Юлия Остапенко
СЛИШКОМ

— Он здесь уже слишком долго. Определённо едет мозгами. Ты посмотри только…

Родион обернулся, и шепоток за спиной сразу стих. Двое рабочих, дожидавшихся своей очереди на скамейке в углу, уткнулись взглядами в пол. Один из них был Кирилл, а другого, с бинтовой повязкой на глазу, Родион не знал. Оба ещё совсем сопляки, хотя Кирилл на Фабрике довольно давно. Не так давно, как сам Родион, конечно. Но тех, чья трудовая книжка содержит больше страниц, чем его, и так — раз-два и обчёлся. Это их бесило. Завидовали, наверное. А может, и правда считали, что у него с головой не в порядке.

— Всё, — сказал санитар. — Можете идти. Повязку не мочить два дня. В четверг зайдёте ко мне, я посмотрю, нет ли воспаления. Больничный брать будете?

— Нет, — ответил Родион, и пацаны в углу многозначительно засопели. Когда он проходил мимо них, парень с повязкой ткнул Кирилла локтем в бок, но Кирилл отвёл глаза. Сам он появлялся на Фабрике только по выходным, и еженощные дежурства Родиона закономерно казались ему оголтелым трудоголизмом. Граничащим с паранойей, вероятно. А, плевать.

Рука уже почти не беспокоила — санитар сделал укол обезболивающего. Ничего, завтра наболится. Родион осторожно пошевелил перебинтованными пальцами. И как только угораздило… Теперь неделю не сможет выдавать обычную норму. Остаётся надеяться, что для его двойника из того мира эта неделя не очень критична. Авось как-нибудь перебьётся сам.

На проходной сегодня сидел Алексей Степаныч, плешивый дедуган, любивший Родиона нежной отеческой любовью, на что Родион отвечал ему типично сыновьим хамовитым пренебрежением. Ему по горло хватало Алисиных нотаций в свободное от работы время. Поэтому Родион сунул руку в карман поглубже, но старик был редкостно глазастым на свои-то годы.

— Опять! — ахнул Алексей Степаныч. — Эх, Родион, я всё понять тебя не могу. То ли ты святой, то ли дурень, каких свет не видывал. Ну будешь ты пусть хоть бы и миллионером там, а тут без рук останешься. И надо оно тебе? Тебе?

— Пробивайте уже, — неприязненно сказал Родион, и старик с досадливым кряканьем прокомпостировал его трудовую книжку. Корявая дырка в графе «Смену сдал» смотрела как будто бы с укоризной. Святой или маньяк, и точно.

«Скоро уже страницы подклеить надо», — отметил про себя Родион, закрывая книжку и пряча её в задний карман брюк. Выпирала она оттуда по-дурацки, но спереди карманов не предусматривалось, а кармашки на форменной куртке были слишком маленькие.

— Чайку бы, пока переоденешься? — засюсюкал вахтёр, но Родион отмахнулся.

— Вы ж знаете, я не переодеваюсь. До свидания.

— Ты б хоть о бабе своей подумал, — жалобно сказал Алексей Степаныч, но Родион уже закрыл дверь.

— Род! Открой! Мать твою! Что ты там делаешь?! Род!

— Род, твою мать! Открой, кому говорят!

Была уже половина восьмого, и метро оказалось порядком набито — нормальные люди только собирались на работу. Родион с трудом втиснулся в последний вагон: его едва не прищемило с натугой закрывшейся дверью, и он не мог сдвинуться ни на шаг, зажатый со всех сторон крепко пахнущими телами. Сонные взгляды вокруг прояснялись и прятались, едва наткнувшись на него, а одна дамочка даже попыталась отодвинуться, чем вызвала возмущённое шиканье попутчиков. Обычная реакция, потому большинство рабочих предпочитали переодеваться, покидая Фабрику. Но Родион и в этом был исключением: ему даже нравилась неловкость, в которую он ввергал окружающих самим фактом своего существования. Хотя он не до конца понимал, почему они так смущаются. Ведь это он маньяк, а не они. К тому же маньяк, не опасный для общества, а даже наоборот.

Станция находилась за три квартала до родной многоэтажки, и Родион зашагал бодрым маршем. Из-за визита в медпункт он задержался больше чем на час. Оставалось всего часа два на сон, а потом — вперёд, на основную… хотя нет, правильнее сказать, нормальную работу. Отдавать долг заботливой родине, предоставлявшей все возможности для беззаботного существования. Пусть и не в этом мире. Пусть и не совсем тебе.

Алиса, вопреки ожиданиям, была ещё дома — возилась на кухне. Бросила обеспокоенный взгляд на его помятое лицо, потом на руку, и её глаза стали ещё более усталыми, чем обычно. Надо бы спросить, как она спит, подумал Родион. Может, выбить талон на внесрочный приём к терапевту.

— Опять, — сказала она, в точности как Алексей Степаныч, даже тон такой же.

— Ага, — ответил Родион. — Ты когда придёшь?

Она наморщила лоб, посмотрела на него почти как сопляки из медпункта. Впрочем, она всё чаще так на него смотрела.

— Сегодня воскресенье.

— А! — он ужасно обрадовался. Чёрт, и правда же, совсем из головы вылетело. Воскресенье. Можно будет отоспаться на неделю вперёд. Спасибо нашей заботливой родине за шестидневную рабочую неделю. А почему тогда в метро столько народу было? И куда их несёт в выходной с утра пораньше? В выходной с утра пораньше надо спать…

— Есть будешь? — крикнула Алиса, пока он стряхивал ботинки — временная неработоспособность одной руки уже стала почти привычной, и это действие было доведено у Родиона до автоматизма.

— Не-а, — сказал он и потащился в комнату. Да, у них была целая комната, отдельная, причём довольно большая — кроме кровати помещался ещё шкаф и Алисино пианино. Она на нём не играла — оно осталось от старых времён, как мечта о консерватории. Вернее, память об этой мечте. В первые месяцы работы на Фабрике Родион то и дело заводил разговор о том, что там все мечты сбываются, но Алиса неизменно отвечала, что ей нет никакого дела до того, что там. Хотя Родион подозревал, что она просто слишком слабая. Да, цена высока. Но оно стоит того.

— Родион! Сними трубку сейчас же! Где тебя носит?! Там сорокатысячная толпа, и она разнесёт стадион, если ты не выйдешь! Ты слышишь меня?! Родион! Сними трубку!

— На х… — слабо отозвался он, не отрывая головы от подушки. Автоответчик возмущённо мигал алым огоньком сигнала. В захламленной гримёрке пахло прокисшим пивом. Или это его блевотина так пахла.

— Ты вообще соображаешь, что делаешь?! Ты понимаешь, сколько денег в это вгрохано? А сил? Конечно, тебе по хрен, силы-то не твои! Тебе всё на тарелочке, бля, с золотой каёмочкой подают, а ты ещё!..

— На х…! — громче повторил он. — На х…! На х…! На х…!

— На х… — и голос вроде вернулся. Он завопил: — Идите вы все на х…! Я ничего этого не хотел!

Он уснул не раздеваясь и провалялся до самого вечера. Когда продрал глаза, на часах было почти шесть. Родион не привык столько спать и чувствовал себя ещё более разбитым, чем утром. Он остервенело протёр лицо ладонями и поплёлся на кухню. Там пахло кофе. Алиса сидела, изящно закинув ногу на ногу, и читала «Современную работницу».

— Кофе, — сказал Родион со значением. — Откуда?

— Премию дали, — ответила Алиса и, положив журнал на стол, встала. Родион сел на опустевший стул и уставился на розовощёкую бабу в косынке, свирепо взиравшую с глянцевой обложки журнала. Поперёк бабы красовался подзаголовок «Нет декретным отпускам!»

— Ты бы лучше на её месте смотрелась, — с уверенностью сказал он. Алиса вздрогнула, жёлтая пенка тревожно заколебалась в закоптившейся джезве.

— Пей вот.

Родион не глядя отхлебнул, по-прежнему рассматривая агрессивную бабу на обложке. Хм, совсем не так он себе представляет эталон современной женщины. Пусть даже сильной, выносливой и способной сказать «нет» декретным отпускам. Женщина должна быть слабой, хрупкой и беспомощной. Как Алиса. Ну да ведь это не мужской, это женский журнал.

— А там ты могла бы, — проговорил он. — И на обложку, и в консерваторию, и…

— Родион! — джезва со стуком грохнулась в раковину. — Я же тебя просила!

— Молчу, — проворчал он, отворачиваясь. Ну и дура. Там было бы возможно всё. Хотя почему было бы? Там возможно всё. Родион повторял эти слова, как мантру — это рекомендовалось эргономическим отделом Фабрики. И действительно помогало. Почувствовать, поверить, уяснить. Осознать, что если в этом мире мы и не можем иметь то, чего хотим, то где-то есть мир, в котором возможно всё. И для нас в том числе. Ну, почти нас… Но это «почти» не имеет никакого значения. Как только стало известно, что учёные нашей заботливой родины открыли существование параллельного измерения, более того — нашли способ влиять на то, что в нём происходит, Родион понял: вот оно. Это шанс, которого у меня никогда не будет. Он тогда сидел с сотрудниками в баре за кружкой пива, расслабляясь после рабочего дня, и без особого интереса следил за прямой трансляцией хоккейного матча. Когда матч прервался экстренным выпуском новостей, мужики чуть не разгромили бар, а Родион слушал, затаив дыхание. Тогда ещё не было Фабрик, не было даже надежды, что они откроются, но что-то ёкнуло в нём — так, как ёкало, когда красивая женщина на улице улыбалась в ответ на его раздевающий взгляд. Смутное обещание чего-то невероятного… неземного… Даже не обещание — так, намёк на обещание. Но это уже больше, чем надо… Это уже слишком много.

Ну и, разумеется, когда огласили о наборе добровольцев на Фабрику, пока ещё одну-единственную, Родион одним из первых встал в очередь. Алиса считала его сумасшедшем — они тогда чуть не разошлись из-за этого.

— У нас один стул на семью! — кричала она. — Я на чай деньги откладываю! Если в тебе столько энергии, отрабатывай по две смены на заводе! Давай! Но заматывать себя впустую я тебе не позволю!

Впустую? Как сказать. Нет, Родион не строил воздушных замков. Он чётко осознавал, на что идёт: инструкторы на Фабрике своё дело знали. Родион понимал, что не может влиять на собственную судьбу — только на судьбу другого себя, там, в параллельном мире. Он точно такой же, как Родион, с теми же задатками и недостатками, внешностью и характером, и привычками, и слабостями, и он знать не знает, что где-то есть другой Родион, который, если захочет, может изменить его судьбу. Вернее, изменяли её учёные нашей заботливой родины — Родион не знал, как именно, да и не очень-то его интересовали такие детали. От науки он всегда был далёк. Его интересовало то, что он давал на входе и получал на выходе. На входе — работа. Тяжёлая, однообразная, полезная для нашей заботливой родины. На выходе — любая судьба для его двойника там. Любая. Какую он выберет. Её устройством займётся Фабрика Грёз. А его дело, образно говоря — поставлять сырьё.

Сначала он думал только попробовать. Ночами вкалывал на Фабрике, утром проваливался в беспокойную короткую дрёму, и иногда ему снился другой он. Такой, каким этот, здешний Родион, никогда не станет. Снилось солнечное, безбедное, яркое, необыкновенное существование. Лёгкое. Возможно, это было то, что инструкторы на Фабрике называли «ментальным контактом с дуалом», а может, просто его собственные мечты о несбывшемся. Или сбывшемся?.. Где-то там.

И понемногу его затянуло. Фабрика производит Грёзы исправно, но ей нужны ресурсы. Ресурсы, как и всё в этом мире, стоят денег. А деньги надо зарабатывать. Денег требуется много, а на Фабрике колоссальные, невиданные ставки. Правда, выплачивают их не наличностью и даже не кофе, а безоблачным счастьем для твоего двойника в другом мире. И пока ты можешь оплачивать его (своё) счастье — Фабрика будет его производить. Ровно столько, не больше и не меньше.

Это было трудно. Порой ему казалось, что слишком трудно. Работа была тяжёлой, утомительной, чёрной, и к тому же о ней запрещалось рассказывать. Не о самом факте занятости на Фабрике — им можно было гордиться, хотя большинство граждан нашей заботливой родины этого не понимали (впрочем, и не осуждали вслух — ведь, как ни крути, рабочие Фабрики оказывали пользу обществу). О том, что конкретно ты делаешь. В своём случае Родион понимал причину запрета. Но иногда он, этот запрет, казался самым невыносимым. Даже невыносимее невозможности проверить результат. Впрочем, с этим как раз было попроще: заботливая родина утверждала, что сведения о другом мире и его односторонней связи с нашим абсолютно достоверны, и Родион верил заботливой родине.

Алиса всерьёз собралась от него уходить, и он начал колебаться, но тут на заводе ему выделили квартиру в новой многоэтажке, с отдельной комнатой, и она немного успокоилась. Правда, заставила его пообещать, что он уйдёт с Фабрики.

— Уже пятый месяц, Родион, — сказала она и сердито хлопнула ладонью по номеру «Современной работницы», заменявшей им в то утро скатерть. — Сколько можно?!

Он даже подумал тогда, что в её словах есть смысл. Подумал, что, может быть, отдельная комната — это не предел. Что если в самом деле проводить ночи не на Фабрике, а на родном заводе, через год-другой можно получить полноценную квартиру, большую, с коридором и лоджией. Алиса мечтала о лоджии. Там у неё мог быть хоть трёхэтажный особняк с бассейном, но она и слышать не хотела про там.

— Ты бредишь иллюзиями, — говорила она. — Фантазиями о том, что могло бы быть. Я тоже, но я хоть не плачу за это каторжным трудом.

— Ты ничего не понимаешь, — бормотал он, а она настаивала:

— Обещай, что уйдёшь. Обещай.

Он обещал. Но так и не сдержал слова. Собирался, всерьёз собирался, даже записался на приём к Главному Распорядителю, хотел подать заявление об уходе… Но всё думал и думал о другом себе, который где-то там наслаждается лёгким, безоблачным бытиём. И вдруг его лишат всего. Денег, карьеры, успеха у женщин… Гордости и достоинства. «И что будет с ним тогда? Что со мной будет тогда?». Он ворочался по утрам, пытаясь отогнать эти мысли, проваливался в беспокойный сон, где видел сияние разноцветных огней и чувствовал удушливый запах пиротехники, слышал грохот динамиков и собственный хрипловатый голос, отдающий далёким гулом в барабанных перепонках.

И он не мог уйти. Не мог отобрать всё это у себя.

Со временем Алиса это поняла.

— На х…! — уверенно заорал он, пытаясь удержать листки с партитурой в дрожащий руках. — Щас я выйду, мать вашу! Щас только приведу себя в ФОРМУ!

— Родя, это я. Открой, пожалуйста.

— Как рука? Болит?

Родион вздрогнул, отвёл взгляд от злой бабы на обложке «Современной работницы», уставился на свою руку. Бинт немного сполз, пальцы начинала точить далёкая тупая боль.

— Не-а, — сказал он и неловко поправил повязку левой рукой. Алиса обогнула стол, присела на корточки, вздохнула.

— Дай я…

Пока она возилась с бинтом, Родион рассматривал пробор в её волосах. Белый-белый на фоне отросших тёмных корней, немного сальных, хотя она вроде бы не так давно мыла голову. У Алисы жирные волосы, хотя она предпочитает называть их «проблемными», и ей нужен какой-то особенный шампунь, на который у них, само собой, нет денег. Родион снова почувствовал мимолётный укол вины и тут же разозлился на себя. Сама виновата. Пошла бы с ним на Фабрику, как он звал. Там у неё был бы какой угодно шампунь. И косметика, и одежда, и красивая мебель… И даже большой белый рояль. С позолоченными педалями и фигурным пюпитром для нот. Её тайная мечта.

— Ты никогда не думал, что можешь потерять работоспособность? — Алисин голос звучал ровно, но Родион слышал в нём затаенный страх. — На вашей Фабрике ведь не выдают пособий по инвалидности. И что тогда? — она перевернула его забинтованную руку ладонью вверх и уставилась на кончик бинта, выглядывающий из-под повязки.

— Да ничего такого не будет. Это всё не так страшно, как ты думаешь.

— Чем ты там занимаешься? — она понизила голос до шёпота, всё так же сидя на корточках у его ног и держа его руку в своей. Глаза у неё были как будто заплаканные. — Чем ты там всё время занимаешься?

— Это промышленная тайна, — неловко пошутил Родион. С каждым разом придумывать новые шутки было всё сложнее и сложнее.

Алиса закусила губу, поднялась. Стала собирать грязную посуду, гремя чашками о раковину. Родион видел, что она сердится, но молчал. Всё, что мог, он уже давно ей сказал.

Он взял журнал, тупо полистал, разглядывая плечистых широкоскулых женщин, рекламирующих хозяйственное мыло и новейшие противозачаточные средства. Ребёнка они так и не завели. И, наверное, уже не соберутся — обоим за тридцать. Он-то ничего, но Алисе просто поздно рожать, к тому же она такая слабенькая, — может и не выдержать. Хотя, наверное, оно и к лучшему — они и вдвоём-то едва вытягивают.

«Попросить ребёнка, что ли? Там», — мелькнула вдруг мысль. А что? Ему бы хотелось почувствовать себя отцом. Может, потом увидеть своего сына во сне. Это было бы… интересно.

— Сыграй мне на пианино, — попросил он.

— Эли-ис! — протянул он. — Ну а мы с такими рожами возьмём да и припрё-ёмся к Элис!

— Родя, выйди, пожалуйста. Там публика ждёт.

— Пошли они…

— Так нельзя. Ты же подводишь всех. Можешь представить, какая будет неустойка, если ты сорвёшь концерт?

— По хрен. Ты мне одолжишь. Немножко. Впервой, что ль?

— Родя, я… Я не смогу больше.

— А?

— Я уезжаю. В Рим. Мне предложили контракт… «L`Oreal». Они Клаудию Шиффер раскручивали. Я… такого шанса может никогда больше не представиться. Я попрощаться… пришла…

— Ну и иди, — сказал он.

— А я и не знал, что ты играешь. Пойдёшь ко мне клавишницей? Плачу натурой.

Алиса снова вздрогнула. Чёрт, да поставь ты уже эту джезву, с внезапной злостью подумал Родион. Ухватилась, блин, как за белый флаг.

— Я не помню ничего, — помолчав, ответила Алиса. Сзади её волосы, большей частью светло-жёлтые, выглядели очень даже неплохо. Если б не тёмные корни, совсем хорошо было бы.

— Ну, так уж совсем и ничего. Что-то должна помнить.

— Да не помню я.

— Ладно, кончай ломаться.

— Да ну…

Она поупиралась ещё немного, потом сдалась. Вытерла руки о фартук и пошла в комнату. Родион остался на кухне — рассматривать эту бабу на обложке и мечтать об Алисе-манекенщице.

Из комнаты донёсся один нестройный аккорд, потом другой.

— Оно такое раздолбанное! — громко пожаловалась Алиса.

— Давай-давай! — крикнул Родион в ответ. — Всё равно у меня слуха нет.

Она опять взяла аккорд, ещё один. Потом заиграла какую-то мелодию — медленную и очень грустную. Что-то громко звенело каждый раз, когда Алиса нажимала на педаль, и это ужасно мешало. Родион послушал немного, потом снова стал листать журнал. Педаль звенела и звенела, громко так, противно. У Родиона начала болеть голова.

Алиса вдруг сбилась, после паузы попыталась продолжить, снова сбилась. Музыка смолкла, Родион облегчённо вздохнул. Он услышал, как захлопнулась крышка пианино, и положил журнал обратно на стол. Алиса вошла, виновато улыбаясь.

— Я ж говорила, не помню.

— Очень красиво, — сдержанно похвалил он и протянул к ней руки.

Любовью они занялись прямо в кухне — Родиону почему-то не хотелось идти в спальню, видеть сейчас это пианино… Алиса не спорила. Когда они закончили, было уже без пятнадцати восемь.

— Пойду я, — сказал Родион. Алиса молча возилась с пояском халата. Родион смотрел на неё какое-то время, а потом вдруг сказал: — Я рок-музыкант.

Она вскинула голову. На её лице было такое изумление, что Родион тут же пожалел о своей несдержанности. Не запрещалось рассказывать о судьбе, которую ты выбираешь для двойника, но он как-то стеснялся признаться в своих амбициях. Даже ей. И, как оказалось, не напрасно.

— Что?! — вид у Алисы был такой, словно он сообщил ей, что выступает в шоу трансвеститов.

— Рок-музыкант! — Родион немного повысил голос, чтобы скрыть замешательство. Чёрт, не надо было даже заговаривать об этом. — Что тут такого?

— У тебя же нет ни слуха, ни голоса!

— Только слуха! Голос… можно сделать голос! Все так говорят!

— Боже! Родя! Но ты же… — она сжала руки и смотрела на него, а глаза у неё были большие-большие, почти вытаращенные, так, что это становилось некрасиво. — Какая из тебя рок-звезда?! Ты ж двух слов связать не можешь! И выглядишь, как…

— При чём тут два слова связать? — Родион чувствовал, что краснеет. — Тексты мне пишут профессиональные… кто там… писатели, поэты. Музыканты тоже, известные композиторы. А что внешность… так это… можно всякий грим наложить и всё такое… Эти, как их… имиджмейкеры есть для этого! Словом, ты ничего не понимаешь, есть люди, которые всё там продумывают. Это ж серьёзное дело!

Теперь у него пылали даже уши, а звучало всё ужасно глупо. Алиса села ему на колени, обняла за шею, серьёзно посмотрела в глаза.

— Прости. Да, конечно. Ты прав. Ты просто не реализовал свои возможности. При… доле везения кто угодно может стать знаменитым.

— Вот именно, — кивнул Родион. Он всё ещё немного злился за смущение, в которое его ввергла Алиса, но она глядела так серьёзно, что он расслабился.

— Если это и правда случилось с тем… тем другим тобой, значит, в тебе в самом деле есть… задатки. И если ты успешен там … как рок-музыкант, значит, ты этого заслуживаешь.

Вот за это он её и любил.

— Алиса, — сказал Родион. — Я… я запаковываю бритвенные лезвия.

Она чуть отстранилась и посмотрела на него как-то странно. Родион закусил губу и сказал:

— Извини.

Кажется, со временем он совсем разучится шутить.

— Родион! Я последний раз тебя предупреждаю!

Он думал о её словах, трясясь в вагоне метро по дороге на Фабрику. В воскресенье вечером мало кто едет в рабочий квартал — только такие же, как он сам. Не меньше трети народа в вагоне были в синих фабричных костюмах. Но они не переговаривались и не переглядывались — просто покачивались в такт движения поезда, уткнувшись себе под ноги и грезя о том, что могло бы быть.

«Я заслуживаю, — думал Родион, глядя в заплёванный пол вагона. — Алиса права, я заслуживаю это — каждую ночь вот уже третий год я заслуживаю это снова и снова, стоя у необъятного конвейера с… нет, мне нельзя говорить, с чем, нельзя даже думать, с чем. Конвейер гудит и подрагивает, и я снова и снова снимаю с него то, о чём нельзя даже думать, и иногда оно режет мне пальцы, даже сквозь перчатки из пластика, и я не всегда замечаю это сразу. Потому что я на Фабрике Грёз, и я грежу. О том, что где-то там мне не надо стоять у этого конвейера ночи напролёт, чтобы заслужить сладкую долю. Я заслуживаю её здесь. Я делаю это для того, чтобы там, в другом мире, не думать и не знать о цене».

Вахтёр сменился, и теперь на проходной сидел дядя Гоша, неразговорчивый приземистый здоровяк непонятного возраста. Ему бы в охранники или на завод, так нет же, расселся на проходной. По блату, не иначе. В лицо ему этого никто не говорит, но за спиной… Дядя Гоша чувствует это и поэтому всех ненавидит. Но с Родионом у них полное взаимопонимание: дядя Гоша делает дырку в графе «Смену принял» и отдаёт Родиону трудовую книжку, не сказав ни слова, не предложив чаю и не покачав головой с укоряющим «Опять!». Родион так же молча суёт растолстевшую книжку в задний карман брюк и идёт в здание Фабрики. Там он поднимается на шестой этаж, заходит в свой отдел, перебрасывается парой слов с начальником смены, надевает перчатки из пластика. Потом заходит в грохочущий цех с высоким, как небо, потолком, и становится к широченной серой ленте, лениво ползущей из ниоткуда в никуда. И девять часов подряд снимает с неё то, что нельзя называть, о чём лучше не думать, если хочешь видеть во сне другого себя, успешного, богатого, знаменитого, счастливого, а не то, что не стоит видеть во сне. Родион исправно не думает об этом и поэтому завтра утром, во время быстрой дрёмы между сменами, увидит огни, и услышит свой голос, и почувствует сладкий запах дыма, и ощутит влажное тепло красивой Алисы… У Алисы будут чистые волосы, и она будет сниматься для обложки «Современной работницы», а когда она уйдёт, будут другие. Не важно — здесь или там.

Вот об этом Родион и мечтает, беря с конвейера первое то, о чём лучше не думать. Первое, а потом будут ещё сотни и тысячи. Это трудно. Порой ему кажется, что слишком трудно.

Но ведь никто не обещал, что будет легко.