— Милый мой, — говорил мне врач-кардиолог Николай Романович Палеев, оптимист и умница, — по счетам надо платить, Вы артист, большой талант, а платить надо за все, особенно за талант.

Палеев смог убедить меня, что то, что со мной происходит — это не конец. Я ему поверил. Послали меня в санаторий, в Гурзуф. Не помогло. Стоило мне покинуть палату и проковылять к морю, как у меня начинался припадок. Меня волокли на руках назад. Промучился недельку в Гурзуфе и уехал в Москву. Еле до дому добрался.

Решил заново учиться ходить. Без помощи самодельного посоха я тогда передвигаться не мог — давал о себе знать лубянский оливье — костыли не использовал принципиально. Добрые знакомые разрешили мне пожить в их квартире, в поселке рядом с базой ЦСКА. Там были спортивные залы, бассейны, корты. Каждый день в 8 утра я пил стакан молока и ковылял на базу. Вспоминал «Повесть о настоящем человеке». Ползет, ползет, шишку съест…

Дней через двадцать мучительных тренировок я кое-как восстановил походку. Ходил, правда, слегка по дуге, но значительно увереннее, чем раньше, и без посоха. Плавал, прыгал со скакалкой, стоял с теннисной ракеткой часами у стенки и долбил мяч, лазил по шведским стенкам, не давал себе спуску. Приступы стали случаться реже.

С конца августа 1982 года я навещал Славу на Николиной горе. Однажды, я сказал Славе: «Почему мы только музыкой занимаемся и устраиваем музыкальные фестивали? Ведь мы любим поесть — давайте организуем фестиваль еды! Устроим нашу Большую Жратву».

Слава загорелся. Целую неделю мы изощрялись в готовке. Слава приготовил единственное блюдо, которое умел готовить — свекольник. Я тушил овощи, делал долму, жарил шашлыки, пек блины, готовил аппетитные острые армянские блюда. В результате все участники Большой Жратвы Гаврилова и Рихтера потолстели. Нина отказалась участвовать в «этом безобразии», манкировала нашими совместными трапезами, устроила настоящий сканадал. Слава съежился и спрятался.

К середине сентября я почувствовал, что могу возвратиться в город и начинать работать. Приступы как бы затаились. Вскоре я нашел в себе силы сгонять в Питер и сыграть там с Сашей Дмитриевым еще один концерт Баха. А Рихтер организовал с большим трудом наши последние совместные генделевские концерты в ГДР. Тогда же, в 1982 году, мы со Славой расстались навсегда.

Советский мир абсурден и агрессивен. Ни с того, ни с сего ко мне вдруг привязались начальники филармонии.

— Вы, Гаврилов, не ведете никакой общественной работы!

На абсурдные претензии надо отвечать абсурдом. Я подумал и активно занялся общественной работой — организовал филармоническую футбольную команду. Изумленные начальники не нашли что сказать, и заткнулись. А мне только того и надо. С удовольствием гонял мяч, это помогало бороться с недугом.

Работал много, приготовил еще три концерта Баха и концерты Бетховена — второй и третий. Каждую неделю — готовил и играл новый концерт. Без «обыгрываний», некогда! Второй концерт с Сашей Дмитриевым в Питере, а на следующей неделе — третий концерт с Юрой Темиркановым в Москве. Залы битком, телевидение… Пиратские записи этих концертов до сих пор продаются во всем мире.

С помощью Хидеко и моих агентов на Западе я купил отличный видеомагнитофон, начал собирать коллекцию кассет. Мой домашний клуб охотно посещали мои друзья. Башмет, Гергиев, Овчинников, Торадзе, Чайковский, Наумов и многие другие увидели и услышали у меня впервые многое из того, что скрывал железный занавес. Иногда я делал для избранной публики тематические доклады. О музыке Пендерецкого к «Рукописи, найденной в Сарагосе», о страхе смерти Боба Фосса на примере фильма «Весь этот джаз», где он-таки умудрился точно показать свою будущую смерть от инфаркта, о музыке Яначека.

Удивительно! Множество людей помогали мне в моей борьбе за жизнь. Актеры, балетные люди, певцы, даже некоторые чиновники. Только не коллеги пианисты. Когда меня чуть не уморили гэбисты — многие из них даже не скрывали радости. Пыталась мне помочь и моя японская подруга Хидеко. Мы с ней даже расписались. Понадеялись таким путем разжать кулак Советского Союза. Теперь я удивляюсь собственной наивности, но тогда искренне надеялся, что меня выпустят вместе с женой из СССР. Не успели мы с Хидеко вдоволь посмеяться над нелепой советской процедурой брачевания, как Большой брат сделал ход конем. Моей жене и ее семье предложили в течение 72 часов покинуть СССР. Всех их обвинили в шпионской деятельности.

Гэбисты заявили мне: «Андрей, Вам надо срочно оформить развод с Хидеко, чтобы мы могли Вам помочь». Хидеко запрещен въезд, мне запрещен выезд. Делать нечего. Посылаю Хидеко телеграмму: «Нужна печать вашей полиции». Ангел мой, Хидеко, все устроила. Так и стоит в моем свидетельстве о разводе, выданном в Краснопресненском районном ЗАГСе, красный японский штамп.

После этого удара мне страшно захотелось на родину — на море, на Кавказ. Проверяю перед отъездом мой «мерседес». Все вроде ничего, но колеса — путешествия на Кавказ явно не выдержат. Дал телеграмму импрессарио в ФРГ. Через две недели мои колеса на таможне. А получить я их не могу. Почему? А потому. Нельзя и все. Вспоминаю, что один из моих бывших «сурков» был когда-то шефом таможни на московской железной дороге. Обращаюсь к сурку. А через неделю, в дождливое летнее утро, на новых колесах, я уже поворачиваю направо с бульвара на Калининский, чтобы взять курс на юг, обойдя возможные пробки на Варшавке.

Рядом со мной сидит моя незаменимая помощница Аида, боснийка, вольная девчонка с сильным характером, крепким умом и бешеным темпераментом. На проспекте замечаем вдруг знакомое лицо. Вадим Сахаров, замечательный пианист, стоит в глубокой задумчивости у какого-то столба. Смотрит в серенькие московские небеса и скучает. В руках держит авоську. В авоське — батон и французская булочка. Заметил нас, проголосовал. Мы остановились. Вадик просунул голову в окно.

— Куда путь держите, господа и дамы?

— На Кавказ.

Вадик открывает дверь и смиренно садится на заднее сиденье.

— Я с вами. Булочку хотите?

Романтический совок! Где еще такое возможно! Так, ни Вадика, ни батона дома не дождались. А вечером мы уже сидели в Ростове-на-Дону, в ресторане «Океан», жевали сочные купаты и донскую жареную рыбку. Запивали пивком.

Остановились мы в Пицунде, у моих знакомых армян. Там, на свободе, морской ветер быстро развеял душную гэбэшную мерзость, которая, как мне казалось, пропитала мой организм, мешала дышать, думать, жить. Какое счастье хоть на недолгое время забыть о НИХ. Соединиться с Солнцем, с морем, с солоноватым влажным воздухом, смыть, наконец, с себя ядовитый порошок, которым щедро посыпала отравительница-Москва каждого своего муравья.

В Пицунде жизнь нас баловала. Рыбаки приглашали нас на рыбалку, а местные менты возили пострелять в горах, сопровождали нас целым эскортом. Это была дань земляку, который не забыл свои корни. Я с любовью поглядывал на моих мингрелов, армян, грузин, абхазцев и благодарил их в душе за каждый миг волшебной жизни, которую они нам щедро дарили! Все были тогда вместе. Пили, дружили, любили, соседствовали. Кто мог тогда себе представить, что уже через восемь лет там начнется кровопролитная война, что половину Абхазии разрушат и сожгут, что поубивают тысячи людей, что грузин выкинут из собственных домов, а потом и навсегда превратят в бездомных беженцев. Что грузины будут убивать абхазцев и армян. Что убивать грузин пригласят русских и чеченцев. А в конце концов, непризнанная почти никем в мире, независимая Абхазия, окажется под пыльным сапогом российского солдата, еще не успевшего продать украденные им в Грузии золотую вилку и унитаз.

В Пицунде мы смотрели по телеку футбол. Чемпионат мира. Команда Италии играла тогда божественно — увы, в последний раз! Итальянцы переиграли тогда великолепных бразильцев, а затем и крепчайших немцев с Беккенбауэром, Грабовски, Мюллером и другими звездами.

Не обошлось в ту поездку и без чуда. Впервые я увидел ее на набережной, около пицундских «высоток» — красивая, юная, сильная и самоуверенная, она гордо встряхивала головой, украшенной конским хвостом. Золотая дева. Меня как будто по голове ударили, и я сказал сам себе: «Эту девушку я не упущу. Что бы мне это ни стоило!»

Прогуливалась по набережной прекрасная незнакомка не одна, а в окружении молодых людей. Я их и не заметил, потому что влюбился и уже умирал от любви. Возможно, читатель решит, что я — мачо, или, как тогда говорили, «покоритель женских сердец». К сожалению, это не так. Я никогда и не пытался познакомиться с девушкой на улице…

Незнакомка моя меж тем исчезла. Идиот! Надо было броситься перед ней на колени и целовать ей ноги! Вернувшись на наше «ранчо», я рассказал Аиде о прекрасном видении. Моя верная боснийка все сразу поняла и обещала помочь. Мы пошли в бар — смотреть очередной матч. В баре танцульки, я горю, вспоминаю мою милую. Трезвая Аида дернула меня за рукав майки и показала рукой.

— Эта, что ли? Сгодна цурица, ничего не скажешь!

Я узнал ее и двинулся напролом. Оторвал ее от какого-то абхазского мальчика. А вечером мы уже купались вместе нагишом в теплом, мерцающем золотистыми огоньками, абхазском море…

Позже моя золотая девушка, Илька, не раз приходила мне на помощь в критические моменты жизни. Несмотря на то, что между нами — горы и моря — мы с ней до сих пор самые близкие друзья.

Осенью я записал на Мелодии все концерты Баха с моим ансамблем и двойные концерты (для двух фортепьяно) Моцарта, Баха и Мендельсона с тогдашним победителем конкурса Шопена, прекрасным вьетнамским пианистом Данг-Тхай Шеном.

Тренировался с моей звездной футбольной командой. Гергиев и Овчинников — нападение, Торадзе — защита. Я был центральным защитником и играющим тренером. Поставил перед командой задачу — выиграть чемпионат Москвы среди театральных коллективов. А первенствовали тогда команды Большого и театра Маяковского, в котором служил мой давний друг — Армен Джигарханян. Задание мы выполнили — не без блеска выиграли финал чемпионата у команды театра Маяковского весной 1983 года. Мы выиграли несмотря на то, что в нашей команде отсутствовал неистовый нападающий Гергиев. За день до матча наша команда тренировалась до позднего вечера на стадионе «Бородино». Я сам развозил по домам моих игроков после тренировки. Последним я отвез Валерия Гергиева. К гостинице «Москва». Остановил машину у подземного перехода. Обнял Валеру и пожелал ему спокойной ночи.

— Валерка, умоляю тебя, иди спать, береги себя!

Не успел я отвернуться, как Валерий, споткнувшись на первой же ступеньке лестницы в переход, полетел в бездну. Я с ужасом наблюдал за тем, как мой любимый нападающий катится кувырком по страшной бетонной лестнице… Гергиев прибыл на матч на костылях и участвовал в нем только как зритель.

О нашем триумфе написала «Вечерка». И этот репортаж наполняет меня до сих пор большей гордостью, чем многочисленные музыкальные рецензии на мою игру. Язвительный Армен так прокомментировал нашу победу: «Андрюша, твоя команда заслуженно победила, а за своих уродов я прошу нижайше твоего и твоей команды прощения». Игроки Армена, никак не ожидавшие поражения, да еще со счетом 6:2, отказались от рукопожатий и, демонстративно повернувшись к нам спинами, покинули поле.

Никаких позитивных изменений в моем положении развод с Хидеко не принес. Наврали гэбисты. Наоборот! За мной стали стаями ходить топтуны — «актеры народного театра КГБ». Пригласили меня поиграть на знаменитой выставке «Москва-Париж» в Пушкинском музее. Сыграл там программу из французкой музыки. Ко мне подошел посол и долго нудно благодарил. Я не выдержал, заговорил о своих проблемах. Его как ветром сдуло.

Отправился я однажды в американское посольство на просмотр знаменитого кубриковского «Сияния». Пошел, хотя дома уже лежала видеокассета, очень уж хотелось пообщаться с врагами КГБ, побыть хотя бы два часа «под защитой чуждых крыл» и посмотреть этот потрясающий фильм на большом экране. Подхожу к посольству, забыл даже, что за мной плетется группа «народных топтунов Советского Союза» из пяти примерно человекообразных. Когда я был метрах в двадцати от входа в посольство, «народные артисты» разыграли за моей спиной свой волчий спектакль. Сначала вроде как «поссорились». И тут же изобразили «драку». И выстрелили несколько раз — якобы друг в друга, а на самом деле — в меня. Я пустился бегом, зигзагами, чтобы не пристрелили. Хорошо еще, амриканские морпехи не стрельнули в ответ, может быть на это и рассчитывали «артисты»?

Иногда мне удавалось пожаловаться западным дипломатам на мою судьбу. Я ведь не сразу понял, что никто мне не поможет. Западники рады были, конечно, подразнить «империю зла», но серьезные шаги из-за какого-то игреца на пианинах предпринимать не собирались. Никому я не был нужен. Разве что в качестве мулеты для советского быка. Западным спецлужбам требовались крупные шпионы или перебежчики.

Для отчетов и премий. А я никаких тайн не знал, кроме тех, которые в нотах и звуках спрятаны.

Новый 1983 год мы с Аидой отметили женитьбой! Аида переехала из ненавистной консерваторской общаги ко мне. Я предупредил мою боснийку, чем все это может кончиться для нее. На это моя Аида отреагировала так: «Я по поводу батюшек никаких иллюзий не питаю. Могут убить или выслать? Тогда пошли жениться!»

— Каких это таких батюшек?

Аида рассказала. Ее бабушка-боснийка часто вспоминала освобождение Югославии Красной армией в 1945 году. Так вот насиловали советские солдаты всех поголовно — своих, чужих, старых и молодых. Как только появлялись бравые «освободители», девушки выбегали из домов с криками: «Девочки, все в лес, в горы, батюшки идут, батюшки идут, бежи-и-им!» И сорок лет спустя бабушка Аиды видела перед собой эти страшные картины, слышала плач и крики и испытывала тот же ужас перед «батюшками».

Опять я поверил, понадеялся. Может быть мы и впрямь сможем через Югославию тихонько уехать? Не смогли. Но Аида стала моей связной с моими западными друзьями, которые поддерживали меня как могли…

10 ноября 1982 года умер Брежнев.

Мы с Аидой жадно смотрели в телеящик. Ловили знаки грядущего. Кстати, никогда до этого или после меня так долго, бесконечно долго, не показывали по телевизору, как тогда. В чудесном белом смокинге, с утра до вечера лабал я тогда главного жмурика СССР — генерального-секретаря Брежнева, лично. Советские уроды-номенклатурщики считали, что вся классика — годится для похорон. А у баховских концертов такие зажигательные финалы! И я с экрана играл для ошалевшего советского народа танцульки XVIII века, веселые, искристые. Сам на стуле чуть ли не плясал.

Во время похорон совдепы давай дуть в сирены заводов и другие дудки. А я в это время тренировался, гонял мяч с другими филармонистами. Подбегают вдруг к нам какие-то совки, кулачки сжимают, глазками сверкают, грозят милицией.

— Тут народ вождя хоронит, а вы в футбол?!

Хотел я было как-нибудь весело отбрехаться, но тут один знакомый пролет прибежал и сообщил: «Уходите от греха, сюда и вправду милиция едет». Я решил не дергать бешеную собаку за уши, свистнул команде — врассыпную, по домам.

Тут-то как раз гроб с Леней и уронили, да так ловко, что зловещий треск из всех телевизоров по всей стране раздался.