Наступила ночь. Гроза приближалась к нему, сотрясая землю гигантскими шагами и сшибая с деревьев ветки. Под вспышки фиолетового света он старался высмотреть дупло или пещеру, где мог бы переждать несколько часов, но ничего подходящего не попадалось. От первой волны дождя он вымок до нитки и уже готов был притулиться под большим деревом и молиться, чтобы какая-нибудь свалившаяся на голову ветка не отправила его в вечность, когда в очередном всполохе зарниц разглядел прямо в низеньком холме напротив нечто вроде маленькой двери. Темнота вновь с грохотом сомкнулась вокруг, но он ощупью добрался до двери и отчаянно заколотил в нее кулаками.

— Приюта! — прокричал он сквозь порыв ветра — Приюта! — И, не дождавшись ответа, уже решился испробовать прочность замка, как медная ручка повернулась и дверь отворилась. За миг перед тем, как он нагнулся войти, зигзаг молнии высветил табличку над притолокой. «Господин Кролик» — гласили буквы, выжженные на деревянной дощечке.

Он неловко вступил в помещение, расцвеченное самыми желанными для путника тонами: желтым светом лампы, светом домашнего очага. Во внезапно обрушившейся тишине он снял шляпу, рукавом смахнул с лица влагу и, оглядевшись, увидел круглую комнату, где против входа потрескивал очаг, а над пламенем висел чайник со свистком. На циновке перед очагом стояли два кресла-качалки с привязанными к сиденьям вышитыми подушками. Стены сплошь закрывали шкафчики и полки, где вповалку и рядами располагалась всякая всячина: птичьи гнезда и яйца, засушенные для гербария листья, наколотые на булавки жуки и бабочки, пирамиды осиных гнезд, пучки высушенной травы, горшочки с разноцветной почвой, коробочки с разложенными на вате образцами минералов, и к каждому предмету прикреплен был бумажный ярлычок с названием и порядковым номером. В одном месте стояла плетенная из прутьев большая пустая клетка. Наконец, к своему удивлению и восторгу, на нескольких полках он увидел книги в кожаных переплетах.

Теперь необычный хозяин запер дверь и обернулся. Обитатель этого теплого уголка был самый настоящий Господин Кролик, в коричневом свитере с высоким воротником, в поношенной серой куртке; на носу полукруглые очки; к одному из болтающихся ушей прикреплен, как у молоденькой девушки, прелестный цветок, правда вместе с корнями, свисающими на замусоленный воротник. Кролик подхватил Пико, бормоча:

— Ох, да ты вымок до нитки. Вот, ставь рюкзак к стене, и давай-ка снимем мокрую одежду.

Пико разделся до трусов и обтерся любезно предложенным полотенцем, после чего завернулся в протянутый кроликом махровый халат.

— Ночь не время для прогулок, — заметил кролик. — В самом деле, в такую погоду ничего не стоит застудить грудь. Но мы выпарим из тебя весь холод. Прошу, — он постучал по сиденью кресла, — устраивайся поудобнее.

Пико со стоном облегчения упал в кресло, позволив кролику уложить его ноги на табурет и укутать их пледом.

— Теперь, — сказал кролик, — как насчет чашки горячего чая с капелькой рома?

— Чудесно, чудесно, — вздохнул Пико, не в силах поверить, что пять минут назад мерз под проливным дождем. А тут, пожалуйста — кролик в очках и с цветком за ухом подает ему чай с ромом.

— Я на минуту, — сказал хозяин, — а ты пей потихоньку.

Пико прихлебывал обжигающий чай, отрешенно глядя в огонь, пока кролик чем-то звякал и напевал себе под нос в другой комнате глубже под горой. Через несколько минут он вернулся с миской овсяной каши, сдобренной сахаром и корицей и заправленной сливками.

— Не сплю ли я? — спросил Пико, принимая миску.

Кролик взглянул на него с непритворным изумлением.

— Не думаю. Разве что я сплю, а это, по-моему, совершенно не так. Если, разумеется, мое существование не плод твоего воображения и эта бурная ночь не выбрана тобой для испытания собственной фантазии. Это так?

— Нет, конечно, — рассмеялся Пико.

— Ну, тогда я уверен, что мы оба бодрствуем,

— Раз так, полагается представиться. Я, если ты вдруг не заметил табличку снаружи, господин Кролик, а это мой скромный приют. Добро пожаловать.

— Премного благодарен. Меня зовут Пико. Некогда библиотекарь в городе у моря, теперь одинокий скиталец, что держит путь через этот лес в утренний город Паумпуан, лежащий за восточным пределом, в надежде обрести там крылья, чтобы заслужить любовь прекрасной девушки.

Господин Кролик налил чай в свою кружку и тоже уселся в кресло, при этом ноги его оказались на небольшом расстоянии от пола. Он наклонился и поставил кружку, затем принялся обшаривать свою куртку, пока не обнаружился огрызок карандаша и аккуратно сложенный листок бумаги, где он тщательно записал имя гостя и уточнил у Пико его написание. Посмотрев на запись несколько мгновений, он убрал листок во внутренний карман и потянулся за кружкой. Пико наклонился и подал кружку ему в передние лапки.

— Благодарю, благодарю, юный Пико. Бесчисленные бури пригоняли к моим дверям немало заблудших душ, но ни разу не доводилось мне принимать гостя из города у моря. Это далеко?

С небольшими остановками я уже два месяца как в пути.

— Ясно. Значительное расстояние. А я никогда не забредал дальше, чем на день пути от своего дома посреди этих лесов. — Он воззрился на Пико сквозь полумесяцы толстого стекла.

Пико решился спросить:

— Кто, то есть, прошу простить излишнюю любознательность, кем ты себя считаешь? Чем занимаешься? Ты мало похож на кроликов, что я встречал прежде.

— Не похож, посмею заметить, — Кролик скромно пошевелил ушами. — Пожалуй, называй меня хранителем или смотрителем… смотрителем леса, а проще лесником. Да, лесником. Войдя сюда, ты заметил мои коллекции?

Пико с энтузиазмом закивал.

— Они очень любопытны.

— Несомненно. Ну вот, моя работа и состоит в накоплении и сохранении знаний, — он махнул рукой в сторону полок, загроможденных кристаллами кварца, образцами почвы, окаменелыми отпечатками червей. — Прямо перед твоим появлением я изучал вид, найденный сегодня днем, редкий цветок, прежде ни разу не встречавшийся. И куда же я его дел? Видишь ли, тут столько всего… — он смущенно покосился на Пико, который бережно снял цветок с кроличьего уха. Лесник удивленно посмотрел на поэта.

— О, вот и он. Поразительно, как блуждают вокруг все эти предметы, у них свои маленькие шалости. Впрочем, неважно, взгляни лучше сюда, на чашелистик в форме звезды, и эта двойная скрученная завязь — правда, весьма необычно?

— Это прекрасно, — сказал Пико.

Кролик расширенными глазами посмотрел на него, потом вновь перевел взгляд на цветок.

— Да, — произнес он. — Да, так и есть, — он держал цветок на вытянутой руке, задумчиво качая головой, пока Пико не спросил;

— Где ты раздобыл эти книги?

— Раздобыл?

— Откуда они? Ты их купил?

— А! Я их написал.

— Сам написал?

— Вот именно. Взгляни, — он вскарабкался на кресло, пошатнулся, но удержался и, сняв с полки том, протянул его Пико. Все страницы были заполнены аккуратным почерком, местами оживление вносили рисунки листьев и семян и деревьев в разрезе. Пико прочитал несколько строчек замысловатых комментариев к жизненному циклу некоего короеда, живущего только на определенной породе деревьев, перелистал еще несколько страниц. То же самое: специальные термины, выведенные коричневыми чернилами, аккуратные рисунки, кое-где цветные, каждый пронумерован.

— А историй здесь нет?

— Историй? — недоуменно повторил кролик.

— То, что читаешь просто ради удовольствия.

— Юный путник, мои книги писались не для развлечения, а для обучения, — наставительно заметил кролик. — Ты полагал, я стал бы тратить время на описание любовных приключений, когда меня ждала работа?

— Что за работа?

— Ну как же! Подробная классификация того, что нас окружает: видов флоры и фауны, геологических формаций.

— Но чего ради?

— Знание, милый мальчик, знание. Как жить в мире, не познанном до конца?

Пико с некоторой грустью пролистал книгу.

— Встречаются отличные рисунки, — сказал он, — однако как в них мало общего с природой деревьев, с их жизнью и плотью, в шелесте которой, если внимательно прислушаться, можно уловить слова.

— Извечный конфликт внутреннего содержания с внешней оболочкой, — кивнул лесник. — Когда ты определил каждую составную часть растения либо животного, предназначение каждого сосуда, каждого волокна хлорофилла, услышал трепетание каждого нерва и дерганье малейшей корневой жилки, ощутил шелушение частичек кожи, коры и чешуи, поворот листка к солнцу, тогда объект покорен твоей воле. Я хозяин леса. Очень-очень давно я поселился здесь, можно сказать, с тех пор, когда он был еще молодой порослью, и наблюдал, как медленно вырастают деревья, открывал их тайны, узнавал их имена

— И мне приходилось иметь дело с именами, — сказал Пико. — Но я не классификатор. В моем ремесле я проникаю в суть вещей, называя их по-другому. Солнце — это море, сверкающее мелкой рыбешкой в сетях дождя; флейта в сумерках — язык любимой, щекочущий мое ухо; глаз — коготь; тлеющий уголь — звезда.

— Но ты не можешь прояснить, осветить чудесное устройство глаза, фокусирующих линз сетчатки, палочек и колбочек, нервов, несущих краски в мозг.

— Да, покров тайны не сорван, но прочувствован вкус.

Застигнутый врасплох Кролик уставился на Пико, затем перешел к рассуждениям о логическом мышлении. Но после блужданий в грозу, горячего чая с ромом и молочной овсянки у Пико веки отяжелели, и мгновение спустя Кролик уже тормошил его за плечо, браня себя.

— Ужасный хозяин, — бормотал он, — разболтался, а ты совсем измучен. Понимаешь, мне столько времени не с кем было поговорить. Но пойдем, пойдем, пора в постель.

Он обхватил Пико и проволок через трудно различимый лабиринт комнат, маленьких, круглых и темных, в одну с нишей в стене и мягким покрывалом, куда Пико заполз и в то же мгновение заснул.

Проснулся он в той же темноте, под мягким мехом, чувствуя, что проспал вечность, судя по тому, что сны закрались в самые укромные уголки его рассудка. Сны о кроликах. Он не сразу сообразил, что находится в недрах кроличьей норы. Потянувшись, коснулся стенок ниши, пахнущей землей, корнями и кроликом, затем вылез из постели и, пройдя по ниточке света через несколько комнат, оказался в той, где его хозяин, сидя за большим столом, почти погребенным под грудой бумаг, разглядывал в увеличительное стекло семечко.

— Доброе утро, — произнес Пико, заставив Кролика подпрыгнуть.

— А, проснулся, — сказал тот. — Как спалось?

— Проспав еще, я мог бы стать частью норы, — зевнул Пико.

— Ну и прекрасно. Завтрак ждет за той дверью. А я сегодня должен поработать, дополнить каталоги. Дом к твоим услугам, можешь на досуге просмотреть мои коллекции.

На столе, возле которого стоял стул, Пико обнаружил чайник под стеганым чехлом, коричневую кружку, яйцо всмятку в подставочке и накрытую салфеткой тарелку с лепешками. В двух глиняных горшочках находилось масло и апельсиновый мармелад. Цветок, который лесник накануне заткнул себе за ухо, стоял в вазе посредине стола. За едой Пико оглядывал многочисленные полки, содержавшие разнообразные формы жизни. Повинуясь страсти к собирательству, лесник непрестанно преумножал свои богатства, и разложенные по футлярам минералы, пришпиленные бабочки, травы разных оттенков составляли коллаж, мерцающий всевозможными красками. Он прочитал несколько табличек в надежде отыскать объяснение красоте, но на полосках бумаги были лишь названия, между которыми и самими предметами не существовало никакой связи — ни музыкальной, ни визуальной.

Дом господина Кролика углублялся в горный склон наподобие вьющейся тыквенной лозы, распуская во все стороны побеги-коридоры с разбросанными по обеим сторонам круглыми комнатами. Со свечой в руках Пико продвигался вперед, попутно рассматривая коллекции. Комнаты с костями и комнаты с перьями, комнаты с семенами и жуками. Повсюду запах, напоминавший его библиотеку, запах пыли и застоявшихся знаний. Неровные стены были побелены, и через трещины, точно окаменевшие черви, выступали бледные корни, стремящиеся к воде, но впитывающие лишь затхлый воздух.

В конце концов он вернулся в комнату с очагом, где и просидел до обеда, листая написанные Кроликом книги и читая напыщенно-равнодушные сочинения, записанные каллиграфическим почерком, с множеством рисунков и ботанических обозначений. В этом тихом доме, разбирая странные обычаи мира флоры и фауны, под шелест страниц и сухое папоротниковое дуновение старой бумаги, он опять смог представить себя в своей старой библиотеке.

После полудня Кролик предложил перекусить. Они вынесли скатерть и подушки на улицу и устроили пикник под деревом, возле выступающей из травы серой каменной плиты. Кролик приготовил салат из свежего шпината, редиса, помидоров, оливок, моркови и огурцов, подав его в деревянной миске, добавил бутыль красного вина и нарезанную ломтями буханку черного хлеба, которую, по скромному признанию, испек сам. Гроза отмыла небо до фарфоровой голубизны, наполнила воздух радостным запахом зеленой травы, сочным привкусом сломанных веток. Когда они поели, Кролик, с намокшими в вине усами, закинул передние лапки за голову и прислонился к стволу, а Пико прилег рядом, закурив сигарету. Послеполуденный воздух, как теплый океан, ласкал его кожу. Кольца дыма проплывали между листьями.

— На самом деле, — сказал Пико, — в твоих книгах есть истории. Поначалу я видел лишь убаюкивающую монотонность, но по мере продвижения начал слышать истории — о бессмысленной жизни и не менее бессмысленной смерти, о нелепых совокуплениях, о жестоком пожирании родителями потомства, а возлюбленными — своих любимых.

— Я записываю только факты, — сказал лесник, — истории второстепенны.

— В историях сама жизнь, — возразил Пико. — Без них книги остались бы просто исписанной чернилами бумагой, а с ними книги начинают дышать, увлекая читателя за собой, и тогда истории оживают в нем.

— Истории оживают в нем, — пробормотал Кролик; рубиновый ободок от вина ярко выделялся на его подбородке. — Истории оживают в нем. Любишь истории, юный путник? Так я расскажу тебе одну.

Ты, возможно, считаешь, что жизнь в лесной глуши обратила меня в отшельника, натуралиста в окружении объектов его исследований, — в сущности, так и есть, однако когда-то я был одинок, да, был одинок.

Как правило, меня занимают предметы неодушевленные, но как-то ночью, работая над каталогами, я услышал голос. Раз в жизни нам дано слышать голос, взывающий не к рассудку, а к крови, и я вышел и стоял под звездами, слушая песню из ветвей этого самого дерева, под которым мы сидим. Ночь была такой яркой. Я всматривался в просветы между листьев и читал образы, сотканные из луны и шепота ветра. Косяки бледных рыб, лица в полутьме, разевающие рты, подмигивающие, загадочные символы — то исчезали, то возникали вновь. И в центре всего соловей пел свою песню, что разбила мне сердце. Прими я ее как дар и вернись к своим книгам, бремя печали не давило бы меня теперь. Но алчность замутила мне разум, и я должен был завладеть песней.

В моем жилище довольно разных капканов и силков, чтобы по мере необходимости добывать лесных обитателей для моих исследований. Я выбрал простую петлю, разложил ее на земле и поставил внутрь розетку с медом. Потом ушел спать с песней, пульсирующей в голове как сладкая рана.

Проснувшись на заре, я поспешил к месту, где поставил силок, и там вместо ожидаемого комка перьев была пойманная за крошечную лодыжку девушка, с иссиня-черной кожей и неподвижно глядевшими на меня глазами, напоминавшими остановившееся сердце. Я перенес ее в дом; она была легкой, точно тростинка; уложил на кресло и заварил ей чай, но она не стала пить. Отказалась и от бульона с хлебом. Только когда я подал блюдечко с медом, появился тонкий язычок и она лизнула чуть-чуть, запив каплей воды. Потом свернулась клубочком и заснула.

Первые дни она много спала — видно, путь ее до моих дверей был очень тяжел. В моменты пробуждения я заговаривал с ней, но она молча глядела в ответ огромными глазами, распахнутыми над тонким абрисом скул. Хотя я был счастлив видеть ее, молчаливая неподвижность гостьи начала понемногу подтачивать мое терпение. При моем появлении она поначалу съеживалась, но мало-помалу стала привыкать, и однажды утром, проснувшись, я увидел, что она пригрелась рядом.

Никто не учил меня любить. Вся прежняя жизнь прошла в изучении семян, корешков и засушенных листьев. Бьющееся рядом живое сердце застало меня врасплох. Я подступился к ней как к новому виду, удерживая и обследуя ее тело, но она выскользнула из моих объятий, заметалась по комнатам и в конце концов забилась под мой письменный стол, дрожа и не спуская с меня своих громадных, лишенных выражения глаз. Вытащив ее, я пытался заставить ее заговорить, произнести мое имя, но напрасно. Она не хотела или же не могла. Я не знал, что предпринять, и боялся, что она сбежит, потому сплел из прутьев клетку, которую ты мог видеть при входе, и посадил ее туда. Поставил внутрь мед и воду, но она ни к чему не притрагивалась и начала чахнуть; чудесная кожа потускнела, ребра проступали, как ободья корзины, глаза горели лихорадочным блеском. «Только скажи мое имя, — повторял я, — и будешь свободна». Но она молчала.

И вот раз ночью, незадолго до рассвета, донеслись до меня несколько едва слышных нот, полных такой безнадежной тоски, что сердце перевернулось в груди. Я кинулся в комнату с зажженной лампой и в первый момент подумал, будто клетка опустела, но потом увидел на плетеном полу то, что ожидал найти в расставленной под деревом ловушке — крошечное тельце соловья. Она была мертва. Этот камень отмечает ее могилу, — Кролик прикоснулся лапкой к граниту. — Клетку я оставил, чтобы она напоминала о моем безрассудстве — безрассудстве попытки изловить песню, безрассудстве попытки полюбить.

Кролик снял очки и стал протирать их покрытым мехом запястьем. Долго сидел он молча, сгорбившись над очками, будто всецело поглощенный полировкой, но внезапно зарылся головой в лапы, горько рыдая.

Пико опустился рядом на колени, осторожно поглаживая его шею и уши.

— Пожалуйста, господин Кролик. Не убивайся так, пожалуйста, — проговорил он.

— Прости, — поднял голову Кролик. — Я так долго жил с этой невысказанной болью, с тоской о случившемся.

— Быть может, другой соловей залетит сюда, — с надеждой сказал Пико.

— Ни до, ни после не слышал я такой песни, и больше не надеюсь услышать.

— Но у тебя остается память, ты можешь сидеть у ее могилы.

— Да. Что мне еще остается? — Кролик печально поднял глаза к небу, затем обернулся к Пико. — Ты не… ты не останешься со мной, юный путник? Я одинок, а ты такой славный собеседник.

Мгновение Пико колебался, не прервать ли свое путешествие и не остаться ли жить в кроличьей норе. Тихая, мирная жизнь со своими радостями, так похожая на жизнь в библиотеке. Но тут же печально покачал головой.

— И я попал в тиски безрассудной любви, — произнес он. — История твоя лишь укрепила меня в решимости довести до конца мою историю, и я должен идти, — он поднялся.

— Сию минуту?

— Время дорого.

На это Кролик бросился к ногам Пико, обхватил его колени.

— Останься со мной, — взмолился он. — Останься со мной! — И так же резко встал, отряхнулся и водрузил на место очки.

— Нет, — сказал он. — Не буду тебя останавливать. Я пытался удержать птицу, и она умерла. Тебя я удерживать не стану.

Следы наши — те же семена; они — слова, и каждый — точно давшее корни зерно, что прорастает множеством побегов или умирает там, где упало. Тропинки, которыми идем мы, подобны засеянным бороздам; им ведомы сады, леса и поля, которые вырастают за нами и которые мы можем увидеть через многие годы и не узнать свое же порождение. Гляди, как далеко разлетаются семена по пашне, по песку взморья. И каждый след — как дитя своего предшественника, не способный стереть предыдущий, но с безраздельной властью над следующим; ему дана свобода выбора направления, но не места. Так история движется вперед через лес страниц.

Неделю Пико уходил дальше и дальше, рассказывая и пересказывая истории, услышанные за время путешествия. Как-то заметив, что дышится тяжелее, он понял, что дорога пошла вверх, и к полудню следующего дня местность стала труднопроходимой. Он взбирался на холмы и спускался в низины, где журчали ручейки — обычно не шире его ступни, но бывало, приходилось их перепрыгивать или идти вброд, закатав штаны до колен и с башмаками в руке.

Возле ручьев он разбивал стоянку, тихое журчанье воды приятно сопутствовало чтению у костра, а открыв тетрадь для записей, он отыскивал слова в говоре струй.