Глава 20
Сообщники?

Я возвращаюсь домой из школы, и консьерж передает мне записку:

Я смотрю на часы: пять двадцать восемь. Забегаю домой, бросаю сумку, по дороге убирая записку в карман джинсов. Когда я взбегаю на седьмой этаж дома Оливера и поднимаюсь на крышу, он приветствует меня с миской поп-корна в руках и указывает на шезлонги.

— Как ты сумел их сюда затащить?

— У меня есть связи.

Я улыбаюсь, медленно иду к шезлонгу и сажусь. Думаю, вторую попытку отыскать Коула придется отложить.

— Жди здесь, — говорит Оливер.

Сзади раздается жужжание проектора, на стене соседнего здания появляется большой прямоугольник света и — следующим кадром — золотые поля под голубым небом. Это мой любимый фильм.

— «Свидетель», — объявляет Оливер, — твои «Поющие под дождем».

Я чувствую себя самой счастливой девушкой во всем Верхнем Вест-Сайде.

Мы смотрим кино, Оливер подливает мне спрайта и время от времени берет за руку.

— Как ты сумел все это устроить?

— Айзек — парень из пентхауса — иногда крутит там кино. Я учу его сына математике, так что решил воспользоваться связями.

— Жесть. — Вот опять. Я говорю как тусовщица.

Как всегда фильм меня захватывает. Я так счастлива, что даже не возмущаюсь, когда Оливер засыпает. Впрочем, во время финальных титров я замечаю, что он смотрит на меня, улыбаясь. Я краснею и тянусь к нему, и вот это происходит опять: его бледные губы, мягкие, как облако, касаются моих, и все остальное больше не имеет значения. Я погружаюсь в ощущение, и мне хочется, чтобы оно никогда не заканчивалось.

На следующий день мы с Оливером встречаемся в блинном ресторанчике. Я без конца благодарю его за вчерашнее кино, но он отмахивается, будто это какая-то мелочь. Ему звонит отец, Оливер тут же весь напрягается. Странно видеть, как за долю секунды человек может совсем измениться. Он кладет трубку, и я выдыхаю:

— Господи, зачем же он тебя так мучает?

— Ты не представляешь, он звонит мне по три раза в день. С тех пор как мы с тобой познакомились, мой распорядок дня изменился, и отец от этого не в восторге.

Я тут же мрачнею.

— Он не хочет, чтобы у тебя была личная жизнь?

— Не слишком. Его волнуют только моя виолончель и учеба. Предполагается, что я смогу расслабиться потом. Странно, отец даже не живет с нами, но при этом у меня такое чувство, что он везде следует за мной как тень. Он так же строг со мной, как и его отец.

Мы выбираем имбирный эль и жареную картошку, и он снова делает заказ на идеальном французском.

— Надо поговорить с этим Коулом, — говорю я.

— Ты уверена, что готова к этому?

— А что может быть еще хуже?

Он улыбается, и на секунду я забываю обо всем, как во время того поцелуя на крыше. Думаю, лицо у меня напоминает спелый помидор. Я чувствую себя романтичной дурочкой.

Мы едем в центр на метро, и Оливер держит меня за руку. В глубине души мне хочется встретить Рейчел. На секунду в поезде гаснет свет, и он целует меня. Неожиданно для себя самой я издаю стон удовольствия.

Однажды Рейчел-один стащила у брата DVD с порнухой и принесла его в школу. Мы на перемене смотрели фильм с ее ноутбука. Девушка-азиатка сидела верхом на упитанном белом парне и чуть не пела от притворного наслаждения. Я чувствую себя на грани, интересно, та азиатка когда-нибудь такое испытывала? Зажигается свет, и я смотрю на Оливера. Наверное, он никогда не смотрел порнуху. Мне хочется, чтобы он был только моим и именно я научила его плохому.

Мы опять устраиваем засаду напротив дома Коула. Мимо нас проходит трансвестит. Он/она просит у нас сигарету.

— Мы похожи на курящих? — спрашивает Оливер.

Он/она презрительно фыркает и уходит.

— Ты ей понравился, — дразню его я.

— Правда? Я всегда испытывал слабость к трансвеститам.

Мы съедаем «Снеппи» и шоколадку. У меня такое чувство, что мы на очередном свидании, а не просто ждем, пока любовник моей матери выйдет из дома.

— Можешь представить, что ты другого пола?

— В пятом классе у меня был учитель мистер Джэйгел. Однажды на Хэллоуин он пришел в школу в женской одежде. После этого к нему прочно прилипло прозвище «Джэйгей». Но на самом деле он мне нравился. Он не гей, просто человек без комплексов. И слегка без мозгов.

— У мамы было много друзей геев. Почти все, с кем она работала. Гримеры, фотографы, даже ее литературный агент.

— А-гей-т?

Я хихикаю. У Оливера такие теплые глаза и настолько мягкие волосы, что мне хочется плакать от счастья.

— У папы тоже есть а-гей-т, — добавляю я.

Оливер улыбается:

— Однажды я ездил к своим двоюродным братьям в Юту. Мы катались на лыжах, и там был мальчик, который носил шарф по-французски, знаешь, как это? Они начали обзывать его педиком и так далее, но я заставил их заткнуться. Сказал, что я тоже гей.

— Молодец.

— Кроме того, шарф действительно хорошо смотрелся.

— Ну, я рада, что мы с тобой не деревенские остолопы.

— Кстати, а что такое остолоп?

Мы переглядываемся и покатываемся со смеху. Впрочем, нас тут же возвращает к серьезности звук двери, открываемой через дорогу. Коул появляется на пороге. Я выкидываю «Снеппи» и обертку от шоколадки, и мы следуем за ним на запад. Он заходит в кафе, а мы остаемся стоять снаружи, не представляя, что делать дальше.

— Ну, Пятнадцать, что дальше?

— Когда он выйдет, спроси у него дорогу.

Оливер кивает, будто это хороший план.

Коул в больших темных очках и со стаканчиком кофе выходит из кафе.

— Извините! — подходит к нему Оливер. — Вы не скажете, где тут линия метро «А»?

Он останавливается и отвечает:

— Боюсь, вы не на том конце города…

Чтобы прервать возникшую паузу, я говорю:

— Все нормально, Коул. Мы разберемся.

Оливер сердито смотрит на меня.

— Что? — переспрашивает Коул. — Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Есть минутка? — снова вступает в разговор Оливер.

Коул проводит свободной рукой по волосам и кивает. Я замечаю, что у него ярко-голубые глаза.

— Есть пара минут.

В кафе пахнет корицей. Несколько человек сидят, сутулясь, за ноутбуками. Солнце, светящее в окна, успело за день нагреть зал, поэтому я снимаю свитер. Мы садимся в углу.

— Это Луна, — представляет меня Оливер, — насколько мы понимаем, вы близко знали ее мать.

Когда Коул понимает, кто я, он смотрит в пол, потом в окно, затем на собственные ногти. Куда угодно, но не мне в глаза. Оливер уходит якобы в туалет, и я тихо начинаю:

— Слушайте, я просто хочу знать, что случилось. Вы были с ней в ресторане «Баттер» в тот вечер?

— Да. — Наконец он смотрит на меня. — Не могу поверить, что это ты. Ты так выросла. Когда я в последний раз тебя видел, ты была… маленькой.

Я роняю на стол запонки.

— Ваши?

Кажется, я его слегка напугала. Он берет их и крутит на ладони так, будто они только что упали с неба.

— Вы были там, когда ее сбила машина?

Теперь Коул смотрит на меня. Его ярко-голубые глаза, кажется, прожигают мне череп.

— Как ты меня нашла?

— Какая разница?

Он молча пьет кофе. Звонит его сотовый, он сбрасывает. Я пытаюсь понять, что в нем нашла мама. Коул кажется привлекательным, но, возможно, он как гладкий камень, перевернув который, можно обнаружить темноту и влагу. Возвращается Оливер, и я чувствую себя сильнее.

— Слушай, никто в этом не виноват. Твой отец был совершенно убит.

Оливер хмыкает.

— А вам можно тут…

— Нет, мы прогуливаем садик.

Его сотовый снова звонит.

— Луна, послушай… твоя мама была моим другом. Мне так жаль…

— Только другом? — скептически интересуется Оливер.

— Все сложно, — отвечает Коул, — я бы хотел поговорить об этом, но у меня назначена встреча.

Он встает, слегка кланяется и медленно уходит.

Мы молчим. Нам есть о чем подумать. Оливеру опять звонят, это его отец. Он недовольно ворчит и берет трубку, отходя в дальний угол. Вижу, как он расстроен. Договорив, он смотрит в потолок, будто молится.

Обратно мы едем одни в вагоне. Я кладу голову Оливеру на плечо, и он осторожно поглаживает мое запястье. Я слушаю шум колес и стараюсь расслабиться, чтобы звук заглушил крутящиеся в голове мысли.

В последний раз я видела маму перед отъездом в лагерь. Я зашла к ней и увидела, что они с отцом сидят на разных концах кровати спиной друг к другу. Она поманила меня к себе и крепко обняла.

— Будь постоянно на связи, — попросила мама, и я заметила у нее в глазах слезы. На шею она повязала легкий красный шарфик. Не знаю, была ли мама так расстроена моим отъездом или тем, что произошло между ними. Не о Коуле ли они говорили?

Отец встал и произнес:

— Пора ехать. Надо ковать железо, пока горячо.

Он никогда не говорил ничего подобного, и я поняла, что-то не так, но анализировать не стала. Я была слишком погружена в свой собственный мир: с нетерпением ждала лагеря, мне было интересно, кто достанется нам в вожатые, кто из моих знакомых там будет и все ли я взяла. А теперь, в громыхающем по тоннелям поезде, я не могу поверить, что могла быть такой слепой и не замечала этих знаков. Теперь, после всего произошедшего я наконец увидела и поняла их значение. Я считала, что родители были счастливы вместе, и просто не желала замечать очевидного. О миссис Дэллоуэй говорили: «Она постоянно устраивала вечеринки, чтобы избежать молчания». Мои родители часто принимали гостей, демонстрируя им парадный фасад нашей семьи. Но когда лепнина на нем начала трескаться?

Мы с Оливером идем в мамину квартиру. Он осторожно осматривается, будто это место преступления. Устраиваясь на подоконнике, Оливер спрашивает:

— Ты не собираешься читать остальное?

— Собираюсь, но не сегодня. Я не люблю это слово, его слишком часто использует наш школьный психолог, но мне действительно надо переварить то, что мы узнали.

Оливер подходит ко мне, кладет руки на плечи и обнимает. Часть меня хочет забыть обо всем и раствориться в его коже, в его шелковых волосах, в бездне его глаз, поэтому я еще сильнее прижимаюсь к нему. Неожиданно я понимаю, что сейчас умру от голода. Как будто прочитав мои мысли, он спрашивает:

— Ну, а пиццу ты бы смогла переварить? — Я улыбаюсь и киваю.

Мы сидим за столиком у окна в «Пиццерии Рэя» и, обжигаясь, едим дымящуюся пиццу. Я заказала с сыром, а Оливер — с пепперони. Сначала мы набрасываемся на еду так, будто три дня ничего не ели, но потом делаем перерыв.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спрашивает Оливер.

— О том, что Коул сказал про моего отца?

— Да. Мне правда неприятно так говорить, Пятнадцать, но мне кажется, он не все рассказал.

— Я знаю.

Мы доедаем и идем домой. По дороге ему еще раз звонит отец. Он просит меня подождать и заходит в переулок, чтобы спокойно поговорить. Я слышу, как он кричит, и мне становится страшно. Зачем отец его мучает? Оливер возвращается, у него такое лицо, будто кто-то умер.

— Все в порядке?

— Не совсем. Нет, ничего не в порядке.

Мы идем обратно, и я стараюсь не расспрашивать его ни о чем. Теперь он не держит меня за руку, и мне становится очень одиноко. У крыльца я поворачиваюсь к Оливеру… У него такое отстраненное выражение лица…

— Скоро концерт, подготовка к парижскому. Надо выучить кучу новых вещей.

У меня такое чувство, что я стою на крохотном островке посреди океана, а он садится в лодку и машет мне на прощание. Он выглядит совсем другим. Эти глаза, в тепле которых я купалась, теперь смотрят сквозь меня.

— Ясно. — Я пытаюсь говорить непринужденно, несмотря на охвативший меня озноб и чувство, будто земля уходит из-под ног. — Спасибо за все.

— Может быть, у меня… не будет времени до концерта.

Хорошо. Все хорошо. Я буду стоять на своем островке, пока прилив не накроет меня с головой.

— Я понимаю.

Он поворачивается и идет к своему дому. Вот так. Никаких поцелуев, улыбок, прикосновений. Я провожаю его взглядом и стою на пороге, пока Тайл не окликает меня из окна. Он и понятия не имеет, что я, кажется, потеряла единственного парня, которого любила в своей жизни.