Его блуждания длились три дня. По пути встречалось немало ручьев, чтобы пополнить запас воды, но утром третьего дня он доглодал последний хвостик колбасы, а все поиски грибов, знакомых фруктов или ягод закончились ужином из ромашкового чая. На следующий день удалось отыскать лишь несколько орехов. Даже при том, что он как-то приноровился пробираться через подлесок, усталость давала о себе знать, и когда спустя три дня он наткнулся на ведущую к юго-востоку тропку, радости его не было предела. Тропка была узкой и извилистой, но, по крайней мере, идти по ней было куда легче. На земле виднелись следы кабанов и косуль, и к своему удивлению Пико обнаружил отпечатки подошв, хотя и представить не мог, кому взбредет в голову жить в такой глуши. Отбросив палку, он проворно шагал вперед, счастливый, что может высвободить руки и выпрямиться.

Уже вечерело, когда краем глаза он уловил вспышку солнца на золоте и стали, но и пискнуть не успел, как земля ушла из-под ног и он рухнул лицом в листья, а тем временем с его плеча грубо сорвали рюкзак. Чей-то сапог перевернул его на спину, и взору поэта предстали три обветренных лица и холодные рыла трех кинжалов у его горла.

— Кошелек или жизнь, — рявкнул бандит.

— Я без кошелька, — упавшим голосом ответил Пико, — и вам,

верно, придется взять мою жизнь.

— Арр, — вмешался другой, — посмотрим, что скажет Адеви.

Они шли около часа; понемногу смеркалось. По пути Пико получал тычки в спину, если шел не слишком быстро. Наконец впереди на прогалине замерцал свет костра.

Разожженный посреди чернильной ночной тьмы костер в разбойничьем лагере был окружен кольцом звенящих бубнов. Они сверкали в руках вертящихся девок, одетых лишь в юбки из лоскутьев, зато в браслетах с жемчужинами на запястьях и щиколотках да огромных золотых серьгах. Разбойники расселись на бревнах, по которым похлопывали в такт затейливому ритму, отбиваемому тонкими ножками танцовщиц. Лица разбойников заросли щетиной, в прищуренных глазах играли кровавые отблески костра, проворные пальцы мелькали, как ящерицы. Все были в расстегнутых рубахах, вышитых жилетах, с серьгами в ушах и цепочками на груди, цветных косынках и подкованных медью башмаках. Они непрестанно точили ножи, доводя лезвия до такой степени остроты, когда оно режет плоть будто воду, и все время пыхтели самокрутками из черного табака, прикуривая от углей костра.

Ночь — царство воров, и если вор не на промысле, он коротает время под луной и звездами, за песнями и похвальбой. День у него отведен сну и любовным утехам в тенистых уголках леса, ночь же — отрада воровского сердца, и никто не ложится спать до самого рассвета.

Связанный Пико лежал на границе света и тьмы, завороженный музыкой, мельканием ножек под взлетающими юбками, покачиванием медовых грудок. Костер отбрасывал сполохи под цвет ярких тканей и драгоценных камней — гелиотропа, черного опала, ляпис-лазури, изумруда, — подобные ожерелью на горячей шее. Языки пламени пощелкивали и подмигивали звездам. Вдруг среди танцующих девушек, точно развернувшаяся кобра, возник разбойник, и, когда костер осветил его лицо, Пико увидел, что это женщина с зелеными, как медь, глазами. Она поманила к себе рослого бандита, девушки расступились, а пара закружилась в крепком объятии, ритмично покачиваясь.

Вот разбойник наклонил партнершу над костром, так что ее волосы едва не занялись, а она рассмеялась с грохотом сошедшей с гор лавины.

Ее звали Адеви, и она была атаманшей — прекрасная, как леопард, с голосом, звучавшим словно встряхиваемые в котле камни, с языком быстрым, как кнут, бедрами, будто высеченными из мрамора. Всю ночь разбойники делились своими похождениями — она была в центре почти каждого рассказа, ее приключения превосходили своей дерзостью все остальные. Над клеймом на ее предплечье виднелось созвездие шрамов, по одному за каждую смерть от ее руки — некоторые совсем свежие. Она могла коснуться любого шрама и рассказать историю убийства. Пико слушал эти ночные рассказы — они вполне могли поспорить с теми, что встречались в книгах библиотеки: о взломанных ради серебряного жезла пятидесяти замках, о башнях с сокровищами, об убитых во сне семьях, о том, как ради кошеля с рубинами сожгли полгорода. Он был потрясен и очарован.

После полуночи она подошла к нему, срезала путы и уселась рядом на бревне, скручивая сигарету, пока он растирал онемевшие запястья.

— На, покури, — сказала она, воткнув сигарету меж его губ, ловко сворачивая новую одной рукой и одновременно извлекая из костра головешку. Вообще-то Пико не курил, но в данных обстоятельствах посчитал невежливым отказываться — и наклонился к ней за огоньком. Первая же затяжка обернулась таким надсадным кашлем, что атаманше пришлось стучать по его спине к удовольствию всей честной компании.

— Бьюсь об заклад, ты ко всему еще и девственник, — сказала она, когда он выпрямился, мигая полными слез глазами.

Пико кивнул.

— Но я целовал девушку, — проговорил он и тут же прижал ладони к зардевшимся щекам.

— Давно не разговаривал с женщиной? — спросила она, и он снова кивнул, так и не решаясь поднять на нее глаза.

Она распустила тесемки на его рюкзаке и высыпала содержимое на землю, внимательно просматривая его, пока разбойники молча наблюдали за нею. Прибрав компас, она примерила синюю бархатную куртку, оказавшуюся слишком узкой в плечах. Книги не вызвали интереса, и она собралась бросить их в огонь, но Пико взмолился:

— Только не книги! — воскликнул он. — Берите все, что хотите, но только не книги, умоляю, оставьте их.

— А что в них проку? — спросила Адеви, листая его тетрадь для записей.

— Они рассказывают истории, если уметь их прочесть. В них целый мир, полный всевозможных людей и стран. Вот… — потянулся он к одной, но атаманша тут же убрала ее подальше.

— Адеви, может, они чего-то стоят, — предположил один из зрителей, но она пожала плечами, отложив книги в сторону.

— Ну, гость непрошеный, — повернулась он к Пико, — ты кто? Заплутавший охотник или лазутчик из другой шайки? Говори, да с оглядкой. У царицы лжи хороший нюх на правду.

Он сел, выпрямив спину, и обвел глазами круг грозных лиц.

— Меня зовут Пико, — сказал он. — Я из города возле моря. По призванию я библиотекарь, хранитель книг, таких, какие вы едва не бросили в костер. Не думаю, что вы сможете за них что-нибудь выручить — в своем городе я был единственным собирателем подобных диковин. История моя такая. Мальчиком я полюбил крылатую девушку, но в силу обычаев нас разлучили. Я тоже был рожден от крылатых родителей, только по причуде судьбы лишен крыльев, тот же переменчивый рок отнял у меня предмет всех моих чаяний, и потому мой единственный шанс вернуть свою любовь — обрести крылья. И вот, когда однажды гриб открыл мне письмо давно умершего библиотекаря, где говорилось, что утренний город, в котором, как гласят легенды, можно научиться летать, находится не за морем, а на востоке, за дальним краем леса, я собрал рюкзак и отправился в путь, чтобы найти крылья или встретить в пути свою смерть. Три дня я шел вперед, пока вчера не нашел тропинку, которая привела меня к вашей засаде.

— Ты, несомненно, говоришь правду, — сказала Адеви, — только ты наивный простак, если думаешь, что у леса есть край, а будь оно и так, что сможешь туда добраться. Ребята, — обернулась она к разбойникам, — кто возьмется проводить парня дальше на восток?

Вопрос вызвал в стане разбойников замешательство.

— Я не такой отчаянный, — пробормотал один.

— Я выйду против любого мужчины, — сказал другой, — но в лесу полно причудливых и опасных тварей. Это нечестно — биться с теми, кто превосходит людей либо им уступает. Мы не лезем к ним, а они к нам — пусть так и остается.

Остальные одобрительно заворчали.

— Против любого мужчины, говоришь, — отозвалась Адеви, — но готов ли ты выйти против женщины?

Разбойник нахмурился и покраснел, шевеля палкой угли костра, а шайка принялась улюлюкать, хотя в душе каждый боялся атаманши.

— Трусливый сброд, — вновь заговорила она с Пико. — Но страх их не на пустом месте стоит.

— Я решился пойти, и либо найду крылья, либо свою смерть, — ответил он.

— И ты не боишься чудовищ? — во взгляде ее мелькнуло жадное любопытство.

— Еще как боюсь, но таков мой путь.

— Ладно, все это болтовня, — резко оборвала она, щелчком отправив сигарету в огонь. — Твой путь оканчивается здесь. Согласен вступить в мою шайку? Готов украсить клеймом свою руку? — Она закатала рукав, открывая выжженный полумесяц. — Готов стать товарищем в наших ночных приключениях? Жизнь разбойника нелегка, но наградой тебе будет бешеный стук сердца, танцы в лунном свете, брызжущая на руку горячая кровь и, конечно, золото. Золото! — Тут она запустила в карман руку и швырнула к ногам Пико пригоршню монет.

— Есть у меня другой выход? — спросил он.

— Есть холодная сталь, которая проткнет твою шею, — сообщила она, чистя ногти кончиком сабли.

— Тогда придется стать вором, — безрадостно заключил Пико. — Только вряд ли я в этом преуспею. Понимаете, я не сторонник насилия.

Адеви пропустила его слова мимо ушей.

— Ребята, подходи ближе, — позвала она. — Встречайте нового товарища

Разбойники окружили Пико, заставили его положить ладонь левой руки на острия обращенных к нему ножей и повторить следующую клятву:

«Клянусь острием кинжала и темной стороной луны, блеском золота и горячим молотом крови хранить верность воровскому братству и моей атаманше Адеви».

Затем каждый надрезал себе ладонь, Адеви, как тисками сжав ему пальцы, сделала то же с ладонью Пико, и он по кругу обменялся со всеми разбойниками кровавым рукопожатием.

— Теперь выпьем, — воскликнула Адеви. — Тебе что, приятель?

— Пожалуй, бокал белого вина, — сказал Пико, вызвав взрыв грубого хохота.

Адеви нахмурилась:

— Виски или ром, выбирай.

— Тогда ром, — обреченно произнес он.

Откупорили несколько плоских квадратных бутылок, и кто-то сунул Пико хрустальный стакан с порцией густой вязкой жидкости. Он осторожно попробовал содержимое кончиком языка и медленно пригубил. Алкоголь пламенем обжег внутренности. Адеви подмигнула зеленым глазом, и он с робкой улыбкой поднял стакан. Скоро ноги его пошли куда-то в сторону, а край стакана никак не желал попадать в рот, но тяжкое оцепенение оказалось как нельзя кстати, когда ухмыляющийся разбойник приблизился с раскаленным докрасна клеймом, велел остальным держать Пико и прижал железо к его плоти, чуть не задушив вонью горелого мяса и погасив рассудок запоздалой болью.

Растяжки обращенных треугольными выходами к кострищу палаток разбойников вздымались и опадали под порывами ветра, а их обитатели спали, высунувшись наполовину наружу, не выпуская из рук бутылок с виски, чтобы в случае чего кинуться на подмогу бодрствующим собутыльникам. Вокруг лагеря как дань прекрасному были расставлены на пнях перевернутые человеческие черепа, превращенные в горшки. Цветки львиного зева поднимались из насыпанной в эти горшки земли, прорастали через глазницы, покачивались над оскалом. Лагерь пестрел приметами самой нелепой роскоши: плюшевые кресла, медные светильники, изящные приставные столики, картины в золоченых рамах и прочие трофеи прежних грабежей истлевали, никому не интересные. Разбойники ели мясо с прутиков, хватали пальцами дорогую икру и изысканный сыр с фарфоровых тарелок, глушили свой ром из золотых кубков. Их одеяния, наугад выхваченные из платяных шкафов города, можно было бы назвать роскошными, если бы не пятна жира на полотняных брюках и брызги крови на шелковых рубашках. Судя по всему, они ценили и берегли только свои ножи.

Адеви надзирала над всем происходящим из стоящего чуть поодаль зеленого шатра, где средь бела дня наслаждалась с очередным избранником на засаленном диване с торчащими в валике двумя кинжалами, и ее крики разносились по всему лесу. После таких схваток она появлялась обнаженная, с волосами, похожими на старую метлу, и приседала над углями пописать, так что пар шипел у нее между ляжками, а Пико не знал, куда девать глаза.

На второй день в разбойничьем стане Пико, возвращавшийся с полной тарелкой от костра, был сбит с ног одним из разбойников, а когда попытался подняться, то вновь оказался на земле. Он взглянул в перекошенную злобой бородатую рожу.

— Что, красавчик, ноги не держат? — Бандит поднял его за волосы и ухватил промеж ног. — Давай, красавчик, ты же теперь разбойник, покажи-ка свой норов.

Пико ударил обидчика по лицу, ненамеренно угодив основанием ладони в кривую переносицу. Крякнув, разбойник выпустил его, Пико упал на землю и заплакал. Сквозь слезы он успел заметить занесенный над ним подкованный железом сапог, но удар так и не попал в цель. Закрывая голову, Пико услышал судорожный вздох, хрип и следом шум упавшего тела. Убрав руки, он увидел дергающегося на земле разбойника и подумал было, что у того случился приступ, но потом заметил рукоять ножа, торчащую в горле, точно внезапно открывшаяся опухоль. Разбойник не отводил глаз от лица Пико, и в них застыл такой ужас, которого поэту прежде видеть не доводилось, потом все смыла белая пелена, а на губах выступила кровь. Адеви подошла вытащить свой нож, который вытерла о штаны мертвеца. Затем оглядела остальных бандитов, кое-кто из которых даже оторвался от еды, чтобы посмотреть представление.

— Библиотекаря больше не трогать, — сказала она.

— Адеви, так он же сам напрашивается, — заюлил один. — Для такой жизни у него кишка тонка, лучше попрактикуемся на нем в метании ножей.

— Ты готов отправиться с ним дальше на восток? — поинтересовалась атаманша.

В ответ все разбойники с ворчанием уткнулись в свои тарелки.

Разбойный промысел стар так же, как и все то, что способствует его процветанию. Пико вручили кинжал в кожаных ножнах с эбеновой рукоятью, который он учился метать в толстый ствол, радуясь виду вертящейся стальной звезды и плотному звуку вонзившегося в древесину лезвия, правда не столь частому. Его заставляли карабкаться на высокие деревья, поначалу как получится, позже с мешками, полными камней, так что ладони покрывались волдырями и постепенно загрубели, точно кора, за которую цеплялись. Он учился открывать замки, орудуя кусочком проволоки до тех пор, пока механизм не щелкнет и язычок не отойдет назад. И понемногу осваивал воровское арго.

Перед закатом он тренировался с Адеви в фехтовании на ножах, разучивая финты и встречные выпады, когда рубить, когда колоть, стараясь, чтобы ноги не дрожали, а корпус был отведен назад, вне досягаемости выпадов противника. Так прекрасна была она, мелькающая в зыбких тенях, что иногда ему представлялось, будто они танцуют, а лязг ножей — всего лишь часть заучиваемого ритуала, и тогда он преуспевал в отражении атак. Но стоило вспомнить об истинном назначении полоски стали, как он оступался, и нетерпеливая Адеви накидывалась на него, колошматя почем зря, и прижимала острие кинжала к ямке между ключицами.

Вечерами он садился в круг у костра, прихлопывал в такт мелодиям, и танцовщицы собирались вокруг. Они заплели ему волосы, прокололи уши и даже уломали сделать татуировку на правой руке, хотя он отказался от предложенного изображения скорпиона и с помощью зеркала и кисточки для ресниц сам нанес на кожу набросок цветка ириса.

Девушки научили его пить виски и крутить сигареты, так что постепенно он свыкся с легкостью, которую дает никотин, и с жаром алкоголя, и с удовольствием дожидаялся ночей у костра, когда мысли уплывали по воздуху вместе с синим дымом.

— Отчего ты грустишь? — спрашивали девушки, и он рассказывал об овале губ Сиси, о трепете ее перьев в небесных потоках, о ее смехе, что слетал к нему как обещание дождя. Девушки вздыхали. Он спрашивал, как им случилось оказаться в этом буйном лесном углу, и выслушивал истории о похотливом отце или мстительной мачехе, о нежданной беременности или скуке среди убогих городских мужчин. Пока он слушал, девушки гладили его худые руки и ласкали бледные щеки, но все ласки он оставлял без ответа, так что разбойникам не было повода ревновать, а днем, когда лагерь затихал, а девушки расходились для любовных утех, он удалялся на какую-нибудь поляну. Хотя он мог, как все, спать в палатке, поэт, если не было дождя, брал одеяло и дремал в тени деревьев, никогда, впрочем, не удаляясь от лагеря, ибо стоило отойти от кострища дальше чем на бросок камня, как часовой хмыкал и поднимал голову, прекращая точить свой нож.

Как-то безлунной ночью Адеви провела его тайной тропой назад к городу у моря, и он с усмешкой подумал, что мог бы избавить себя от трехдневных мучений, попади на эту тропинку с самого начала. Они подошли к городу сверху, на рассвете, когда гудят колокола, а крылатые жители взлетают со своих башен, и Пико с замиранием сердца вновь увидел плеск крыльев над морем. Увидел он и свою маленькую библиотеку на склоне горы, но стремления вернуться туда не ощутил. Она больше не была его домом.

Весь день они спали на опушке леса, когда же следующей ночью спустились в город, Пико показалось, что с его ухода минуло не меньше года, и он брел по булыжной мостовой, будто во сне. Странно, думал он, что приходится возвращаться туда, где началось мое путешествие, чтобы его продолжить. Хотя в конечном счете не так уж странно, ведь так часто бывает со стихами.

Сопровождаемые лишь писком летучих мышей и лунным светом, Адеви и ее спутник взбирались на стены и проползали над лабиринтами переулков в поисках домов, где спрятаны сокровища. На крыше Пико почувствовал себя пушинкой, приставшей к коньку, и с такой высоты ему захотелось пропеть, прокричать совам, кружащим над улицами, громко продекламировать свои стихи. С подоконника на оконную раму, а оттуда на фронтон перепрыгивали воры, легко перебегая по черепице, видя, как их тени, искаженные узлами с добром, проступают в свете звезд на стенах, словно призраки одиноких горгулий, изливающих обиду на мир в диких прыжках по крышам.

Адеви приказывала тщедушному поэту пролезть через узкое слуховое окно; он на цыпочках проходил между вздохов спящих, через воздух, полный странных сонных речей, чтобы отомкнуть дверь своей повелительнице. Адеви доставала из мешка свечу, и с этим лепестком огня они принимались искать золото. Переворачивали инкрустированные шкатулки, смотрели под сложенной одеждой, прощупывали выдвижные кирпичи в надежде на светлый отблеск металла, что так волнует кровь. Они сгребали драгоценности в мешки, приглушая звяканье сложенной в несколько раз тканью, и бродили по комнатам, прихватывая что подвернется: нефрит, статуэтки слоновой кости, серебряные ложки, шелк. В детской кроватке ребенок крепко прижимал к себе куклу с фарфоровым личиком, Адеви извлекла ее из крошечных пальчиков и бросила Пико. Ребенок вздохнул и заворочался на своей простынке. Пико же размышлял, каково родиться в таком доме, где мать кладет тебе куклу на грудь и кидается баюкать и целовать, стоит ветру чуть прошуметь за окном Ребенок погладил воздух, и, когда Адеви вышла, поэт осторожно подсунул куклу обратно.

Потом Адеви провела его по крышам к стоящему над гаванью громадному дому. Подцепив шпингалет ножом, она без труда открыла чердачное окно. Следом за ней он спустился по лестнице в большой зал без какой-либо мебели и в замешательстве смотрел, как она запирает дверь и опускает шторы на окнах. Но вот она зажгла свечу, и взгляду открылись развешанные на стенах картины. Они медленно двинулись по комнате, Адеви подносила свою свечу к каждому полотну, не спуская глаз с Пико, который восхищенно ахал и вздыхал, столь прекрасными и удивительными были картины: с крылатыми рыбами и людьми с птичьими головами, деревьями, ветви которых кончались ладонями, и девушками с ногами газелей. Все было прорисованно в мельчайших деталях, роскошными красками. Лица диковинных созданий на полотнах были печальны.

— Какая красота, — бормотал Пико. Он решил, что Адеви задумала украсть одну из картин, но, завершив осмотр, она дунула на пламя, подняла шторы, и тем же путем, что и вошли, они удалились, закрыв за собой чердачное окно. Потом через переулки, избегая освещенных мест и не в меру общительных пьяных, они прокрались назад на опушку леса, где Пико разложил костер, пока Адеви вытряхивала из мешков добычу.

Среди прихваченного Пико нашлись пыльная бутылка вина, каравай и кусок сыра; он быстро сделал бутерброды, откупорил вино, и они уселись, привалившись к деревьям, лицом к спускавшемуся на берег длинному пологому склону, где огни отражали натиск прибоя. Вино оказалось хорошим, и Пико вновь наполнил бокал Адеви, потом свой, они скрутили сигареты и сидели, покуривая и потягивая вино. На память ему пришли старые стихи:

Огонек сигареты Адеви выхватил из темноты ее лицо.

— В свое время я убила бы тебя за эти стихи, — проговорила она.

— Неужели они настолько плохие? — спросил огорченный Пико. — Я сочинил их давно, просто сейчас они пришлись под настроение.

Но ее взгляд был устремлен вдаль.

— Что приводит девушку в разбойничью шайку? — задумчиво промолвила она. — Зачем ей бежать из города, где всю ночь можно танцевать на берегу, пить кофе с пирожными под звон встречающих рассвет колоколов, торговаться на базаре за понравившиеся безделушки, куда с шести сторон океана привозят столько историй, что жизни не хватит переслушать. Бедность, скажешь ты, но я родилась в том последнем доме, величественном доме возле гавани. Мои родители были актерами и зарабатывали на жизнь, играя для избранных, так что вокруг всегда хватало музыкантов и лицедеев. Какой ребенок, растущий в подобном оазисе творения, сам не захочет созидать? Хотелось и мне, но судьба распорядилась иначе. Весь талант достался моему брату, двумя годами меня младше. Он рисовал везде — на земле, в тарелке с едой. С его даром носились как с живым существом. Он был под стать тебе, библиотекарь, — такой же тощий и бледный, вечно утиравший нос шелковым платком, неделями лежал в постели, обложенный подушками, окруженный толпой докторов. Родители выписывали ему из-за границы лучшую бумагу и краски, заказывали холсты, которые он заполнял цветами своей фантазии. К пятнадцати годам он уже не успевал исполнять все поступавшие заказы; люди приезжали издалека, чтобы отдать должное таланту брата и оказать ему знаки почтения, достойные юного принца. Впрочем, восторги оставляли его равнодушным, он всегда спешил удалиться в свою комнату, чтобы снова торопливо переносить на полотно образы своих грез.

И тут вмешалась неизбежная детская ревность. Братья и сестры — всегда соперники, знают они о том или нет. Недостаток способностей настолько меня пугал, что я уже не сомневалась: один из нас должен умереть — просто чтобы дать жить другому. Как-то среди дня я зашла к нему в комнату — картина, над которой он работал, была так прекрасна, что меня захлестнули эмоции: я схватила нож для смешивания красок и перерезала ему горло. Мне сразу стало легко на душе. Кровь окрасила пустые участки холста, картина была закончена. Так я убила брата, свершив тем самым самый отвратительный поступок из всех возможных, — убила, чтобы спастись самой, а потом, хотя родители никогда не подумали бы на меня, я навсегда оставила город. Скитания привели меня к разбойникам, где оказалось, что и я не без таланта — у меня был дар отнимать чужую жизнь.

Оттого, библиотекарь, я и прирезала бы тебя за эти стихи, ведь чужой талант всегда напоминает о собственной скудости. Только в последнее время мне все чаще хочется ночных песен и танцев, там в лагере, где я королева разбойников. А что мне еще остается? Что мне остается, скажи?

— Вот, — сказал Пико, — выпей еще вина. Держи бокал ровнее. Дай-ка я сверну тебе сигарету.

Во время следующего ночного набега на город Пико вдруг понял, что они оказались под башней Сиси, и попросил Адеви подождать.

— Но ведь это жилище крылатых, — возразила она. — У них нет золота.

— Мне нужно другое сокровище, — ответил он, поднимаясь по винтовой лестнице. И, открыв замок на верхней площадке, вошел в комнату ветров, где над головой висели луковицы колоколов, а всю обстановку составляли несколько сундуков тикового дерева. Крылатые люди спали по краям лишенных перил балконов, точно громадные орлы, сложив над головой крылья и словно укутавшись в покрывала из перьев.

Сиси устроилась у самого края балкона, лицом к прибою, и с внезапным ужасом Пико понял, что она не спит, что крылья не укрывают ее голову и только шум волн внизу не дает ей услышать его шаги.

Мгновение он колебался, не подойти ли к ней и не заговорить ли, но лишь покачал головой, осудив себя за безрассудство. Порывшись в мешке, он тихо извлек золотую цепочку, добытую этой ночью, и повесил на дверную ручку. Затем, последний раз посмотрев на Сиси, закрыл дверь и спустился к Адеви.

На коньке крыши, в чертогах сов, они сидели над морем, укрытые мантией звезд.

— Взгляни туда, где о коралловую стену разбиваются волны, — проговорил Пико. — Когда-то я сидел там и смотрел, как играет с ветром моя любимая. Адеви, тебе случалось любить?

— Я была с сотней мужчин и пришла к выводу, что чем меньше любви в сердце, тем больше удовольствия в постели.

— Но к чему так много? Разве одного не достаточно?

— Еще не попался мужчина, способный утолить мою жажду. Мне нужен такой же крепкий, как я, крепче вяленого мяса, крепче выпивки, храбрый, как испугавшаяся за свое дитя мать, с сердцем твердым, как зуб. Сердце мужчины легкая добыча — редко кто запирает клетку своих ребер, и мои ловкие пальцы всегда могут проскользнуть внутрь и схватить его.

— А что ты делаешь с сердцами?

— Я их ем.

— Мне, верно, было бы лучше без сердца, — задумчиво предположил Пико. — Без сердца утренний город был бы мне не нужен. Адеви свернула сигарету.

— Расскажи мне об утреннем городе.

— Паунпуам… Я слышал о нем ребенком и всегда думал, что это страна снов. Теперь же знаю, что утренний город находится в этом мире и туда можно попасть. Из библиотечных книг и видения, нисшедшего на меня перед началом пути, мне известно, что он лежит в пустыне, давно заброшенный, и камни его стен рассыпаются песком. Среди руин высится громадная башня, ряды ее створчатых окон глядят на дюны, и там хранится Книга Полетов. Тем, кто доберется до города и войдет в башню, удастся прочесть книгу и научиться летать. Они смогут обрести крылья. Над утренним городом взмоют они, и золотые ветра понесут их к солнцу.

— Глупец, — сказала она, ложась спиной на черепицу. — Ты живешь в своих мечтах. Но вот он, мир — вот освежающий лицо ветер, горячий дым, который ты вдыхаешь, золото, которое пробуешь на зуб. Учись им наслаждаться, или никогда не будешь счастлив.

— Счастье, — вздохнул Пико, разглядывая первые розовые блики рассвета на далеких бурунах. — Ты счастлива, Адеви?

— Я счастлива, когда на промысле.

— А ночью, одна? Что тогда?

— Ночью я не бываю одна.

Раз после полудня она заявилась, шумная, как всегда.

— Эй, поэт, пошли на дело, — крикнула она, и, прихватив свой черный мешок, он направился следом по тропинке в сторону города. Через несколько минут она свернула в лес и, едва он открыл рот, прижала палец к губам, шепнув:

— За мной!

В густом кустарнике она отыскала брезентовый тюк и развернула его.

— Мой рюкзак! — воскликнул Пико, бросаясь на колени и развязывая тесемку. Он извлек книги и нежно погладил их, потом обернулся к Адеви.

— Как же я тебе благодарен! — Он поднялся и поцеловал ее в щеку. Она оттолкнула его.

— Бери рюкзак и пошли.

Вновь запаковав в брезент собственный мешок с добычей и спрятав его в кустах, она взяла направление на юго-восток, огибая лагерь стороной. С восхищением следил он, как ступает она, легко и бесшумно, точно антилопа, пока он с трудом продирается следом. Примерно через час она распрямилась, и походка стала более небрежной, так что он смог идти с ней нога в ногу.

— Адеви, куда мы идем? — поинтересовался он.

— Сматываемся, — ухмыльнулась она. — Я давно намеревалась обследовать чащу леса, но никто из этих трусов, все еще верящих бабушкиным сказкам, со мной не пошел бы. Мало радости пускаться за приключениями в одиночку, но когда появился ты, одержимый походом на восток, я поняла, что нашла спутника.

— И ты пойдешь со мной в утренний город? — воскликнул Пико.

— Для меня он не больше, чем лунный свет, но упустить приключение — не по мне, да и одному тебе не уцелеть.

— Адеви, как мне тебя отблагодарить?

— Ладно, брось.

И вот атаманша ведет поэта темными тропами, вслед за мечтой, в которую не верит, через владения, что считает своими, скользя между деревьями, подобно ветерку; и хотя недели воровской выучки сделали поступь Пико легче, он едва за ней поспевает, будто у него гири на ногах.

На третий вечер странствий Адеви встала перед Пико, отделенная от него мятущимся пламенем костра, и, пощелкивая пальцами в такт соловьиным трелям, начала танцевать. Через окно дрожащего, поднимающегося над костром жара смотрел он, как одна за другой слетают с нее одежды — головная повязка, жилетка, белая рубашка, юбка, — повисая на колючках кустарника, и она вертелась огненной саламандрой, и он сидел, пригвожденный к месту лиловым взглядом ее обнаженных грудей. Наконец, приблизившись, она увлекла его наземь; он лишь поднял глаза и промолвил «Адеви…», точно о чем-то вспомнив, но она зажала ему рот рукой.

А потом он рыдал так яростно, будто у него случился припадок, а от ее прикосновения отпрянул, как от раскаленных углей.

— Итак, ты девственник, — проговорила она, скручивая сигарету. — Все мы через это прошли. Наловчишься еще.

— Ты не понимаешь. Я предал ее.

— Свою крылатую девушку?

Он кивнул.

— Разве она не была с другими?

Вновь кивок.

— Тогда ты предаешь лишь свое воображение.

— Так и есть! — вскричал Пико. — Я предал свое воображение.

— Ложись.

Но он взял с нее слово, что она больше не дотронется до него, и всю ночь пролежал без сна, не в силах читать или писать; воспоминание о случившемся иглой засело в сердце. Наутро еда не лезла ему в рот, и Адеви присела рядом на корточки.

— Послушай, поэт, любовь совсем не то, что мы о ней думаем.

Любовь похожа на юношу, который бросается спасать тонущую в море девушку и тонет сам.

— Да, но какая чудесная смерть. О, отчего, отчего я не утонул!

— Любовь — двое фехтующих слепцов, королева на необитаемом острове; любовь — это жертвоприношение, паническое бегство во тьме; это двое, чья слюна — отрава друг для друга; это пустой дом, затонувшая лодка, увечный танцор.

— Любовь — воспоминание о сладком дыхании спящей девушки, — прошептал Пико.

— Поэт, проветри свои мозги. Ты увяз в паутине собственных грез. Добро пожаловать в страну плоти со всеми ее грехами и всеми восторгами.

Но взгляд его был устремлен мимо.

Впрочем, бурлящая кровь, как водится, возобладала, потопив память о его позоре, погнав соки желания от чресел к голове. И через двое суток, глубокой ночью, он прополз мимо тлеющих углей костра, окунулся в волны ее дыхания и произнес:

— Научи меня.

Следующую неделю они отлучались из лагеря только чтобы подстрелить дичь, ибо голод постоянно давал о себе знать. Им не нужно было отходить далеко — каждый вечер звери собирались вокруг поглазеть на диковинное существо о четырех ногах и двух головах, издающее дикие вопли.

— Не думай, не думай ни о чем, — задыхаясь, повторяла Адеви каждую ночь, каждое утро, пока он вновь и вновь входил в нее, словно пытаясь заполнить щемящую пустоту у себя под ложечкой.

— Это все равно что есть, — сказал он ей.

— Это все равно что убивать, — возразила она в ответ, и, содрогаясь, он поцеловал знаки пятидесяти смертей на ее предплечье.

— Каково это — убивать? — спросил он.

— Блаженство скрыто глубоко. Как и с любым из сладчайших наслаждений, первый привкус горек. Алая ухмылка на горле брата до сих пор змеится у меня под веками, и в отличие от всех ночей с мужчинами, давно слившихся в одну, каждое убийство предстает отдельно перед моим мысленным взором. Снова и снова я могу пережить каждый удар, если того захочу. Это наивысшая ступень воровства — кража последнего удара чужого сердца.

— А мертвые? Куда уходят они?

— Пока что никто не вернулся из-за темных дверей, чтобы рассказать о том. Это самое увлекательное приключение, неизвестное, непознаваемое…

— Ты жаждешь его?

— Меня оно не страшит. Потому-то я никогда не проигрываю в схватке.

— Смерть и меня влекла. Я желал ее так же сильно, как желал женщину: обнять ее, поцелуем коснуться лавандовых губ. Но я не искал приключений, лишь избавления.

— Избавления нет, поэт. Только дорога, уходящая вдаль. Либо ты сам идешь по ней, либо она рано или поздно догонит тебя.

— Я стараюсь. Стараюсь идти по дороге, чтобы достичь утреннего города,

— Ты живешь в своих грезах.

— Да, грезы — это мои драгоценные копи, мною вспаханная земля, лес, что я валю. Я плотник, что пилит, отмеряет, прибивает сны друг к другу, собирает их в каркас, способный нести мое тело, вес моей плоти. При мне мои инструменты — моя тетрадь, моя ручка,

— А при мне мои — нож да руки.

— Твой язык, твои груди…

Союз печального поэта с воровкой вряд ли мог оказаться счастливым. Когда острота новых ощущений стерлась, Пико понял, что рана все еще болит и кровь, чей вкус он чувствует на языке, — его собственная.

— Ты дала мне что-то, — сказал он ей. — И что-то забрала. Взамен утраченного появилось новое, но что именно, должен узнать я один.

В попытке забрать его сердце она похитила лишь невинность. Что, кроме ощущения потери, может оставить после себя вор? И вот, все дальше углубляясь в неведомую лесную чащу, Пико отыскал наконец слова для сонета той далекой крылатой девушке. Адеви оставалось лишь наблюдать. Ее горящие неутоленным желанием глаза, готовые съесть живьем, ее взгляд, неизменно укрощавший мужчин, больше не имели власти над вдохновленным поэтом.

Случалось, она средь бела дня выхватывала нож и подступала к нему, вынуждая обороняться, и все для того, чтобы только снова к нему прикоснуться, повалить и притиснуть к земле, отрывая пуговицы с рубашки, пока он не начинал с хихиканьем извиваться, пытаясь освободиться.