Глава 5

Смиренный монах в некрашеном белом одеянии едва слышно кашлянул, привлекая внимание настоятеля Клервоской обители.

— Прибыл брат Гондемар, — негромко произнес он и умолк, дожидаясь распоряжений и перебирая увесистые костяные четки.

— Зови, — столь же кратко ответствовал аббат, вставая из-за грубо сколоченного стола и прижимая глиняной светильней исписанный пергамент. Брат Гондемар, отправленный в Святую землю с посланием к Гуго де Пайену, отсутствовал чуть более месяца. Но, судя по скорости возвращения, Господь был благосклонен к замыслам святых братьев и даровал хорошую погоду, удачную дорогу и попутный ветер. Бернар сцепил свои длинные тонкие пальцы и, подойдя к висевшему на стене распятию, чуть слышно зашептал: «Аве Мария гратия плена…» В минуты волнения молитва наполняла его особым чувством небесной радости и просветления, точно он парил над миром смертных меж облаков и сонмов ангелов, взирая сверху на него.

За этим молением и застал его брат Гондемар. Он едва не валился с ног, ибо со всей истовостью преданного слуги Господнего в прошедшие недели выполнял завет настоятеля — не знать отдыха, доколе не будет выполнено порученное ему дело.

— Приветствую тебя, преподобный отче, — едва шевеля потрескавшимися губами, проговорил монах.

— Мир тебе, любезный брат, — завершая молитву, кивнул Бернар. — Какие вести ты привез из Святой земли?

— Шевалье де Пайен просил тебя не оставлять в молитвах его и смиренных воителей Божьих, неуклонно стоящих за святое дело пред лицом злокозненных язычников и отступников, алчущих гибели праведникам. Кто бы ни были эти мерзавцы, сарацины или же франкские бароны, позабывшие о вере и погрязшие в преступной роскоши, — да расточатся они пред именем Господа! Не оставь же бедных рыцарей христовых в час испытаний, ибо неисчислимо воинство прислужников врага рода человеческого.

— Да, несомненно. — Бернар Клервоский вернулся к столу. — Но скажи, он сделал то, о чем я просил?

— О да, едва узнав твою волю, он незамедлительно отрядил некоего рыцаря, недавно примкнувшего к его отряду.

— Ты видел его?

— Да, — брат Гондемар склонил голову, — это дворянин из Пикардии, Вальтарэ Камдель. Его роду принадлежит замок Вержен. По утверждению де Пайена, он — верный сын матери нашей, Римской церкви и, как я мог убедиться воочию, прекрасный воин. Кроме того, он необыкновенно сведущ в языках, что особо ценно в нашем случае.

— Это верно, — подтвердил настоятель обители. — Будем уповать на милость небес и на то, что сей рыцарь не только ловок с мечом, но и достаточно умен, чтобы не оплошать во всем прочем.

— По слухам, приходящим в Святую землю от киликийцев, русы сейчас готовятся к большой войне и потому рады принять в свои ряды всякого, кто пожелает сражаться и умеет это делать. Вряд ли намерение шевалье де Вержена поступить к ним на службу вызовет какие-либо опасения.

— Русы… — задумчиво проговорил Бернар Клервоский. — Послушай, что пишет мне о них епископ краковский Матфей. — Аббат отошел к столу и взял один из свитков, затем развернул его и пристроился рядом со светильней.

«…Народ же тот русский множеству ли бесчисленному, небу ли звездному подобный, и правила веры православной и религии истинной установления не блюдет… Христа лишь по имени признает, делами же совершенно отрицает. Не желает упомянутый народ ни с греческой, ни с латинской церковью быть единообразным. Но, отличный от той и от другой, таинства ни одной из них не разделяет».

Вот так-то, любезный брат! Даже среди нечестивых схизматиков-ромеев сей народ слывет еретиками, и было бы верным не убеждать заблудших вернуться на путь истинный, но принести в те края слово Писания так, будто оного никогда и не ведали на Руси.

Епископ Матфей заверяет меня, что люди, верные ему, а стало быть и нам, имеются даже при дворе короля русов. Ясное дело, они ничем не выдают себя, но в случае необходимости через них можно будет передавать волю нашему рыцарю и получать вести от него. Господи! — Бернар повернулся к распятию. — Вразуми страждущего твоего, для чего попущением своим дал ты еретикам высший знак благоволения?! Я не ропщу, Господи, но сердце мое полно муки мученической! Да будет воля твоя даровать нам победу! Да святится творимое во имя Твое! Да расточатся врази Твои…

— Увы, благочестивый отче, даже если люди епископа Матфея со всей возможной скоростью и рвением будут выполнять свое дело, путь из Кракова сюда, а отсюда на Русь столь долог и труден, что вести, если они дойдут, успеют состариться и станут лишь причиной для пустой молвы.

— Это так. — Бернар не спеша свернул пергамент. — Но для скорых вестей есть Божьи птицы — голуби. Однако им не под силу решать и вершить суд. Такое право дано лишь человеку, возлюбленному чаду Господа нашего. А потому, брат мой, завтра утром ты отправишься в Краков.

Я напишу преосвященному Матфею. Руководи сим рыцарем, как сам он руководит своим мечом, и помни, дражайший мой брат во Христе, когда над истинной церковью занесено оружие инаковерия, следует уничтожить противника, дабы самому не быть уничтоженным. А потому не забывай, что, хотя крест и меч сходны по форме, у меча все же несколько иное назначение.

Зарево на горизонте становилось все явственней, но теперь кроме отсветов пламени до экипажа галеры ветер доносил звуки битвы.

— Море горит, — себе под нос пробормотал Анджело Майорано, вытаскивая из ножен широкий восточный меч, весьма удобный для абордажной схватки. — В рог не трубить. Подготовить баллисту. Поднять флаг Юсуф-паши. — На губах капитана сама собой возникла хищная ухмылка, которую, впрочем, можно было легко назвать оскалом. — Господин рыцарь, что ж вы не спросите меня, на чьей я стороне?

— Зачем? — не спуская глаз с опаленной линии горизонта, пожал плечами невозмутимый пассажир. — Если вы и впрямь изменник, я убью вас быстрей, чем вы успеете понять, или, ясное дело, сам погибну с честью, как подобает христианскому воину. Если же это лишь уловка для того, чтобы сблизиться с врагом, к чему мне вам мешать?

— Браво! Достойный ответ, — искренне рассмеялся хозяин «Шершня». — Оставлю вас пока в неведении, но отойду подальше — не стоит искушать судьбу.

— Да-да, конечно, не смею вас задерживать.

— Капитан, ну шо, опять? Я говорил тебе — не верь попам! «Рекламная акция, круиз из Кесарии в Херсонес совершенно бесплатно!» Хоть кто там с кем рубится?

— Судя по тому, что горит море, — византийцы.

— Ага, а раз наш ангелок велел покрасить крылья в зеленый цвет, то скорее всего — с турками.

— Вероятно. Пока не видно.

— То-то ж, не видно! Ну, ты на всяк случай уточни у дяди Джо, не его ли это «Гребущую по волнам» османы решили досмотреть.

— Уже. Строго говоря, они еще не османы, а обычные сельджуки…

— Да по мне хоть сельдь, хоть жуки, раз турки, значит, османы! Но, как говорил один хороший человек, к делу, которое я сейчас представляю, это отношения не имеет.

Одна из фелук горела, все глубже погружаясь в воду. Доносившиеся с ее борта крики и мольбы о помощи во всем мире интересовали, вероятно, одного Аллаха, к которому, собственно говоря, и были обращены. Море, подожженное греческим огнем, пылало, затягивая трагическую сцену гибели корабля густым занавесом дыма. Еще три фелуки сельджуков атаковали ромейский дромон с разных сторон, спеша яростным натиском сокрушить холодную стойкость защитников.

В первое же мгновение, когда волки Эвксинского Понта ринулись в атаку на императорский дромон, было ясно, что абордажа не избежать. Сельджуки не ведали секрета греческого огня, но были отличными мореходами и не в первый раз сталкивались в бою с надменными соседями. Быстро сократив дистанцию, один из турецких кораблей преградил путь ромеям и тут же начал разворачиваться, чтобы заставить врага остановиться и в то же время не получить заряд сифонофора.

Последнее ему не удалось. Теперь фелука горела посреди бескрайнего моря, и только воля Аллаха всемогущего могла потушить беспощадный огонь. Но ромеи опоздали. Едва быстроходный дромон сбавил ход, еще две фелуки атаковали его с левого и правого бортов, забрасывая на весла противника «осьминогов» — тяжелые, окованные железными обручами камни со множеством крючьев на цепях.

Дромон попытался развернуться, но не тут-то было. Ломая одни весла и намертво вцепляясь в другие, «осьминоги» якорями пошли на дно, лишая ромеев хода. И в этот миг четвертая фелука, ударив по рулевым веслам, пошла на абордаж, забрасывая мостки на корму дромона. Крик «алла!» повис над волнами, но звон мечей и слитное гудение тетив незамедлительно дали понять, что праздновать легкую победу сегодня не придется.

Варанги, набранные Михаилом Аргиром в свиту севасте Никотее, были превосходными воинами, привыкшими сражаться на раскачивающейся корабельной палубе с не меньшим воодушевлением, нежели на твердой земле. «Руби, руби неверных псов! — яростно ревел командир отряда телохранителей, неистово круша нападающих двуручной секирой. — По золотому за голову!»

— Святой отец, — юная севаста вцепилась в рукав сутаны монаха-василианина, точно проверяя, не прячется ли в нем спасение от нежданной напасти, — что же с нами будет?!

Сейчас ей действительно было страшно. Мысль о том, что вместо трона рутенов она может попасть в какой-нибудь гарем, казалась ей просто невыносимой.

— Молитесь, дочь моя, молитесь истово, ибо сказано: «Кто уверует в Меня, спасется». Господь милостив, — увещевая перепуганную красавицу, негромко твердил Георгий Варнац, с грустью сознавая, что запирающий дверь засов долго не выдержит и кормовую надстройку с двумя девицами ему во время штурма не отстоять. — Все в руке Отца Небесного!

— Вальдар! Сколько еще можно вас ждать? Ты же говорил, что зарево уже видно.

— Если бы у этого ангела действительно были крылья! А так — лишь весла да парус. Но скоро, скоро уже будем. Капитан рвется в бой, как гончая по следу. Ага, вот марсовый доложил, что вы уже видны! Мы заходим с кормы.

— Поторопитесь!

— Но откуда же, откуда нам ждать спасения, святой отец? Врагов так много!

— Господь милостив.

— Там корабль! — вдруг закричала притаившаяся у окна с кинжалом в руках Мафраз. Ей, персиянке, встреча с единоверцами-турками тоже не сулила ничего хорошего. В крике девушки слышалась неподдельная радость, тут же сменившаяся крайней степенью разочарования. — О, шайтан! Тоже сельджуки!

— Когда Господу угодно совершить чудо, он и из сельджука сделает христианина, — весомо проговорил Георгий Варнац. — Мужайтесь, госпожа, будем уповать на волю Божью и доблесть наших защитников.

Когда на фелуке, пристроившейся за кормой византийского дромона поняли, что галера, идущая под флагом великого эмирала Юсуф-паши, не думает останавливаться, было уже поздно.

— Амальфи! — заорал Анджело Майорано в тот миг, когда баллиста метнула в турецкий корабль тяжеленный камень, угодивший в самое основание мачты. Вслед за тем окованный бронзой таран проломил борт фелуки, и над «Шершнем» снова взвился голубой флаг с белым крестом. — Аванти анджели ди Дио! — выкрикнул гроза берберийских пиратов, впереди абордажной команды бросаясь на кишащую врагом палубу.

Этого крика было достаточно, чтобы на турецких кораблях моментально утратили интерес к и без того яростно обороняющемуся дромону. И немудрено — на всем Магрибском побережье венецианца именовали не иначе, как Мултазим Иблис, и старались оказаться подальше от того места, где он искал себе добычу.

Десять лет назад на Средиземноморском побережье от Джебаль-аль-Тарик до Александрии не было пирата более дерзкого, нежели Иблис аль Муруни. Так именовали мусульмане Туниса своего нового единоверца. Но лишь до тех пор, пока король Сицилии Роже II, сын нормандского авантюриста Роджера д’Отвилля, не решил положить конец пиратству на Средиземном море. Тогда-то боевой клич «Божьи ангелы со мной!» и зазвучал приговором для многих доблестных воинов Аллаха. Когда же в обмен на поставку зерна магрибинцы обещали прекратить морской разбой, Мултазим Иблис затосковал и куда-то исчез. Однако ненадолго.

— Божьи ангелы со мной! — неслось над морем, и те несчастные, что еще оставались на палубе фелуки, спешили прыгнуть за борт, надеясь доплыть до покидающих место боя соратников, чтобы хоть так, быть может, спасти обреченную голову.

Король Франции Людовик VI был высок и весьма тучен. Последнее обстоятельство послужило поводом для нелестного прозвища Толстый, хотя из всех демонстрируемых монархом качеств его выдающаяся тучность, пожалуй, была наименее существенной. Даже враги короля, а их было немало, не могли припомнить за Людовиком какого-либо коварства или же нерадения во всем, что касалось величия Франции.

Впрочем, любви к нему вассалам это не прибавляло. С момента восшествия на престол этот правнук Ярослава Мудрого желал необъяснимо странного. Он утверждал, что гордые бароны обязаны повиноваться своему королю, что они не должны захватывать монастырские земли, и, что уж совсем выглядело нелепо, он требовал соблюдения заключенных договоров, как будто заключая договор кто-то собирался его соблюдать!

Понятное дело, это вызвало бурю возмущения среди благородного рыцарства. И, конечно же, оскорбленные в лучших чувствах бароны схватились за оружие, желая показать королю, кто настоящий господин Франции. Справедливое негодование вассалов Людовика VI поддержал и король Англии, считавший оскорбительным для себя напоминание о том, что герцогство Нормандское, присвоенное им после бесчестного пленения и ослепления брата, тоже является частью французского королевства.

Проигранное сражение при Бренвилле заставило Людовика покинуть Нормандию, однако он не оставил навязчивую идею добиться покорности от мятежных баронов. И потому день ото дня тучный, страдающий одышкой король, не зная устали носился из конца в конец своих владений, расстраивая союзы мятежников, сокрушая их в боях и стирая с лица земли замки, ставшие змеиными гнездами заговорщиков.

Не так давно Людовику VI пришлось скрестить мечи с германским императором, однако на этот раз военное счастье было на его стороне и враг был вытеснен из французских земель с немалыми потерями.

Не утерев пот со лба, Людовик VI снова принялся за непокорных вассалов. И теперь, слушая методичный стук тарана в ворота замка Ле Блош, усталый, почти изнуренный король разглядывал предложенный ему проект огромного храма, который надлежало построить в Париже в знак величия и единства Франции.

Король глядел на тщательно вычерченные башни колоколен, силясь представить себе, как будет выглядеть изображенный здесь храм в реальности посреди острова Сите. Уже четвертые сутки он обходился почти без сна, и потому старания его были, увы, бесплодны. Глаза закрывались сами собой, точно на каждом из них лежало по гробовой плите. А стоило лишь смежить веки, как вместо двух стройных колоколен ему представлялись квадратные башни осажденного замка и льющийся из них на головы его воинов кипящий вар.

— Я жду вашего слова, мой король, — негромко напомнил о себе почтительный архитектор, давно уже наблюдавший непримиримую борьбу монарха с владыкой куда более могущественным, чем он сам.

— Да. — Король мотнул головой, отгоняя наваливающуюся дремоту. — Ну да, конечно. Вы уже говорили об этом проекте с аббатом Сугерием?

— О да, всенепременнейше, мой государь. Его преподобие лично изучил мой проект и признал его достойным вашего августейшего внимания. Более того, вот здесь и здесь нужны древесные стволы определенного качества и размера. Когда его преподобию доложили, что таких деревьев не сыскать, он вызвался самолично найти то, что нужно.

— Он, что же, в лесу? — Людовик VI напрягся, невольно просыпаясь. Мысль о том, что ближайший советник и вдохновитель большинства его побед блуждает где-то в местных буреломных чащах, настолько поразила его, что даже отогнала сон. — Аббат Сугерий помчался в лес разыскивать какие-то деревья в то время, когда он так нужен мне? Ну что же это такое? Есть ли в этой стране хоть кто-нибудь, на кого я могу положиться?!

— Он не один, ваше величество. Он взял стражу и велел им прочесывать местность вместе с собой.

— Место солдат — здесь! У вражеских стен! Как, впрочем, и его преподобия… О Господи! Несчастный король несчастной страны! — Он с шумом выдохнул и начал массировать виски. — Следует немедленно послать за ним.

Приветственные крики, донесшиеся от ворот укрепленного лагеря, свидетельствовали о том, что пожелание короля уже абсолютно излишне. «Сен-Дени!» — несся над стенами радостный клич, однако на этот раз он не звал в жестокую сечу. Аббатом именно этой обители состоял мудрый отец Сугерий.

Насупленный король исподлобья поглядел на входящего в шатер советника.

— Вы заставляете меня волноваться.

— Ничто не страшит истинно верующего, ибо ангелам небесным заповедано охранять его.

— Ангелы… — пробормотал себе под нос Людовик VI, — что б им, скажем, не опуститься на этот замок и не втолковать барону, что для него и его людей было бы лучше открыть ворота? Или уж пусть надоумят вас, как это сделать.

— Будем стойкими, сын мой, и не станем укорять Господа в том, что его помыслы выше наших. К тому же вам грешно роптать.

— Отчего же? Вы нашли нужные для храма деревья и теперь у нас все сложится наилучшим образом?

— Возможно и так, сын мой, возможно и так. У самого лагеря я встретил гонца из Парижа.

— И что же?

— Нам сообщают, что император Генрих, доставлявший вам столько неприятностей в последние месяцы, умер.

— Вот как? — Людовик VI молча прошелся по шатру, не зная, что и сказать от радости. Он воззрился на проект нового собора и наконец после минутной паузы выдавил скорее с удовольствием, чем с приличествующим христианину состраданием:

— Упокой, Господь, душу грешника. Что ж, теперь Генриху Английскому придется умерить свой пыл. Я бы дорого дал, чтобы какая-нибудь лихоманка прибрала и его заодно с зятем!

— Вы злословите, сын мой. Грешно христианину искать смерти другого христианина.

— Я не ищу, я говорю, что было бы хорошо. Впрочем, пусть себе живет, лишь бы года два, а лучше три, он не совал нос во Францию. А там я его уже встречу во всеоружии! Знать бы, что может удержать этого выродка нормандского ублюдка на его проклятом острове.

Аббат Сугерий молча покачал головой, порицая злословие духовного сына, но тот, казалось, не замечал немого упрека.

— Я клянусь, что не пожалею отборных золотых монет, чтобы вот этот самый храм был самым лучшим, самым прекрасным во всем христианском мире, если Господь дарует мне эти годы.

— И Вавилон не устоял пред гневом Всевышнего, — промолвил аббат Сен-Дени. — Нет стен, кои бы не сокрушила воля его.

— Ваше величество! — В шатер вбежал молодой оруженосец в котте, затканной множеством золотых лилий в лазоревом поле. — Замок выбросил белый флаг, они открывают ворота!

— Я бы назвал это знамением, сын мой, — чуть помедлив, негромко подытожил аббат Сугерий.

Гребцы на галерах — неважные лучники. Прицельно стрелять в движущегося противника, много часов перед тем ворочая тяжеленным веслом, и пытаться не стоит. Однако пользоваться ременной пращой упражнения на веслах не мешают. Как по команде град свинцовых шариков обрушился на сарацин, зажатых между щитами варангов и сокрушительным прессом абордажной команды Анджело Майорано. Отряд, который вел за собой этот «мытарь дьявола», был невелик, но каждый его воин знал свое место и стоил по меньшей мере пятерых. Неизменная отвага сельджуков повелевала им держаться до последнего, но ни варанги, ни их «случайные» союзники не собирались отвлекаться, чтобы оценить воинскую доблесть противника.

— Лево! — раздалось в голове у Вальдара, и он не глядя выставил щит. В тот же миг чей-то клинок гулко ударил по умбону, и рыцарь почувствовал, как остаток импульса этого удара переходит ему в руку. Еще мгновение, и у его ног рухнуло тело с торчащей в горле длинной оперенной стрелой.

— Спасибо, Лис.

— Кушайте, не обляпайтесь. Право!

Рыцарь резко ушел с линии атаки и торцом щита рубанул по возникшему совсем рядом предплечью с хищным дамасским кинжалом, зажатым в кулаке. Оружие вылетело из руки нападающего и встряло в палубу. Вальдар тут же резко двинул щит вперед, нанося тяжелейший удар в челюсть врага. Ни малейших сомнений в эффективности контратаки у рыцаря не было, и потому, перескочив через растянувшееся на палубе тело, он помчался дальше.

Анджело Майорано сражался один против троих. Сельджуки пытались окружить его, но венецианец уходил от их атак, точно угорь. Казалось, опасность лишь развлекает его, потому он не торопится разделаться с неприятелями. Пробегая мимо, Вальдар рубанул одного из турок. Тот упал, не подавая признаков жизни. Должно быть, это резко снизило интерес Анджело Майорано к происходящему, ибо спустя несколько секунд оба приятеля несчастного сельджука тоже были мертвы.

— Граци! — услышал вслед Камдил, однако для обмена любезностями не было времени. Бой уже кипел на палубе дромона. Отчаяние заставляло сельджуков держаться. Предчувствие скорой победы диктовало ромеям и их союзникам не знать пощады.

— Назад!

Рыцарь отпрянул в сторону, и тяжелая двуручная секира врезалась в фальшборт там, где только что находился Вальдар Камдил. Могучего вида ромей держался за древко, пытаясь выдернуть грозное оружие, глубоко встрявшее в деревянный брус.

— Снять?

— Погоди! Я свой! — закричал рыцарь.

— Какой ты ему свой, пес, рыцарь хренов?!

Точно подслушав слова закрытой мыслесвязи, ромей оставил плотно застрявшую секиру, выхватил меч и бросился на рыцаря. Не теряя времени, тот резко ушел в ноги противнику, кромкой щита подбивая ему коленный сгиб. Лис был прав — турки отнюдь не являлись желанными гостями на византийском корабле, но и от крестоносцев ждать добра ромеям тоже не приходилось.

— Остановитесь! — неслось над палубой. — Внемлите мне, дети мои! Вложите оружие в ножны! — Выбравшийся на кормовую надстройку Георгий Варнац вещал оттуда, как с амвона, обращаясь к разъяренной боем пастве. — Остановитесь, ибо враг уже повержен. Не обагряйте руки кровью братьев во Христе!

Слова монаха, которым должно было бы утонуть в звоне оружия, нежданно подействовали, точно ушат холодной воды на голову. С турками и впрямь было покончено. Лишенная экипажа фелука сиротливо качалась на волне у самого борта дромона. Тем немногим из сельджуков, кому посчастливилось пережить бой, суждено было влачить свой век прикованными к веслам. Погибших турок выбрасывали за борт с палубы на корм рыбам, христиан же зашивали в мешки с насыпанными в ногах несколькими фунтами песка из корабельного балласта. Ибо всякое крещеное тело должно быть предано земле. Георгий Варнац негромко читал над убиенными заупокойную молитву, и зашитые в мешки с тихим плеском уходили на дно.

— …Покойся с миром! — со вздохом завершил монах-василианин.

— Это был капитан дромона, — пафосно, едва ли не со слезой в голосе произнес стоявший рядом Анджело Майорано. — Он погиб в последние минуты боя. Нечестивец ударил его вот этим кинжалом.

При этих словах Вальдар Камдил бросил взгляд на амальфийца, державшего в руках кривой восточный клинок.

— Но раз уж Господу было угодно привести мой корабль сюда в этот час, дабы помочь вам спастись, неужели же я оставлю своих новых собратьев по оружию посреди моря?! Есть ли среди вас кто-либо, сведущий в навигации?

Молчание было ответом на громогласный вопрос Анджело Майорано.

— Лис, у тебя глаза позорче, — согласно кивая в такт словам бравого капитана проговорил рыцарь на канале связи, — это случайно не тот самый кинжал, который я выбил у какого-то турка, Аллах ему судья?

— Он самый, — утирая навернувшуюся слезу, подтвердил его оруженосец. — Я из своего вороньего гнезда видел, как этот херувим его из палубы извлек.

— Что ж, я не оставлю вас, — между тем вещал Майорано. — Будем идти вместе. Я сам поведу корабль в Херсонес!