Скатерть покрывала столик неуклюжей коркой и сияла при этом неестественной белизной, призванной, очевидно, задать тон этого гламурного кабинета в полтора квадратных метра. Но ощущение гламура не появлялось. Наоборот, мне подумалось, что скатерть здесь не стирают, а лишь всякий раз покрывают побелкой для быстроты. И пока я запихивала сумку под сиденье, с удивлением заметила, что стараюсь не касаться скатерти из опасения испачкаться. На столе высилась пара пластиковых бутылок с минеральной водой, наверняка такой же пластмассовой на вкус. А посередине — ваза с ромашками. Настоящими живыми ромашками. Я представила себе проводников, которым строгие должностные rules приказывают наравне с растопкой печки собирать ромашки на полустанках, а затем расставлять в каждом купе вагона-люкс. Мне стало смешно.

Дарья Филипповна пришла на вокзал задумчивая и расстроенная. Я тоже после всех этих troubles была не слишком fresh, и поначалу мы молчали. Но если моё настроение было усталым, то Даша оказалась активна и явно желала делиться эмоциями. Мне этого не хотелось. Поезд все не ехал, хотя часы уже показывали лишние три минуты.

Все-таки есть что-то унизительное в самой идее общественного транспорта, будь то трамвай, набитый гегемоном, вагон-люкс в поезде дальнего следования или самолет, набитый, впрочем, тем же гегемоном, только в более чистой одежде. Общее у этого транспорта — полная невозможность повлиять на процесс движения и полная необходимость строго следовать режиму, не отставая от распорядка даже мысленно. От этого пассажир всю дорогу живет с ощущением, что в любой момент может явиться погонщик каравана и ударить хлыстом за нарушение какого-то пункта неведомой инструкции. И будет в своем праве. Пока что транспортный деспотизм проявлялся всего лишь в запертом клозете, но я знала, что впереди, насколько позволит путь до Ельца, нас ожидают побудки, централизованное включение и выключение света в вагоне и прочие атрибуты типично армейского графика, о котором мне часто рассказывали отслужившие френды с плохо скрытой nostalgic.

Я пока стала глядеть в низкое вечернее небо, больше похожее на брезентовую крышу в маскировочных пятнах облаков, растянутую над Москвой. Крыша держалась прочно, а затем поехала, все ускоряясь. Вскоре под полом начали вызывающе лязгать колеса — им было все равно, где лязгать, хоть в сидячем вагоне, хоть в люксе. Я прошла по вагону, но клозеты оказались все еще заперты. Поинтересовавшись у скуластой проводницы, когда они откроются, я получила равнодушный взгляд и процеженное сквозь зубы «ждите…» Ничего иного я и не ждала даже в люксе. Вернувшись в купе, я посмотрела на Дашу в упор:

— Даша, я вижу, вы чем-то расстроены. Что случилось?

— Да так, — тут же с охотой отмахнулась Даша. — Прочитала в интернете одну статью сегодня.

— В интернете? Это зря.

— Наверно, зря, — согласилась Даша. — Но об этом надо знать!

— О чем?

— О бельках.

— О чем?! —

Я отбросила челку и посмотрела на нее.

— Это маленькие тюлени! — с готовностью затараторила Даша. — Была статья об их промысле, с фотографиями, как их убивают!

— Matka bozka! — вырвалось у меня.

— Это надо видеть! Я пришлю ссылку! Там такие…

— Ну, диктуйте свою ссылку… — Я вынула смартфон. Несколько долгих минут процессор соревновался в слабости с интернет-волнами, но наконец стали появляться фотки.

— Дарья, но ведь этой статье пять лет… — вспомнила я.

— Правда? — растерялась Даша, но быстро опомнилась: — А ничего не изменилось! По-прежнему идет промысел!

Я посмотрела на нее с удивлением.

— Дарья, а ведь позавчера на наших глазах под троллейбусом погиб живой мужик, почти что наш с вами знакомый. Вы так не переживали. В чем дело? В фотках, сделанных умелой рукой? Хотите, найдем в сети позавчерашние — из-под троллейбуса? Наверняка их уже размазали по ютубам и блогам все те dickheads, что толпились вокруг с мобилками…

Дарья помотала головой.

— Тут несчастный случай, а там — убивают беззащитных. Там идет промысел! Вы, Илена, не поймете…

Промысел… Я задумалась. Колеса поезда всегда навевают на меня какое-то философское состояние.

— Почему не пойму? Мне тоже очень неприятно читать эту статью и видеть эти фотки. И мне очень жалко бельков. Честно. А кому их не жалко? Всем жалко. Разве нормальный человек станет голосовать за убийство белька? Вопрос в другом. Скажите, Дарья, вы об этом мне здесь, в купе поезда, рассказали для чего? Чтобы испортить мое настроение окончательно? Чтоб я тоже сидела и плакала над судьбой бельков? Или думаете, что я могу как-то повлиять на этот промысел?

Она помотала головой.

— Может, вы хотели услышать мое мнение?

— Конечно.

— Ну, тогда слушайте, Дарья, вот вам мое мнение. Это все очень печально и трогательно. Но только если рассуждать о бессмертном человеке, который оборвал жизнь бессмертного белька. В ситуации, когда и тот и другой обязательно умрут своей смертью в самое ближайшее по меркам космоса время, слегка теряется градус траура, не находите? Мир, где мы живем, целиком соткан из смерти. Мы — бесконечно кипящая каша из органики, размазанной по планете тонким слоем. Каждый атом кислорода, который вы вдыхаете, Даша, он не родился в атмосфере сам, его пукнули микробы миллиард лет назад. Каждый атом вашего тела, Даша, успел за миллиарды лет неоднократно побывать растением, животным, бактерией, грибом, жуком и кораллом. Что вы мне машете рукой? Да, ваш hand — second hand, Даша. Это сегодня вы офисный планктон, а миллиарды лет были просто планктон. Каждый ваш атом миллионы раз умирал в чьем-то теле, тысячи раз был убит, съеден и испражнен, закопан в землю и снова поднят обратно корневищами. Я понятно излагаю?

Судя по глазам Даши, о планете, обмазанной second hand-органикой, она никогда не задумывалась, бездумно пролистывая школьный учебник биологии. А сейчас осознать эту очевидную мысль во всей полноте была еще не готова.

— Нет, — упрямо покачала головой Даша. — Не понятно.

— О'кей. Если в материалистический бинокль нам проблема никак не видится, посмотрим тогда в бинокль религиозный. Вы же религиозны, Даша, я правильно догадалась? Вот же у вас крестик под кофточкой, верно? Так представьте, что у вас есть пудреница, и в обеденный перерыв ее кто-то украл. Вор подлец?

— Подлец.

— А теперь представьте, что пудреницу вечером по-любому украдет у вас Господь — таков порядок в здешнем офисе. Но кто-то его опередил и украл ее у вас в обеденный перерыв. Вор подлец?

— Подлец, — уверенно кивнула Даша.

— Который из двух? Который успел раньше?

— Чего — который? — возмутилась Даша. — При чем тут вообще дурацкие пудреницы, мы о промысле бельков говорим!

— Представьте, что пудреница — это жизнь, и тогда…

— Убийство — самый страшный грех! — перебила Даша. — Господь запрещает убивать!

Я усмехнулась.

— А почему? Не потому ли, что хочет сохранить это право только за собой?

— Я не понимаю, о чем вы, Илена! — отрезала Даша обиженно. — Господь дарит человеку вечную жизнь после смерти!

— А бельку?

Дарья Филипповна задумалась.

— Что вообще называть вечной жизнью? — продолжила я. — Из чего нам сделать вывод, что обещанная жизнь после смерти — это жизнь? Разве во всех этих сказках есть хоть одно упоминание о плодах посмертной жизни? Что делают сейчас миллиарды тех, кто умер? Какое деяние совершил какой-нибудь святой посмертно? Хотя бы о чем он думает последнюю сотню лет, к каким выводам пришел?

— Ну…

— Без «ну». Все религии описывают посмертное существование ровно теми же словами, как мы рассказываем о шубе из белька. Белек умер, он больше не двигается и не издает звуков, зато шуба его теперь вечна и принадлежит нам — вот она, можно пощупать.

— Просто душа становится рядом с Господом, и в этом счастье…

— Мы про шубу из белька? О да, она рядом. Сливается со своим Господом — запахивается, подвязывается пояском, а руки в рукава продергиваются для полного слияния. Осталось только объяснить бельку, что его шуба будет счастлива находиться в такой интимной близости рядом с человеком, и в этом предназначение белька — вовремя отдать свою шубу. Если бы среди бельков удалось провести эффективную пиар-кампанию по продвижению соответствующих нравственных ценностей…

— Но они же живут на фермах, как в концлагере, и ждут своей смерти! — воскликнула Даша с отчаянием.

Я пожала плечами.

— Вся планета Земля для своих обитателей, включая человека, — один большой концлагерь, где живут в ожидании разделки. — Я сделала паузу — долгую-долгую, чтобы она лучше поняла то, что я сейчас скажу: — Понимаете, Даша, кровавый промысел бельков — это жалкое подобие того промысла, в котором используют нас. Для чего это понадобилось Господу и что он шьет после из наших душ — вопрос, ответа на который никто здесь не знает. Но с подкупающей откровенностью это так и называется открытым текстом. Знаете как?

— Как?

— БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ.