Жизнь и труды Шопенгауэра

Шопенгауэр вновь возвращает нас на грешную землю. И хоть человеком он был малоприятным, его философские работы достойны восхищения. Из всех мыслителей он был самым тонким стилистом после Платона. Его философская система не может оставить вас равнодушными. Впервые после Сократа философия Шопенгауэра впитала в себя всю полноту личности своего создателя. Его труды дают нам наглядное представление о том, что это был за человек, правда, с одной оговоркой. Читая его работы, необходимо постоянно помнить: то, что на страницах его книг кажется верхом остроумия, проницательности и искренности, в реальной жизни может обернуться сарказмом, эгоизмом и агрессией. Вне сцены комедианты редко демонстрируют человеческие качества. И одно то обстоятельство, что остроумные философы – явление редкое, не делает их исключением из этого правила. (Сократу крайне повезло, что у нас не осталось свидетельств его жены Ксантиппы.)

Но Шопенгауэр был оригинален и в другом, куда более важном отношении. Не зря его называют «философом пессимизма». Как и в случае с другими крупными философами, невозможно избавиться от ощущения, что пишущий являет собой образец достойного поведения и ждет от вас того же. У него все необыкновенно серьезно и высоконравственно. (Даже Юм, разрушая все и вся, был крайне серьезен.) С другой стороны, Шопенгауэр не скрывает того, что воспринимает и сам мир, и нашу жизнь как неудачную шутку. В этом смысле он гораздо ближе к реальному положению дел, чем те, кто смотрит на мир сквозь розовые очки либо пытается отыскать в нем какое-либо предназначение. В свое время, послестолетий засилья христианства и века рационализма, шопенгауэровский пессимизм внес свежую струю. Хотя сам философ был пессимистом лишь в той степени, в какой утверждал, что миру безразлична наша судьба, он не унижает нас намеренно.

Такая точка зрения была высказана столь полно впервые со времен стоиков, дистанцировавшихся от этого мира с его злом и пороками. Шопенгауэр сделал то же самое, но только в ярко выраженной, напористой и приземленной манере. Кроме того, он был слишком большой эгоист, чтобы самому практиковать такое самоотречение (что не мешало ему видеть себя образцом аскетизма). Эти парадоксы в известной степени и объясняют популярность философии Шопенгауэра. Они проистекают из противоречий, лежавших глубоко в его натуре и оставшихся неразрешенными до конца его дней.

Артур Шопенгауэр родился 22 февраля 1788 г. на берегах Балтийского моря в городе Данциге (ныне польский Гданьск), откуда рукой подать до Кенигсберга, в котором прожил всю свою жизнь предмет его поклонения Иммануил Кант. Отец будущего философа был купцом, хотя и происходил из знатной семьи. Мать была веселой женщиной с нереализованными художественными наклонностями.

В семье царили космополитические взгляды. Мальчика нарекли Артуром по той причине, что этим именем называют детей в Англии и Франции. Когда в 1793 г. в Данциг вошли пруссаки, которые не разделяли столь непатриотичные воззрения, отец Шопенгауэра тотчас перевез семью и перевел свое коммерческое дело в вольный город Гамбург. Здесь семейство Шопенгауэров поселилось в красивом старинном особняке в Альтштадте (Старом городе).

Их новый дом был достаточно вместительным – в нем даже имелся зал для балов с красивыми панелями и лепным потолком. К дому прилегали склады, откуда был виден канал, где разгружались баржи. Таких особняков в Гамбурге было немало. В них жили семьи зажиточных купцов, время от времени приглашавшие друг друга в гости. Однако семейного уюта в доме Шопенгауэров не было – юный Артур рос в атмосфере педантичности, получая слишком мало тепла и любви и, кажется, особо в них не нуждаясь.

В возрасте десяти лет мальчика отправили на два года во Францию изучать французский язык. Здесь он жил в семье делового партнера отца в Гавре и даже стал кем-то вроде брата сыну этой семьи, Антиму. Когда Артуру исполнилось пятнадцать, родители взяли его с собой в двухгодичное путешествие по Европе.

В Лондоне на него произвели неизгладимое впечатление улица Пикадилли и театры. Увы, затем он был вынужден провести несколько месяцев «во тьме египетской», изучая английский язык в частной школе в Уимблдоне, пока его родители путешествовали по Шотландии. Система английского воспитания восполнила все то, что он недополучил по причине непосещения прусской школы, – в частности, такие «прелести», как ныряние в бассейн перед завтраком, регулярные порки, английская кухня и бесконечные посещения церкви.

С другой стороны, учеба в Англии подготовила его к посещению других, куда более мрачных мест. Так, например, в Бордо Артур два месяца жил в том самом доме, из которого двумя годами ранее бежал безумный Гельдерлин. Будущий философ также побывал в Тулоне, где к галерам, в «омерзительной грязи», были прикованы шесть тысяч рабов. (Спустя годы Шопенгауэр воспользовался этим ужасающим образом для описания страданий человечества, прикованного ко злу, которое несет в себе воля к жизни.) В Богемии Артур поднялся на гору Шнеекоппе. Его впечатления сохранились в книге посетителей горного шале:

Но в целом для юного Артура это было довольно безрадостное время. Где бы ни останавливалась их семья, путешествуя по странам Европы, повсюду были видны печальные последствия недавних наполеоновских войн. На улицах городов с протянутой рукой стояли искалеченные ветераны, многие городки и деревни пришли в запустение. Наполеон же никак не мог удовлетворить свою манию величия. Век, который начался надеждами Французской революции, выродился в отчаяние, ощущавшееся по всей Европе. Именно в это время родились и изощренная беспечность Байрона, и меланхоличная лирика великого итальянского поэта Леопарди. Это был, по выражению Гете, обреченный мир. Мир, в котором Бетховен в гневе разорвал титульный лист своей «Героической симфонии» с посвящением Наполеону.

Шопенгауэр остро переживал все эти события и надеялся внести свой вклад в мировую культуру. Увы, этим надеждам, похоже, не суждено было сбыться, поскольку отец рассчитывал, что он продолжит семейное дело. После путешествия по Европе Шопенгауэр вынужден был оставить мечты об образовании и стать учеником в гамбургской конторе, что стало для него источником глубокой личной неудовлетворенности, хотя и тщательно подавляемой. (В этом же возрасте схожие обстоятельства стали причиной нервного срыва у не менее упрямого Юма.)

Неожиданно все изменилось. Рано утром 20 апреля 1805 г. отец Артура взобрался на крышу склада позади их дома и бросился в канал. Причины, подтолкнувшие его к самоубийству, до сих пор остаются невыясненными. Его брак давно превратился в дурной фарс, ситуация в Европе не внушала оптимизма, перспективы семейного дела были далеко не радужными. Но решающую роль, по всей видимости, сыграла предрасположенность к меланхолии (которую унаследовал и его сын), а также наличие в роду Шопенгауэров случаев душевной неуравновешенности. (Известно, что бабка Артура по отцовской линии сошла с ума.) Однако самого Шопенгауэра никак нельзя было назвать склонным к безумию – напротив, мир еще не видел мыслителя, который бы рассуждал столь здраво.

Самоубийство, как это бывает в подобных экстраординарных случаях, замяли, чтобы не провоцировать желающих последовать дурному примеру. Семейное дело пришлось свернуть, тем более что проценты от него позволяли жить безбедно. Мать Артура, взяв с собой его младшую сестру, переехала в Веймар, известный своей бурной культурной жизнью. Восемнадцатилетний Шопенгауэр остался в Гамбурге, где продолжил работать в конторе. И хотя дело ему не нравилось, он все же чувствовал себя обязанным им заниматься. Незадолго до смерти отец познакомил Артура с эссе, написанным поэтом Маттиасом Клаудиусом и озаглавленным «Моему сыну». Стоическая отрешенность, которую проповедовал поэт, нашла отклик в душе Артура, ибо оказалась созвучной его собственным чувствам. Впрочем, это вовсе не означало, что он бесконечно предавался самонаблюдению. Как и в более поздние годы, реальная жизнь Шопенгауэра подчас шла вразрез с его сокровенными мыслями и чувствами. Именно в этот период для изучения основ коммерции в Гамбург приехал Антим, его друг из Гавра. У обоих водились деньги, и по выходным друзья посещали театры, заводя знакомства с актрисами и хористками. Если знакомства не получалось, приходилось довольствоваться «продажными объятиями шлюх».

В 1807 г. Шопенгауэр наконец нашел в себе мужество ослушаться наставлений отца и уехал из Гамбурга в Готу, где приступил к учебе в школе, надеясь получить необходимый для поступления в университет аттестат. Увы, он был слишком взрослым для школы и вскоре был исключен (за написание не слишком смешного и даже оскорбительного стишка о непросыхающем учителе). Потерпев фиаско в Готе, Шопенгауэр отправился к матери в Веймар.

За это время та успела превратиться в звезду литературных салонов. Она начала пописывать сама и даже завела дружбу с великим Гете, этим патриархом немецкой литературы, и с остроумным Кристофом Виландом, немецким Вольтером. Мадам Шопенгауэр пользовалась популярностью, однако имела дерзость отвергать все предложения руки и сердца, предпочитая замужеству независимость. Ее легкомыслие повергло сына в ужас. Впрочем, она сама также не горела желанием жить с Артуром под одной крышей, не имея намерения жертвовать новообретенным образом жизни в угоду его неудовольствию. Оба были упрямы и вспыльчивы. Время от времени происходили неприятные сцены, после которых кто-нибудь из них громко хлопал дверью. Неудивительно, что вскоре отношения между матерью и сыном испортились окончательно. Очевидно, Шопенгауэр был в ужасе от поведения матери. (Понятие шовинистического ханжества, так же как и Антарктику, еще только предстояло открыть, хотя некоторые смелые исследователи океанических глубин социальной жизни постепенно укреплялись во мнении, что таковое существует.) Вне всякого сомнения, Шопенгауэр завидовал успеху матери в столь возвышенном литературном окружении. Он презирал ее за стремление к «гениальности» (хотя лелеял в душе те же мечты). Преображение матери из супруги купца в звезду литературных салонов обострило прежде тщательно подавляемые взаимные претензии и обиды.

Все вздохнули с облегчением, когда в 1809 г. юный Артур уехал учиться в Геттингенский университет, где записался на медицинский факультет. Впрочем, вскоре он уже посещал лекции по философии. Именно здесь Шопенгауэр открыл для себя Платона и начал читать Канта, который впоследствии оказал огромное влияние на его собственную философию. Он признавал непревзойденный блеск кантианской системы и был глубоко разочарован, когда попытался изучать труды Гегеля. Вскоре Шопенгауэр уже и сам начал расправлять интеллектуальные крылья на страницах записных книжек, которые дают нам представление, с какой стремительностью он набирает силу как мыслитель и как одновременно и столь же быстро испаряется его скромность. Шопенгауэр утвердился во мнении, что на философской сцене Геттингена он – гигант среди карликов, и в 1811 г. перебрался в Берлин, чтобы учиться у Фихте, ведущего немецкого мыслителя того времени. (Четырьмя годами раньше Гегель опубликовал свою «Феноменологию разума», но на тот момент никто даже не пробовал притвориться, будто что-то в ней понял.) Увы, вскоре Шопенгауэр разочаровался и в Фихте, и в его обскурантизме. Ему нужно было нечто другое: такое же ясное, как наука, и столь же убедительное.

Тем не менее энтузиазм Фихте по поводу освободительной войны оказался заразительным для Шопенгауэра. Он даже решил вступить в армию, чтобы сражаться с Наполеоном, но в конце концов передумал и в 1812 г. занялся докторской диссертацией, озаглавленной «О четверояком корне закона достаточного основания». Работа столь же любопытна, как и ее название, и в целом представляет собой кантианское исследование четырех типов причины и следствия (логического, физического, математического и морального).

Артур вернулся в Веймар, где у Иоганны Шопенгауэр на тот момент был роман с придворным чиновником по фамилии Мюллер (который, правда, предпочитал, чтобы его на аристократический лад именовали фон Герстенбергк). Этот несчастный бергк был на двенадцать лет ее моложе и обожал писать стихи. Как и следовало ожидать, оскорбленный в лучших чувствах Артур Шопенгауэр не преминул разыграть из себя Гамлета. А вот бедняга Мюллер явно не был готов к роли Клавдия. Задетый за живое язвительными замечаниями Артура, он был вынужден вскакивать из-за обеденного стола и хлопать дверью, оставляя новоявленного Гамлета выяснять отношения с Гертрудой-Иоганной. Одно из писем матери к сыну дает представление об их разладе. «Не Мюллер, а ты сам оторвал себя от меня; твоя мнительность, твое неодобрение моей жизни, моих друзей, твое необязательное поведение по отношению ко мне, твое презрение к моему полу, твоя жадность, твои перепады настроения…» Иоганна уже начала приобретать известность как автор популярных сентиментальных романов, и это вызывало у сына лютую ненависть. Шопенгауэр знал, что в интеллектуальном плане он на голову выше матери (впрочем, она была далеко не глупая и отнюдь не ограниченная особа, как некоторые склонны думать), и вместе с тем был не в состоянии закрыть глаза на ее литературное творчество даже под тем предлогом, что оно не стоит его внимания. Судя по всему, их конфликт должен был пройти все стадии, чтобы наконец достичь финала.

Но Веймар был не только сценой для семейной мыльной оперы с бесконечным раздражением и громкими скандалами. Здесь Шопенгауэр также познакомился с Гете. Начинающий философ и зрелый гений могли разговаривать часами. Впоследствии Шопенгауэр утверждал, будто эти беседы не только пошли на пользу ему самому, но и помогли Гете в его «Теории цвета». Что довольно странно, ибо сам Шопенгауэр изучал медицину и питал склонность к научным исследованиям, а для Гете «Теория цвета» была не более чем хобби – этакая игрушка гениального естествоиспытателя-любителя, которой он донимал своих поклонников. За столетие до него Ньютон уже объяснил, что белый цвет включает в себя полный спектр цветов. Гете же упрямо отказывался поверить тому, что было очевидно для всех, кто наблюдал, как луч света, проходя сквозь призму, преломляется на цвета радуги. По мнению Гете, белый цвет был таким же цветом, как и все остальные. Согласно его теории, все цвета представляют собой сочетание света и тьмы и пронизаны некой туманной субстанцией, которая и придает серым сумеркам яркость красок.

Эту чушь воспринимали всерьез лишь потому, что Гете был гением в других областях, и то скорее в литературных кругах, нежели в среде ученых. Шопенгауэр, хотя и обладал литературным талантом, явно не подпадал под определение неуча. Невозможно сказать, что заставило его принять теорию Гете. Это тот случай, когда собственная гордыня сыграла с философом злую шутку. По всей видимости, то был последний раз, когда Шопенгауэр позволил себе подпасть под влияние живого гения, чьи идеи он был готов разделить. Потому что позднее он с редким упорством следовал лишь собственной интуиции, даже если его взгляды шли вразрез с общепринятым мнением. На свое счастье, Шопенгауэр был наделен исключительным интеллектуальным чутьем, которое позволило ему произвести на свет философское учение не только оригинальное, но и во многом предвосхитившее грядущие изменения в интеллектуальной сфере. Учение Шопенгауэра избежало участи стать этаким философским эквивалентом гетевской теории цвета, которая по своей сути была побочным продуктом мыслительной деятельности гения, привыкшего презрительно отметать идеи своих современников.

Восхищение, которое юный Шопенгауэр питал к стареющему Гете, было глубоким и искренним. И хотя их дружба продолжалась недолго, вместе с тем теплые отношения связывали его с кем-то в первый и последний раз в жизни. Не случайно Гете в ту пору было почти столько же лет, сколько было бы отцу Артура, не соверши он самоубийство. Благожелательность Гете стала для Шопенгауэра, пожалуй, единственным светлым пятном на фоне суровой, могучей тени его умершего отца. Увы, но даже эта дружба не могла повлиять на отношения Артура с матерью. Более того, Гете лишь усугубил их разлад, когда однажды сказал Иоганне, что гениальность ее сына в один прекрасный день получит всеобщее признание. По ее мнению, на семейном древе имелось место лишь для одной птахи подобного вида и оно уже было занято.

Кроме того, Шопенгауэр к тому времени открыл для себя индийскую философию, которой – наряду с учениями Платона и Канта – суждено было оказать на него мощное влияние. Индийская философия давала интеллектуальное обоснование его глубоко пессимистичному восприятию мира. На самом же деле это обоснование было столь же сомнительным, как и его источник. Шопенгауэр прочел книжку под названием «Упнекхат», последний писк литературной моды среди романтиков, которые были готовы проглотить все что угодно, лишь бы избавить свои умы от оков рационализма. Книга являла собой выполненный одним французом латинский перевод с персидского. Тот, в свою очередь, был переводом с санскрита. «Точность» этого перевода лучше всего иллюстрирует его название: при ближайшем рассмотрении это не что иное, как «Упанишады». Есть доля иронии в том, что сомнительное использование Шопенгауэром не менее сомнительного текста заложило, однако, прочные основы современного философского пессимизма – направления в философии, которое живет и здравствует по сей день.

В конце концов, Sturm und Drang в семействе Шопенгауэров достигли своего пика, и Артур окончательно хлопнул дверью. В мае 1814 г. он навсегда покинул Веймар. Свою мать он больше не видел, хотя в период ее литературной славы они время от времени обменивались довольно едкими письмами («Ты несносен и обременителен…» и т. д.).

Последующие несколько лет Шопенгауэр провел в Дрездене. Здесь из-под его пера вышел монументальный труд объемом в тысячу страниц – «Мир как воля и представление». Сам философ воспринимал эту работу как попытку разрешить «загадку мира». Подобная цель считалась похвальной начиная с самых истоков философской мысли, ибо в ней виделось необходимое основание для построения собственной философии. Однако стоит заметить, что (в смысле логики) изначальная отправная точка Шопенгауэра ни в коем случае не является необходимой. Это означает, что она не является неизбежной и неизменной. Что такое вообще «загадка»? Если воспринимать мир как загадку, как головоломку, которую следует разгадать, как тайну, с которой нужно сорвать покровы, и т. д., то это значит, что должен быть ответ. Вопрос (или загадка) предполагает ответ. Но на самом деле у нас нет никаких логических причин пытаться разгадать мир, как это делает Шопенгауэр. Есть множество других видений этого мира: с гневом, смирением, отчаянием и т. п. Платон, оказавший на Шопенгауэра значительное влияние, утверждал, что «изумление… и есть начало философии». Это удивление допускает двоякое толкование – удивление как священный трепет и удивление как вопрос «почему?». Судя по всему, Платон вкладывал в эту фразу первый смысл, однако философия, как до него, так и после, делала упор на втором. Вплоть до XX в. этот подход не подвергался сомнению, лишь потом философия начала рассматриваться скорее как некая деятельность, нежели как поиски «истины». Шопенгауэр явно склонялся ко второму или, по крайней мере, видел в этом важный шаг на пути к достижению ответа.

Он пишет: философия «в будущем будет доведена до совершенства, более тонко и точно выработана, сделана более доступной для понимания, но никогда не будет низвергнута. Философия останется существовать, завершится лишь история философии». Мыслители в конце концов доберутся до истины, и загадка будет разгадана.

Ирония состоит в том, что сам Шопенгауэр внес личный вклад в подрыв этой точки зрения. Его оригинальное восприятие мира было первым шагом на пути в ином направлении (хотя сам он вряд ли понимал, что делает этот судьбоносный шаг). Вместо того чтобы смотреть на мир с удивлением, он смотрел на него с отвращением.

Средневековые философы нередко воспринимали мир как нечто низкое и греховное – как юдоль скорбей, где торжествует зло. И все же в нем всегда оставалась капля искупающей благодати. Да, мир мог быть низок и греховен, но общий порядок вещей, во главе которого стоял Бог, был хорош. Когда же Шопенгауэр рассматривает мир как зло, он имеет в виду, что порочно само мироустройство и искупить его зло невозможно.

Глядя на мир как на обитель зла, Шопенгауэр, сам того не замечая, расшатывал свои собственные позиции. Это хорошо понимали позднейшие философы (особенно Ницше и Витгенштейн). Восприятие Шопенгауэром мира было произвольным, а отнюдь не логически необходимым. Философия способна занимать любые позиции по отношению к миру. Воспринимать мир как загадку – это лишь одна из многих точек зрения, и все они произвольны.

Его работе «Мир как воля и представление» предшествует, как это ни странно, цитата из Руссо: «Sors de l’enfance, ami, réveilletoi!» Фундаментальная идея этой книги выражена уже в самом ее заглавии (которое порой неправильно переводят «Мир как воля и идея»). Мир, как мы его видим, состоит из представлений, обычных феноменов – точно таким же, каким его описывал Кант. Но то, что поддерживает такое представление, – не высшая реальность ноуменов (вещи в себе), как это мы видим у Канта. Вместо феноменального фасада мира феномены, с которыми мы сталкиваемся, поддерживаются вселенской волей. Воля слепа, ею пронизано все на свете, она вечна и не имеет цели. Как и ноумены Канта, она вне пространства и времени и не имеет причины. Именно эта воля и является источником всех земных страданий и несчастий, конец которым может положить лишь смерть. Мы можем лишь надеяться, что когда-нибудь найдем избавление от этой воли, нашей индивидуальности и эгоизма, которые целиком и полностью в ее власти. Этого можно достичь лишь самоотречением, выражающемся в сочувствии к страждущим вокруг нас, лишь отрицанием этой воли, какое практикуют святые и аскеты самых разных народов и вероисповеданий, а также через эстетическое наслаждение произведениями искусства (которое предполагает отрешенное созерцание).

В своей более ранней работе «О четверояком корне закона достаточного основания» Шопенгауэр утверждал, что наше восприятие создает мир в соответствии с четырьмя типами причины и следствия, а именно логическим, физическим, математическим и моральным, – и все они подчиняются принципу достаточного основания. Шопенгауэр позаимствовал этот принцип у рационалиста XVIII в. Готфрида Лейбница, первого великого немецкого философа. Вот как Лейбниц определяет этот принцип: «…Ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания, почему именно дело обстоит так, а не иначе, хотя эти основания в большинстве случаев вовсе не могут быть нам известны». Иными словами, все имеет причину для своего существования именно в том виде и ни в каком другом.

Что ж, возможно, сам принцип Шопенгауэр и позаимствовал у Лейбница, что не мешало ему поносить своего предшественника за то, что тот его якобы неправильно понимал. В частности, он указывал на то, что Лейбниц не проводит четких различий между разными видами причин и следствий, которые сам Шопенгауэр разделил на четыре вида.

Логические причины дают априорные эффекты. То есть такие, какие верны еще до опыта и ни в коей мере от него не зависят. Например, утверждение: «У осьминога восемь ног». В отличие от них, физические причины объясняют изменения, происходящие в физическом мире, такие, например, как молния, поразившая кролика, который обуглился и почернел. Математические причины дают нам геометрические доказательства. Это становится ясно всякий раз, когда мы полагаемся на уравнение 2+2=4 для того, чтобы доказать, что математическое пространство имеет десять измерений. Моральные причины дают нам мотивы к действию. Действие: капризное поведение сына дома. Мотив: зависть к литературным успехам матери, лицемерное осуждение ее легкомысленного поведения из-за недостаточного восхищения философским гением вышеназванного сына и т. д.

Шопенгауэр подчеркивает, что все эти причины и следствия принадлежат лишь феноменальному миру и действуют только внутри него. Ноуменальный мир – кантианский мир вещи в себе, который поддерживает мир феноменальный, замененный у Шопенгауэра волей, – не принимает участие в этой цепочке причин и следствий. Причинность свойственна лишь миру, который нам дан в наших ощущениях. Воля не действует как причина.

Шопенгауэр приводит в поддержку этого удивительного утверждения довольно сильный аргумент. По его словам, у всех нас есть возможность выйти за пределы мира феноменов туда, где, словно призрак, действует воля. Это происходит, когда мы пытаемся познать себя. В случае обычного хода вещей мы осознаем себя так же, как феномены внешнего мира. Это все внешнее восприятие. Но мы также способны взглянуть на себя «изнутри». В таких случаях мы воспринимаем себя как участников «воли». С одной стороны, мы можем воспринимать себя действующими в физическом причинно-следственном мире, но мы еще и действуем интуитивно, а также осознаем волю внутри нас. Ее мы можем определить как волю к жизни, чье призрачное присутствие руководит всеми нашими поступками. При этом Шопенгауэр подчеркивает, что воля не прямо является причиной всех наших действий, а как бы лежит в их основе.

Такое утверждение трудно принять в качестве рационального философского аргумента. Тем не менее в том, что касается человека и его действий, это было глубокое и тонкое замечание, и оно опередило свое время. Это объяснение становится еще более убедительным, если рассматривать его как попытку описать бессознательное.

Хотя мы отдаем себе отчет в наших действиях на обоих уровнях – акта и воли, их трудно разделить. Шопенгауэр рассматривает волю как универсальную силу, которая пронизывает собой все феномены. Как индивиды мы лишь крошечные частички этой всеобъемлющей воли. В этом месте аргумент Шопенгауэра наталкивается на очевидное возражение. Мы можем чувствовать в себе присутствие воли, однако многие скорее назовут ее своей индивидуальной силой воли, нежели частью некой вселенской силы. Именно так мы ее ощущаем. И даже те, кто считает волю частью коллективного бессознательного, сочли бы, вероятно, пустой затеей пытаться расширить это коллективное с целью включить в него все то, что у Шопенгауэра объемлет в себе запредельная, трансцендентальная воля – сущность, которая пронизывает всю Вселенную.

Увы, философия не демократический процесс, равно как и наука. Лишь потому, что многие из нас полагают, что Земля – центр Вселенной, это еще не делает нашу планету таковой. Точно так же, поскольку многие воспринимают волю внутри нас как индивидуальную – в отличие от вселенской воли, – это ничуть не опровергает доводов Шопенгауэра. Бесчисленные туманные индивидуальные восприятия порой могут быть опровергнуты лишь одним мощным и ясным восприятием, как, например, это сделал Коперник.

В качестве иллюстрации приведем такой факт. За год до смерти Шопенгауэра появилась научная идея, буквально перевернувшая мир. Идея, которая, как никакая другая, изменила наше восприятие самих себя. В 1859 г. Чарльз Дарвин опубликовал книгу под названием «Происхождение видов», в которой показал, что все живые существа развились в соответствии с принципом «выживает сильнейший». Многие глубокие учения не выдержали появления этой идеи. Религия, философия, культура, сама цивилизация – все они ощутили на себе холодное дыхание совершенно новой вселенной, которой человечество раньше даже себе не представляло. Вид Homo sapiens – любимчик Бога, венец творения – неожиданно лишился своего возвышенного статуса, будучи сведенным к случайному продукту эволюции. Эта революционная идея так или иначе затронула буквально все, включая науку, которая была вынуждена пересмотреть свои основы. Даже математика не избежала влияния этой идеи.

Пожалуй, самую поэтически глубокую и удовлетворительную философскую концепцию математики создали арабы примерно в VIII в. Согласно их точке зрения, понять математику – значит понять замысел Бога. (Спустя тысячу лет такую же мысль высказал Ньютон.) Отсутствие творящего Бога в мире эволюции предполагало его отсутствие и в математике. Но если это так, то где тогда на самом деле существует математика? Существует ли она в мире или же только в умах математиков? Или это наш способ восприятия мира, наше наложение на недифференцированный поток нашего опыта? Или же 2+2=4 верно и тогда, когда нет человеческого ума, способного это понять? В каком смысле математика верна, если нет такой вещи, как числа? И «ждут» ли математические истины, когда мы их откроем, или же это мы сами создаем их из простейших аксиом и определений, которые опять-таки сотворили мы сами? Философы и математики до сих пор спорят по этому поводу.

Во многих отношениях бедственное положение математики стало символом положения любого знания в новой эволюционной эре. Ничто больше не имело внешней божественной гарантии. Ничто уже не будет таким, как прежде, в этом дивном новом научном мире. Додарвиновский способ мышления оказался разрушенным: философия Шопенгауэра, возможно, была единственной, которая благодаря учению Дарвина стала только глубже.

Я вполне могу представить себе, что внутри меня действует некая воля, воля к выживанию, которая пронизывает собой все мои действия даже тогда, когда я об этом не думаю. Но когда я смотрю на весь мир с точки зрения дарвиновского принципа «выживает сильнейший», то у меня появляется возможность понять, что моя индивидуальная воля – это частичное проявление некой вселенской воли. Причем это не просто некое коллективное бессознательное. Некоторые из учеников Шопенгауэра схватились за Дарвина как за подтверждение верности философских взглядов своего учителя.

Увы, этот аргумент зиждется на неверной интерпретации дарвиновской мысли (равно как и мысли самого Шопенгауэра). Фраза «выживает сильнейший» отнюдь не предполагает действия какой бы то ни было воли, как в самой возвышенной, так и, наоборот, в самой низменной форме. Знаменитая максима Дарвина лишь описывает то, что имеет место. Но она не описывает никаких стоящих за этим сил. Напротив, его описание того, как происходит эволюция, является полной противоположностью любой такой воле. Дарвин воспринимает адаптацию (приспособление) как средство выживания. Слиться с окружающей средой, приспособиться к обстоятельствам, уступить, пригнуться на ветру – вот самые эффективные эволюционные методы, а отнюдь не утверждение своих прав, подавление остальных, привлечение к себе внимания. Если и есть некий предлежащий принцип, который описывает нам, как «устроена» Вселенная, то воля Шопенгауэра явно не подходит на эту роль. За исключением разве что одного важного аспекта – крайнего безразличия к человечеству, какое демонстрирует Вселенная. Здесь Дарвин подтвердил правоту Шопенгауэра, который рассматривал безразличие как зло, потому что безразличие разрушает человеческое благо, поскольку не принимает в расчет человеческую мораль. Воля, безусловно, холодна, бездушна, бесчеловечна, но по сути своей нейтральна с точки зрения морали. Добро и зло (мотив и действие) принадлежат, по мнению Шопенгауэра, физическому миру. Тот факт, что он часто называет волю злом, противоречит его же собственным аргументам. Впрочем, философ отдавал себе отчет в своей непоследовательности и предположил, что воля зла лишь в том смысле, что мы воспринимаем ее таковой.

Философ подчеркивал, что единственный доступный нам способ познать волю – через внутреннее осознание ее роли в нашей собственной жизни. Но если мы можем познать волю лишь путем интроспекции, то, строго говоря, мы не можем утверждать, что понимаем ее центральную (движущую) роль в мире феноменов. Нашему пониманию доступна лишь крошечная частица воли посреди всеобъемлющего мира одного крошечного аспекта феноменов. Это есть не что иное, как солипсизм – ситуация, в которой существую лишь я один. Ничто другое не реально – лишь мое внутреннее осознание воли и мой опыт в мире феноменов.

С трудностью солипсизма сталкивались все философские учения – это такой философский тупик, из которого невозможно вести какие-либо споры. В самом жестком смысле из капкана этого одиночества никак нельзя вырваться. Философия Шопенгауэра не исключение. Тем не менее его аргументация звучит довольно убедительно. Да, я неспособен доказать, что другие имеют свое собственное независимое существование (а значит, и частицы воли) или же что они воспринимают мир так же, как и я. Но мне ничто не мешает допустить, что это так. Мой опыт и та последовательность, с какой они реагируют на меня, дают мне право предположить, что я имею дело с такими же существами, как и я сам.

Приложив мыслительные усилия, мы способны свести себя к состоянию солипсизма, как это произошло с героем Беккета, – что, кстати, может оказаться весьма полезно с философской точки зрения. Ведь как мало нам, в сущности, известно о мире и нашем месте в нем! Увы, здравый смысл вскоре возвращает нас в так называемый разумный мир наших собратьев по разуму.

Ну хорошо. Пока с этим можно согласиться. Но Шопенгауэр распространяет этот вывод от нашей интроспекции воли к воле всеобъемлющей. Как мы уже видели, такие понятия, как «бессознательное» и «эволюция», придают его доводам некий вес. Беда в другом. Эти понятия не были доступны Шопенгауэру, когда он создавал свою философию, и, как результат, его ограниченный, чисто философский аргумент звучит не столь убедительно. Как ни странно, здесь его редкий дар предвидения превзошел его способность объяснить то, что он считал верным. Интуиция взяла вверх над анализом. Читатель убежден, но скорее на поэтическом, а не на философском уровне. Это же верно и в отношении тех его современников, которые на ура принимали философию Шопенгауэра в последние годы его славы. Он обнаружил поэтическую истину, она получила и весомую психологическую поддержку, однако разумное ее доказательство осталось грядущим векам.

Так или иначе, но Шопенгауэр продолжает возводить свою философию на центральном понятии воли, которая наполняет собой все сущее. Воля видится как зло или, по крайней мере, как сила, равнодушная к судьбам человечества, и в этом качестве является источником страдания в мире. Таким образом, мир есть зло по своей природе или же он просто равнодушен к нам. Это юдоль нескончаемых страданий, освещаемая время от времени вспышками ужаса. Здесь человеконенавистнические взгляды Шопенгауэра проявляются во всей своей глубине. Не случайно он вошел в историю как «философ пессимизма». Его видение мира можно назвать изощренным и отстраненным (нередко выраженным в весьма остроумной форме). Его длинные пассажи посвящены глупости человеческого поведения. Со свойственной ему зоркостью философ разоблачает лицемерие и эгоизм, которые лежат в основе почти всей человеческой деятельности. Все эти вещи (а таковы они все) есть не что иное, как проявление воли, которая движет этим миром.

Единственный способ избежать этого вселенского зла – уменьшить его силу внутри себя, победить волю, которая подстегивает аппетиты и желания, плотскую похоть и честолюбие. Самоотречение и отстраненность от жизни – вот единственный ответ. Единственно продуктивный взгляд на жизнь и бесконечные проявления воли – это уход в стоический аскетизм. Здесь наглядно просматривается влияние на Шопенгауэра восточной философии. «Нерелигиозная религия» буддизма несет в себе ту же идею. Аналогичное мышление пронизывает мудрость индусских мудрецов. Тем не менее есть весьма тонкое различие между советом Шопенгауэра и целью такой восточной религии.

Аскетическое уединение, к которому он призывает, – это все, что их роднит (и совет созерцать произведения искусства безвольно, отрешенно – не совсем то же самое, что медитировать в позе лотоса). Способ, каким Шопенгауэр призывает к отрицанию воли, – вот что отличает его от мудрости Востока. Тон его голоса – всегда его собственный. Он никогда не утрачивает своего стиля. Его стиль изложения приземлен, изощрен и неизменно остроумен. Ему не хватает лишь духовности Востока. Стоицизм Шопенгауэра – сродни стоицизму древних, что получил распространение в среде интеллектуалов из числа представителей правящего класса в поздней Римской империи, в самые позорные моменты ее истории, с их кровопролитием, моральной распущенностью и вырождением императоров. Усталость от мира и отвращение к нему Шопенгауэра – это усталость и отвращение тоги, а не набедренной повязки. И хотя на первый взгляд он призывает к тому же, однако предлагаемый им путь не ведет к искуплению и духовному просветлению. Безвольное, отрешенное созерцание произведений искусства дарит нам кратковременное эстетическое наслаждение, но это не имеет ничего общего с погружением в нирвану. Мы должны отрешиться от отвратительных проявлений воли ради самосохранения (что одновременно есть форма саморазрушения). Наше единственное вознаграждение – это скудное понимание того, что воля есть по природе своей зло и действует, как дурная шутка, за наш счет. Конечный продукт, который Шопенгауэр имел в виду, – это скорее чопорный джентльмен, посещающий картинные галереи, нежели субтильный восточный мистик.

В некотором смысле этот аскетичный джентльмен и есть сам Шопенгауэр. Вернее, то, каким он себя видел. Увы, реальная картина была несколько иной. На протяжении всей своей жизни философ наслаждался буржуазным комфортом, почти ни в чем себе не отказывал и вел довольно праздное существование. Его платье было неизменно пошито из самых дорогих материалов, он был любителем ресторанов и предпочитал общество симпатичных молодых женщин. Ему и в голову не могло прийти обменять свою приятную жизнь на аскетичное прозябание без прислуги. Он заводил любовные романы самого приземленного свойства и любил вкусно и много поесть. (Однажды Шопенгауэр ответил за столом одному любопытному сотрапезнику: «Я действительно ем втрое больше вас, но у меня и мозгов во столько же раз больше».) Тем не менее он находил время и для безвольного эстетического созерцания прекрасного. Он любил книги, посещал концерты и картинные галереи, часто бывал в театре (причем не только ради юных хористок).

У него имелись весьма четкие идеи по поводу искусства, и он много писал на эту тему. В его глазах высшей формой искусства была музыка, вслед за ней шла поэзия и, наконец, самая низшая из форм – архитектура. (Легковесные сентиментальные романы, выходившие из-под пера Иоганны Шопенгауэр, не представлены на его художественной шкале.)

Завершив работу «Мир как воля и представление», Шопенгауэр отправил рукопись издателю, сопроводив ее удивительно скромной запиской: «В будущем эта книга станет источником вдохновения для сотен других книг». И, как оказалось, не ошибся в своих ожиданиях. Но не в самом начале. В течение многих лет и даже десятилетий труд Шопенгауэра не пользовался успехом. Спустя шестнадцать лет издатель счел своим долгом сообщить Шопенгауэру, что почти весь и без того скромный тираж первого издания был отправлен в макулатуру. Реакция самого философа на столь вопиющее равнодушие к его работе со стороны современников была вполне в его духе: «Обрадуют ли музыканта аплодисменты, если он знает, что его публика состоит из глухих?» Но и это унижение, и едкое замечание были пока еще делом будущего.

Сдав свой шедевр издателю и ничуть не сомневаясь в том, что его слава не за горами, Шопенгауэр отправился в длительный вояж по Италии. Перед отъездом он написал Гете, и тот прислал ему рекомендательное письмо к Байрону. Скандально знаменитый английский поэт жил в это время в Венеции, которая как раз оказалась на пути Шопенгауэра. Однажды, когда философ прогуливался вдоль Лидо с какой-то женщиной, мимо него галопом на лошади проскакал Байрон. Женщина вскрикнула, но не столько от испуга, сколько от восторга, что увидела знаменитого романтического героя. Охваченный ревностью, Шопенгауэр решил, что не станет пользоваться рекомендательным письмом Гете. (В последующие годы он приводил этот случай как пример того, что «женщины отвращают человечество от величия».)

Так Шопенгауэр разъезжал по Италии целый год – в Риме он раздражал своими провокационными высказываниями художников, собиравшихся в кафе «Греко» (проповедуя политеизм, называя апостолов «двенадцатью иерусалимскими филистерами» и т. п.); домой же посылал письма о том, что в Италии наслаждается не только ее красотами, но и красотками.

В 1819 г. вышла в свет работа «Мир как воля и представление». Она не просто содержала философскую систему Шопенгауэра в почти завершенном виде, но стала вершиной мысли ее создателя, не претерпев особых изменений в течение следующих сорока лет его жизни. К 1820 г. Шопенгауэр начал заметно тяготиться отсутствием мировой славы. Решив лично взяться за исправление ситуации, он выбил для себя пост приват-доцента в Берлинском университете, где преподавал Гегель. К этому времени Гегель превратился в своего рода толстый снежный покров, укутавший зеленые поля и леса немецкой философии. Настоящий ландшафт был неразличим под этой мутной пеленой зауми, философам оставалось лишь лепить причудливых снеговиков, кидать друг в друга диалектические снежки, кататься на коньках по замерзшим прудам абстракций. Мир толпился и толкался, чтобы послушать лекции Санта-Клауса.

Шопенгауэр сразу заметил, что его конкурент, претендующий на титул супертяжеловеса от германской философии, ничем не лучше шарлатана. Поэтому намеренно объявил, что будет читать свои лекции в то же время, что и Гегель. Однако, увы, его ждало жестокое разочарование – к нему никто не пришел. Чтобы как-то утешить себя после провала своих солипсических лекций, он завязал роман с девятнадцатилетней актрисой Каролиной Медон. Решив, что эта прекрасная юная особа и есть предмет его мечтаний, Шопенгауэр даже начал подумывать о женитьбе (при этом не посвятив в свои планы саму Каролину). Когда же он узнал, что помимо него у нее имеется еще несколько любовников, то пришел в ярость и предложил Каролине денег, чтобы та сделала выбор в его пользу. Затем ему на ум пришла мысль о необходимости очередного годового отпуска в Италии – неплохо было бы отдохнуть и хорошенько все обдумать. Насколько известно, Каролину он с собой не пригласил, однако, прощаясь с ней в Берлине, истово клялся, что мысленно будет с ней неразлучен. Каролина слишком буквально восприняла это расплывчатое обещание и через несколько недель сообщила ему в письме о своей беременности. Как истинный джентльмен, Шопенгауэр галантно решил пребывать с ней в мыслях и дальше и продолжил свое путешествие по Италии.

К моменту его возвращения в Берлин Каролина родила сына.

Примерно в это же время произошел и другой инцидент, имевший непредвиденные, но далеко идущие последствия. Однажды у философа должно было состояться свидание с Каролиной в его квартире. Можно только представить, как он с замиранием сердца прислушивался, ожидая, когда на лестнице раздадутся ее шаги. Шаги раздались, но, увы, то была соседка фрау Марке, сорокапятилетняя швея, которая поднималась к себе на этаж в компании двух подруг и громко перемывала косточки знакомым. Раздраженный этим злословием (и, по всей видимости, не желая становиться его объектом), Шопенгауэр открыл дверь и довольно грубо велел соседке подыскать для сплетен другое место. Фрау Марке, возмущенная столь откровенной грубостью, разумеется, даже не сдвинулась с места, что привело философа в еще большую ярость. Дело кончилось тем, что Шопенгауэр схватил даму за талию и попытался столкнуть с лестничной площадки. При этом фрау Марке изо всех сил упиралась и истошно кричала.

В конце концов соседка подала на Шопенгауэра в суд, обвинив его в хулиганском нападении, и философ вынужден был заплатить небольшой штраф в размере двадцати талеров. Увы, к этому моменту фрау Марке узнала, что герр Шопенгауэр – человек не бедный, и подала иск, утверждая, что он столкнул ее с лестницы. Более того, в результате этого падения правую сторону ее тела парализовало и она едва может пошевелить рукой. Шопенгауэр, в свою очередь, это яростно отрицал. Как часто бывает в таких случаях, процесс затянулся на годы, зато адвокаты на этом деле хорошо нагрели руки. В итоге спустя шесть лет Шопенгауэр проиграл процесс. Надменная манера держаться отнюдь не расположила к нему судей, и он был вынужден платить фрау Марке по пятнадцать талеров раз в три месяца, пока ее рука оставалась неподвижной. Потерпевшая была особой неглупой и сумела растянуть последствия якобы нанесенного ей увечья еще на двадцать лет, регулярно получая от Шопенгауэра деньги вплоть до своей кончины. Когда тот узнал о ее смерти и понял, что ему больше не надо ее содержать, то сделал в своем дневнике остроумную запись на латыни: «Obit anus, abit onus», которая отнюдь не так груба, как может показаться на первый взгляд: «Старуха умерла, а с ней и бремя».

Между тем его философский труд «Мир как воля и представление» продолжал обрастать пылью на полках книжных магазинов. Слава упорно обходила Шопенгауэра стороной. И ко всему прочему Гегель по-прежнему собирал полный лекционный зал (при этом соседний оставался пустым). Испробовав прямой способ саботирования своего великого соперника, Шопенгауэр решил применить философскую тактику. Он писал, что гегельянство есть не что иное, как «наглая бессмыслица», а самого автора называл не иначе как «тупым, безграмотным шарлатаном». Увы, его слова все дружно пропускали мимо ушей.

Тем временем Шопенгауэр решил испробовать свои силы в переводах, в частности задумал перевести на немецкий Юма, а Канта – на английский. К сожалению, эти планы так и остались планами, хотя такие переводы наверняка обогатили бы философские круги по обоим берегам Северного моря. Нереализованными остались и планы женитьбы. Судя по всему, Шопенгауэр искренне любил Каролину Медон, однако опасался, что ее социальное положение и рожденный вне брака ребенок бросят тень на его репутацию всемирно известного философа, которым он непременно в один прекрасный день станет.

Кроме того, он, хотя и ошибочно, подозревал у нее туберкулез, который в то время воспринимали примерно так же, как в наши дни воспринимают СПИД. Хороший психиатр наверняка избавил бы Шопенгауэра от его страхов, но, увы, Фрейд появился на научной арене лишь спустя тридцать лет, в свою очередь испытав на себе влияние философии Шопенгауэра – именно она позволила ему разработать метод, при помощи которого он сумел бы излечить ее автора. Но поскольку никого рядом с Шопенгауэром на тот момент не оказалось, он так и продолжал разрываться между своим любящим эго и холодным, надменным супер-эго. Его роман с Каролиной тянулся еще несколько лет, и спустя годы, много позже после их окончательного разрыва, он упомянул ее в своем завещании. Впрочем, в то же время Шопенгауэр недвусмысленно исключил из него любые притязания со стороны некоего юного Карла Людвига Медона. Человек, который утверждал, будто понимает этот мир и может объяснить, что с этим миром не так, не сумел разобраться, что не так с ним самим.

В 1831 г. в Берлине разразилась вспышка холеры, которая унесла его главного соперника, Гегеля. Шопенгауэр спешно бежал из охваченного эпидемией города. Два года спустя в возрасте сорока пяти лет Шопенгауэр обосновался во Франкфурте, где прожил холостяком все последующие двадцать восемь лет, ведя размеренную жизнь подобно своему кумиру Иммануилу Канту. Именно в этот период Шопенгауэр оставил о себе малосимпатичный портрет, закрепившийся в памяти последующих поколений, – мелочный, склочный старикашка из Франкфурта, личность, которую мы одновременно и любим, и ненавидим (если уж подниматься до шопенгауэровского уровня философской оценки характера). У него вошло в привычку носить старомодное платье – хотя и безупречно сшитое, – а также появился пунктик насчет шума. («Я давно придерживаюсь мнения, что количество шума, который человек может спокойно вынести, обратно пропорционально его умственным способностям».)

Вставал Шопенгауэр поздно, выпивал чашку кофе и в течение трех часов читал. Потом немного играл на флейте (Россини, «con amore»), после чего шел обедать в популярное кафе «Английский двор» на Россмаркте. Во второй половине дня Шопенгауэр удалялся в читальный зал общества «Казино», чтобы ознакомиться со свежим номером Th e Times, который доставляли из Лондона. Затем отправлялся на длительную пешую прогулку. Местным жителям была знакома его фигура, – разговаривая сам с собой, философ бодро шагал вниз по тротуару. При этом его неизменно сопровождал пудель по кличке Атма, что на санскрите значит «душа мира». Как и полагается носителю столь возвышенного имени, песик молча трусил рядом с философом, никак не реагируя на его бормотание, – этакая составная часть картины «философ и его загадка». Вернувшись домой, Шопенгауэр, бывало, зачитывался до глубокой ночи, в то время как мир и его душа (последняя – у его ног) тихо спали.

Круг чтения Шопенгауэра был широк: труды по литературе и философии. После девятнадцати лет «молчаливого возмущения» по поводу отсутствия славы он решился опубликовать свою вторую работу – «О воле в природе». В предисловии к ней есть забавный выпад в адрес Гегеля, который не имеет ничего общего с философией, а сама работа представляет собой не что иное, как дальнейшее развитие мыслей, изложенных в его более раннем великом труде «Мир как воля и представление». Он также выпустил в свет второе издание этой книги, однако и в этот раз ему не удалось сломить «сопротивление унылого мира».

Во втором издании Шопенгауэр развивает идеи, которые, по его мнению, были недостаточно подробно изложены при первой публикации. Здесь мы находим полную версию его взглядов по политической философии и о роли государства. Разумеется, все они несут на себе отпечаток его пессимистического восприятия человеческой натуры. В своей политической философии Шопенгауэр следует идеям английского социального философа XVII в. Томаса Гоббса, автора знаменитого труда «Левиафан». Согласно Гоббсу, без государства «жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна». Шопенгауэр всецело разделял подобные взгляды. (Более того, он утверждал нечто подобное даже тогда, когда у людей имелось правительство.) Гоббс видел истоки государства в естественном желании людей преодолеть примитивный порядок вещей. Таким образом, любая форма правления лучше, нежели отсутствие таковой. Отсюда Гоббс делает гигантский скачок к заключению, что люди должны безоговорочно слушаться указаний любого стоящего над ними правительства, потому что жизнь в государстве, даже самом жестоком, лучше, нежели «бедная, беспросветная и кратковременная» жизнь, не позволяющая достичь ничего конструктивного.

Шопенгауэр разделяет эту точку зрения, хотя и привносит в нее свойственные ему остроумие и мизантропию. Для него человечество – это скопище «хищных зверей». Государство выполняет роль «намордника» по отношению к этим хищникам, превращая их в «безвредных травоядных животных». Человечество не выбирает между добром и злом – вместо этого, как мы уже видели, людьми движет злая вселенская воля. Эти существа не имеют представления об истинной справедливости, им доступна лишь простейшая, негативная версия этого идеала. Когда кто-то покушается на их волю, люди испытывают боль и возмущение, которые воспринимают как несправедливость. И вместе с тем эти низкие создания всегда ищут способы ущемить других, навязав им свою волю, чем будят в других новое чувство несправедливости. Именно поэтому основополагающая цель государства и состоит в предотвращении и недопущении подобного. Гражданин обязан любой ценой воздерживаться от навязывания другим своей воли, ибо последнее вредно для общества.

Просвещенные мыслители от Канта до романтиков высказывали более либеральные взгляды на государство. По их мнению, государство обязано улучшать мораль своих граждан, воспитывать в них человеческие качества. Иными словами, государство должно быть движущей силой добра, привносить смысл в жизнь людей. В нем не следует видеть «неизбежное зло», призванное пресекать низменные поползновения двуногих существ. Шопенгауэр прозорливо видел практический результат этого «человеколюбивого» государства. Призывы стать лучшими гражданами неизбежно приведут к насаждению коллективной воли или культивированию одинакового поведения, которое в глазах государства было шагом к улучшению нравов, что, в свою очередь, не оставляет места для индивидуальности, для того, чтобы каждый гражданин развивался на свой лад.

Романтическое и просвещенное восприятие государства на первый взгляд импонирует куда больше мрачного пессимизма Шопенгауэра, но на практике такое «улучшение» граждан государством может приводить к худшим крайностям. Шопенгауэр не питал симпатий ни к крайне левым революционерам, ни к авторитарному правому крылу прусского государства (столь обожаемого Гегелем). И те и другие пытались навязать людям свою версию «улучшения»: одни – прогрессивный эгалитаризм, другие – консервативный авторитаризм. Представление государства о ценностях необходимо либо создать заново, либо сохранить, однако в обоих случаях оно будет навязано за счет иной, альтернативной системы ценностей. Шопенгауэр оказался прав в своей оценке практического исхода в обоих, казалось бы, противоположных случаях. В ХХ в. самые страшные примеры такого навязанного массам «улучшения» явили собой коммунизм и фашизм.

Хотя сам философ вел спокойную, размеренную жизнь и не нуждался в средствах, он тоже испытал на себе превратности политики. Он был искренне напуган событиями 1848 г., когда по всей Европе одно за другим вспыхивали народные восстания. Волнения в Германии не только нарушали его размеренный образ жизни, но и грозили источнику его доходов. Боже, куда катится этот мир? На счастье Шопенгауэра, волнения во Франкфурте были подавлены довольно быстро и философствующий рантье мог снова спокойно бродить по улицам города в сопровождении своего верного пуделя. Мятежные граждане со всей очевидностью продемонстрировали, что он не ошибся в оценке их характера. Таким существам положен намордник, а отнюдь не увещевания. Подумать только – осыпать оскорблениями законопослушного философа, сопровождаемого во время прогулок Душой Мира! Другие унижения пережить было гораздо труднее. Глубокая обида по поводу отсутствия признания и славы по-прежнему давала о себе знать, хотя сам Шопенгауэр всячески пытался это скрывать. Ожидание славы растянулось на долгие годы, и, несмотря на язвительные реплики, которые философ отпускал на публике, в душе он уже был готов примириться с тем, что его жизнь есть не что иное, как затянувшийся провал.

В возрасте шестидесяти трех лет Шопенгауэр решил выпустить в свет свои эссе и максимы, однако не нашел издателя, который бы заинтересовался их публикацией. В конце концов ему удалось уговорить одного мелкого берлинского книготорговца напечатать их небольшим тиражом, причем за счет самого автора. Этот труд он озаглавил Parerga und Paralipomena, что можно примерно перевести как «Дополнения и ранее не опубликованные сочинения». Книга эта представляет собой серию остроумных высказываний по самому широкому кругу тем. Эти эссе и афоризмы и сегодня, спустя более чем столетие, не утратили свежести и остроты. Позиция Шопенгауэра подчас агрессивно консервативна, однако в ней чувствуется струя анархизма и остроумный эгоизм. Его взгляды на женщин – как этого и следовало ожидать – отличаются крайним презрением. Вот типичный пример его высказываний: «Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины». (Эти слова отнюдь не делают чести их автору, зато наглядно свидетельствуют о состоянии ума Шопенгауэра и его взглядах на окружавших его женщин.) Вместе с тем у него можно найти немало оригинальных высказываний по поводу таких вещей, как моногамия, самоубийство, участие Церкви в работорговле, этика, независимое мышление и привидения. Parerga und Paralipomena, пожалуй, самое читабельное из всех философских произведений начиная с Платона, и, несмотря на свою ярко выраженную гротескность, оно и по сей день созвучно современным проблемам. Вместе с тем, хотя книга и отражает философскую позицию автора, ее вряд ли можно назвать философской в полном смысле этого слова. Большей частью она остается примером этакой философской клоунады – пусть даже не в той мере, в какой это относится к проектам Лейбница о соединении всех рек Ганновера, предложениям Беркли по поводу дегтярной воды или размышлениям Витгенштейна о культуре. Иными словами, пусть ненамеренного, но тем не менее фарса.

В апреле 1853 г. Parerga und Paralipomena удостоились положительного отзыва в лондонской газете Westminster Review, редактором которой была Джордж Эллиот (по всей видимости, она не уделяла особого внимания книгам, которые рассылала для рецензирования). В те дни немецкие интеллектуалы питали здоровое, хотя и чрезмерное уважение к британской научной мысли. Внезапно все немецкие интеллектуальные издания заметили труд Шопенгауэра, и к нему на склоне лет в одночасье пришла слава.

Последним, кто возрадовался такому сказочному окончанию истории его жизни, был сам Шопенгауэр. Неожиданно свалившаяся слава ничуть не изменила его образа жизни, а сам он остался таким же язвительным, каким был всегда. Конечно, в душе он был бесконечно рад успеху и даже просил немногочисленных знакомых искать благосклонные упоминания своего имени в газетах, чтобы потом иметь возможность перечитывать их за завтраком. Юные поклонники философского гения слетались в «Английский двор» и даже подкупали официантов, чтобы попасть за тот самый круглый стол, где их энтузиазм подвергался проверке со стороны язвительного ума предмета их поклонения. Из кафе эти юные поклонники уходили с душевными ранами и полные восторга, убежденные в том, что им нанес оскорбление самый острый ум Европы.

В возрасте шестидесяти пяти лет, после тридцати пяти лет ожиданий, «Нил наконец достиг Каира», как выразился сам Шопенгауэр. Он любил славу, поскольку считал ее заслуженной, однако купался в ее лучах лишь семь лет – философ скончался 21 сентября 1860 г.

Его пронизанные пессимизмом работы оказали огромное влияние на таких ярких и столь несопоставимых между собой деятелей культуры, как Вагнер, Фрейд, Толстой, Ницше, Якоб Буркхардт и многих других. Большинство из них прочли лишь его эссе, но и этого чтения хватило, чтобы узреть холодную, пугающую суть его метафизики. И все-таки как мог Шопенгауэр безоговорочно утверждать, что миром во всех его проявлениях движет темная, холодная, нерассуждающая воля? Согласно Шопенгауэру, нам всем дана возможность увидеть, что стоит за миром явлений, – нужно только внимательнее вглядеться в себя.