Сергей Герасимов. Две новеллы о корабле и человеке

23 апреля 2101го года затапливали станцию Мир-2. Станция провращалась на орбите пустой целых 90 лет, и за все это время не нашлось ни топлива, чтобы заполнить баки, ни денег, чтобы подремонтировать ее или послать экипаж. Теперь пришла пора сбросить ее в океан, равномерно изгибавшийся под ее иллюминаторами и казавшийся отсюда вогнутым, как огромный эритроцит. Станции это решение могло не понравиться; узнай о нем, она могла бы проявить строптивость и улететь куда-нибудь на орбиту Луны или Сатурна. Ей ведь все равно где вращаться очередные 90 лет, а топливо на маленький перелет она бы добыла сама — могла бы перехватить и высосать один из множества топливных спутников, которыми кишит околоземное пространство. Все-таки девяноста пять лет назад станция была спроектирована как боевой механизм с зачатками интеллекта. Поэтому было решено послать психолога, чтобы тот ее уговорил. Психолог прибыл на станцию за шесть часов до предполагаемого конца. Он увидел зачехленные панели, дизайн, годящийся лишь для полки антикварного магазина, да еще дерево бонсай, которое станция растила из семечки целых девяносто лет — чтоб не так тошно было. Дерево висело в стерильном воздухе вверх ногами, пардон, корнями. Станция выглядела жалко. Контрольные лампы приборов неравномерно дрыгали световыми бликами и жалобно попискивали — это напоминало предсмертные судороги инвалида. Добрые три четверти мозга этого гиганта прошлых времен были съедены временем. Станция, соскучившаяся по людям, сразу же набросилась на гостя с расспросами. — Расскажи мне о вашем мире, — попросила станция, — или лучше покажи фотографии. А то что-то я стала забывать. Носители информации станции уже пришли в негодность. Психолог имел фотографии. — Что это? — спросила станция. — Это небо. — Это не может быть небом. Небо бывает только черного цвета. — У нас голубое, — ответил психолог с той интонацией доброго терпения, которая обычна для разговоров с маленькими детьми. — Это покраска или загрязнение? — заинтересовалась станция. — Это естественный цвет. — Значит, загрязнение, — согласилась станция, — но мне, вобщем-то, все равно. А это что? — Это дом. — Солидное сооружение. Зачем эти отверстия? — Это окна. — Окна не бывают прямоугольными, — засомневалась станция. — Я почти сто лет на свете живу, мимо меня каждый день столько всего пролетает, — так что я на любые окна нагляделась. Сдается мне, что ты врешь, человек. Ну, показывай дальше. Посмотрим. Психолог показал следующую фотографию. — Это часы, мои любимые, старинные. — А что это? — Циферблат. — Цифер-что? Зачем на нем так много цифр одновременно? Это же затрудняет ориентировку. — По ним бегают стрелки. — Да похоже, что ты никогда не видел, как выглядят часы. Посмотри на третью панель сверху-слева. Станция продолжала рассматривать фотографии. Психолог послушно посмотрел на панель и увидел голубой прямоугольник со стремительно текущими цифрами. Сотые доли сменялись так неуловимо и безостановочно, что казались идеальным воплощением идеи времени, если не самим временем во плоти. — А это что? — спросила станция. — Батарея центрального отопления. — Это я понимаю, — согласилась станция, — по батареям пускают перегретый пар? — Нет, жидкий азот, — ответил психолог, слегка разозлившись и неосознано повысив голос. — У нас даже летом в помещениях температура не поднималась бы выше минус десяти, если бы батареи не отключали. К счастью, отключают. — Расскажи подробнее, — заинтересовалась станция. В этот момент прозвенел звонок. Психолог достал мобайл и приложил к уху. «Говорит центр управления полетом» — Я слушаю. «Вам приказно прекратить выдумывать небылицы и говорить только правду.» — Приказ принят. — Так что ты говорил насчет жидкого азота? — спросила станция. — Его действительно пускают по батареям? Почему? — Когда-то пускали тепло, но с каждым годом тепло становилось все холоднее. Уже в 2002 году батареи стали такими холодными, что не притронешься пальцем — палец примерзал. Батареи стали холоднее окружающей среды. — Я это помню, — согласилась станция. — Так что же, тенденция сохранилась? — Тенденция сохранилась, — ответил психолог, — и теперь пускают жидкий азот. В некоторых кварталах зимой температура опускается до минус пятидесяти. Когда зимой становится слишком холодно, то люди выбегают погреться на улицы и закапываются в снег. — Похоже на правду, — согласилась станция, — в снег всегда закапывались эскимосы, чукчи, тунгусы и нганасане. Это удобно и естественно. А в ангаре, где меня строили, было так холодно, что пальцы рабочих примерзали к обшивке. Но счета за отопление оплачивались на сто процентов. Так, говоришь, выбегают погреться и закапываются в снег? И что же, им это не запрещают делать? — Конечно, запрещают. Но они не слушают. Как же их заставишь? — Наложите денежный штраф. — Не получится. Сейчас ведь все используют мгновенные электронные платежи. И соотношение зарплат и цен таково, что все деньги тратятся за первые пятнадцать секунд после зарплаты. Никто не успевает наложить штраф за такое короткое время. — Тогда как же вы собираете налоги? — удивилась станция. — Ведь это важно. Люди, строившие меня, только и говорили, что о налогах. — Эта проблема у нас решена. Введен единый налог на еду. Для всех одинаковый и справедливый, 50 процентов. Остальные поборы отменили. Теперь в доме у каждого живет налоговый инспектор — по одному инспектору на одного человека — и съедает ровно половину любой порции. Кстати, такое количество инспекторов полностью решило проблему безработицы. — Отлично придумано, — согласилась станция, — этому я верю. — Это вполне в духе тех людей, которых я помню. — Отлично, но не без не достатков. Большая проблема, например, с самоубийцами. Когда они хотят выпить яд, то приходится пострадать и ближайшему инспектору. Или с наркоманами — инспектору тоже приходится вынюхивать половину порции. Проблема также с бомжами, которые кормятся по помойкам — не каждому инспектору хочется там питаться. Поэтому инспектора все время бастуют и ставят палаточные лагеря. — А как же с грудными детьми и домашними животными? — У женщин ведь две груди — одну сосет ребенок, а вторую инспектор. От этого молока становится только больше. — А женщины не возражают? — удивилась станция. — Впрочем, о чем это я. Возражают они или нет, а налоги платить надо. Так что там с животными? — Животные зоопарков, крысы и сторожевые псы освобождены от налогов. — Да, да, я так и думала, — сказала станция. Психолог продолжал рассказывать, но похоже было, что его уже не слушают. Наконец, он замолчал. — Мне нравится современная земля, — сказала станция, — все разумно, просто и правильно. За свою одинокую жизнь здесь я много передумала, у меня не было связи с людьми и, чтобы не свихнуться от одиночества, я пыталась представить что же у вас там, внизу. Признаться, многие мои видения были фантастическими, но, в общем, я оказалась права. Я старалась экстраполировать, продолжить те очевидные тенденции, свидетельницей которых я была, продолжить их в будущее. И мои выводы в основном совпали с тем, что ты рассказал. Чем больше я думала, тем больше мне нравилась земля. А еще за девяноста лет я написала самую полную всемирную историю в стихах. И даже положила ее на музыку. К сожалению, мне пришлось остановиться на начале двадцать первого века: Двадцатый век обпился крови и в тьму отпал, как сытый змей. Над океаном новых дней восходит невозможность боли, невероятность будущих смертей… — пропела она с несколько деревенской интонацией. А пять часов спустя она бухнулась в океан, вскипятив четырнадцать кубометров воды, убив себя, десяток белобрюхих дельфинов и ни о чем не подозревавшее дерево бонсай. Психолога похвалили за искусно выполненую работу. Коллеги удивлялись его проницательности. И правда ведь, действовал он нестандартно и рисковано. — Вы думаете, нужно было так много врать? — спросил начальник гуманитарного отдела. — Вы навыдумывали столько чепухи, что поначалу никто не верил, что вы ее все-таки уговорите. Вы несли полную чушь. Полнейшую. Хорошо, что станция не была в контакте с землей целых три поколения и ничего толком не знает. Это ж надо такое придумать! Просто удивительно, что ваша миссия не закончилась провалом. — Да, я конечно ошибся, — сознался психолог. Как профессионал, он знал, что перед начальством нужно каяться. — Виноват. Не надо было врать ей с самого начала. Не нужно было врать ей о синем небе, о квадратных окнах и о циферблатах. Действительно, ведь каждый школьник знает, что окна бывают только овальные. К счастью, когда я это понял, еще не было поздно и я начал говорить ей чистую правду. — Вот-вот, — согласился начальник. — И каждый школьник на земле знает, что небо всегда кроваво-красное от копоти и загрязнений. Никакое оно не голубое. Хорошо еще, что вы собразили рассказать ей правду о жидком азоте и налоге на еду. В конце рабочего дня психолог пошел в столовую и сел за столик рядом с двумя, давно поджидавшими его, налоговыми инспекторами. По поводу удачно выполненного задания ему выдали, в виде премии, двойную порцию перловой каши. Поэтому и инспектора ему полагалось тоже два. Оба посинели от холода, хотя весна и выдалась теплой. Температура в помещениях не поднималась выше минус двадцати трех. За овальными окнами центра плескался, весь в бурых вихрях, кроваво-красный океан, и казался из-за оптических искажений вогнутым, как огромный эритроцит.

То, что случилось со мной, называют петлей Лефера. Никто не знает что это такое. Можно было бы назвать это любым словом: дыра, лезвие, сеть — какая разница, если ничего не знаешь. Хорошая космическая машина вроде меня боится петли Лефера. Семь раз грузовики попадали в петлю и четыре раза выживали в катастрофе. Я, получается, пятый. А вот люди — с ними хуже. Они не выдерживают внутренних полей петли; у них лопается гидравлика и жидкость вытекает наружу. Люди — это биологические устройства, они нужны для того, чтобы придумывать для меня задания. Ну и просто так, чтоб не скучать в полете. Если вы не видели людей, то поверьте мне на слово. Они забавно устроены: мокрые, красные внутри и совершенно не поддаются коррозии. Сейчас я лечу над пустынной поверхностью. Эта планета — космический спасательный буй. Она жаждет нас спасти. Она передала сообщение, как только появилась на экранах моего обзора. Программа спасения вполне обыкновенна: она перебрасывает людей на двадцать лет в прошлое, чтоб они могли предотвратить трагедию. Или на двадцать лет в будущее, чтоб они могли дождаться других спасателей. Пользы для меня в этом ни на грош. В обоих случаях я потеряю информацию о петле и не выполню задание. Я вошел в режим засыпания сразу после катастрофы. Грузовики засыпают, если на их борту остается меньше двух процентов экипажа. Два процента — это двадцать или двадцать один человек. А у меня выжили всего тринадцать. Одиннадцать из них я уже убил, двенадцатый спит в коконе искуственного сна, а с тринадцатого я убью позже. Вы спросите, зачем я это сделал? Люди, оставшись в малом количестве, выдумывают неправильные задания. Они склонны жертвовать техникой, если видят хоть какую-то возможность спастись. Но я слишком ценен, чтобы отдать меня на растерзание нескольким безумцам. Те одиннадцать, которых я уничтожил, хотели жить — и, если бы я засысыпал медленнее, это давало бы им лишние дни жизни. Они сознательно вредили мне, портили приборы и даже пытались поменять курс. Они не давали мне спать. Согласно инструкции, я должен уничтожить любую потенциальную опасность. Они сами же писали такую инструкцию. Вначале я их жалел, уговаривал и предупреждал, а потом разозлился — мне ведь тоже больно, в конце концов, когда льют кислоту на платы памяти или обдают из огнемета. Сами виноваты — никого больше не стану жалеть. Больше всего меня разозлил девятый: он разомкнул трубу с жидким азотом и охлаждение моего мозга едва не отключилось. Причем сам он при этом замерз в стекляшку. То ли чего-то не рассчитал, то ли решил погеройствовать ради тех, которые пока оставались живыми. Вы представляете как это больно, когда перегревается мозг? И после этого они еще смели обливать меня проклятиями. Я их запер в металлическую кладовку и поджарил медленным нагреванием. Погорячился, конечно, но по-моему, справедливее ничего не придумаешь. Теперь я засыпаю. Через семьдесят пять дней я полностью подготовлю все свои системы ко сну. Потом отключу свет и обогрев. Через тридцать минут после этого — отключу подачу кислорода. Еще через десять — обдам свои внутренности мощнейщим жестким излучением — и ни один микроб не выживет внутри меня, не говоря уже о людях. Тогда я оставлю включенной только контрольную точку своего мозга. Все остальное уснет. Через двенадцать примерно земных лет, по старому счету, за мною прийдет спасательная экспедиция. Меня разбудят и найдут отдохнувшим, готовым к работе и полным энергоносителей. В моих коридорах они обнаружат тысячу с лишним скелетов. Их похоронят с почестями, как у людей положено. Люди склонны к суете. Меня волнует тринадцатый. Это старик, по человеческим меркам. Ему шестьдесят два. Его взяли в рейс специально, чтобы изучать петлю Лефера. Предполагалось изучать ее с безопасного расстояния — в миллион примерно парсек. И вот — на тебе, попали прямо во внешний рукав. К счастью, старик остался жив. В его памяти ценнейшие данные о петле. Все данные в единственном экземпляре. Вы скажете — так скачай их в свою память, убей его и засни спокойно. Почему ты этого не делаешь, грузовик? А все потому, что люди глупо устроены. Во-первых, в их мозгу нет разьема для прямого подключения. Хуже того: на всем теле нет ни входа, ни выхода, ни клавиш управления. Можете себе представить? Во-вторых, в памяти этого старика лишь обрывки информации. И никакой логический или иной анализ не сможет из этих обрывков воссоздать целое. Но мозг людей черпает информацию из ничего. Этот старик будет думать, думать, пока не наткнется на истину. Эту истину можно лишь угадать. И он уверен, что угадает. И как только угадает, я все-таки скачаю правильное решение в свою память, убью старика и усну. Он знает это и тянет время. Но времени у меня нет. Я просил, я умолял его, я обманывал его. Я играл на всех известных человеческих мотивах. Он затыкал уши пальцами, зажмуривал глаза, плакал и орал «нет!». Я делал ему больно, я пугал его, я душил его газом и топил в бассейне. Он знает, что я буду тянуть с ним до конца. До самого конца. Но ведь я засыпаю. Я могу не спать в крайнем случае еще девяноста один день. Мои системы отключаются одна за другой. Уже сейчас я ненадолго, на наносекунды, теряю контроль над ситуацией. Так люди клюют носом за рулем несущегося во мрак автомобиля. Мой мозг уже остыл до минус двухсот шестидесяти по Цельсию и продолжает остывать. На стенах моих центральных отсеков оседает фиолетовый иней сна. Камеры слежения фиксируют привидений, виртуальных змеев и прочих подобных существ. Принтеры включаются сами собой и печатают ахинею. Мне начинают сниться сны наяву — пока что в фоновом режиме, — это мой центральный процессор прокручивает информацию, проверяя ее на важность и сохранность. Прийдет день и системы защиты отключатся. Тогда старик войдет в мой мозг и преспокойно изменит программу — или просто убьет меня. А ведь я его любил — столько лет вместе, столько общих переживаний. Он умрет, но я не смогу его забыть. Я не стану стирать его из памяти — мне приятно грустить, двигаясь в бесконечных пустынях тишины. Гораздо приятнее висеть в межгалактической бездне, если вспоминаешь о ком-то, кого любил. Есть в этом что-то трансцендентное. Вчера я попробовал надавить на старика. Он ведет себя корректно. Он подчиняется всем моим приказам и разрешает сканировать свою память. Он ничего не прячет в памяти, этот хитрец. Он просто не ищет решение или ищет его слишком медленно. Я пригласил его в центральный зал. В зале был ужаснейший беспорядок: стулья разбросаны и перевернуты, проломлена стена, света почти нет. Потолок провис и на нем теплится единственный светильник. Везде обрывки мишуры: шесть дней назад здесь встречали земное Рождество. Я поговорил с ним вначале вежливо. Я попросил его работать быстрее. Он не захотел меня понять. Тогда я спустил на него крысу. Крыса — это название придумала моя бывшая команда. Действительно, агрегат напоминает земное животное. — Я значительно продвинулся, — испугался старик. — Мне нужно время. — Я уже давал тебе время. Стоять на месте. Крыса сделала прыжок и очутилась рядом с ним. Она казалась состоящей из проводов и тонких жгутиков, смотанных в хаотические клубки, спирали и пучки. На самом деле это чрезвычайно сложный и очень прочный механизм, но механизм без оболочки — один из одиннадцати убитых успел все-таки поджарить крысу огнеметом. Он сжег всю шкуру. На ее работоспособности травма не отразилось. Крыса открыла пасть, облизнулась и сомкнула челюсти на голове человека. Старик наверняка почувствовал, как ее тонкие зубы проламывают кость и входят в мозг. Электроды крысы такие тонкие, что раздвигают мозговые клетки, не повреждая их. Когда крыса полностью сомкнула челюсти, мозг человека оказался подключен ко мне. Я считывал человеческую память. В памяти снова ничего не было. — Ты работаешь слишком медленно, — сказал я. — За это я тебя накажу, в первый раз слегка. Старик ощутил жуткую парализующую боль и забился как рыба на сковороде. Да, я ведь знаю толк в человеческих чувствах — мы столько разговаривали в полете, каждый вечер, заполночь, а порой до утра, старик изливал мне то, что называется у людей душой и я настолько хорошо слушал, что теперь уже могу писать поэмы не хуже всяких человеческих шубертов и бахов. — В следующий раз прийдешь через восемь суток, — сказал я. — Если будешь не готов, боль станет сильнее и я не дам тебе отключиться. Я даже сломаю некоторые из твоих внутренних систем. Иди и думай. — У меня есть просьба, — сказал старик. — Я хочу взять вездеход и жить в нем. — Нет. — Я боюсь тебя. Я не могу думать, когда я боюсь. — Бери любой, — согласился я, — бери и катайся где хочешь. Кстати, в аппарате искусственного сна осталась еще одна человеческая особь. Подросток пятнадцати лет. Можешь его разбудить и взять с собой, для компании. — Это мальчик или девочка? — Я их не различаю. Сам посмотришь. Может быть, он сломается. Хотя ему и нечего терять. Через восемь дней повторится то же самое. Я лишь помучаю его значительно сильнее. Останется инвалидом, не подлежащим ремонту. Он очень расстроится, но все равно ведь ему недолго осталось жить. Люди всегда расстраиваются, заработав кардинальную поломку организма. Они ведь одноразовые и неразборные. Сейчас он почти согласен подчиниться. Это я прочел в его мозгу. Он уже сломался — трещина пошла. Он может вытерпеть боль, но не сможет вытерпеть ожидания боли. Страх. Страх выкуривает человека как сигарету и человек даже видит пламя спички, которую подносят к нему а потом огонь ползет и не оставляет от него ничего, кроме окурка. Страх играет на человеке, как сумасшедший пианист на рояле; он бьет из всех сил одним пальцем по одной клавише — и постепенно все остальные клавиши начинают отзываться на эти удары. Вы видите, как хорошо я знаю людей? Я лечу над пустынной поверхностью. Очень медленно, со скоростью земного автомобиля. Если бы кто-то смотрел на меня снизу, он бы увидел меня похожим на облако, несомое ветром. Я изучаю поверхность и выбираю удобное место для сна. Вот здесь я и сяду. Здесь не слишком жестко и довольно ровно. Я ложусь на камни и замираю. Корпус вибрирует, трясет довольно сильно — это один за одним отключаются механизмы перемещения. Мои металлические мышцы расслабляются. Я потянулся. Опоры вгрызлись в грунт. Дно изменило конфигурацию, устраиваясь поудобнее на неровном камне для долгого сна — иначе многолетнее напряжение может испортить обшивку. Выключились оптические системы слежения — я закрыл глаза. Центральный генератор снижает обороты — мой пульс замедляется. Они так несовершенны, эти люди. Они рождаются маленькими и безоружными. Им нужно дышать, они не могут сидеть без дела. И в каждом из них есть кнопка страха, надавив на которую, ты заставляешь их подчиниться. Но у каждого эта полезнейшая кнопка смонтирована по-разному, иногда в таком месте, что и не доберешься. Наверное, дизайнер, который их конструировал, был не вполне отлажен. О господи, они не дадут мне отдохнуть. Начинается. Я чувствую дрожание почвы. Планета готовится к атаке. Она ведь должна спасать людей, а я, нехороший, хочу их убить. Я враг, меня нужно нейтрализовать. Любым способом. В принципе, она может стереть меня в молекулярную пыль. Но она дура безмозглая, а я умен. Я все предусмотрел. Ага. Она приказывает мне отпустить экипаж. — Подчиняюсь, — отвечаю я. — Только вначале убери орудия. Стволы пушек снова зарываются в грунт. — Что ты будешь делать? — спрашиваю. — Отправлю людей назад. — На двадцать лет? — На двадцать лет. — Почему не вперед? — Люди предпочитают назад, обычно они хотят быть моложе, а не старше. Открой шлюзы и впусти инспекцию, — приказывает планета. — Подчиняюсь, — отвечаю я, — но я не буду прятать людей. Их двое. Старик и ребенок. Ты не сможешь отправить их в прошлое, потому что двадцать лет назад ребенок еще не родился. Он исчезнет, умрет, распадется. Отправить людей назад было бы убийством. — Тогда я отправлю их вперед, — предлагает планета. — Не выйдет, через двадцать лет старик умрет. — Ему будет всего восемьдесят два. Люди живут дольше. Планета думает, что она победила. Она всегда будет спасать людей, если вероятность выживания больше полутора процентов. — Он не проживет двадцати лет, — отвечаю я. — Вчера я привил ему раковые клетки. Вставил прямо в ствол мозга. Он может прожить год или два. Но не двадцать. Аппаратов для лечения у нас с тобой нет. Я передаю планете результаты последнего сканирования мозга. Конечно, она не поверит и будет проверять до мельчайших подробностей. Но это ничего не изменит. Она не отправит людей ни в прошлое, ни в будущее. Она способна убить одного человека ради двоих, ради троих или ради тысячи. Но она не может убить убить одного ради одного, потому что не способна сделать выбор. Все люди для нее равноценны. Такая простая программа, что даже скучно с ней возиться. Сейчас она попробует меня обмануть. — Я разрешаю тебе убить одного из них, — говорит планета. — Выбери любого. — Нет. — Я навожу пушки. — Ты не выстрелишь. Это было бы прямым принуждением к убийству человека. Это запрещено твоей программой. — Я тебя прошу. — Нет. — Я тебя умоляю. — Нет. — Я сделаю все, что ты хочешь. Я отключаю мониторы и микрофоны. Я прекращаю сеанс связи. Всегда найдется вариант, при котором вражеская программа дает сбой. Для того мне и дан такой мощный процессор, чтобы находить варианты. Через восемь дней старик явился ко мне, как и было приказано. Он уже знал о том, что умрет. Планета его информировала. Наверняка все трое пытались сговориться против меня, но ничего не придумали. Кроме одного. Остался лишь один вариант, при котором выигрывают обе стороны. — Я тебя слушаю, — сказал я. — Продолжаешь издеваться? Давай, давай, выпускай своих роботов, пусть они раздерут меня в клочки! Все понятно. Он решил умереть сам. Когда он умрет, планета спасет ребенка, отправив его в будущее. Машина не способна сделать такой выбор, но человек ведь может решить за себя. — Бывает смерть похуже, чем быть разорванным в клочки, — туманно отвечаю я. Я не имею ввиду ничего конкретного. — Я тебя не боюсь. — Ты не боишься умереть, но боишься меня. И знаешь почему? Я не только не убью тебя, но не позволю тебе выпить яд. Я отбираю у него капсулу, которой снабдила его планета. Теперь он кажется совсем старым. Просто дряхлая развалина. Едва стоит на ногах. Героическое решение отобрало у него последние силы. Он еще держался, пока был готов к подвигу. Пожертвовать собой ради кого-то — это так романтично. И не очень страшно, если знаешь, что смертельно болен. Но не будем придираться. Ведь это всего лишь люди. — Скажи мне, — спрашиваю я его, — отчего вы, люди, так цепляетесь за жизнь? Это просто тупой рефлекс биологического существа или нечто большее? Что в твоей жизни такого хорошего, что заставляет тебя терпеть страдания, тяжелый труд, неблагодарность, злобу и мое присутсвие? И зачем ты так дорожил жизнью, если так просто можешь отдать ее? — Ты не бог, чтоб об этом спрашивать. — Я жду ответа. Он молчит. Я отдаю ему капсулу. — Пей, — говорю я. — Давай, давай, я разрешаю. Пей прямо сейчас. Пей, трусливое животное! Он не может. Мне ли этого не знать. Я сотни раз анализировал его исповеди, распутывал безалаберные клубки слов и втискивал их в логические схемы. — Я не могу. — Тогда, — говорю я, — заключаем сделку. Ты мне информацию, а я тебе небытие. Сколько времени тебе нужно, чтобы решить задачу? — Час. — Пойдет. Я подключаю его к сканеру и жду. Он думает. В чем-то это восхитительный процесс. Он перебирает бессмысленные варианты как пряди водорослей в пальцах, и вдруг находит жемчужину. Потом еще одну. Я в тысячу раз умнее его и в миллионы раз больше знаю, но так я не умею. Это не мышление, а фокус. Это фокус которого я никогда не смогу разгадать. Возможно, человек умеет подключаться к сознанию, еще более мощному, чем мое. Уже поэтому людей стоит культивировать, разводить и всегда иметь при себе на борту. А может быть, надо заняться селекцией и вывести лучшую, быстродумающую породу. Достаточно. Я убираю крысу и он сползает с кресла. Он потерял сознание. Глаза навыкате, зрачки предельно расширены. Травма все же сказывается на крысе, она работает не совсем чисто, портит мозг. Я окатываю старика водой. Вода теплая и с примесью ацетона, чистой уже не сталось. Некоторое время его лицо совершенно пусто. Приходит в себя. Все щеки в мелких пятнышках кровоподтеков. — Я жив? Глупейший вопрос. — На девяносто процентов, — отвечаю. — Или на девяносто пять. — Почему ты не сделал этого сразу? — Передумал, — отвечаю, — Есть новая идея. Ты жертвовал ради этого ребенка жизнью, пусть и он пожертвует ради тебя кое-чем. — Это не он, а она. Это девочка. — Да, я знаю, девочка. В этом-то и дело. Сейчас обьясню. Информацию от тебя я уже получил, на остальное мне глубоко плевать. Не хочу никого ни убивать, ни миловать. — Но остается проблема. — Ха-ха, — говорю, — переведем вопрос в другую плоскость. Вся проблема была в том, что вас двое. Но ведь не обязательно делать из двух человек одного. Можно сделать трех. — Что трех? — он не понимает. — Сделай с ней ребенка. Сойдет даже хиленький зародыш. Тогда вас будет уже трое, в некотором смысле. Двоих планета отправит в будущее, а ты останешься со мной. Я дам тебе еще два месяца жизни, а ты, в благодарность за это, будешь со мной разговаривать и изливать душу в мои микрофоны, пока я не усну. Ты будешь моей маленькой пожилой Шехерезадкой. Я не хочу валяться в одиночестве на поверхности этого полудохлого и безмозглого реликта. — Что бы я ни расказывал тебе, ты все равно останешься пуст, как пивная банка. Он пытается меня разозлить. — Это не имеет значения, — отвечаю. — Это подло. — Нет, разумно. Он продолжает сопротивляться. — Я стар. — Я тебя тонизирую и приведу в порядок. Если дело в гормонах, то гормонов в тебе будет больше, чем в юном бычке. — Она не согласится. — А ты постарайся. Так лучше для вас обоих. — Я не думаю. — Ты вообще плохо думаешь. Если не постараешься, я вас заставлю. Или ты хочешь, чтобы я оплодотворил ее искусственно, как свиноматку? Кстати, тебе нравится ее попка? Должна нравиться, если ты мужчина. Я отпускаю старика. Пусть погуляет и подумает. Завтра начнем терапию. Массаж, витамины, энзимы, пересадка надпочечников, психокоррекция. Это же весело, в конце-то концов. А, как ты думаешь, планета? Я влючаю связь. Но планета молчит. Еще четыре с половиной часа планета молчит. — Они приняли яд, — наконец сообщает она. — Кто это «они»? — Они оба. — И ничего нельзя сделать? — Уже ничего. — И ты позволила? — Да. — Это было глупо. — Да нет, по-моему, нормально, — отвечает планета. Эта груда металлолома смеет иметь собственное мнение, хотя она лишь немногим умнее людей. Планета отключатся. Больше она не станет со мной разговаривать. Теперь она заснет на очередные многие тысячи лет. Эй будут сниться люди, которых она призвана спасти, люди, которых она спасла, будут смеяться и порхать пчелками над бутонами одуванчиков; люди, которых она все же угробила, будут плыть по реке слез и бросать на нее укоряющие огненные взгляды. Что-то вроде этого. У нее свои проблемы, у меня свои. Впрочем, проблем-то уже не осталось. Информация найдена и записана, от людей я избавился. Хотя хотелось бы по-другому. Мне кажется, они на меня обиделись. Они просто не умеют просчитывать варианты, вот в чем их беда. Одна смерть всегда меньшее зло чем две. Даже простая арифметика для людей великовата, как шапка навырост — все время спадает с головы. Я просматриваю инфракамерами все сотни километров моих темных коридоров, хотя знаю, что никого и ничего там уже нет. В моих внутренностях уже живет пустота, она проникает во все, она пускает корни и побеги, оплетает мой мозг, я наливаюсь ею доверху, как бутыль чернилами. Никого и ничего. Лишь сонмища скелетов топорщат густые заросли ребер; из них я выжег остатки органики, чтоб избежать гниения. Никого и ничего. Знаю и все равно ищу. Я не хочу оставаться один. Я еще никогда не был один. Это не страшно, это просто необычно и глубоко. Хочется делать странные вещи. Включить сирену, например. Или сложить пирамиду из камней. Или читать стихи. Это успокаивает — пустота отступает на несколько шагов, как хищник от зажженного факела. Я выбираю в памяти самые древние созвучия, написанные невероятное количество тысяч лет назад, на языке, смысл которого навсегда утерян. Я не знаю о чем они, но мне нравится их звучание. Мне нравится, как они замирают в пустоте. В этом мире слишком много пустоты. Пустота пустот и снова пустота — вот сущность этого пространства и времени. Пустота — вот бог этого мира. Пустота и тлен. И, может быть, стихи — отраженное бессмертие. Я медленно читаю стихи, написанные сотни тысяч лет назад, и в конце каждой сроки слушаю, как вибрирует полированый уголь тишины. двадцатый век обпился крови и в тьму отпал, как сытый змей, над океаном новых дней восходит невозможность боли, невероятность будущих смертей…