Жизнь и труды Хайдеггера

Мартин Хайдеггер родился 26 сентября 1889 г. в горной деревушке Месскирхе на юге Германии, всего в двух десятках километров к северу от Боденского озера и швейцарской границы. Там жили набожные крестьяне, уклад жизни которых оставался почти неизменным на протяжении многих веков. Хайдеггер происходил из семьи мелких фермеров и ремесленников. Его отец был бондарем и церковным сторожем в местной католической церкви, мать – дочерью фермера из соседней деревни. Мартин с детства проявлял интерес к религии, и казалось, что ему суждено стать священником. После окончания средней школы он становится послушником в монастыре иезуитов и в 1909 г. поступает на теологический факультет Фрайбургского университета. Но вскоре Хайдеггер понимает, что его интересует не богословие, а философия, и через два года переходит на философский факультет. Это было смелое решение, означавшее, что он лишается церковной стипендии. Но руководство университета уже оценило необыкновенный талант юноши. Ему выделили небольшой грант, который дополнялся заработком от частных уроков.

В университетские годы Хайдеггер не участвовал в обычных для студентов веселых проделках или шумных ссорах. Юный Мартин был всецело поглощен духовными и философскими вопросами. Простого деревенского парня до глубины души взволновали проявления современной городской жизни, с которой он столкнулся во Фрайбурге. Это был тихий провинциальный город, однако горный массив Шварцвальд неподалеку от него привлекал множество туристов из разных стран. Жители и студенты Фрайбурга гордились тем, что находятся в курсе новейших интеллектуальных и культурных течений, захлестнувших Германию того времени. В последнее десятилетие XIX в. и первое десятилетие XX в. страна на удивление быстро превращалась в крупную промышленную державу. В 1871 г., когда завершилось объединение немецких земель и образовалась Германская империя, 70 % граждан страны проживали в деревнях, а в 1910 г. доля сельского населения снизилась до 40 %. Сельская Германия с ее старинными традициями, в которой вырос Хайдеггер, практически не менялась со времен Средневековья. Теперь она отступала перед современными городами – с автомобилями, электричеством и тяжелой промышленностью. Западная культура переживала полную, всестороннюю урбанизацию.

Похожий кризис переживала и философия. С начала ХIX в. Германия гордилась тем, что дала Европе самых известных философов, таких как Кант и Гегель. Они создали всеобъемлющую метафизическую систему, которая объясняла мир и все его составляющие, включая человечество. Во многих отношениях подобные системы стали заменять Бога. (Именно Гегель, а не Ницше первым произнес: «Бог мертв».) Эти системы были способом описания мира и опирались на метафизику, то есть на убеждения и допущения, лежащие за пределами нашего восприятия материального мира. (Метафизика буквально означает «за пределами физики».) Однако традиция таких огромных и необыкновенно серьезных метафизических систем, подобных тем, что разработали Кант, Гегель и даже Шопенгауэр, ушла в прошлое. Ницше, умерший в 1900 г. (и страдавший в последние годы своей жизни безумием, спровоцированным нейросифилисом), успел взорвать эту непомерно раздутую традицию систематической философии своими меткими и язвительными афоризмами. Для Гегеля фраза «Бог мертв» была предчувствием, а для Ницше – основой всей его философии.

С тех пор позиции философии неуклонно подрывала наука, в том числе ее относительно молодое ответвление – психология. (В качестве аналогии можно привести пример того, как современная фотография подрывает позиции живописи.) Для многих научная истина стала заменой философской истины. В 1905 г. Эйнштейн разработал специальную теорию относительности. В ней проблема времени, давно занимавшая философов, была низведена до четвертого измерения пространственно-временного континуума. Философия превратилась в математику. Ситуация ухудшилась с появлением квантовой теории, также описанной Эйнштейном в 1905 г., – в ней свет представлялся одновременно потоком частиц и волной. Другими словами, свет – это вещество и одновременно нематериальное движение. Научная реальность опрокинула одно из главных положений логики, закон противоречия. (Два противоречащих суждения не могут быть одновременно истинными.) Но до сих пор вся философия строилась именно на логике.

Многие мыслители, в том числе сам Эйнштейн, рассматривали эту нелогичность как временную аномалию, которая вскоре будет разрешена. Для преодоления явных противоречий в экспериментальных данных требуется лишь соответствующая математическая ловкость рук. В конце концов, сама математика полностью опирается на логику.

Но даже если логика и вынесла этот удар, ее ждала новая угроза – теперь со стороны психологии. С точки зрения «психологизма», как его тогда называли, логика не основана на универсальных законах и поэтому не производит абстрактную и неоспоримую истину. Еще в 1865 г. английский философ Джон Стюарт Милль заявил, что логика «всеми своими теоретическими основами обязана психологии». Истины психологии первоначально возникают как результат самонаблюдения и восприятия окружающего мира. Это значит, что аксиомы, на которых основано наше мышление, определенно не являются «обобщением опыта». Закон противоречия не универсальная истина, а просто способ мышления человеческих существ. Логика уходит корнями в нашу психологию. В таком случае что есть философия? Может, попытка узнать правду о нас самих и об этом обреченном мире?

В возрасте двадцати двух лет Хайдеггер обратился к философии, чтобы выйти за пределы богословия, казавшегося ему недостаточным для объяснения мира. Он жаждал найти определенность, которая станет опорой его сопротивлению всем сбивающим с толку и постоянно множащимся неопределенностям современной, насыщенной техникой городской жизни. Однако теперь даже сама философия приспосабливалась к науке и к современному миру. Эта тенденция противоречила возвышенной духовности, к которой стремился Хайдеггер; побеждал приземленный позитивизм, который пытался искоренить из философии все метафизические системы и их остатки. Приемлемой считалась только истина, добытая опытом, научными экспериментами или математикой. Все, что можно было либо продемонстрировать, либо доказать.

Главным направлением современной философии, искавшим способы сопротивления этой тенденции, оставалась феноменология, самым ярким представителем которой был немецкий философ Эдмунд Гуссерль. Еще на первых курсах Хайдеггер взял в университетской библиотеке работу Гуссерля «Логические исследования», которая стала для него настоящим откровением. Он хранил книгу у себя в комнате два года. (Очевидно, в библиотеке не просили ее вернуть.) Хайдеггер был настолько впечатлен, что «читал ее снова и снова». Его завораживал даже внешний вид книги: «Магические чары, исходящие от книги, распространялись и на чисто внешнее в ней: на шрифт, каким она была набрана, на титульный лист».

Хайдеггер закончил курс обучения в 1913 г., но продолжил занятия в аспирантуре Фрайбургского университета. Годом позже началась Первая мировая война. Это ужасное событие поначалу вызвало всеобщий энтузиазм. Тысячи молодых людей по обе стороны от линии фронта записывались добровольцами. Колонны войск, маршировавших к железнодорожным вокзалам, чтобы отправиться на фронт, провожали восторженные толпы с букетами цветов – от Глазго до Будапешта и от Санкт-Петербурга до Рима. Люди из разных слоев общества, ощущавшие пустоту собственной жизни, нашли ее смысл в восторженном патриотизме. Но это будет бесславная война – такая, какой не мог представить никто. Военная тактика, столь же древняя, как и само искусство войны, была бессильна перед современным оружием. Пулеметы косили ряды наступавших солдат, газ ослеплял и душил, и целые армии буквально гнили в траншеях. Гражданское население в большинстве своем не знало об этих ужасах, и жизнь продолжалась, как прежде. Тем временем в этой невиданной прежде массовой резне умирала сама эпоха разделенного на классы общества, вдохновленного незыблемыми истинами вроде «Бога и Отечества» и сформированного «столетием мира, прогресса и процветания». (В день начала битвы на Сомме число убитых составило почти 60 тысяч человек, примерно столько же, сколько погибло от первой атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму сорок лет спустя. Битва на Сомме продлится еще четыре с половиной месяца.)

Хайдеггера призвали в армию, но оказалось, что у него слабое сердце. Его записали в резерв, и он вернулся во Фрайбург, где устроился на должность почтового цензора – непыльная работа, позволявшая не бросать философию. В 1915 г. он начал преподавать в университете. Двадцатишестилетний молодой человек из глубинки теперь читал лекции студентам, занимал престижную должность и имел блестящие перспективы. Серьезность и «духовность» нисколько не мешали его честолюбию. В конце 1916 г. Хайдеггер обручился с Эльфридой Петри, вдумчивой и рассудительной студенткой экономического факультета, происходившей из семьи прусских военных. Три месяца спустя, в 1917-м, они обвенчались. К тому времени во Фрайбург на должность профессора философии прибыл знаменитый Гуссерль, а Хайдеггер стал его ассистентом. Несмотря на то что феноменология была практически неизвестна за пределами академических кругов, на нее смотрели как на нечто большее, чем просто на новую философию. Это было движение, способное однажды заполнить «духовный вакуум», который, как полагали многие, начал появляться в сердце немецкой культуры. Хайдеггер настолько глубоко понимал феноменологию Гуссерля, что профессор и ассистент быстро сблизились. Вскоре Гуссерль стал по-отечески относиться к своему блестящему молодому ассистенту, видя в нем возможного преемника в условиях набиравшего силу феноменологического движения.

Гуссерль был убежден, что нашел ответ «психологизму», а также попыткам позитивизма низвести «истину» до научной истины. Причем он не просто отметал эти заявления, а открыто противостоял им. По его мнению, подобные взгляды могли быть единственно верными в своих областях, но все равно в конечном счете оставались неадекватными. Наука и психология основаны на экспериментах, и это значит, что они всегда остаются до определенной степени неточными, в отличие от точных истин логики и математики. 2+2=4 – точно. Вероятность того, что сумма может быть равна 4,000001, нулевая. Сравните это с самыми точными измерениями скорости света, которая теперь известна с погрешностью не более миллионных долей процента. Мы принимаем эту величину как 300 000 километров в секунду, понимая, что абсолютной точности нам не достичь, какими бы совершенными инструментами мы ни пользовались. В данном случае Гуссерль был согласен с Эйнштейном, который говорил: «Законы математики, имеющие какое-либо отношение к реальному миру, ненадежны, а надежные математические законы не имеют отношения к реальному миру».

Для Гуссерля законы математики были идеальны, они существовали априори, то есть до нашего опыта и независимо от нашего опыта. Даже в отсутствие человеческих существ, которые могли бы познать это на опыте, два плюс два все равно равняется четырем. Правда, остается значительная разница между этими законами – идеальными и реальными (которые описывают реальность). Следует признать, что мы сначала познаем эти идеальные законы посредством опыта. Но законы логики и математики не подтверждаются никакими «чувствами», которые мы можем испытывать, познавая их. Мы догадываемся о них и тут же понимаем, что они самоочевидны. Когда мы видим, что 2+2=4, то каким-то образом понимаем, что это истина.

Если психологизм прав, это значит, что утверждение 2+2=4 не будет неопровержимым. Оно просто возникает из интуитивного восприятия мира отдельного человека. Другим интуиция подсказывает нечто иное – и у нас нет оснований это отвергать.

Гуссерль приводил в пример геометрию, которую считал самым абсолютным и неопровержимым разделом математики. Все здание геометрии было построено на фундаменте из таких основных понятий, как «линия», «расстояние», «точка» и т. д. По мнению Гуссерля, в доисторические времена был определенный день, когда человек интуитивно осознал то или иное из этих понятий. В процессе непрерывного накопления опыта конкретный примитивный человек внезапно догадался, что такое «точка». Позже кто-то другой постиг такое понятие, как «линия». Однажды осознанные, эти понятия имеют точное и неоспоримое значение. Остальная геометрия состояла просто в использовании логических выводов, которые следуют из этих основных понятий. Например, если у нас есть одна линия, то можно провести две линии и даже три. Если три линии соединяются таким образом, что обрамляют определенный участок, то они образуют фигуру с тремя углами – треугольник. Это безусловная истина, и иначе быть не может. Это всегда было истиной, и всегда будет. Геометрия не включает подобные истины – они «уже были тут», просто ждали, пока их откроют. То же самое относится ко всей математике, ко всей логике, ко всему абсолютному знанию. Они каким-то образом существуют за пределами реальности, за пределами неточностей и неопределенностей повседневной жизни. Они существуют в своем мире. Таким образом, постулировалось «присутствие», в котором существовала абсолютная истина – единственной альтернативой было бы «отсутствие». Такое «присутствие» гарантировало абсолютную истину самим своим существованием.

«Присутствие» Гуссерля очень похоже на невидимого и всевидящего Бога, чье существование гарантирует всю истину. И действительно, в начале своей карьеры Гуссерль заявлял, что его цель – «с помощью строго философского знания найти путь к Богу и праведной жизни».

Но, для того чтобы найти этот путь средствами философии, необходимо изучить один предмет, истина которого ближе всего к нам, – то есть самих себя, человечество. Здесь наблюдалось такое же разделение между неопределенностями реальности и абсолютной истиной. С точки зрения Гуссерля, изучение человечества, истинного субъекта философии, лежит за пределами досягаемости науки вообще и психологии в частности. Его феноменология предлагала «философию Абсолютного Бытия», которая возникает в «универсально истинном» сознании. Настоящая философия возникает именно здесь, за пределами необходимости любого фундаментального допущения, которое требуется в логике. Это абсолютная философия, которая существует сама по себе. Но как добраться до этого «чистого» и «универсально истинного» сознания? Очевидно, что научные или даже логические методы тут неприменимы. Помочь может только феноменологический подход, который Гуссерль называл редукцией.

Редукция состоит в сосредоточении на сознании и отказе от внимания к частностям путем «выведения их за скобки». В этом случае мы остаемся с чистым сознанием, с «сущностной, универсальной структурой разума». Первым делом «выводится за скобки» реальность. Как указывал Гуссерль, реальность состоит из реальных объектов, но эти объекты не являются объектами в самом сознании. Они существуют вне сознания в реальном мире, где они изучаются средствами науки. Следующий шаг – необходимо «вывести за скобки» объекты и действия самого сознания. Как мы уже видели, эти объекты являются не объектами самой реальности, а лишь ее отражениями. Они появились в нашем мозгу в результате действий сознания, таких как память и восприятие. К подобным действиям сознания относятся оценка, анализ, размышление и так далее. Их тоже можно «вывести за скобки». Тогда мы остаемся с самим сознанием – «чистым» сознанием, – то есть объединяющим область, где существует все наше осознание. На этом этапе мы познаем «не зависящую от происхождения» истину нашей «первичной данности» (в том смысле, что осознание нам дано). Так мы осознаем «трансцендентальное эго», которое является «универсальной истиной» и, следовательно, частью «Абсолютного Бытия».

Хайдеггер первоначально согласился с анализом Гуссерля, но вскоре стал добавлять к его идеям собственные. Так начала формироваться его оригинальная философия, хотя она так и останется в долгу у феноменологического подхода Гуссерля.

В 1918 г. Хайдеггера призывают в армию и отправляют на метеорологическую станцию в окрестностях Седана, на территории оккупированного немцами северо-востока Франции. Союзники наступают, и немецкая армия разваливается. Хайдеггер не принимал участия в боях, но на него огромное впечатление оказали исторические события, стремительно разворачивающиеся вокруг. Кайзер отрекся и бежал в Голландию, Германия стала республикой с социал-демократическим правительством, немецкая армия капитулировала. Униженная Германия погрузилась в политический хаос: в северных портах взбунтовался флот, Берлин и Мюнхен были охвачены беспорядками. Хайдеггер понял, что довоенная жизнь – со всей ее культурой и буржуазной самоуверенностью – больше не вернется. Его веру в феноменологию дополняло ощущение, что ему ничего не осталось, кроме «силы личности или убежденности во внутренней ценности центрального эго». Но, как это ни парадоксально, он чувствовал «радость жизни», был счастлив, что миру, который «просто играл с духом», теперь приходит конец. Будущее могло стать «новой эрой духа». Однако другие граждане Германии, охваченные подобными предчувствиями, имели иную точку зрения на происходящие события. На юге страны, в Баварии, возникла советская республика, наподобие той, что большевики во главе с Лениным создали в России. В Берлине началось восстание спартакистов, целью которых была такая же «красная республика». Обе вскоре были разгромлены правыми из фрайкора (добровольческого корпуса), и красный террор сменился белым террором. Тем временем союзники не снимали блокаду, и в стране начался голод.

В 1919 г., среди всеобщего отчаяния, Хайдеггер утратил веру в Бога. Он был достаточно осторожен и ничего не сказал Гуссерлю, но с этого момента его философия стала расходиться с той феноменологией, какой видел ее основатель. Хайдеггер теперь отвергал трансцендентальные аспекты философии Гуссерля. Трансцендентальное эго теперь представлялось ему всего лишь «иллюзией». Философия должна быть устремлена к «целостному субъекту, имеющему опыт мира», а не к «бескровной теоретически мыслящей вещи, что только подразумевает мир». Абсолютное Бытие больше не являлось целью феноменологических усилий Хайдеггера. Однако неверие Хайдеггера не следует путать с упрощенным атеистическим взглядом на мир. Его взгляды по-прежнему отличались глубокой духовностью – эта неотъемлемая черта его характера сохранится на всю жизнь. Сначала Хайдеггер преодолевал это противоречие тем, что рассматривал свою философию как форму религии, которую та принимает «во времена без Бога». Его философия должна была сосредоточиться на изучении не Абсолютного Бытия, а «самого бытия». Но что такое бытие? Это должно стать центральным вопросом философии Хайдеггера. Разнообразные возможности, заложенные в такой подход, раскрывают другие подобные вопросы: «Что это?», «Что именно я открываю, когда думаю о собственном существовании?», «Что такое “существовать”?». Тени смысла были расплывчатыми и непостоянными. «Что это значит – существовать?»

Заменой чистому сознанию Гуссерля станет бытие, но подход не изменится. Бытие, которое стремился осмыслить Хайдеггер, лишено действий и объектов, подобно «выведенному за скобки» сознанию Гуссерля. Именно в нем кроются основы науки, психологии и даже логики – основы всех частностей.

Некоторые критики рассматривали концепцию бытия Хайдеггера как возврат к древней идее души. Первоначально Хайдеггер высмеивал это «намеренное искажение». Бытие одновременно и больше, и меньше души. Его основа – существование. Кроме того, бытие не индивидуально: подобно «чистому сознанию» Гуссерля, оно лежит за пределами индивидуальных частностей и поэтому обладает универсальностью. Душа сохраняется за пределами существования, но бытие и есть существование. Несмотря на все опровержения Хайдеггера, его представление о бытии включает многие черты, которые прежде приписывались душе. По мере развития духовных аспектов его философия становилась все больше похожей на религию без Бога.

Хайдеггер обратился к истории философии, в которой обнаружил явную «историю бытия». Но это была не история прогресса, наоборот, непреднамеренное описание утраты. Самые первые философы Древней Греции так называемого досократовского периода размышляли над вопросами бытия. Их мысль глубоко проникала в фундаментальное понятие, на котором зиждется все остальное. Но приход Сократа, Платона и Аристотеля стал настоящей катастрофой для этого глубокого, всеобъемлющего философского мышления. Под их влиянием философская мысль распалась на отдельные направления. Попытка осмыслить понятие «бытия» уступила место простым и не связанным друг с другом попыткам анализа естественных наук, политических теорий, этики, поэзии и так далее. Тем временем основа философии была низведена до божественной метафизики. Сократ утверждал, что мы ничего не знаем. Для Платона абсолютной реальностью были идеи. Аристотель классифицировал природу в соответствии с различными качествами. В результате само понятие «бытия» ускользало из виду, и на протяжении многих веков наше понимание этой фундаментальной концепции оставалось невразумительным. Происходило постепенное «забвение бытия», и в результате наше понимание слова «быть» полностью обесценилось. То, что раньше являлось основой всей философии, низвели до незначительной грамматической функции. Бытие, во всей своей непрочности и глубине, деградировало до глагола-связки. Огромная тайна превратилась всего лишь в вербальный клей, соединяющий слова в предложении.

Хайдеггер стремился разгадать огромную тайну слова «быть». И выбрал для этого метод, сходный с тем, при помощи которого Гуссерль открыл чистое сознание. Отбросив все конкретные значения глагола-связки «быть», мы окажемся лицом к лицу с загадкой бытия.

Забыв о бытии, западная философия отбросила человечество к поверхностному мышлению, которое почти не осознавало, что такое бытие. Философы не замечали свойств, неотъемлемых от самого понятия «бытия». Современное человечество живет жизнью, лишенной какого-либо глубокого осознания смысла бытия. Его «бытие» утратило глубину и больше не вызывает никакого отклика. Само знание людей о «бытии» потерялось среди путаницы научных и технологических знаний. В действительности это вообще не знания – просто ноу-хау. Так само бытие человека оказалось утраченным для него. Западная философия стала причиной того, что человечество лишилось своего первичного восприятия себя. Такая «забывчивость бытия» в конечном итоге привела к нигилизму и к такому мироустройству, в котором доминирует технология. Вместо анализа бытия мышление было низведено до логики, науки, технологии и бескровной, безжизненной метафизики постсократовской философии. Кульминацией этого процесса стал век науки – но «наука не мыслит».

О чем все это? Разве слово «быть» имеет какой-то другой смысл? Разве «бытие» не синоним «существования»? Современник Хайдеггера Витгенштейн предчувствовал примерно то же самое: «Мистическое не то, как мир есть, но то, что он есть». Но, несмотря на это заявление, Витгенштейн предпочитал не высказываться относительно подобных вещей. Он полагал, что их просто невозможно обсуждать на том языке, который мы знаем. Как ни удивительно, Хайдеггер поддерживал такой подход – на свой манер. Действительно, обсуждать подобные вещи на том языке, каков он есть, не представляется возможным. Поэтому необходим совершенно новый язык, который позволит различать эфемерные нюансы, связанные с понятием «бытия». То, что в нормальном повседневном языке может показаться опасной близостью к бессмыслице, теперь стало абсолютно новым философским жаргоном, специально выработанным Хайдеггером для этой цели. Хайдеггеру потребовалось несколько лет, чтобы отточить технические сложности своего языка, но в конечном итоге он сумел добиться того, что его рассуждения сделались недоступными для непосвященных. Например: «“Природа” как категориальная цельность бытийных структур определенного внутримирно встречающего сущего никогда не сможет сделать понятной мирность». Я сознательно выбрал пример попроще – это высказывание можно понять, хотя и не без труда. Но после того, как мы его поняли, возникает вопрос: что именно мы поняли? Имеет ли это многословие какой-либо смысл за пределами самого себя? Впоследствии Хайдеггер как будто противоречит самому себе, предлагая непривычно ясное утверждение: «Речь есть речь о…». Но мы не должны забывать, что это «о чем» находится вне досягаемости для обычной логики. «Речь есть “означающее” членение понятности бытия-в-мире, к которому принадлежит событие и которое держится всякий раз определенного образа озаботившегося бытия-друг-с-другом». Возникает естественный вопрос: а есть ли вообще смысл в подобном языке? В ответе на него современные философы далеки от единодушия.

В 1923 г. Хайдеггер был назначен на должность экстраординарного профессора маленького старинного университета в городе Марбурге, в Центральной Германии. Известность его росла, но назначение на профессорскую должность в относительно молодом возрасте – тридцать четыре года – было в значительной степени заслугой Гуссерля. Хайдеггер быстро превратился в культовую фигуру. Феноменология стала модным философским увлечением среди студентов, а его лекции вызывали живой интерес.

Хайдеггер читал лекции в народном южногерманском костюме: шерстяном сюртуке и бриджах. Эта умеренная эксцентричность должна была подчеркнуть немецкий характер и «народную идентичность» его подхода. Вот человек, корни которого уходят в освященные временем традиции страны. На каникулах Хайдеггер отправлялся в горы Шварцвальда, жил в альпийском шале, которое построил для себя. (Не в буквальном смысле: строительными работами руководила его жена, воспитывавшая двоих детей.) Здесь, в простой, но совсем не примитивной обстановке, окруженный вечным миром нетронутой природы, он мог размышлять о природе бытия, возвышаясь над мелкими пороками современной жизни.

Тем временем всего в ста с небольшим километрах от Марбурга, в таком же старинном университете города Гёттингена, высказывались столь же непостижимые предположения о природе бытия. Работавшие там физики во главе с двадцатидвухлетним гением Вернером Гейзенбергом изобретали целый раздел квантовой механики. В послевоенной Германии, где государственный долг погружал общество в хаос гиперинфляции (в один из июньских дней 1923 г. буханка хлеба утром при открытии булочных стоила 20 тысяч, а вечером перед закрытием – уже 5 миллионов марок), происходили революционные изменения в науке, философии, политике и искусстве. Неудивительно, что художники, философы и ученые были не единственными, кто приходил к радикальным выводам относительно природы бытия.

В 1924 г. Хайдеггер обратил внимание на симпатичную еврейскую девушку, посещавшую его лекции. В последующих дискуссиях выяснилось, что девушка, несмотря на юный возраст, оказалась самой одаренной из всех студентов. Это была Ханна Арендт, приехавшая из Восточной Пруссии, из города Кёнигсберга. Прошло несколько недель, и жаркие философские споры стали отклоняться в не менее туманные и запутанные сферы чувств. Они стали любовниками – восемнадцатилетняя Ханна и тридцатипятилетний Хайдеггер. Из его писем совершенно очевидно, что он впервые в жизни переживал настоящую страсть – во всех ее физических, духовных и эмоциональных проявлениях. Для него это стало мощным откровением. До этого скромный молодой профессор в застегнутом на все пуговицы крестьянском сюртуке считал, что обладает «врожденной сдержанностью и неуклюжестью». В письме к одному из коллег он признается в своем одиночестве, несмотря на то что у него семья: жена и двое подрастающих сыновей. Уроженки Пруссии, Ханна и жена Хайдеггера Эльфрида, были совершенно не похожи друг на друга. Ханна происходила из космополитичной еврейской семьи, либеральной и перенявшей образ жизни немецких буржуа. Семья Эльфриды принадлежала к имперски настроенной, консервативной юнкерской касте, являющейся очагом расизма и иллюзий о превосходстве германской нации, маскируемых под «идеалы».

Совершенно очевидно, что Ханна помогла Хайдеггеру открыть доступ в новый, незнакомый мир. Вне всякого сомнения, этот опыт повлиял на его понимание «бытия», хотя напрямую еще и не вошел в его философию. Можно предположить, что влияние это было косвенным. Но чувства не обманывали Хайдеггера. Хрупкая скорлупа разбилась, открыв тягучий желток неудовлетворенной любви. Ханна стала для него всем, но самое главное – она стала его музой. Хайдеггер работал над главным трудом своей жизни, в котором формулировал свои оригинальные идеи во всей их полноте, и его вдохновляли дискуссии с Ханной по самым главным вопросам философии.

Ханну же переполняла любовь, и она восхищалась своим харизматичным учителем, который был почти вдвое старше ее. (Тот факт, что я называю их «Ханной» и «Хайдеггером», вовсе не шовинизм, а всего лишь указание на разницу в возрасте.) Их отношения не могли быть обычной любовной связью. Марбург назывался городом, но это был маленький провинциальный городок с населением не больше 20 тысяч человек. Во время каникул в университете он в буквальном смысле пустел. Все следили друг за другом, а сам университет отличался крайне консервативными традициями – как и вся немецкая наука, чрезвычайно озабоченная сохранением своего социального статуса. Любовная интрижка со студенткой могла стоить Хайдеггеру не только работы, но и карьеры – в тот единственный период жизни, когда у него была возможность сделать карьеру, Хайдеггеру и Ханне приходилось скрывать свои отношения. Его письма изобилуют сложными инструкциями, которые следовало выполнить перед каждым свиданием в ее комнате на чердаке. Народный костюм, по всей видимости, прятался под презираемым городским плащом. Эльфрида, ненавидевшая всех студенток мужа, не имела каких-то особых подозрений по поводу «еврейки». Как бы то ни было, любовникам удалось сохранить тайну. Хотя и с большим трудом.

Но после года невероятного напряжения Хайдеггер сдался. Инстинкт самосохранения победил чувства. Хайдеггер предложил девушке перевестись в Гейдельберг для продолжения учебы. Ханна – с болью в сердце – подчинилась. Они встречались, но нерегулярно. Отправляясь за пределы Магдебурга с публичной лекцией, Хайдеггер тайком проводил с Ханной несколько часов на каком-нибудь деревенском постоялом дворе. Ханна по его первому зову бросала все дела и спешила на встречу. Тем не менее она прекрасно понимала, что происходит. Ханна вступила в связь со студентом, рассчитывая шокировать Хайдеггера и побудить его к действиям, но тот отреагировал совсем не так, как она надеялась. Через несколько лет Ханна вышла замуж за того студента. Тем не менее ее любовь к Хайдеггеру не исчезла. Сам Хайдеггер, вернувшийся в свою надежную скорлупу, тоже никогда не забудет, что когда-то значила для него Ханна. И это не просто сентиментальная выдумка. На протяжении многих лет остатки былых чувств будут играть важную, хотя и несколько двусмысленную роль в жизни обоих.

В 1927 г. Хайдеггер наконец опубликовал работу, в которой изложил основы своей новой философии. Книга называлась «Бытие и время» (Sein und Zeit) и была посвящена «в почитании и дружбе» Эдмунду Гуссерлю. Начинается она цитатой из Платона: «Ибо, очевидно, ведь вам-то давно знакомо то, что вы, собственно, имеете в виду, употребляя выражение “сущее”, а мы верили, правда когда-то, что понимаем это, но теперь пришли в замешательство». Хайдеггер приступает к изложению своих аргументов с чрезвычайной осторожностью. Смысл его рассуждений почти неуловим, и если потерять нить в самом начале, то все насыщенные аргументацией 480 страниц текста могут остаться полностью непонятными читателю. Книга начинается с ряда вопросов, например: «Есть ли у нас сегодня ответ на вопрос о том, что мы, собственно, имеем в виду под словом “сущее”?» Хайдеггер отвечает на этот вопрос категорически отрицательно: «Никоим образом». (По-немецки keineswegs. Это очень важно, поскольку Хайдеггер уделяет огромное внимание коренному значению слов. Он стремится подвести нас к пониманию «бытия».) Далее он говорит: «И значит, вопрос о смысле бытия надо поставить заново». Выделенные курсивом слова составляют центральную идею всей книги. Но даже на первом этапе у нас может возникнуть вопрос: о чем, черт возьми, он говорит? Есть ли во всем этом хоть какой-то смысл? Вероятно, Хайдеггер предвидел, что его аргументация с самого начала может вызвать такого рода рациональные возражения. Поэтому он сразу же пытается опередить подобное пренебрежение – демонстрируя, что мы не поняли сути. Хайдеггер задает следующий вопрос: «Находимся ли мы сегодня хотя бы в замешательстве от того, что не понимаем выражение “бытие”?» Ответ на него точно такой же: «Никоим образом».

В отличие от Хайдеггера многие из нас не видят в этом понятии ничего загадочного. Мы просто принимаем «бытие» таким, каково оно есть, – в рациональной манере. Мы не пытаемся «понять» его глубинный смысл, поскольку у нас не возникает с ним никаких трудностей. Объекту либо присуще бытие (то есть он существует), либо нет. Лошадь существует, а единорог нет. Хайдеггер этого не поясняет, но следует отметить, что наш простой и рациональный подход не так уж прост – он распространяется на сферы очень далекие от рационального мышления и логики. Например, мы можем верить в существование, или «бытие», Бога. Мы можем верить в вероятность того, что во Вселенной есть другая форма разумной жизни, которой присуща своя форма бытия. Мы даже можем выполнить вероятностные расчеты, показывающие, в какой степени наша вера может оказаться истинной. Более того, существует не поддающееся представлению понятие числа i (квадратного корня из –1), то есть ему присуще «бытие» с точки зрения математики, но как число оно не существует. Но Хайдеггеру этого мало. Если мы не находимся в замешательстве от того, что не понимаем смысл слова «бытие», то должны. Но почему этого не происходит? Хайдеггер указывает на «необходимость возобновления вопроса о смысле бытия» и прямо заявляет, что цель его книги состоит именно в этом. Здесь кроется тайна, и он намерен попытаться найти путь к ее пониманию.

Основой концепции Хайдеггера является термин Dasein. Если быть кратким, то Хайдеггер подразумевает «человеческое существование». Сам он выражается несколько сложнее – «“Сущность” присутствия лежит в его экзистенции… Бытие, о котором для этого сущего идет дело в его бытии, всегда мое… Рассмотрение присутствия сообразно всегда-моему характеру этого сущего должно постоянно включать личное местоимение: “я есмь”, “ты есть”».

Прояснив это положение, Хайдеггер подчеркивает, что «бытие» присутствия – это постижение его собственного бытия. В постижении собственного бытия оно одновременно постигает бытие сущего, которое отличается от его бытия.

Далее он углубляет понятие Dasein. В его основе лежит смысл самого слова, Da-sein. Буквально: «здесь» (Da-) и «бытие» (-sein). Таким образом, главным элементом является «бытие-здесь», то есть «бытие-в-мире». Это наша экзистенция, или наша «самость».

И снова эти рассуждения вызывают неизбежный вопрос. Если «речь есть речь о…», то о чем он тут говорит? Прежде чем решительно отбросить эти изобилующие повторами рассуждения, стоит проанализировать, что же на самом деле говорит Хайдеггер. Сравним умозаключения Хайдеггера с рациональной четкостью декартовского определения личности человека. Декарт утверждал, что можно сомневаться в существовании всего. Окружающий мир и наше восприятие этого мира могут быть иллюзией – но я не могу сомневаться, что я мыслю. Таким образом: «Я мыслю, следовательно, существую». Несмотря на кажущуюся простоту, это положение ослож– няется собственной грамматикой. Использование Декартом слова «я» неявным образом определяется природой глаголов «мыслить» и «существовать». Если мы действительно сомневаемся во всем, то должны прийти к выводу, что понятие «мышления» неизбежно предполагает понятие «существования». «Я» этого мышления и «я» этого существования – просто вопрос грамматики. С другой стороны, Dasein Хайдеггера выходит за пределы логики и синтаксиса, перемещается в почти неуловимую область первобытной интуиции. В данном случае вывод Хайдеггера относительно фундаментального постижения нашего существования выглядит более глубоким и неопровержимым, чем у Декарта. Я постигаю не «мыслю, следовательно, существую», а само «бытие-в-мире». Следует признать, что это понятие каким-то образом выходило за границы языка, который поймал Декарта в свои сети. Другой вопрос, нужны ли для этого введенные Хайдеггером туманные термины.

Хайдеггер утверждал, что вопрос о бытии так долго игнорировался именно потому, что он был настолько очевиден, настолько близок к нам, что мы его в буквальном смысле не замечали. Dasein также слишком близко, чтобы осознать его в повседневной жизни, и в то же время находится за ее пределами. Dasein стоит за нашим эмпирическим постижением мира, вне пределов досягаемости науки. Сосредоточение на вопросе бытия позволит нам быть полностью вовлеченными в Dasein, однако от повседневного существования нам никуда не деться: «Но экзистенция способна также в мгновение-ока, и конечно часто тоже лишь “на мгновение”, овладеть повседневностью, пусть никогда не отменить ее».

Хайдеггер допускал, что цель его философии состояла в том, чтобы сделать каждый отдельный подход к «вопросу бытия» как можно более интенсивным. Тем не менее наше понимание Dasein неизбежно зависит от индивидуальной интерпретации. Это означает необходимость изучения всей истории ошибок. Философия игнорировала и неправильно понимала вопрос бытия. Бытие не существует в какой-то «высшей» сфере. В этом смысле оно не метафизично. Такое неверное понимание началось с Платона и перешло в эпоху Средневековья. Оно сохранилось у Гуссерля в его концепции Абсолютного Бытия, которое явилось следствием «выведения за скобки» универсальной истины и чистого сознания. Но Dasein – это нечто совершенно иное. «Бытие-здесь» означает «бытие-в-мире», а не в какой-то метафизической области за его пределами. Это становится ясно, когда мы сосредоточиваемся на Dasein.

Но что именно становится ясно? В этом пункте сам Хайдеггер был вынужден признать поражение. Переживая кризис, он чувствовал, что мы пока не можем найти точного ответа, познать истину относительно Dasein. Впоследствии он выразит это ощущение в стихах:

А пока мы можем лишь двигаться к Dasein. Для нас, в настоящем времени, вопрос о бытии не имеет ответа. Важно движение, а не прибытие в конечный пункт. Вот главная задача мышления.

Но, если пока ответов нет, какую пользу может принести нам размышление об этом? Возможно лишь непрерывное «переформулирование» вопроса о бытии. Мы можем сосредоточиться на смысле бытия, или на истине бытия. Или мы можем сосредоточиться на области бытия (его расположении, где оно существует). Все это способно выработать понимание бытия. Хайдеггер называет подобное понимание «разомкнутостью». Этот феноменологический метод позволял видеть то, что раскрывает себя. Однако разомкнутое не сразу становится очевидным, не сразу проявляет себя. Это основа всего, что не проявляется в «бытии-здесь».

Как выясняется, «разомкнутое» не единственное, что не становится немедленно очевидным. Для многих, кто пробовал читать Хайдеггера, не было очевидным, о чем вообще идет речь. К счастью, сам Хайдеггер знал об этой трудности и стремился как-то ее разрешить. Чтобы пояснить свои рассуждения, он прибегает к характерной для него простой деревенской метафоре. Его метод осмысления вопроса бытия, говорит он, похож на расчистку поляны в лесу. Немецкое слово Lichtung означает «поляна», но в нем также содержится слово Licht, то есть «свет». Мы должны пролить свет на расчищенную землю, которая прячется за очевидным. Мы обнажаем основу, которая таким образом «размыкается».

Но тут даже Хайдеггер испытывал трудности. Размыкая сокрытое бытие, мы его раскрываем. То, что раскрыто, он называет aletheia. Это древнегреческое слово переводится как «истина», но у него также есть значение «незабвение» или «несокрытость». Однако, по мнению Хайдеггера, именно эта несокрытость порождает сокрытие. Как это может быть? Раскрывая, мы в каком-то смысле проявляем бытие и в то же время скрываем все остальные его возможности. Выбирая одно раскрытие, мы исключаем все остальные возможные раскрытия. Это объясняет, каким образом бытие может иметь историю, хотя это необязательно история прогресса. То, что древние греки раскрыли о бытии, теперь потеряно для нас в технологическом раскрытии бытия. Наша несокрытость привела к сокрытию.

Здесь, как и во многих других случаях, аргументация Хайдеггера обращается к коренному значению слов. В качестве доказательств он использует их первоначальное значение. Но почему более раннее, древнее значение слов во всех отношениях лучше современного? Хайдеггер сказал бы, что они обладают приоритетом. Так и есть, но только в буквальном смысле – они первые во времени. Это можно проследить по использованию – в том числе ошибочному – слова aletheia. (Префикс а означает «нет»; например, анорексия – это «нет аппетита». Слово letheia образовано от названия реки Леты, реки забвения, которую, согласно древнегреческой мифологии, мы все должны пересечь после смерти.) Хайдеггер утверждает, что древнее понимание бытия стало сокрытым, или забытым. Но неявный смысл греческого слова aletheia – это абсолютно ошибочная концепция памяти. Сократ полагал, что любое знание есть воспоминание. Память просто извлекает знание, которое дано нам в идеальной форме до рождения. (Первоначальное значение слова «education» (образование) согласуется с этой концепцией. В переводе с латыни e-ducate в буквальном смысле означает «вывести»: другими словами, выявить нечто уже существующее. То есть, согласно этой концепции образования, популярные комики Лорел и Харди были специалистами по ядерной физике, ждущими своего часа.) Таким образом, древние мыслители считали, что память позволяет нам достичь истины, или aletheia, – несокрытости, незабвения. Разумеется, мы понимаем, что знания приобретаются не так. Обращение к корневому значению слов или отголоску предыдущего смысла, который они содержат, не гарантирует достижения глубинной истины. Хайдеггер прав: в словах спрятана история их смысла. Но это необязательно история деградации или сокрытия. Наоборот, история использования слова – как особой формы его вербального значения – часто отражает движение к более верной картине происходящего. Греки до сих пор используют слово aletheia в значении «истина». Однако ни мы, ни они уже не связываем истину с незабвением (или с несокрытостью). Почему? Потому что истина необязательно связана с памятью, изначально не скрыта в ней. Многие концепции Хайдеггера страдают от недостатков такого подхода.

Кооптируя слова для собственных целей (например, Dasein), обращаясь к древним терминам вне контекста (таким как aletheia), соединяя слова (например, бытие-в-мире) и так далее, Хайдеггер сумел создать собственный, неповторимый язык. Этот язык затрудняет понимание, за исключением разве что в отношении себя самого. Вот лишь один небольшой пример: «Оно есть экзистенциальный основообраз равноисходной разомкнутости мира, соприсутствия и экзистенции, поскольку последняя сама по сути есть бытие-в-мире».

Здесь понятность по отношению к себе балансирует на грани самоуничтожения. Как точно выразился сам Хайдеггер: «Ничто само ничтожит». Но тогда возникает вопрос: неужели это и есть суть понятия «ничто»? Или это просто бессмыслица? Можно предположить, что Хайдеггер был серьезен, когда предупреждал нас искусной метафорой: «Иррационализм – подыгрывая рационализму – лишь вкривь говорит о том, к чему последний слеп». Для Шекспира представление служит средством; для Хайдеггера само представление ухитряется говорить «вкривь». Он рассудительно предупреждает нас: «Привлечение подобных свидетельств должно остерегаться разнузданной словесной мистики». Однако за этим предупреждением следует: «Хотя в конце концов дело философии охранить силу элементарнейших слов, в каких выговаривает себя присутствие, от того, чтобы они были нивелированы обыденным рассудком до непонятности, служащей со своей стороны источником для мнимых проблем». И действительно, даже для нас, с нашим «обыденным рассудком», слова, которые обладают «силой» в ущерб смыслу, лишены мнимых проблем. У них есть реальные проблемы – если их вообще можно понять.

Хайдеггер объявил своей целью «определение сущности человека исключительно в отношении бытия». Такая обращенная внутрь исключительность напоминает нам, что Нарцисс тоже происходит из той эпохи всеобъемлющего бытия, которая закончилась с приходом Сократа. Возникает важный вопрос: что, если «сущность человека» лежит где-то за пределами этого измененного бытия? Что, если эта сущность частично или полностью принадлежит к области психологии, общественной жизни, религии, политики или рационального философского исследования – или одновременно к нескольким областям? Что, если без этих конкретных аспектов сущность человека просто невозможна? И действительно, разве можно представить себе существование, лишенное данных атрибутов?

Чтобы прийти к согласию с Хайдеггером, следует отбросить такого рода софизмы. Но как понять «сущность человека» или по крайней мере приблизиться к ее пониманию? По мнению Хайдеггера, это возможно лишь путем избавления от всего случайного и обыденного и сосредоточения на сути человеческого бытия. Только ожиданием смерти выявляется каждая случайная и «предварительная» возможность. Осознав «конечность экзистенции», мы освобождаем себя от поверхностной «многосложности подвертывающихся ближайших возможностей», которую предлагает нам жизнь. Отказываясь от комфортной и легкой жизни и помня о смерти, мы вводим «присутствие (Dasein) в простоту его судьбы». Страх, лишающее покоя чувство вины, печальная перспектива смерти – все это раскрывает нам Dasein. Такие крайности необходимы из-за глубокого падения или разложения (Verfall) европейского мышления. В буквальном смысле слово Ver-fall означает «отпасть» – человек отпал от своего бытия. Это произошло из-за преувеличенного и одностороннего технического развития, игнорирующего глубинное бытие. (Здесь, вероятно, следует не обращать внимания на тот факт, что это развитие возвысило большинство людей над неприглядной, грубой и короткой жизнью, обеспечив свободным временем и условиями, в которых они могут размышлять о бытии.) В любом случае в результате мы получили «в высшей степени несобственный способ бытия».

Эта несобственность неизбежна для сущности человека и в большей или меньшей степени характеризует его с тех пор, как Сократ, Платон и Аристотель все разрушили. По мнению Хайдеггера, проклятие несобственности происходит из неспособности сосредоточить жизнь на вопросе бытия. Это проявляется в поведении отдельных людей, например в профессиональном увлечении хирургией мозга, в бескорыстной работе в лепрозориях или в получении гроссмейстерского звания в шахматах. Это проявляется также в поведении целых эпох, таких как эллинистический период, Возрождение и Просвещение.

В 1928 г. Гуссерль оставил должность профессора философии во Фрайбурге. По его настоятельной рекомендации ему на смену пришел Хайдеггер. В тридцать девять лет он стал штатным профессором. Свою лекцию при вступлении в должность Хайдеггер назвал «Что такое метафизика?». В ней его экзистенциальная философия получила дальнейшее развитие. Молодой харизматичный профессор в домотканой крестьянской одежде вновь обрушился с критикой на современное индустриальное общество. В Германии в 1928 г. этот призыв «возвращения к истокам» упал на благодатную почву. Страна восстанавливалась после многолетней инфляции, но многие представители среднего класса лишились своих сбережений, а вместе с ними и положения в обществе. Сохранялась глубокая внутренняя неудовлетворенность судьбой Германии в ХХ столетии. Могущественная, уверенная в себе страна, с которой кайзер вступил в войну, за десять лет превратилась в охваченное тревогой, стяжательское общество, управляемое вечно ссорящимися политиками.

В своей лекции Хайдеггер описал, как разложение (Verfall) человека теперь приводит к тому, что бытие человека тонет в его окружении. Его бытие превращается в вещь. Его индивидуальность утрачивается – до такой степени, что перестает существовать, в буквальном смысле превращается в ничто. Человек становится das Man (этот образованный от неопределенно-личного местоимения man неологизм выражает безличность, усредненность, в нем индивид – «другой»). Вместо того чтобы сосредоточиться на собственном бытии, человек игнорирует себя и смотрит на свое окружение. Эта направленность вовне означает, что он смотрит на себя глазами сограждан. Вместо определения себя в своем бытии он оценивает себя относительно общества.

Эффекты das Man хорошо видны в современном обществе. Массовое поведение привело к массовому образу жизни: поверхностная жизнь рождает поверхностное бытие. Разговоры, состоящие из легкомысленной болтовни, не приводят к настоящей близости, и в результате личные отношения низводятся до несобственности. Настоящая образованность у das Man вытеснена «любопытством». Он ищет новизну, а не истину. Подобные отвлечения, поиски чего-то нового, модного – все это порождает безразличие к вопросу бытия. «Народ» в большинстве своем ищет банального удовлетворения, лишенного глубокой радости. Познание радости – путь к вечности.

Это было «время без Бога», но Хайдеггер твердо стоял на религиозных позициях. Как заметил философ Арне Нэсс: «Поиски Бытия – это просто слегка замаскированные поиски веры в Бога». В любом случае этому Богу – отсутствующему или присутствующему – не было места в современной жизни. Современное индустриальное общество в равной степени порождало широко распространенные страдания и поверхностную радость. В нем не было места свободе мысли и поступка, независимости бытия в любой его форме. Поэтому мизантропические жалобы Хайдеггера не стихали: «…все эти увлечения – джаз, Чарли Чаплин, Платон в мягкой обложке – просто катастрофа!» Хайдеггер считал бы катастрофой не только эту книгу, но и сам факт, что вы ее читаете. То, что она посвящена ему, нисколько не смягчало ее никчемность. Вероятно, в целях просвещения необходимо обратиться к немецкому оригиналу «Бытия и времени». Там вы можете столкнуться с истинным шедевром: «Анализ мирности мира постоянно вводил в обзор целый феномен бытия-в-мире, без того чтобы при этом все его конститутивные моменты выступали с той же феноменальной отчетливостью, что и феномен самого мира». Или, если выразиться с обманчивой ясностью: «Когда мы размышляем о бытии, то находим наш настоящий дом».

В начале 1930-х мир погрузился в Великую депрессию. Хрупкая экономика Германии, только начав восстанавливаться, снова рухнула. Озлобленная страна бросилась в крайности. В 1933 г. к власти пришли нацисты во главе с Гитлером. Одним из первых действий нацистского правительства стала очистка государственной гражданской службы от евреев. В Германии университеты были государственными. Это стало настоящей катастрофой. Достаточно одного примера. Факультет математики в Гёттингенском университете, считавшийся одним из лучших в мире, возглавлял престарелый Давид Гильберт, величайший математик того времени. Когда посетивший университет нацистский министр спросил его, что он думает о «германизированном» математическом факультете, Гильберт просто ответил: «Математического факультета больше не существует». Если нацисты грубо вмешались даже в науку, то в остальных сферах следовало ожидать гораздо худшего. По стране прокатилась волна самоубийств, а тех евреев, которым удалось бежать из страны, бросив все свое имущество, считали счастливчиками.

В мае 1933 г. Хайдеггер принял предложение занять должность ректора Фрайбургского университета, что предполагало членство в нацистской партии. Но ступить на опасную тропу его заставило не только непомерное честолюбие. Он вскоре прояснил свои взгляды в присущей ему неподражаемой манере: «Воля к существу немецкого университета есть воля к науке как воля к историческому духовному заданию немецкого народа как народа, который знает сам себя в своем государстве». Эта фраза может вообще ничего не означать, однако подобная «воля к науке» имела серьезные последствия. Величайшие достижения Германии в области теории относительности и ядерной физики – работы Эйнштейна, Гейзенберга (который не был евреем) и других немецких лауреатов Нобелевской премии – теперь были отвергнуты как «еврейская наука».

Ханна Арендт написала Хайдеггеру, не в силах поверить тому, что она слышала об уважаемом учителе, выдающемся философе. В своем ответе Хайдеггер отвергал обвинения в антисемитизме. Тем временем он прервал всякие отношения с Гуссерлем, евреем, который впоследствии был лишен звания заслуженного профессора. (Кроме того, Хайдеггер потихоньку убрал посвящение Гуссерлю из четвертого издания книги «Бытие и время».)

Эти поступки не имеют оправдания, но дискредитируют ли они саму философию Хайдеггера? Многие комментаторы, решительно осуждавшие подобное поведение, все же утверждали, что оно не повлияло на его философию. Однако невозможно отрицать, что некоторые элементы философии Хайдеггера приводят к выводам, созвучным с теорией превосходства германской расы. Возьмем, к примеру, его идеи относительно необходимости языка для «настоящего философствования». Это может показаться удивительным, но для человека, так обращавшегося с языком, у Хайдеггера было очень четкое представление о его должном использовании. Он был убежден, что живая философия может быть изложена только живым языком. Латынь – мертвый язык, но ее смерть повлияла практически на все европейские языки. Итальянский, французский, испанский, английский – все они происходят от мертвой латыни. Но мертвый язык ведет к мертвому мышлению. Мысль на таком языке отклоняется от источника бытия. Только один язык остался не затронут этим процессом – немецкий. Только немецкий язык напрямую связан с древнегреческим, который является «изначальным» – оригинальным языком, от которого произошли все европейские языки. Таким образом, надлежащее философское мышление возможно только на немецком. Поэтому у немецкого народа особая судьба. «Только от немцев – если, конечно, они найдут и сохранят «немецкое» – может прийти всемирно-историческое сознание».

Когда Хайдеггер вступил в нацистскую партию, это был не просто карьеризм. Как позже оправдывался философ, ему казалось, что в новых политических условиях произойдет духовное обновление немецкого народа. Отказ от современности в пользу «народного» элемента немецкой культуры был созвучен с похожими (хотя и более коварными) идеями нацистов о чистоте немецкой нации (Volk). И в то же время не поддается никакому правдоподобному объяснению, как Хайдеггеру удавалось сочетать отвращение к массовой культуре с присутствием на нацистских парадах в Нюрнберге. Похоже, для него существовало два вида массовой культуры: настоящая немецкая и «фальшивая» современная американская культура.

Другие свидетельства этого самообмана можно увидеть в отношениях Хайдеггера с Ханной Арендт. В том же письме, которое он написал, чтобы защитить себя от обвинений в антисемитизме, Хайдеггер, похоже, пытается оправдать свой антисемитизм. Какие бы слова или поступки ему ни приписывали, утверждал он, это не влияет на его личные отношения с евреями – с самой Ханной и Гуссерлем. Однако его отношения с Гуссерлем превратились в трагифарс. Будучи вынужден порвать со старым другом, он позаботился о том, чтобы жена послала Гуссерлю цветы и утешительную записку.

Однако вскоре даже Хайдеггеру стало трудно поддерживать подобную неопределенность. То, что могло быть достигнуто в книге, в жизни давалось совсем нелегко. В своей речи при вступлении в должность ректора он говорил о надеждах на будущее. По словам его биографа Сафрански, он «хотел вернуть греческий дух в общественное тело: он видел в национал-социалистической революции возрождение той “силы начала”, которая, по его мнению, была изначально присуща греческой философии». Но пути «силы» и «философии» теперь все больше расходились. Должность ректора поставила его перед тяжелым моральным выбором, когда ему пришлось исполнять последние директивы нацистского Министерства образования. И только когда он уединялся в своем альпийском шале в Тодтнауберге, в Шварцвальде, ему удавалось приближаться к своей греческой мечте. Внизу, во Фрайбурге, по студенческому городку расхаживали нацистские головорезы. Какое-то время Хайдеггер цеплялся за мысль, что «все великое переживет бурю». Затем, не проработав и года на должности ректора, он подал в отставку.

В последующие несколько месяцев в нацистских журналах появилось много оскорбительных высказываний в его адрес, однако опасность лишиться должности профессора философии ему не грозила. Он оставался членом нацистской партии. Ходили даже слухи, что его назначат директором Прусской академии, и Хайдеггер был очень рад, когда слухи не подтвердились. Это означало бы, что ему придется переехать в Берлин. Он в значительной степени оставался философом, привязанным к одному месту – и постоянно обрушивал свой гнев на «бессильное и бездонное мышление». По мнению Сафрански, «если Хайдеггер и продолжал верить в Гитлера и в необходимость революции, то, во всяком случае, его отношение к политике постепенно менялось». Он стал постепенно дистанцироваться от политики. «Прежде его философия искала для себя героя, причем именно политического. Теперь Хайдеггер вновь склонялся к тому, чтобы признать необходимость разграничения разных сфер». Философия располагалась «глубже» политики. Бытие – движущая сила событий, но оно не должно растворяться в них. А это происходило так часто, что становилось все труднее провести различие между бытием вообще и хайдеггеровским индивидуальным бытием.

C приближением неизбежной войны Хайдеггер постепенно замыкался в себе. По мере того, как опускалась военная тьма, «философия… как структура культуры» становилась абсолютно избыточной, сохраняясь лишь как «бытие, обращенное к самому себе». Тем не менее даже в разгар Второй мировой войны он не отказался от громких заявлений: «Сегодня мы знаем, что англосаксонский мир американизма полон решимости уничтожить Европу, а значит, и нашу родину, а значит, и западное начало». Все рассматривалось с точки зрения «судьбы». Величие оправдывало все. Личная жизнь Хайдеггера превратилась в Бытие, «судьба» Германии стала Судьбой Западной Цивилизации – не больше и не меньше. Похоже, он даже не задумывался о том, что Франция, Британия, к тому времени уже большая часть Италии и даже его любимая Греция сражались на стороне американцев (солдаты американской армии происходили из всех европейских стран, а командовал ею генерал с явно немецкой фамилией Эйзенхауэр). По всей видимости, теперь только Германия могла предъявлять права на «западное начало».

1945 г. оставил от Германии и подобных идей одни руины. Хайдеггер лишился должности в университете, а его дом вместе с драгоценной библиотекой реквизировали оккупационные французские войска. Хайдеггер был в ярости и писал военным властям: «Я самым решительным образом протестую против этой дискриминации моей личности и моей работы. Почему именно я должен быть не только наказан конфискацией излишков жилой площади, но и полностью лишен моего рабочего места и подвергнут диффамации перед всем городом – я бы даже сказал, перед мировой общественностью?» Он по-прежнему не понимал. Но худшее было еще впереди. Теперь ему предстояло новое «унижение» – давать объяснения комиссии по денацификации. Однако Хайдеггер все равно отказывался признавать «личную ответственность» за открытую поддержку фюрера. В результате ему запретили преподавать – этот запрет действовал до 1951 г. Но Хайдеггер по-прежнему выступал с докладами перед состоятельными горожанами, которые, как и он, неоднозначно относились к недавнему прошлому. Хайдеггер не знал о зверствах в отношении евреев, и открывшаяся правда о Холокосте, по всей видимости, ужаснула его. Но извиняться он по-прежнему отказывался. И будет отказываться.

В 1968 г. Хайдеггер пригласил в свое шале в Тодтнауберге великого немецкого поэта еврейского происхождения Пауля Целана, который прожил у него три дня. Хайдеггер искренне восхищался стихами Целана, пронизанными экзистенциальной тревогой. Их чтение он считал новым подходом к вопросу бытия. Целан, давно благоговевший перед идеями Хайдеггера, был тепло принят стареющим философом – немногие удостаивались приглашения в Тодтнауберг. Как это ни удивительно, такие разные люди – тихий, домашний, восхищенный старик и психически неуравновешенный поэт, озабоченный судьбой своего народа, – достигли глубокого взаимопонимания. Но и тогда извинений не прозвучало. Целан уехал в полной растерянности.

Несколькими годами раньше к Хайдеггеру приезжала Ханна Арендт. К тому времени она стала известным в Америке специалистом в области политической философии, и ее идеи отражали глубокое влияние Хайдеггера. До их первой послевоенной встречи Ханна относилась к нему настороженно и даже подозрительно из-за позиции и поведения в эпоху нацизма. Но личная встреча все изменила: прежняя духовная близость, похоже, до конца не угасла. У нее был счастливый брак, и Хайдеггер рассказал Эльфриде о своих давних отношениях с Ханной. Эльфрида, так и оставшаяся антисемиткой, с трудом терпела присутствие Ханны, когда та впоследствии приезжала в Европу.

Ханна Арендт делала все возможное для распространения работ Хайдеггера в Америке, старалась, чтобы его идеи поняла и оценила более широкая аудитория. О Хайдеггере постепенно узнавали, и его влияние усиливалось. Его уже давно высоко ценили в Европе – особенно французский экзистенциалист Жан-Поль Сартр. Теперь, после публикации в 1962 г. английского перевода книги «Бытие и время», он приобрел мировую известность.

Год спустя Ханна Арендт писала о суде в Иерусалиме над нацистским преступником Адольфом Эйхманом. В своем репортаже она придумала выражение «банальность зла», чтобы описать Эйхмана, чье бюрократическое скудоумие стало причиной таких неописуемых ужасов. Сама Арендт отказывалась это признавать, однако она уже встречала человека, поведение которого попадало в эту категорию. Ханна сохранила глубокое восхищение Хайдеггером, иногда граничащее с самообманом. Хайдеггер же так до конца и не примирился с растущей славой Арендт.

В 1975 г. умерла Ханна Арендт. В следующем году умер Хайдеггер – 26 мая, в возрасте восьмидесяти шести лет. Как он и хотел, его похоронили в деревне Месскирхе, в Шварцвальде, где он родился. Сафрански эффектно завершает свою знаменитую биографию Хайдеггера фразой самого философа, сказанной, правда, по другому поводу: «И снова путь философии впадает во тьму…»