Смерть в замерзшем городе

К концу сентября кончился керосин для домашних примусов. Угля и мазута было недостаточно для того, чтобы обеспечить топливом жилые дома. Электроснабжение осуществлялось нерегулярно, по часу-два в день. Пользование бытовыми электроприборами было запрещено. Наблюдение за тем, чтобы жители многоквартирных домов соблюдали этот запрет, было возложено на управдомов. Квартиры выстуживались, на стенах появлялась изморозь, часы переставали ходить, поскольку у них замерзали стрелки. Зимы в Ленинграде нередко бывают суровыми, однако зима 1941/42 г. выдалась особенно лютой. Деревянные заборы разбирались на дрова, с кладбищ воровали деревянные кресты. После того как полностью иссякли запасы дров на улице, люди стали жечь в печках мебель и книги – сегодня ножка от стула, завтра половая доска, на следующий день первый том «Анны Карениной», и вся семья сбивалась в кучку вокруг единственного источника тепла, страстно желая, чтобы его хватило надолго. Вскоре отчаявшиеся люди нашли для книг другое применение: вырванные страницы размачивались в воде и съедались.

Люди стали умирать в большом количестве. В январе 1942 г. ежедневно умирало 3000 человек – по крайней мере, именно такие цифры были известны властям. По некоторым оценкам, в самые холодные месяцы истинное количество умерших приближалось к 20 000 в день. Один из жителей города записал в своем дневнике, что смерть пожинала богатый урожай. Умирало так много людей, что было просто невозможно их погребать. Однако смерть близкого человека, особенно если она случалась в начале месяца, имела, как это ни страшно сказать, и свои положительные стороны: продовольственные карточки умершего оставались действительны до конца месяца, поэтому никто не спешил докладывать о смерти супруга или родственника. Тех, кто был на грани смерти к концу месяца, заставляли продержаться еще несколько дней. Один человек, переживший блокаду, честно признался: «Мои родители умирали у меня на глазах. Я прекрасно понимал, что они голодают, но думал в первую очередь о том, как получить их хлеб, а не о том, чтобы они остались в живых». И затем с леденящей душу откровенностью он добавил: «И родители это сознавали». Ему вторит Лидия Гинзбург: «Скажут: связи любви и крови облегчают жертву. Нет, это гораздо сложнее… уже трудно было отличить любовь от ненависти».

Вид человека, везущего на кладбище на санках тело, завернутое в одеяло, скатерть или занавеску, стал обычным делом. Очень часто на санках можно было увидеть крошечный труп ребенка, грудного младенца. У ворот кладбища обессиленные люди встречали других, проделавших тот же самый скорбный путь. Мертвых укладывали рядами, однако могильщики не могли копать могилы: земля промерзла насквозь, а им, таким же изголодавшимся, не хватало сил для изнурительной работы. Гробов не было: все дерево использовали в качестве топлива.

Дворы больниц были «завалены горами трупов, посиневших, изможденных, жутких», пишет один очевидец. Наконец экскаваторы стали копать глубокие рвы для массового захоронения умерших. Вскоре эти экскаваторы остались единственными машинами, которые можно было увидеть на улицах города. Не было больше ни автомобилей, ни трамваев, ни автобусов, которые все до одного были реквизированы для Дороги жизни. Жизнь в городе остановилась.

Любое действие требовало непомерных усилий. Дорога пешком до ближайшего магазина становилась испытанием на выносливость. Трупы валялись повсюду, и с каждым днем их количество росло. Один ленинградец в своем дневнике назвал это потопом смерти, который никто не мог остановить. Ни у кого не осталось сил, чтобы убирать трупы. Усталость была такой всепоглощающей, что хотелось остановиться, несмотря на холод, сесть и отдохнуть. Но присевший человек уже не мог подняться без посторонней помощи и замерзал до смерти. На первом этапе блокады сострадание и желание помочь были распространенным явлением, но, по мере того как шли недели, еды становилось все меньше, тело и разум слабели, и люди замыкались в себе, словно ходили во сне, как записал в своем дневнике один из жителей города. Привыкшие к виду смерти, ставшие почти безразличными к нему, люди все больше теряли способность помогать окружающим.

Трое мужчин хоронят умерших на Волковом кладбище

RIA Novosti archive, image #216 / Boris Kudoyarov / CC-BY-SA 3.0

Просто чудо, что выжить удалось такому количеству людей. Медики говорят, что человеческий организм впадал в «зимнюю спячку», продолжая функционировать на самом низком уровне, но по большому счету люди приспособились к невыносимым условиям.

И на фоне всего этого отчаяния, выходящего за рамки человеческого понимания, немецкие снаряды и бомбы продолжали падать на город. На улицах появились плакаты, предупреждающие о том, по какой стороне улицы безопаснее ходить во время артобстрела. Артобстрелы, поначалу вызывавшие такой ужас, теперь воспринимались лишь как досадные мелочи, несмотря на то что каждый обстрел по-прежнему уносил много жизней. Люди, жившие на верхних этажах многоэтажных домов, переселялись ниже, в квартиры, освободившиеся после смерти жильцов, в надежде на то, что первые этажи обеспечат лучшую защиту во время бомбардировки. Другие утверждали, что в случае обрушения дома лучше находиться наверху.

Лидия Гинзбург так описала ностальгию по повседневным, обыденным вещам: