Глава 7
Луна над Бруклином
Сейчас весенние каникулы, отец наконец-то закончил свой документальный фильм, поэтому, пока Тайл смотрит мультики, мы едим французские тосты — единственное блюдо, которое он любит готовить.
— Так с чего ты решила пойти в химчистку? — спрашивает он, на его губах блестят капельки сиропа.
Я пытаюсь откусить кусок побольше, чтобы у меня было время подумать над ответом.
— Просто из любопытства.
Он прекращает жевать, странно смотрит на меня — взгляд, который я не могу толком понять, — и откусывает еще кусочек.
— Как твое свидание? — интересуюсь я, меняя тему.
— Неплохо… — отвечает он.
Моего отца всегда было трудно раскусить. Он рассказывает только то, что считает нужным, не больше.
— Она торгует травкой?
Он смеется. От этого простого звука мне становится теплее.
— Она учительница, — говорит он.
— Дай догадаюсь. Учит плести корзины?
Он смеется опять, но на этот раз по-другому. Фраза про травку определенно имела больший успех.
— Учительница английского. Да, я знаю, что это штамп. Но она действительно ничего. Только…
Ему не нужно договаривать, мы оба и так понимаем, что он имеет в виду. Мне будет нелегко даже подумать, что кто-то может занять место мамы, но ему, без сомнения, еще тяжелее. Я вырезаю середину своего тоста — лучший кусочек.
— Ты знаешь Оливера, который живет напротив?
— Видел.
— Чисто гипотетически, если бы он меня пригласил, как думаешь, можно было бы мне сходить послушать его игру на виолончели?
Он съедает еще кусочек и вытирает уголки рта.
— Думаю, это было бы неплохо.
— Мне пятнадцать через три дня.
— Я в курсе, Луна. Я не настолько выпал из жизни.
По его выражению лица я понимаю, что могу его подразнить.
— Нет, но когда ты бродил по дому из комнаты в комнату, мне в какой-то момент захотелось позвонить в больницу Бельвю.
Он кидает в меня салфеткой, но мне удается вовремя увернуться.
Честно говоря, после того несчастного случая я точно так же бродила из комнаты в комнату. Тайл три месяца прожил с нашей бабушкой на Лонг-Айленде, а мы с отцом превратились в зомби, питающихся тайской едой и имбирным элем. Я в школе скатилась на тройки и потеряла друзей — двух Рейчел. Не знаю, почему мы дружили. Просто так получилось.
В пятом классе наш проект ко Дню святого Валентина занял первое место. Все остальные просто вырезали сердца из цветной бумаги, а мы взяли фотографии разных пар: на вечеринках у наших родителей, на прогулках в парке, геев и натуралов, белых и черных, молодых и старых, улыбающихся и дурачащихся. А потом выложили их в форме огромного сердца и прикрепили к листу. Целый год наша работа висела в школе. Мы все время делали какие-то творческие работы и вместе проводили время, пока наши родители пили коктейли. Теперь Рейчел-один — это хорошенькая снаружи, но пустая внутри девица, которая тратит четыреста долларов в месяц на уход за волосами и встречается с половиной парней на Сентрал-Парк-Уэст. Рейчел-два можно принять за немую. Она редко что-то говорит и больше напоминает красивую сумку, которую Рейчел-один везде с собой носит. Я называю их Барботами — помесью Барби и робота. Они морят себя голодом, обладают нездоровой страстью к блеску для губ, и их неуверенность в себе просвечивает сквозь шмотки от «Прада». После смерти моей мамы они никак не могли понять, почему я не демонстрирую свое горе, почему не выгляжу несчастной. Рейчел-один сказала, что я веду себя «жутко», и Рейчел-два, несмотря на свою нелюбовь к использованию слов, сообщила, что я «больше им не подхожу». Я их ни в чем не винила на самом деле. Что-то во мне тогда сломалось, и я ничего не чувствовала. Они удалили меня из друзей на «Фейсбуке», но мне было все равно.
Теперь я по большей части общаюсь с Жанин «Оскар» Майерс — наверное, потому, что мы с ней обе аутсайдеры. Ее слава куда более двусмысленна, чем моя. Она сняла для своего парня видео, в котором с неоднозначным наслаждением ест хот-дог. На следующий день ее друг выложил ролик в Интернет. Лично мне кажется, что это было забавно, но компания сплетниц из нашей школы (старшеклассницы, которые одеваются так, будто живут в телевизоре) поймали ее в туалете и написали на лбу «шлюха». Я помогала ей смыть надпись, но нам не хватило времени, и все оставшиеся уроки у нее на лбу оставались едва видимые следы. Обе Рейчел даже не смотрят в мою сторону после того, как я подружилась с Жанин, но мне все равно. После смерти мамы их одержимость блеском для губ и этим роботом Заком Эфроном стала казаться мне полной глупостью.
Я собираю липкие тарелки и складываю их в раковину. Когда я включаю воду, отец останавливает меня:
— Я сам, Лунный Свет.
Когда он называет меня так, я чувствую его любовь, она буквально висит в воздухе. Эти слова, эта интонация куда-то надолго пропали, как любимые сережки, которые потеряла. Ты чувствуешь, будто они где-то в доме и в любой момент могут неожиданно найтись.
— Ладно, — говорю я и взбегаю по лестнице. Я беру красный телефон и убираю в задний карман. По дороге к двери я слышу голос отца:
— Собралась слушать виолончель?
— Хорошо бы, — откликаюсь я, — но пока просто прогуляюсь.
— Ладно, только будь осторожна!
— Я познакомлюсь с первым же подозрительным парнем, у которого есть фургон.
Отец морщится, когда я закрываю дверь.
На улице у всех по-прежнему весеннее настроение. Это видно по их яркой одежде и по светящимся надеждой глазам. Я сажусь у ближайшей лестницы, мимо которой ходит мало людей, и слушаю сообщение номер шесть. Теперь, убедившись, что с моим отцом почти все в порядке, я немного успокоилась, и руки у меня не дрожат.
Это мужской голос. Низкий, с каким-то акцентом. Австралийским, возможно. Он называет маму «милая» и предлагает к нему «заскочить». Мужчина диктует адрес — место под названием Гринпойнт в Бруклине.
Если раньше личная жизнь мамы была для меня под запретом, так ли это сейчас? Почему платье, которое я забрала из химчистки, так удивило папу? Это имеет какое-то отношение к хозяину запонки? Я пересекаю парк и у его восточного края сажусь в такси.
— Игл-стрит, сорок четыре, Гринпойнт.
Водитель подозрительно косится на меня.
— Не беспокойтесь, деньги есть, и мне разрешают ездить одной.
Кажется, это сработало. Он обезоружено поднимает руки и включает счетчик.
Я не знаю, что на самом деле пытаюсь отыскать, но у меня такое чувство, будто мной завладело что-то извне. Мне не хочется беспокоить отца, который наконец в хорошем настроении, но я просто обязана узнать больше.
Когда такси проезжает по мосту Пуласки, я вижу большую часть центра — гордые и величественные здания над рекой. Я сейчас смотрю на город, в котором восемь миллионов людей. Восемь миллионов, но среди них нет моей матери.
Игл-стрит выглядит промышленной улицей, только на углу расположен одинокий магазинчик. Здание занимает целый квартал и похоже на фабрику. Рядом катаются на скейтбордах дети с водяными пистолетами. Должно быть, у них тоже весенние каникулы.
Я прошу такси подождать. На противоположной стороне квартала компания хипстеров устроила фото-сессию; ветер крутит в воздухе мусор. Дверь распахнута настежь, и я вхожу в пахнущий воском и сигаретным дымом подъезд. Я поднимаюсь по лестнице и чувствую, как в крови вскипает адреналин. Я останавливаюсь перед дверью квартиры «3b».
Что я ищу?
Прежде чем я успеваю постучать, открывается дверь. Мне улыбается человек с эспаньолкой, одетый в спортивную куртку.
— Могу вам чем-то помочь?
Тот же самый акцент. Низкий голос. Не сразу я задаю свой вопрос:
— Вы знали Марион Кловер?
Он застывает с приоткрытым ртом, а потом смотрит на меня по-другому, так, будто я представляю какую-то опасность.
— Разумеется, а что?
— Она была моей матерью.
Его лицо смягчается, он делает приглашающий жест и спрашивает:
— Не хочешь зайти?
Комната огромная и почти пустая. На старых окнах очень частый переплет — десятки стеклышек, каждое не больше книжки размером. Сквозь них виднеются небоскребы Манхэттена. Хозяин убирает с большого зеленого кресла ковбойскую шляпу и предлагает сесть.
Я осторожно сажусь и замечаю, что на нем старая футболка и джинсы. Он не похож на человека, который носит запонки, но нельзя быть ни в чем уверенной.
— Луна, верно?
Почему-то, услышав, что он произнес мое прозвище, делая ударение на первом слоге, как и мама, я хочу расплакаться. Я киваю и пытаюсь успокоиться.
— Меня зовут Бенджамин.
— Из Австралии?
— Из Южной Африки.
Надо же, здорово я ошиблась. Я заглядываю в его глубоко посаженные светло-карие глаза и понимаю, что не представляю, о чем его спрашивать. Начинаю с очевидного:
— Откуда ты знаешь мою мать?
— Погоди минутку, твой папа знает, что ты здесь?
— Нет, но меня ждет такси внизу. Мне нельзя уезжать из Манхэттена. С другой стороны, вот же он. — Я показываю на окно. — Довольно близко, верно?
— Откуда ты…
— Ты оставил ей сообщение на мобильный. Почему ты дал ей этот адрес?
Дверь распахивается, и в комнату входит женщина, у которой ноги длиной едва не с мой рост. На ней тонкий свитер в обтяжку, на губах помада кроваво-красного цвета. Она крутит в руках тюбик с помадой. Взглядом она просит Бенджамина объяснить ей мое присутствие. Повернувшись ко мне произносит:
— Дария. — И добавляет: — Моя соседка.
— Ну что ж, — говорю я, поднимаясь, — сожалею, что пришла без приглашения.
— Все в порядке, — отзывается он, — твоя мать была некоторое время моей музой. Я художник и графический дизайнер. На некоторых из моих лучших картин изображена именно она. Могу показать. В любом случае она всегда говорила, что хочет взглянуть на мою новую квартиру. Однажды мы с ней наконец договорились, потому я и оставил сообщение. Мне очень жаль, что все так вышло.
Дария, покачивая бедрами, подходит к дивану и садится, продолжая смотреть на Бенджамина. Звонит телефон, и он хватает его так, будто отчаянно ждал этого звонка.
Мужчина уходит на несколько минут, в течение которых Дария смотрит на меня так, будто читает книгу. Я пытаюсь быть похожей на отца и показывать только пустые страницы.
— Твоя мама умерла? — спрашивает она с сильным акцентом. Шведским?
— Да.
— Моя тоже. Когда я была чуть-чуть помладше тебя.
Должно быть, она модель. У нее броские черты, и держится девушка так же томно и лениво, как многие из них.
— Сочувствую, — отвечаю я, хотя сама ненавижу, когда мне так говорят. Сочувствием никого не вернешь.
— Ты не думала о том, чтобы завести, ну, понимаешь… — Она показывает на мою грудь. Чтобы не дать ей произнести вслух слова «первый лифчик», я опережаю ее.
— Да, у меня есть. Просто сегодня я его не надела, — вру я. Мне не хочется говорить ей, что я сильно опаздываю с этим. — Ты… знала мою маму?
— Нет, но я читала ее книгу. — Дария кладет помаду на столик. — Она была чудовищно правдива.
— В чем? — спрашиваю я.
— В том, какое неправильное мнение складывается у общества о моделях.
Я задумываюсь. Неправильное мнение может сложиться о ком угодно, модель ты или нет. Она могла бы придумать что-нибудь получше, но я делаю вид, будто не придала этому значения.
— Она не любила моделей, — говорю я, хотя не до конца уверена в этом. Возможно, она просто избегала говорить людям, что работает моделью.
Дария смотрит мне в глаза.
— Зато, готова поспорить, тебя она любила.
Я не знаю, что на это ответить. Разумеется, она меня любила, но я не собираюсь этим хвастаться. Тут я вспоминаю, что отец всегда учил меня принимать комплименты с достоинством.
— Да. — Я улыбаюсь, заметив на столе ручку и блокнот. — Послушай, я оставлю в блокноте свой электронный адрес. Мне пора возвращаться в Манхэттен. Можешь передать его Бенджамину? Я бы хотела посмотреть его картины с моей матерью.
— Разумеется, — отвечает она, поднимаясь. У нее длинные и худые, как паучьи лапы, руки, и от нее пахнет «Шанель № 5». Я узнала этот запах — единственные духи, которыми пользовалась мама. Дария гладит меня по голове, проходя мимо, и говорит:
— Приятно было познакомиться, милая.
Этот жест делает приключение вполовину не таким интересным. Неужели я выгляжу так, будто мне пять? Я записываю в блокнот свой электронный адрес и логин «Инстант мессенджера», и, прежде чем уйти, беру помаду, и крашу губы.
Когда я спускаюсь, такси все еще стоит. Теперь, когда у меня накрашены губы, он смотрит на меня еще более странно.
Пока мы едем обратно на Манхэттен, пытаюсь понять, что же я на самом деле знала о своей матери? Я знала ее запах и знала, что она редко готовит. Я помню ее большие глаза, ее ангельский смех, ее тонкие руки. Как она могла в мгновение ока из веселой стать серьезной и как мне не удавалось ничего от нее скрыть. Я пристегиваюсь и открываю окно, чтобы мое лицо охладил свежий ветер. Я закрываю глаза, вспоминаю, что сегодня вечером Оливер должен играть, и легкая дрожь проходит по моему телу.
