Приложения

Первое, что необходимо понять: вы ничего не понимаете.

С самого рождения мы пускаемся в путешествие, не зная, куда плывем.

Чем больше человек способен забыть, тем большим трансформациям подвержена его жизнь; чем больше он способен запомнить, тем его жизнь одухотвореннее.

Когда я умру, в моих бумагах не найдут записки с ключом к моей жизни (что меня утешает). Никто не найдет слов, которые все объясняют и которые обращают то, что представляется миру неважным, в событие огромного значения для меня, или, наоборот, то, что мир считает значительным, бережно покрывая это защитным лаком, в совершенную безделку для меня.

Цель моей жизни – выразить открывшуюся мне истину, но так, чтобы она была лишена силы закона. Не имеющей власти, рассматриваемой всеми как нечто ненадежное, недостоверное – именно такой я выражаю истину, и ставлю всех остальных в оппозицию, в положение, выйти из которого можно, лишь сделав истину своей собственной.

Каждый раз, делая шаг вперед, философия сбрасывает кожу, и в этих старых кожах заводятся паразиты.

Если бы Гегель, доведя свои логические рассуждения до конца, отметил затем в предисловии, что все это лишь мыслительный опыт, в котором он позволил себе несколько произвольных допущений, он определенно был бы величайшим мыслителем всех времен. А так остался всего лишь шутом.

Когда вопрос об истине встает объективно, истина объективно рассматривается как объект, к которому относится познающий. То, что здесь рассматривается, – это не само отношение, но тот факт, что то, к чему он относится, есть истина, нечто истинное. Если то, к чему он относится, есть истина, нечто истинное, значит, субъект пребывает в истине. Когда вопрос об истине встает субъективно, отношение индивида также рассматривается субъективно. Если только само «как» этого отношения пребывает в истине, индивид также пребывает в истине, – даже если он при этом встает в отношение к чему-то неистинному.

Мой тезис состоит в том, что субъективность, внутреннее, и есть истина.

Философия права, когда говорит, что жизнь должно познавать, оглядываясь назад. Но при этом забывают другой принцип, состоящий в том, что проживать ее должно в движении вперед. Анализируя этот принцип, неизбежно приходишь к выводу, что сиюминутно понять жизнь невозможно, поскольку ни в один проживаемый момент невозможно достичь полной неподвижности, необходимой для ориентированности в прошлое.

Комическое всегда является признаком зрелости, и тогда главным здесь будет то, чтобы внутри этой зрелости могло пробиться нечто новое, чтобы эта vis comica не задушила пафоса, но просто показала нам, что тут постепенно рождается новый пафос.

Каждый из тех выдающихся людей, что приходят в этот мир столь редко, выносил в свое время суждение о «природе человека». Согласно одному из них, человек есть животное. Согласно другому – лицемер. Согласно третьему – лжец. И так далее.

Возможно, я не слишком ошибусь, если скажу, что он – балабол, вдохновленный даром речи.

Посредством речи каждый участвует в высшем, но разве можно участвовать в высшем, неся вздор? Это такая же нелепость, как считать за участника королевского обеда зрителя на галерее.

Будь я язычником, я сказал бы, что некое смешливое божество наделило человека даром речи, дабы развлекаться, наблюдая такой самообман.

Разумеется, с точки зрения христианина, Бог наградил человека даром речи из любви, дав ему возможность прийти к полному пониманию высшего – с какой же, должно быть, печалью взирает Бог на результат!

Будь наука во времена Сократа развита так, как она развита сегодня, софисты и те, что выдавали себя за учителей философии, были бы учеными. Для привлечения клиентов они бы повесили над входом микроскопы и вывески со словами: «Смотри в мощный микроскоп, и увидишь, как мыслит человек». (Прочитав такое объявление, Сократ наверняка бы сказал: «Увидеть здесь можно лишь одно: как ведут себя те, кто бездумен».)

Соответственно степени своего отталкивания от объективного абсурд может служить измерителем силы веры во внутренней глубине человека. Предположим, есть человек, желающий обрести веру; ну что ж, комедия начинается. Он желает обрести веру, однако он желает убедить себя с помощью объективного рассмотрения и приближенного знания. И что же происходит? С помощью приближенного знания абсурд становится чем-то совершенно иным; он превращается в нечто вероятное, он может даже стать чем-то в высшей степени и чрезвычайно вероятным. Теперь-то уж он готов поверить, и он даже смеет утверждать, что его вера совсем не похожа на веру сапожников или портных, поскольку он пришел к ней после долгих размышлений. Так что теперь уж он совсем готов поверить, но вот незадача, смотрите-ка! – теперь ему стало невозможно верить во все это. Почти вероятное, вероятное, в высшей степени и чрезвычайно вероятное – все это он может почти знать, или все равно что знать, или даже почти знать в высшей степени и чрезвычайно, но вот только поверить в это вовсе не возможно, поскольку абсурд это как раз предмет веры, и только в него-то и можно верить.

Люди перестали бояться Бога. Это повлекло за собой наказание: человечество стало бояться себя самого, жаждать фантасмагорического и теперь содрогается перед плодом собственного воображения.