– Еруслан, ты всерьез утверждаешь, что родился до монгольского нашествия?

– Эй, нечего меня на базаре ловить. Монгольское нашествие для меня все равно, что прижевальская лошадь – сплошные непонятные слова. Поганые пришли, вот что. А родился я до прибытия этих самых поганых в лето 6465 в городище Пронск, от дружинного воя Лавра. Как батюшка стар сделался и перестал в дозоры ходить, то купил двор в Рязани, на Кожевенном конце. И знаешь, что интересно, воду мы почти не пили, чтобы животом не мучится. Пиво и медовуха, из яблок крепкое пойло варили.

Еруслан посмотрел куда-то вдаль и, словно увидев батюшку со жбаном пива, осклабился.

– А какие-нибудь документы у тебя были? – осторожно спросил Митя.

– Не такие как нынешние ксивы, но были, вот тебе крест в этом. Я берестяную грамоту от князя в глиняный кувшин сховал и зарыл на огороде, едва прослышал, что татарские тьмы на нас едут. Дядька мой Егорий на Калке голову сложил, так что не в пример другим, я робость сразу почувствовал. Ну, как бы понял, дело нешуточное.

Митя почувствовал, как непроизвольно напряглись мышцы его шеи, ибо наступал момент «икс», когда все решится.

– Еруслан, в старой Рязани много лет подряд крупно ковырялись археологи. Кажется, этот Кожевенный конец вдоль и поперек перерыли. Результаты все в Интернет выложили. Какой там адресок у сайта, дай вспомнить, не греми цепом. Ну да, www.old-ryazan.ru. Ты как, не против заглянуть туда?..

Дотошные археологи выложили на свой сайт снимки всех найденных вещей вплоть до рыболовных крючков и ковырялок в носу – то, что никакому нормальному человеку не покажется интересными. Но сейчас могла сыграть главную роль любая пустяковина. Находки были отсортированы по территориальному признаку, по функциональному, по алфавитному. Выставлялось и реконструированное изображение старой Рязани. В естественном трехмерном виде, в разных проекциях, с увеличением вплоть до натурального размера любой ее части. У программиста Галкина компьютер был с разными наворотами, так что путешествовал он со своим собеседником по давно исчезнувшему городу почти «вживую».

– Да нет, чего-то я не признаю. Может, это и не Рязань вовсе? – сказал изрядно «попутешествовавший» Еруслан.

– Ну, хоть церковь признаешь? – спросил Митя, засовывая в рот жвачку, чтобы поменьше нервничать. Не по себе ему было сейчас. Если засыплется Еруслан с этим опознанием, то все станет на свои места, и Митя окажется обычной жертвой заурядных бандитов. Но если что-то другое, то мир может просто перевернуться…

– Была там церковь Покрова, толико иная, не такая смехотворная как эта. Много выше, без луковицы, с куполом.

Митя выдохнул запертый в груди воздух. Уже что-то. Еруслан назвал церковь правильно.

– А Кожевенный Конец до церкви или после?

– Да вообще сбоку. Там своя церковка имелась. Трифона Великомученика. Резная такая, красивая. Деревянная вся. Здесь ее что-то не видно. Может, она на месте той бани стояла?

– Баня, пожалуй, великовата, тогда всем батальоном не мылись. Реконструкторы маленько напутали. – согласился Митя.

– За ней терема стояли боярина Кузьмы. Но здесь, на компьютере твоем, заместо них пруд какой-то. Потом двор кожевника, как без него на Кожевенном Конце, изба кузнеца, лавка стекольщика, дом менялы Соломона, а что ты думаешь, иудеи в Рязани не водились? Даже не дом, а терем целый с этой самой синагогой. Вон и машина твоя выдает, что найдены там монеты полуденных стран – диргамы, динары. Ну, а дальше наш двор стоял… Так вот он, он самый!

Еруслан так грохнул ладонью по стулу, вызвав дребезжание компьютера, что Митя с минуту ничего кроме мучительного страха за любимую вещь не испытывал.

– Ладно, давай посмотрим, какие находки на этом участке. Костяки вот найдены… – сказал Галкин академическим голосом и осекся, потому что понял о чем идет речь.

Еруслан как-то по детски подпер буйну голову пудовым кулаком.

– Эх, все мои там полегли. Где жили там и преставились, без погоста обошлись.

– Извини, – сказал Галкин, хотя тут же запретил себе верить. – Значит так, найдена ременная пряжка с буквами Л и Р. Пряжка бронзовая, и хотя буквы кириллические, она в скандинавском стиле.

– Ну-тко, дай глянуть… Как пить дать тяти моего. Только раньше она была не столь зеленая. А на обратной стороне кажись процарапано…

То, что сказал Еруслан, пришлось записать на бумажке, чтоб не забыть. Хотя суть сводилась к простому пожеланию не забыть с утреца про штаны.

– Если «клюнуть» изображение сверху, то оно должно показать изнанку. Так, пряжка переворачивается и теперь на виду какая-то надпись. Сейчас сверю, – у Мити что-то потрескалось и просыпалась в груди. Или псы-витязи самые грандиозные обманщики, перед которыми он совершенно слаб и беспомощен. Или весь мир готов встать вверх тормашками. Чего же ему самому больше хочется? Пожалуй все-таки того, чтобы цепочка кошмарных совпадений прервалась и восстановилась прежняя справедливость…

– Эй, Митрий, что ты так с лица спал. Это я должен сейчас бледнеть ино зеленеть. Меч, который твоя машина показывает, принадлежал моему отцу. Признал я говно это. Не искусны мастера рязанские в оружейной ковке, миролюбцы хреновы. У татар клинки китайские были, бухарские, исфаханские, умело прокованные и закаленные, годные для колки и рубки… А когда тятька мой оборонял имение и близких говенным рязанским мечом, я от татар бегал, падло этакое.

Еруслан уронил пыльную голову на клавиатуру, вызвав всякие прыжки на экране и Митя уже подумал, что продолжения не будет. Но минуту спустя громила поднял лицо, сфокусировал взгляд и сказал: «Давай дальше».

– Археологи откопали здесь кувшин, вернее черепки и среди них остатки берестяной грамоты. Что там процарапано?

И Еруслан точь в точь выдал всю длинную и нудную запись, имевшую на бересте, плюс три слова, которые не дожили до нынешних дней из-за порчи древесины.

– Что тебе еще, Митрий? Паспорт с фотокарточкой я бы тоже зарыл, кабы имел.

– Не надо мне паспорта с фотокарточкой. – сказал Митя, у которого сильно загудела голова. Впрочем, оставалась еще одна зацепка для восстановления здравого смысла. Еруслан ведь мог заранее посетить сайт «Старой Рязани».

– Еруслан, на кувшине сохранился отпечаток ладони, по нему видно, что на мизинце отсутствовала верхняя фаланга. Ну-ка, покажи свою.

Еруслан поднес могучую пятерню к глазам Мити. И не было верхней фаланги у мизинца, который по толщине равнялся двум большим пальцам программиста Галкина.

– Это мы с ребятами в ножички играли. Доигрались… – пояснил Еруслан. – Многое у меня растет заново без устали, волосы, ногти, кожа, чешуя, шипы, а вот мелкая косточка на мизинчике так и не возвернулась.

Свершилось. Митя судорожно сглотнул накопившуюся в горле слюну.

– Что ты помнишь? Что с тобой произошло за эти семьсот семьдесят лет?

– Семьсот семьдесят – число великое. Но я… запамятовал их. Почти ничего и не помню. Как жил в доме батюшкином припоминаю, как играли мы с братцем в конный бой и салочки, а тятя хлебал из жбана. Не забыть, как женился. Сваты обо всем сговорились, само собой, меня не спросясь, боялся я, что невестушка драчливая окажется, с кулаками свинцовыми. Но Анастасья справная девка была, с косой до попы. Как рубили нас поганые – помню. А что следом случилось, помню лишь отдельными местами. Однажды на болотах я мужика прибил, потому что обзывал меня кикиморой и не желал сухарями поделиться. Нечего орать, когда человек лет сто не жрал. Как-то подобрали меня в свою ватагу люди, именуемые казаками. На засеках вместе с ними подстерегал ордынцев из Крыма. Вдругоряд заметил татарина, метнулся к нему с дуба зеленого и зарезал. Это точно татарин был, хотя речь не татарскую имел. Он крикнул: «О, мон дье». Како мыслишь, Митрий, что это за язык?

– Французский, похоже. А между этими «отдельными местами» что было, Еруслан-сан?

– А ничего, или пузырение невнятное, или тьма с какими-то всполохами. Егда тьма уходила, я сено косил, скотину пас. Меня мужики юродивым называли, или полудурком. Как-то барыня вывела меня к гостям своим, чтобы я про свое «дежавю» сказывал. Потом, когда барыню уже сказнили, я скакал туда-сюда под красной хоругвью, в шеломе уже суконном, именуемом буденновкой. Надлежало мне тех мужиков порешить, которые хлеб попрятали. Я поверх голов разил, потому что ратоборство люблю, а не палачество. Но комиссар Петерс приметил мое нерадение, велел и меня расстрелить поутру вместе с другими мужиками. Помню, прошило меня огнем, в яму я упал и сверху землей засыпан был. Следом ничего не помню, только кажется червие по мне ползало, но тронуть не смело. А когда я из-под земли совсем голый выбрался, то этой войне давно уже конец пришел. Какие-то люди увидели меня нагого, срамного и в больничку спровадили. Там меня лекарь лечил от хвори в голове. Санитар лупил меня нещадно, потому что я слабый был. Как-то силу себе вернул, покарал его в лицо, и деру. Но поймали меня милиционеры и отправили лес рубить.

А еще меня на какую-то войну взяли. Там я запутался в колючей проволоке, набежали недруги, угостили прикладом по голове и в полон взяли. И пришлось мне несколько лет просидеть на корточках у забора колючего с электрическим напряжением. Выучил я немало слов от тевтонцев. Ду бист айн тоталь веррюктер Иван, говорили они мне. Данн арбайтет их бай гроссем бауер. Айн арцт хат мих инс институт Аненербе гебрахт. СС-лейте спрашивали, как прожить семьсот лет и сосали мою кровь для своего фюрера.

Затем пришли наши и отправили в родную сторонку. Там допросили. Вначале они не верили, а потом снова поняли, что я честно в плен попал и кровь мою фашисты в самом деле пили. Пошел  я себе хлеб искать. На дрезине долго работал, в команде хоккейной играл. Но меня оттуда выгнали за грубость, тогда я снова вернулся на болота. И заснул…

– Значит ты не видел своих товарищей семьсот пятьдесят лет?

– Из них я только Путяту и Мала признал. Путята и разбудил меня. Сказал, деньги нужны. Надо кассу взять. А я еще молвил: «Что такое касса?»