Дом в котором жила Ирина, был довоенной постройки со стенами полуметровой толщины, высокими потолками и огромными коридорами. Ее двухкомнатная квартира находилась на третьем этаже и выходила окнами на тихий дворик, в котором летом было довольно уютно. Дом населяла 'элитарная публика, и даже основательные дубовые перила на лестницах хранили фальшивый дух старины и респектабельности.

Тяжелая дверь захлопнулась, и Голиков почувствовал себя запертым в сейфе. Он помог пострадавшей раздеться. Рукав и воротник шубы были испачканы кровью. Не зажигая света, Ира исчезла в ванной. Зашумела вода, и спустя минуту Максим услышал приглушенные ругательства.

Сам он, не раздеваясь, прошел в комнату и нашел на стене выключатель. С первого же взгляда ему стало ясно, что квартира представляет собой любовное гнездышко. Огромная комната, роскошная мебель, мягкий свет люстры из молочного богемного стекла, несколько журналов «космополитен» и «вог» на низком столике, початая бутылка старого армянского коньяка, блок «честерфилд», золотая зажигалка «данхилл», проигрыватель «торранс», плейер «филипс», ламповый хай-энд и вмонтированные в стену двухсотваттные акустические системы JBL 3000…

Он упал в удобное глубокое кресло возле полочки с компакт-дисками. Кенни Джи, Дэйв Грузин, несколько сборников «Sax & Sex». Сладенький набор… Но сейчас ему было не до музыки. Макс поискал глазами рюмку. Не обнаружив ничего подходящего, кроме двух бокалов со следами губной помады, он откупорил коньяк и хлебнул из горлышка. Обжигающая жидкость растеклась по пищеводу, и приятное тепло наполнило желудок.

Стрелки старинных маятниковых часов показывали половину девятого.

Почему-то Макс не мог заставить себя снять пальто. Ему казалось, что без верхней одежды он останется голым и беззащитным. Сейчас, здесь, в этой теплой хате, ему стало по-настоящему страшно. Сезон охоты открылся, а дичь даже не знала, в чем провинилась…

Чтобы заполнить жутковатую пустоту. Голиков вышел в коридор за сумочкой, висевшей на вешалке. Вытащил из нее тетрадь и снова расположился в кресле. Потом он открыл дневник Строкова на первой попавшейся странице. И наткнулся на подобие какого-то коротенького, но весьма претенциозного эссе, свидетельствовавшего о нереализованных амбициях автора.

«…26.01. 23 часа 05 минут – 23 часа 55 минут…

…Я ничего не сказал. Я ничего не сделал. Я ничего не написал и не напишу никогда, кроме этих записок… У меня больше не будет ни настроения что-либо писать, ни возможности сосредоточиться. Я ненавижу сосредоточиваться…

…Мимо проходят годы, люди, ненависть, любовь, красота. Все проходит мимо. Остается только вопиющий, непередаваемый ужас жизни.

Зачем я пишу об этом? Чтобы вспомнить через секунду, что я подумал об этом?..

…Если постоянный, назойливый шум в голове считать мыслями, то вот первая: настоящих книг вообще не существует. Кто покажет мне по-настоящему ужасную книгу? Или по-настоящему больную книгу? По-настоящему правдивую книгу? Кто напишет их? Кто напишет их за секунду до своей смерти?.. Или тот, кто познал настоящую, окончательную правду, – разве его интересует такая мелочь, как книга?..

…Все искусство – ложь. А значит, искусства не существует. Любой, взявший в руки бумажную безделушку, должен знать, что это – очередной мираж. Эти строки уже стали миражом для меня к моменту, когда я собрался их написать, и только на этой планете находятся еще дураки, готовые платить деньги за то, под чем не подпишется ни один человек, если он, конечно, не законченный болван… И все тонет в океане этой ненужной трескотни, от которой спасение только в снах, но и те снятся, быть может, не нам… И все эти пишущие, пляшущие, поющие, рисующие ребята, конечно же, дурачат нас. Возможно, некоторые делают это бессознательно. Возможно, некоторые дурачат сами себя…

…Меня тошнит от слова «творчество». Меня тошнит от творческих людей. И меня тошнит от Себя самого, потому что мне нравятся кое-какие книги и кое-какая музыка. Надеюсь, тем, кто сочинял все это, было нескучно…

…Зачем? Вот вопрос вопросов! Вопрос, стоящий в тупике всех начинаний, всех попыток улыбнуться и всех попыток зарыдать всерьез. И слава Богу!.. Зачем? Короткое слово, тяжелой, готовой обрушиться глыбой зависающее над моей рукой, вяло потянувшейся к перу. И над моей головой, поднявшейся к небу с глоткой, открывшейся для воя. И над моим телом, готовым содрогнуться в пароксизме почти сексуального удовлетворения… Я ненавижу писать, говорить, объяснять. Это проклятие моей природы, всего моего существа, не приспособленного для кайфа. Что это за кайф, для которого нужно еще что-то, кроме моего настоящего «я» – безмолвного и зыбкого, как солнечный свет?..»

Раздался звук открываемой двери, и Макс почувствовал себя неуютно. Ему вовсе не хотелось встречаться с тем, кому принадлежала эта квартира. Однако тяжелый день, по всей видимости, еще не закончился.

В комнате появился высокий тип с красивым лицом и жестким оценивающим взглядом. На нем был костюм канареечного цвета, галстук с бриллиантовой заколкой и туфли на тонкой подошве, из чего следовало, что на улице его ждала машина. Казалось, он только что вышел из парикмахерской. Подбородок идеальной формы лоснился в электрическом свете.

Незнакомец бросил на Максима неприветливый пренебрежительный взгляд и сел в свободное кресло, закинув ногу за ногу. Видимо, он был слишком крут, чтобы снизойти до разговора. Голикову приходилось встречать таких придурков, считавших себя солью земли. От тех семерых, напавших на него под фонарем, этот отличался только чуть большей утонченностью в манерах и одежде.

Он закурил сигарету «Мальборо» с «легким» табаком, выпуская вверх тонкие струйки дыма. На его указательном пальце мерно раскачивался серебряный брелок в форме египетского креста «анх», символизировавшего таинства загробной жизни. Эта деталь совершенно не вязалась со всем остальным.

Из ванны появилась Ирина. Она переоделась в длинный халат; волосы были собраны на затылке. Она смыла остатки косметики, но, по мнению Макса, не стала от этого менее красивой.

Но теперь была хорошо видна свежая рана на левой стороне лица. Из нее все еще сочилась кровь. Даже незначительное сокращение лицевых мышц причиняло девушке боль.

– А, это ты… – растерянно сказала она, увидев человека в ослепительно-желтом костюме.

– Кто это? – буркнул тот, даже не взглянув на нее. Ирина присела на узкий диванчик и устало откинула голову на спинку.

– На меня напали. Он помог мне и привез сюда.

Человек в канареечном костюме еле заметно зевнул.

– Разве я даю тебе мало денег на тачки?.. Кто напал? Скажешь Ягненку, он с ними разберется.

– С ними уже разобрались. Незнакомец недоверчиво посмотрел на Голикова и хмыкнул.

– Тогда я плачу за услуги. Сотни хватит? Макс не понимал, к кому он обращается.

– Слушай, Виктор, – тихо сказала Ирина. – Меня порезали. Бритвой.

– Да ну? – тот, кого назвали Виктором, впервые проявил некую заинтересованность. Он встал и подошел к девушке. Взял ее за подбородок и развернул лицом к свету. Несколько секунд он с брезгливой гримасой рассматривал рану, потом налил себе грамм пятьдесят коньяку в бокал со следами помады.

– Ты поедешь со мной, – бросил он Максу. – Поможешь найти этих уродов. Я хочу, чтобы они извинились.

– В другой раз, – сказал Голиков. Виктор повернулся к нему с недоуменным видом, как будто не поверил своим ушам.

– Я же сказала – извиняться уже некому! – раздраженно крикнула Ирина.

– Тсс-с-с, – произнес Виктор с очень нехорошей усмешкой. С его сигареты упал столбик пепла и рассыпался по ковру. – В любом случае, товар испорчен, и ты должна понимать это. Завтра освободишь хату. Ключи отдашь Майку.

Он загасил недокуренную сигарету в бокале с остатками коньяка и направился к выходу. Из темного коридора появилась его рука. Указательный палец был направлен на Максима.

– Тебя я запомнил, – сказал Виктор и закрыл дверь. Голикову вдруг стало жарко. Меньше всего ему были нужны дополнительные неприятности. Снаружи донесся визг шин отъехавшей машины.

– Твой факер? – спросил он у Ирины. Та не поняла и закрыла глаза ладонью. Макс догадался, что она беззвучно плачет. Когда тишина стала нестерпимой, он нарушил ее вопросом:

– К кому ты переедешь?

– Не знаю, – зло бросила она.

– Тогда я пошел, – сказал Голиков, сворачивая дневник Строкова в трубку и пряча его в карман. Дискеты он собирался вытащить из сумочки в коридоре, но обнаружил, что та исчезла.

– Подожди, – голос девушки остановил его возле двери. – А мне куда деваться?

«Это твои проблемы», – хотелось ответить Максу и побыстрее исчезнуть из этой квартиры, ставшей вдруг очень враждебным местом, но что-то помешало ему так поступить. Не сострадание и не жалость. Даже не комплекс «настоящего мужчины». Наверное, ему понравилось, что она не ныла по поводу своей навеки испорченной вывески. Кроме того, он чувствовал, что общая тайна и недавно совершенное убийство связывают их сильнее, чем ему хотелось бы. Шок пройдет – и тогда одно слово этой женщины может погубить его.

– …Вообще-то, я живу один, – сказал он, не глядя на нее. – Завтра ты сможешь перевезти свои вещи.

– Я не хочу оставаться здесь сегодня. И у меня очень мало своих вещей.

Она была права. Все ее вещи поместились в большую сумку. Перед тем, как выйти на улицу, Максим выглянул из подъезда. Любая из машин, припаркованных возле дома, могла принадлежать Виктору. Отбросив бессмысленную осторожность, парочка отправилась к ближайшей станции метро. Денег на такси у Макса уже не хватило.