Глава 39
Готова к крупному плану
На следующее утро я просыпаюсь от звуков виолончели. Оливер не просто играет, открыв окно, это наша песня. Я напоминаю себе о Рейчел и их дурацком споре и отказываюсь поддаваться. После того как Оливер попался в их ловушку, я перестала его уважать. Я искренне была уверена: он выше этого. Я успела понять, что любить человека — значит прощать его, но Оливера простить еще не готова. И не знаю, буду ли готова когда-нибудь.
— Пятнадцать! — кричит он, закончив играть. Я надеваю халат и подхожу к окну, не задумываясь о том, что на голове у меня скорее всего полный бардак. — Я могу объяснить!
На долю секунды мне кажется, что это Тайл научил его фразам из сценариев, но потом понимаю: он действительно расстроен. Я качаю головой и задергиваю шторы. На часах 10:15, через сорок пять минут у меня фотосессия для «Нью-Йорк таймс». Неприятно говорить, но сейчас бы пригодилась помощь кого-то вроде Рейчел-один. Вместо этого мне приходится обратиться к Тайлу. Он помогает мне подобрать одежду: простое красное платье с отделкой жемчужного цвета — и придерживает мои волосы, пока я подвожу глаза.
— Знаешь, Тайл, наверное, там будет визажист.
Он не так оптимистичен:
— Они же фотографируют тебя не для рекламы. Это же расследование.
Он явно не знает, что значит расследование, но я не протестую.
— Кстати, — говорит брат, помогая мне надеть левый ботинок, — у тебя здорово получилось вчера вечером. Думаю, у тебя есть будущее.
Почему-то услышать это от Тайла для меня важнее, чем от любой знаменитости.
Позже, после контрольной по истории, за которую я вряд ли получу больше тройки, меня фотографируют для «Таймс». Фотосессия проходит в студии с белыми стенами. Фотограф — лысый европеец. Его помощников зовут — я не шучу — Франц и Ганс, и они соответствуют всем возможным стереотипам. Он помогает мне расслабиться и почувствовать себя как дома, играя со мной в ассоциации. Он выкрикивает слово, а я должна отвечать первое, что приходит в голову. Получается примерно так:
— Голубое платье.
— Мама.
— Кокос.
— Разбитая голова.
— Желтый.
Я отвечаю:
— Карри. — И в этот момент он делает снимок.
Моя стеснительность куда-то девается, я излучаю уверенность, которой раньше в себе не замечала. Целых полтора часа я не думаю ни об Оливере, ни о Рейчел-один. Во время интервью меня угощают горячим шоколадом и печеньем. У репортера, — она тоже из Европы, — черные волосы, падающие на глаза. Она задает мне массу технических вопросов по фотографии. Я отвечаю примерно так же, как ответил бы Тайл. Я читала инструкцию к своей камере, но на самом деле вряд ли смогу объяснить, что делаю. Впрочем, я ей, кажется, нравлюсь. В конце интервью добавляю:
— Мне просто хочется по-новому взглянуть на вещи.
Я, конечно, звезда, но сегодня последний день учебы. Десятиклассник добывает мне дополнительный пончик во время ланча, и новенькие девочки дарят мне цветы. Я даже вынимаю один из букета и вставляю в волосы. По дороге домой люди смотрят на меня и перешептываются.
Я иду в блинный ресторанчик, и у меня такое чувство, что я предаю Оливера, встречаясь здесь с Ричардом, которому здесь нравится, и он тоже делает заказ на французском. Я решаю учить другой язык.
Он заказывает блинчики с бананами, я — с ветчиной. Ричард говорит, что скучает по Джулиану, но одновременно рад: в его отсутствие можно есть больше. Я пытаюсь придумать, как напроситься к ним в гости, но он неожиданно предлагает заехать к ним, будто Италия — это где-то в Квинсе.
— Ты даже не представляешь, как я этого хочу. Столько всего случилось за последнее время, мне надо выбраться из дома.
— Ну ладно. Значит, ты едешь в Италию. — Ричард жестом просит официанта принести счет. — Придется, правда, потрудиться, чтобы убедить в этом твоего отца.
— Шутишь? За ним должок. Я сумею заставить его согласиться.
— Ну-ну… Девушка, которая знает, чего хочет.
Мы идем домой, и я пытаюсь вспомнить, когда раньше мне было настолько же хорошо. Когда Орландо жил у нас и… в Нью-Мексико.
— Помнишь Санта-Фе? — спрашиваю я.
— Разве это можно забыть?
Мама однажды велела нашему водителю забрать меня из школы прямо посреди уроков и отвезти в аэропорт Тетерборо, где мы встретили ее на частном самолете. Как и в случае с домом на Гудзоне, она не сказала мне, куда мы летим. Я помню, как удивилась тому, что в самолете был холодильник с шестью сортами мороженого. Когда мы прилетели, нас тут же усадили в лимузин, и я смотрела в окно, пока мы ехали по каньону. Земля вокруг нас была темно-красного цвета. Помню, как радовалась тому, что приехала в незнакомое место во время учебы. Я внезапно стала человеком, которому можно завидовать. Не столько тому, что меня забрали из школы, сколько тому, что меня оттуда забрали по важному поводу — и этот повод включал в себя частные самолеты и мороженое.
Утром мы поехали на ранчо, где и проходила фотосессия. Там было пять человек, которые причесывали, и одевали маму, и наносили ей макияж. Хотя я бы скорее сказала, что они помогали ей растрепаться. Еще там был вороной жеребец, огромный и дикий, но с большими теплыми глазами. Мама забралась на него, и тут он совершенно потерял голову, начав прыгать и брыкаться, мама соскочила с него и сломала запястье. Лошадь исчезла в прерии. Я, несмотря на мамину травму, не переставая расспрашивала всех, что же будет с лошадью. Все говорили, что она вернется, но я не верила. Маме наложили гипс. Ричард в то время преподавал в Денвере и восемь часов проехал на машине, чтобы увидеться с нами. Он сказал, что мама никогда раньше ничего не ломала.
В конце концов мы втроем провели в гостинице три дня. Мы заказывали всякие странные вещи для развлечения, танцевали под известную тогда песенку Мадонны «Music». Ричард читал нам свои стихи, а мама прочитала небольшой рассказ, который, как оказалось, был началом ее книги. Мы играли в ванне в «Правду или расплату», и мама держала над головой гипс, прикрытый пластиковым пакетом. На небе были миллионы звезд.
— Те дни в Санта-Фе — это, наверное, самое лучшее… — Ричард улыбается, и его добрые карие глаза слегка загораются. — …странно, да, потому что она сломала руку и все такое, но иногда в беде люди проявляют свои лучшие качества.
— Кстати, я знаю, что он там был. Почему он чувствует себя виноватым? Я должна это знать, пожалуйста.
Ричард поднимает глаза к небу, переливающемуся приглушенными оттенками красного и оранжевого, солнце спряталось за зданиями, о его присутствии напоминает только эта игра цветов. Он сейчас ответит, я вижу по его лицу.
— Судя потому, что рассказал мне Коул, он последовал за ними до ресторана и пил в баре напротив. Когда они вышли, твой отец подошел к ним на улице. Он кричал на Марион… Коул говорит, что пытался увести ее от бордюра, но она тоже была нетрезва и потеряла ориентацию…
Небо лишается последних остатков цвета и становится тускло-серым.
— Она повернулась, чтобы уйти от него и попала прямо под машину.
— От него? Он что, пытался ее ударить?
— Нет, ты же знаешь своего отца, он никогда бы этого не сделал. Я искренне убежден, что в этом не было ничьей вины.
Мне становится тяжело дышать. Ну почему никто не может дать мне ясное объяснение.
— Терпеть не могу эту фразу, когда ее говорят психологи, но мне нужно ощущение завершенности.
— Тогда тебе надо поговорить с Коулом или с отцом.
— Но он был пьян.
— Ну да, логично.
Из парка тянет легкий ветерок, и я пытаюсь вдохнуть поглубже, чтобы прочистить голову. Италия все больше кажется мне хорошей идеей.
Остаток пути до дома мы молчим. В холле он обнимает меня и уходит в гостевую спальню. Я прохожу мимо двери отцовского кабинета и слышу, как он разговаривает по телефону. Я решаю сегодня промолчать и выложить всю затею с Италией перед ним завтра. Все, чего мне хочется сейчас, — это есть поп-корн и смотреть ужастики, чем я весь вечер и занимаюсь. Прежде чем лечь спать, я смотрю через улицу на по-прежнему темное окно Оливера. Если бы я могла загадать желание, кроме возвращения мамы, я бы пожелала, чтобы Оливер стал моим парнем и не совершил той ошибки. Не могу сказать, что он такой уж красавчик, но для меня нет никого лучше. Вот в чем дело. Это мама увидела в Коуле? Красоту, которая была видна только ей?
Лежа в кровати, слышу условный стук в дверь. Тайл просовывает голову.
— Почему ты не спишь?
— Наверное, у меня тревожное расстройство.
Мне почему-то становится смешно.
— В любом случае, — говорит он, — я хотел сказать, что ты вместе с Томасом Эдисоном и Гомером Симпсоном — вроде как мой герой.
Он опять смотрит на меня этими взрослыми глазами. А потом отворачивается и уходит.
