью пробалансировав полстолетия на самом краю атомного уничтожения, вдруг смогли непостижимым образом вывернуться из этой ловушки. Немногим цивилизациям это удалось, человек. Как раз способность выбирать рискованные пути развития и выходить из них победителями и заставила меня поторопиться с приговором.

— Все очень просто. Удивляюсь, как вы этого не заметили. Наверное, потому, что просто зациклились на нашей агрессивности. А на самом-то деле все наоборот. Мы стали слишком мягкими. Мы тратим огромные средства на лечение смертельно больных, на помощь инвалидам, на поддержку умственно неполноценных. Никто из них не способен, как вы сказали, "ничего создать". Часто они не в состоянии даже просто работать. В стране, где я живу, каждый пятый — пенсионер, то есть человек, живущий за счет других… государства ли, своих близких и родственников, не важно. То есть четверо здоровых и сильных людей вынуждены содержать одного. Есть страны, где ситуация еще хуже. И с каждым днем она все ближе к катастрофе… умственно неполноценные плодят себе подобных, так как больше ничего они делать не умеют, старики и инвалиды все крепче цепляются за свою жизнь, за каждый лишний день. Через пятьдесят лет вам уже не нужно будет нас уничтожать — мы сами выродимся. Здоровых людей будет становиться все меньше и меньше, пока, наконец, не наступит полный крах.

Палач хотел что-то сказать, но человек остановил его жестом…

— Погодите. Это еще не все. У нас сейчас многие говорят о генетической катастрофе — и это не просто громкие слова. Относительно здоровые люди умирают чаще всего во цвете лет, не выдерживая безумного ритма нашей жизни, а вот те же инвалиды и умственно неполноценные живут намного дольше. Каждое новое поколение несет все меньше здоровых генов и все больше скрытых дефектов, наследственных болезней, маленьких генетических бомбочек, которые сработают если не в первом, то во втором, в третьем поколении… Вот я и хочу сказать… мы вымрем и без вашей помощи! Теперь понятно?

— Такие дела, — Макс одним глотком допил вино, подмигнул мне. — Этот, который Наблюдатель, исчез, долго пропадал где-то, а когда явился — видок у него был весьма ошарашенный. Все, что наш парень им в запале выдал, подтвердилось. Палач сразу повеселел, расслабился. Поспорили они еще, не без этого… Наблюдатель все никак не соглашался. Все равно надо давить, мол, для подстраховки. Долго спорили, в общем, наш-то уже и выспаться успел, а они все руками друг перед другом размахивают. В итоге, Палач Наблюдателя все же убедил. Вы, говорит, не хуже меня знаете… с подобной ситуацией мы уже сталкивались. И результат вы тоже знаете… И я не хочу, чтобы Совет потом обвинил нас в уничтожении вымирающей расы. Наблюдатель как-то притих сразу, будто желание спорить у него разом иссякло.

Макс сделал эффектную паузу, надеясь, видно, что я не выдержу и начну сыпать вопросами.

Боюсь, я его разочаровал. Минуты полторы он пытался меня переиграть, но терпелки не хватило… сам спросил, сам же и ответил…

— Спросишь, что дальше? Засобирались они домой. Нашего паренька, конечно, обратно на Землю услали, с извинениями, даже память стирать не стали — зачем, если здесь все так и так скоро накроется. Да и кому бы он разболтал, интересно? Так, чтобы первым делом в психушку не упекли? Разве что другу на кухне…

Я вертел в руках давным-давно пустой стакан и ругал Макса последними словами. Про себя, правда.

Блин, как меня достали эти доморощенные пророки! Кассандры кухонные! Чуть что — начинают с пеной у рта кричать, что человечество обречено, катится в пропасть, само себя пожрет, а мы наблюдаем последние судороги издыхающей цивилизации.

Надоело.

И Макс туда же. Такую классную историю загубил. Я-то думал это все из области вечернего трепа — идейка ему в голову ткнулась, вот он на мне ее и проверяет, графоман. Как обычно… он грузит, я критикую… глядишь, и выйдет что-нибудь путное.

А на самом деле он, оказывается, про крах человечества мне поведать решил, только замаскировал поначалу, чтобы я сразу не стал плеваться. Да еще причину какую пошленькую подобрал, а? Гуманизм, мол, нас погубит, человечность и милосердие! Вырождаемся, оказывается, мы от этого. Ницше перечитал на ночь, что ли?

— И эти парни, по-твоему выходит, решили все на самотек пустить?

— Вроде того, — отвечает Макс и ехидно так улыбается.

Я плечами пожал, повернулся вместе со стулом в холодильнике поскрести все, что было на столе, мы уже изничтожили. Даже в банке с солеными грибками, что жена строго-настрого приказала оставить к Новому году, давно уже только бычки плавают.

Залез с головой, бурчу изнутри вроде как про себя…

— И ты туда же, значит… пропасть, конец мира и все такое… То есть всем нам крышка и даже рыпаться не стоит?

— Чего ты там бормочешь? Не слышу! С кем беседуешь-то вообще?

— С тобой! — сказал я погромче. — Уверен, значит, что недолго осталось хомо сапиенсу Землю поганить?

— Нет, не уверен…

От неожиданности я даже стукнулся затылком о верхнюю полку. Вылез наружу, посмотрел на Макса. Видок у него был невинный, только в глазах нет-нет, да и проскочит хитринка.

— Что ж ты мне тут вкручивал тогда?!

— В том-то и дело, Валерк. Сам я как раз ни в чем не уверен. Только мы им, — он кивнул головой куда-то вверх и в сторону, — об этом не расскажем. Правда?