Глава 24

Никотея ясным взором глядела на довольное лицо чернобровой Мафраз. У той был вид кошки, которой вместо обрыдших мышей достался целый жбан сливок. Ее темные глаза, в устах поэтов звавшиеся очами трепетной газели, так жмурились от удовольствия, что севаста вдруг почувствовала острый укол зависти.

— Им было хорошо с тобой? — негромко поинтересовалась племянница императора.

— Я выполняла повеления моей госпожи…

— Я помню. Но спрашиваю о другом. Им было хорошо с тобой?

— Да, о сиятельная повелительница.

— А тебе с ними?

— О да, моя госпожа.

— Что ж, вот и замечательно. — Пунцовые губы Никотеи тронула улыбка. — Сказал мне нынче сам кесарь Владимир Мономах, что до Светлояр-озера еще несколько дней пути. Ты будешь ходить к стражникам каждый день, ублажать их со всей страстью, о которой ты не раз рассказывала в своих диковинных историях, и каждый раз приносить им вино.

— Сделать это будет несложно, моя госпожа, и даже приятно.

— Вот видишь, я люблю свою Мафраз и не обременяю ее тяжелой службой. Но будь готова, когда я прикажу тебе, доставить твоим любовникам вина, от которого они уснут надолго. Очень крепким сном.

— Это не составит труда, о пресветлая госпожа. Как вы сами могли видеть, в здешних полях великое множество алых цветов, слезы которых дарят покой и радость самым яростным и беспокойным душам.

Никотея лишь кивнула, услышав воркующую речь персиянки.

— И не забудь высмотреть, где стража хранит ключи.

Князь Мстислав скучал. Ему, доблестному витязю, с младых ногтей ходившему против ворога на все рубежи земли Русской, подобная никчемушная прогулка казалась нелепой затеей старика отца. Но спорить не приходилось. К тому же Мстислав сызмальства привык верить в незыблемую мудрость батюшкиного слова. Ибо как он молвил, так и случалось.

Но и понять, зачем вдруг вместо того, чтобы вести дружину в Новгород, терять время на столь бесцельное странствие, он тоже не мог. Мономашич гарцевал на своем вороном аргамаке, то бросая его в галоп и вырываясь далеко вперед колонны, то переходя на шаг и потешая себя пущанием стрел в поднятых с озер уток.

Попадавшиеся на пути села и города встречали Великого князя и его свиту колокольным звоном да щедрым хлебосольем. Но тот сильно поспешал и вовсе не был настроен разнообразить долгий путь веселыми празднествами. Мстислав тоже недовольно торопил время, ибо до начала похода не ведал, чем заняться.

До поры до времени, пока суть дела выяснится, Мономах запретил сыновьям близко видеться с прелестной гостьей из ромейской земли. И хотя этот наказ Мстислав исполнял хуже всего, однако же остаться с очаровательной севастой открыто более чем на единый миг ему никак не удавалось. А поскольку всякий раз, когда он появлялся вблизи повозки племянницы императора ромеев, лазурные глаза девы вспыхивали радостью и нежная улыбка наполняла страстью ее зовущие к поцелую губы, то во всякое иное время князь тосковал.

Пожалуй, единственной отрадой ему, исключая, конечно, охоту, были долгие беседы с обходительным и красноречивым толмачом, которого, за немощью собственных лет, рекомендовал ему в духовники старец Амвросий.

Впервые Мстислав по достоинству оценил смиренного монаха-василианина, когда, собираясь в поход, предложил ему спокойного, но бойкого на ходу мула. Поблагодарив князя за доброту, монах в одно движение взлетел в конское седло и, подняв на дыбы горячего скакуна, заставил его сделать курбет.

В эту минуту князь, и сам лихой наездник, проникся к толмачу невольным уважением. Когда же оказалось, что голова монаха по самую макушку наполнена обширными познаниями и всяческими премудростями, Мстислав окончательно убедился, что его духовник нашел любимому воспитаннику воистину золотой самородок в куче золы. Ибо если что и могло теперь развеять скуку храброго витязя, так это долгие разговоры с отцом Георгием.

— …А что, святый отче, — пуская шагом ретивого скакуна близ неспешно выступающего коня монаха-василианина, молвил князь, — может, и в бриттских землях вам бывать доводилось?

Монах поглядел на статного бородача с какой-то неизъяснимой печалью.

— Доводилось, сын мой. Иначе откуда бы мне язык их знать?

— Ишь ты, — покачал головой Мстислав, — где Константинов град, а где земли бриттские — экая даль.

— В прежние времена, — ответствовал Георгий Варнац, — от земель персов и до земель бриттов все единая держава была, в одной руке, под одним венцом. Нынешняя ромейская империя — лишь кусочек, огарочек империи прежней.

— Вон оно как! Это ж какой силищей-то обладать нужно было, чтоб столько-то земли под свою руку взять!

— Силу немалую, но ведь не за раз же, а там, как говорится, капля и камень точит. Все достижимо постепенством да прилежанием.

— Вот и Амвросий так же сказывал. А как по мне, так ежли мысль быстрее стрелы, а в жилах — огнь пламенный, а не водица студеная, то куда более достичь можно, нежели унылым прилежанием да усердием.

— «Пришел, увидел, победил», — усмехнулся отец Георгий.

— Что?

— «Пришел, увидел, победил», — повторил монах, — это великий Цезарь сказал, когда в понтийских землях разгромил армию некоего мятежника. Кстати, земли бриттские к империи тоже он присоединил.

— Вона как, — покачал головой Мстислав, — наш пострел везде поспел. А не в честь ли него кесарское прозвание заведено?

— Верно мыслишь, сын мой. В его честь.

— Силен, видать, богатырь, — задумчиво ухмыльнулся Мономашич, — коли имя его этак прилепилось. Ну да ничего, и я, чай, не лыком шит. Дай срок, тоже свое покажем.

— Цезарь, или, как иначе звали его, Кесарь, плохо кончил дни свои. Его убили завистники из ближних людей и первейших вельмож империи.

Мстислав нахмурил брови.

— Почто ты мне это говоришь?

— Ибо такова истина, — пожал плечами монах, — и тот, кому много дано, не смеет корить судьбу за то, что она вопрошает с него ответа за свои дары.

Несколько минут они ехали молча. Мстислав отвернув голову в сторону раскинувшегося, сколь видел глаз, ржаного поля, думал о чем-то своем. То ли о превратностях судьбы Кесаря, то ли о необходимости усилить охрану.

— Ладно уж, — прервал он молчание, — что старые времена поминать. Ты вот лучше скажи, отче, тебя-то каким ветром в столь дальние края занесло? Ты, чай, не кесарь.

— Господь хранил, — смиренно отозвался Георгий Варнац. — Дела меня туда привели церковные и доблестному воителю малоинтересные.

— Ну а все же?

— Все дело в том, сын мой, что церковь в тех местах до последних времен не признавала главенства над собою нечестивого отступника, именующего себя Папой Римским, по сути же — мятежного римского епископа, присвоившего власть над изрядной частью христианского мира.

С тех лет, когда отец нынешнего короля бриттов готовил свой поход, он заручился поддержкой богомерзкого самозванца Папы, в то время как местное духовенство всецело поддерживало вашего славного деда Гарольда. Повелением же святейшего патриарха Константинопольского я был послан в бриттские земли, дабы своими глазами увидеть притеснения, чинимые сторонникам прежней веры, и, буде то возможно, установить добрые отношения с теми из отцов тамошней церкви, кои видят благо в возвращении оной в прежнее русло.

— И что, таковые сыскались?

— Сыскались в немалом числе, — кивнул монах, — но голос их тих, ибо как нынешний король Генрих Боклерк, так и брат, а уж тем паче отец его приложили немало сил, дабы никто не посмел иметь свою волю в их владениях. Вернее, — Георгий Варнац с упрятанной в мягкую оболочку непреклонной твердостью поглядел на князя, — в ваших землях, по сию пору захваченных этими волками в человечьем образе.

— Ну ничего, ужо я доберусь до них. А поведай мне, каковы земли те.

— Обширны и преизрядны. И холмов и рек там великое множество. А леса так, может, и поболее, чем здесь, будет. А только через те чащобы с кесаревых времен широкие тракты проложены, на коих по велению прежних государей повозка невесты не должна зацепить телегу с мертвецом. Не здешним чета.

— И сказал бы я, что мудро, — усмехнулся князь, — да только ж, сам посуди, пойдут дожди, дороги размоет, стало быть, не ты силой ратною, а уж сам Господь Бог попущением своим сию землю хранит. Ибо никакой ворог через хляби наши не проберется. А там — всякую пору ходи куда вздумается и когда вздумается. Тут уж не до сна.

— Так ведь и самим же не проехать.

— А куда ехать? Вон как нынче, к Светлояр-озеру? Так одному батюшке ведомо, чего ради мы туда путь держим. А как по мне, так и делать там нечего. — Он усмехнулся и хлопнул монаха по плечу. — Ну да ладно! А кроме трактов какие чудеса и диковинки в тех краях имеются?

— Ну уж чего-чего, а диковинок в тех краях превеликое множество. Вот, скажем, в некой местности, именуемой Гвир, есть церковь, а в ней — алтарь, коий уж сотню лет как висит посреди церкви, ни на что не опираясь.

— Да знамо ли дело? — удивился Мстислав.

— На то оно и чудо! — Георгий Варнац развел руками. — Сказывают, в далекие времена святой Ильтуд узрел в море лодку, в коей два гребца везли к берегу усопшего. А над тем усопшим как раз алтарь и парил. Гребцы поведали, что сей усопший — человек святой жизни, и след похоронить его в освященной земле, сокрыв имя, дабы им впредь не клялись. Когда же было сделано по тому, над последним земным пристанищем неведомого святого Ильтуд воздвиг церковь, в коей алтарь и по сей день парит.

— И что ж, никто не пытался его наземь поставить?

— Отчего ж, находились безумцы. Один из местных вельмож обвязал тот алтарь поясом да силился его поколебать. Пояс сей же миг лопнул, а вельможа тот и месяца не прожил с урочного дня. Другой нечестивец снизу под алтарь вздумал подлезть да глянуть, что там.

— И что же?

— Вмиг ослеп. А вскоре тоже помер.

— Да-а… Хитрое место. Ты уж упреди меня, как рядом будем.

— Непременно упрежу, князь-надежа.

— А еще чем бриттские земли ведомы и знамениты?

— Есть там, скажем, могила разверстая, кто бы к ней ни пришел, хлипкий ли коротышка или же, наоборот, кто дородный и великорослый — все едино могила впору придется.

— А кому ж та могила предназначена?

— Сие-то как раз неведомо. А только сказывают, что ежли в ней три ночи кряду провести, то печали никогда более знать не будешь.

— Ведомое дело — могила от печали лечит! — усмехнулся Мстислав. — Да только здесь срок уж больно малый.

— А то вот еще есть диво, — как ни в чем не бывало продолжал монах. — В давние времена жил в бриттских землях король по прозванию Артур. И была у того короля советчица.

— Девица, что ли?

— Да вроде бы не девица, — с сомнением произнес Георгий Варнац, — но достоверно сие мне неведомо. Советчица же та была глава усекновенная. И хоть ниже шеи у нее ничегошеньки не было, а только Артуру она на все вопросы точнехонький ответ давала самым что ни на есть человеческим языком.

— Да, — вздохнул князь, — вот уж вещь поистине для всякого правителя незаменимая. Да где ж такую взять?

— Так, на эту разводку клиент не повелся, — с досадой в голосе констатировал Лис.

— Может, скрывает? — предположил его напарник. — Хотя если это действительно так, то следует аплодировать актерскому мастерству вашего подопечного, дорогой дядюшка.

— Я все же полагаю, что он действительно ничего не знает об искомом артефакте. Хотя ума не приложу, как все эти годы Владимиру удавалось скрывать его. Если, конечно, предположить, что мы идем по верному следу. Потому как по сей день, увы, все наши предположения суть игра воображения.

— Да уж. История с двумя неизвестными. Первое неизвестное — говорящая невесть кому невесть что голова, и второе — имеется ли оная в наличии, — усмехнулся Камдил.

— Есть, конечно, одна занятная блат-хата, именуемая личная, буквально особливая Мономашья походная молельня. Очень было бы интересно туда сунуться, — с сомнением проговорил Лис. — Но вокруг постоянно трется ограниченный контингент с неограниченными полномочиями, рыл так в пятьдесят. И каждое рыло не во всякий жбан влезет.

— Да, место занятное, — согласился Джордж Баренс. — Но если бы у меня был столь необычный, ну, скажем так, бортовой компьютер, я не стал бы хранить его в походной молельне. Ибо сие — первое место, которое привлекает к себе пристальное внимание.

— И все же сбрасывать такую возможность со счетов нельзя. В конце концов авторитет Мономаха здесь настолько велик, что у него попросту и в голове не может уложиться, что кто-то посмеет ослушаться его слова и сунуться туда, куда он не велит, — транслировал на канале закрытой связи Камдил.

— В этом ты, пожалуй, прав, мой дорогой племянник. Вариант с часовней в любом случае необходимо отработать.

— Постараюсь что-нибудь придумать.

— Только, капитан, знаю я твои придумки! За ради бога, поменьше грохота и спецэффектов! Я не хочу, шобы в родной земле мое имя вошло в былины наравне с Горынычем, Тугарином-змеем и прочими гадами ползучими. Как говорится, слишком много для Лиса, слишком мало для зеленого змия.

Ипподром ликовал. Добела обожженный солнцем песок взлетал из-под копыт разноцветных квадриг.

— Зеленые! — вопила одна из трибун.

— Голубые! — перекрикивала ее другая.

Прочие участники захватывающего поединка хранили горестное молчание, ибо всякому было видно, что лишь эти две квадриги да, может быть, если счастье улыбнется, белые имеют шансы на победу.

Многие века состязания колесниц были излюбленным времяпрепровождением тысяч жителей Константинополя. Церковь долгое время смотрела на эти увеселения с нескрываемым осуждением. Но в этот раз ее недовольство так и осталось внутри храмовых стен, где священники всякого ранга многократно призывали возбужденную любимым зрелищем паству отказаться от посещения «бесовских игрищ». Их слова уже никто не принимал всерьез. Тем более что то одного, то другого епископа видели переодетым на цветных трибунах. Поговаривали, что и понтифики, скрыв лицо под капюшоном, тоже временами посещали веселящие кровь скачки.

Да и кто бы стал слушать речи святош, когда история Константинополя хорошо помнила, как быстро и легко почитатели той или иной раскрашенной квадриги превращались в настоящую политическую партию и брались за оружие против самого императора. Одного из них они чуть было не заставили бежать из страны. Когда б не жена его, Феодора, в прошлом танцовщица и блудница, каковая объявила, что порфира — лучший саван, да верный полководец Велизарий — конец бы настал его правлению…

Так думал император Иоанн II Комнин, прозванный некогда Прекрасным Иоанном, глядя исподлобья, как мчатся полем ипподрома подгоняемые бичом кони. Он не любил эти состязания и частенько говорил в кругу близких друзей, что плоха та победа, которая достигается лишним ударом кнута. Но то, что мог позволить себе Иоанн Комнин, было недопустимой вольностью для императора ромеев.

Когда стражники, завидев великого доместика и логофета дрома, быстрым шагом приближающегося к императорской ложе, отсалютовали копьями и с заученным слитным грохотом опустили древки на каменные плиты, Калоиоанн немедля повернул голову, улыбнулся и чуть кивнул, узнав пришедшего.

— Новости из земель рутенов, мой господин, — подходя к величественному резному сиденью василевса, тихо заговорил Иоанн Аксух.

— Слушаю тебя, Хасан, — так же чуть слышно произнес император.

— Только что прибыл гонец из Бюро Варваров Херсонеса. Они подтверждают прежнюю информацию, что князь Мстислав намерен идти в земли бриттов.

— Это очень кстати. А что моя племянница?

— Она прибыла в Кияву и с почетом и радостью принята как Владимиром Мономахом, так и его сыновьями. По донесению посланного мной человека, а он передает мне их лично тайным путем, куда более скорым, нежели все известное катаскопоям, Мстислав очарован красотой Никотеи. Когда б не воля отца, заставившая его и весь двор совершить некое странное паломничество, он бы с радостью остался в Кияве, дабы… — Иоанн Аксух на мгновение замялся, — продолжить знакомство с благородной севастой. Однако благодаря усилиям моего человека и сам он, и ваша племянница также зачислены в ряды паломников.

Василевс покачал головой.

— И все же, согласись, мой дорогой крестник, это странная выдумка. Что подвигло Никотею отправиться в Кияву, а не ждать, как мы уговаривались, посланников от Мстислава в Херсонесе.

— Георгий Варнац говорит о неуемной любознательности севасты, которая желает увидеть свет, ибо все прежние годы провела либо в столице, либо и вовсе в монастырских стенах.

— И все же ей не пристало самой отправляться в Кияву. Тем более если Мстислав и впрямь склонен просить ее руки. Хотя и правда… — он вздохнул, — так быстрее и надежнее. А что слышно о Михаиле Аргире?

— Здесь трудно сказать что-то определенное. По утверждению моего человека, севаста объявила именно его виновником гибели юного Алексея Гавраса. Так это или нет — ему, да, впрочем, и никому другому, неведомо. Однако, по слухам, Михаил Аргир выжил во время кораблекрушения и, опять же по слухам, преследует свою разоблачительницу.

— Да, очень запутанная история, мой друг, очень запутанная. Отсюда в ней не разобраться. Передай своему человеку, чтобы он всеми силами хранил жизнь, здоровье и красоту нашей очаровательной племянницы, ибо сейчас от них зависит очень многое. Что же касается Аргира, лучше всего, если его доставят живым сюда. Хотя порой в жизни случается и не лучшим образом.

— Я понял, мой государь, — поклонился Иоанн Аксух. — Что еще передать моему человеку?

— Передай ему вот что: Бриттия в прежние времена была частью империи, и лишь несчастливая судьба исторгла ее из оной. Когда Мстислав, пойдя войной в те земли, сможет одолеть нынешнего правителя и твердой ногой стать средь бриттских холмов, мы с радостью признаем потомка Мономаха кесарем в этих исконно имперских владениях.

— Я не премину сообщить ему вашу волю.

— Да уж, конечно, не премини, — кивнул василевс. — И еще. Слова — это всего лишь слова, сколь бы лестными они ни были. Распорядись заготовить рескрипт о возведении Мстислава в кесарское достоинство. Позаботься также о том, чтобы наши ювелиры изготовили подобающий венец для будущего повелителя бриттов.

— Я непременно сделаю все, как вы велите, мой государь.

— Зеленые! — взорвались ревом трибуны. — Зеленые победили!

— Как просто даются нелепые победы. — Втайне радуясь, что более не обязан присутствовать при этом всенародном ликовании, Иоанн Комнин поднялся и, устало опираясь на вызолоченный, изукрашенный каменьями посох, направился к выходу.

Колонна неспешно тянулась, углубляя и без того наезженную колею проселочной дороги. Сберегая «конскую силу» до более важного случая, Джордж Баренс двигался шагом, чуть в стороне от тянущихся к горизонту возов. «И все же, — думал он, — как велика в человеческой натуре тяга к познанию запретного, тайного… Вероятно, еще с райского сада и пресловутого яблока, скормленного Еве лукавым змеем. А может быть, со времен Дельфийского оракула».

Ему воочию припомнился треножник в виде трех сплетенных змей, чаша, клубящийся над сосудом тайн смрадный дым и опьяненная жрица, выкрикивающая бессвязные слова, неведомым образом складывающиеся в мудреные, но точные пророчества.

«Как ни вникай, как ни исследуй историю человечества, вся она, как одежда швами, пронизана упоминаниями о вестниках грядущего, о прорицании сокрытого, о пророчествах и внезапном открытии запредельного. Не могло же это все появиться ниоткуда? Из естественного желания знать все загодя?! Обретение подобных сокровенных знаков свыше во все века было пусть и не обычной, но тем не менее частью повседневности. Таким себе ожидаемым чудом. Почему — вопрос. Откуда?»

— Джокер-1 вызывает Джокера-2 и Звездочета. Я, кажется, придумал, как проникнуть в особливую молельню!

— Организовать туда экскурсию зарубежных туристов? — тут же выпалил Лис. — Шо-то мне подсказывает, не поведется Мономах на такую ботву.

— Нет, — заговорщицким тоном, откровенно радуясь собственной выдумке, промолвил Камдил. — Совсем другой вариант. Впрочем, надо сказать, лежавший близко к поверхности.

— Слушай, недрокопатель, не тяни! Шо ты там надумал?

— Как говорил Шерлок Холмс, «элементарно, Ватсон!». Кстати, именно он и натолкнул меня на мысль.

— Милый мой племянник, — озадаченно заговорил Баренс, — признаться, я тоже с нетерпением жду объяснений. Но должен тебе напомнить, что после вашего злосчастного рандеву на днепровской круче за каждым нашим шагом следит множество глаз. Причем весьма зорких.

— Ну, вот и прекрасно! Эти самые глаза обеспечат нам алиби.

— Капитан, шо за нездоровый блеск ума? Мне не нравится слово «алиби» в приложении к «Русской правде». Оно там, мягко говоря, не упомянуто.

— Джентльмены, ну что вы в самом деле! Давайте вспомним, что я здесь тоже не только своей, верней, институтской волей, но и Божьим промыслом, если, конечно, верить Бернару Клервоскому. И, стало быть, грех этим не воспользоваться. Мой план таков.

Беседа продолжалась еще несколько минут, покуда Лис, слово которого обязательно должно было быть последним, подытожил:

— Да, Божий промышленник, есть мое авторитетное мнение, шо наворотим мы тут делов по самое не балуйся.

Как обычно, ближе к вечеру, когда привал обещал отдых после долгого дня пути, все многочисленные участники похода разместились вкруг костров, спеша разбить шатры, приготовить ужин и отойти ко сну сытыми и довольными, дабы поутру вновь пуститься в дорогу во исполнение непреклонной княжьей воли.

Для самого Великого князя, его ближних и вельмочтимых гостей, когда позволяла погода, выставлялись длинные столы покоем, за которыми не зазорно было бы пировать и в княжьем тереме. Поверх вечернего пиршества натягивался обширный навес, смахивающий на купол цирка-шапито. Внутри его прыгали и кувыркались плясуны, голосили задорные припевки скоморохи, а под конец трапезы, когда съеденное и выпитое уже изрядно давало о себе знать, заводили бесконечные песни гусляры, повествуя о великих подвигах Ильи Муромца и побратима его Добрыни Никитича, о великане Святогоре, которого и земля снести не могла, и торговом госте Садко, ходившем в подводное царство радовать напевами самого морского владыку.

Лучезарная севаста Никотея, высокородный сын херсонесского архонта Симеон Гаврас, а с ними и сородич короля сицилийского числились среди тех, кто бы зван ежевечерне к великокняжеской трапезе. Правда, в отличие от большинства самозабвенно бражничающих гостей, он старался не наедаться, а уж тем паче не напиваться на ночь. Но тут уж, как говорится, своя рука владыка. Все это вызывало определенное удивление меж иных гостей, но не кормить же витязя силком, точно дитя малое.

В тот вечер у Вальдара Камдила был отменный аппетит. Он шутил, смеялся проделкам разухабистых скоморохов, размахивал руками, как, впрочем, и все иные вокруг. И так же, как они, объев кость и высосав из нее мозг, кидал под стол обглоданные костомахи.

Никто не заметил, да и некому было заметить, как оказался в первой из них свернутый кусочек пергамента. Никто также не заметил, как бродивший у стола черный пес, один из многих, ожидавших подачки, молнией бросился к внезапно образовавшейся добыче и, ухватив ее едва ли не на лету, устремился прочь от стола. Никто не услышал, как служка, наполняющий чару рыцаря, шепнул ему почти в самое ухо: «Гляди левее!» И уж кому какое дело было до того, куда с этого мгновения смотрел Вальтарэ Камдель!

Гораздо больше занимали присутствующих шутки, кувырки да напевы, раздававшиеся меж столов. И потому никто из собравшихся не заметил или не обратил внимания, как прочертили небо одна за другой три стрелы, три колеблющихся огонька в почти сгустившихся ночных сумерках.

— Горит! — крикнул Вальтарэ Камдель, вскакивая и бросаясь через стол в ту сторону, где вдруг, точно по мановению волшебной палочки вздернулся к небу язык пламени. — За мной!

— Пожар! Туши! Лови! Горит! — раздалось вокруг.

С упорством игрока в американский футбол, схватившего мяч и не замечающего ничего на своем пути, «родственник сицилийского короля» мчался через лагерь, сбивая кого-то с ног, перепрыгивая через лежащие у костров седла, ныряя под чьи-то руки… Его варанги мчали перед ним, тараном пробивая дорогу командиру. В одно мгновение он было почувствовал, как твердая, привыкшая к веслу и мечу рука клещами схватила его за плечо. Но в тот же миг захват ослаб.

— Шо ты вцепился в него, как в родного? — раздался за спиной голос Лиса. — Огнетушитель хватай!

— Какой такой тушитель?

— Пенный, дубина стоеросовая!

— Так ить нету!

— Пропил, скотина? Ужо доложу князю!

Продолжения разговора Камдил не слышал. Прорвавшись сквозь занятую тушением горящей крыши стражу, он живым снарядом ударил по двери, срывая ее с петель. Плечо немедля отозвалось острой болью, но Вальдару было не до того. Он оглянулся, стараясь не пропустить впотьмах чего-нибудь важного. Но ничто важное не предстало взору рыцаря.

Первые христиане вполне могли бы одобрить скромное внутреннее убранство молельни, когда бы здесь нашелся хотя бы один крест, икона или же какой-никакой предмет церковной утвари. Посреди лишенного окон деревянного сруба на простом, сделанном, должно быть, из дубового комеля возвышении стоял небольшой шатерок, в котором, точно забытое после одинокой трапезы, красовалось пустое серебряное блюдо.

На какое-то мгновение Камдил замер на месте, пытаясь осознать увиденное. Если походная молельня была ловушкой, то мышеловка сработала идеально.

— Герой-пожарный! — раздался снаружи голос Лиса. — Рискуя жизнью рванулся в пламень спасать реликвии и святыни! Чудотворные мощи и прочие немощи! Капитан, ты шо, обалдел?! Вали оттуда скорее! Счас крыша рухнет. Говорил же я, шо ты со своим долбаным планом без гари угорел!

Крик Лиса в голове вывел его из состояния немого ступора. А в следующее мгновение от крыльца разнесся иной, похожий на рев уязвленного стрелой буйвола:

— Вон все пошли!

Схватив блюдо, единственное, что можно было здесь добыть, Камдил ринулся из молельни и в дверях едва ли не лоб в лоб столкнулся с Великим князем.

— А?.. — хватаясь за спасенный Камдилом предмет, хрипло выдохнул Мономах, силясь при этом заглянуть за спину рыцаря. Видимо, это ему удалось. Ибо ни с того, ни с сего он схватился за грудь и, едва найдя силы спуститься по ступеням приставного крыльца, обеспамятовав, рухнул наземь.