Публицистика и эссе

Повесть была написана между январем и ноябрем 1971 года, работалось легко, да и журнальная публикация в «Авроре» (1972) прошла без особых потерь и нервотрепки.

Думается, полезным будет вкратце обрисовать сюжет и «декорации», в которых он развивается.

Нечто космического происхождения посетило Землю, оставив после себя несколько «зон» – территорий, где наблюдаются странные, а порой смертельно опасные явления, появляются невиданные создания (вроде оживших мертвецов) и обнаруживаются предметы с необычными свойствами. Со временем над «зонами» устанавливается контроль со стороны правительств, международных организаций, спецслужб, научной общественности… Но после всех их усилий охраняемый периметр вовсе не становится непроницаемым. Через него из «зон» уходят те самые драгоценные предметы с необычными свойствами, которые позднее начнут именоваться «артефактами» в компьютерных играх, построенных на основе «Пикника». Людей, которые на свой страх и риск занимаются этим промыслом, называют «сталкерами».

В фокусе повествования – Зона на территории городка Хармонт.

Центральные персонажи повести – ловкий молодой сталкер Рэдрик Шухарт, а также крупный деятель науки Валентин Пильман.

Первый из них какое-то время работает в Институте, изучающем «зону». Его штатная должность – лаборант у русского ученого Кирилла Панова. Кирилл становится его товарищем, но рано погибает. Позднее жизнь заставляет Шухарта вытащить из «зоны» смертельно опасный «ведьмин студень», награждает дочкой-мутантом, отправляет в тюрьму, а напоследок дает встретиться с некой машиной исполнения желаний – «золотым шаром». Для Шухарта «золотой шар» является последним шансом восстановить нормальную жизнь в своей семье. Этот шанс куплен ценой убийства ни в чем не повинного человека – Арчи, сына сталкера по прозвищу Стервятник. Но получив единственную в своем роде возможность что-то всерьез изменить, Шухарт оказывается не способен толком сформулировать, что именно ему нужно…

Пильман пытается осмыслить феномен Зоны. Но чем больше он думает о ней, тем больше прозревает скверну человечества, которому достался опасный, но ценный подарок, и которое не смогло его всерьез изучить, зато получило новый повод для духовной деградации.

На первый взгляд «Пикник на обочине» весьма далек от идеологических баталий.

В нем не содержится каких-либо обвинений в адрес советского строя, партии, правительства. Это не «Улитка на склоне» и уж подавно не «Сказка о Тройке», где выпады против властей собраны в хорошо систематизированную коллекцию. «Пикник на обочине» – образец превосходной литературы, лишенный каких-либо элементов открытой политической публицистики.

Но такова лишь внешняя видимость. Братья Стругацкие снабдили повесть той же идейной подоплекой, какая видна в их творчестве со времен «Попытки к бегству», только сделали это значительно аккуратнее, замаскировав подтекст массивными наслоениями символов и знаков, отводящих глаза цензуре.

Можно большими красными буквами написать важное сообщение на стене. И всё. Такова «Сказка о Тройке». Таковы главы об Управлении в «Улитке на склоне». А можно укрыть надпись кисеёй, украсить стену отвлекающими орнаментами, поместить рядом фотографии разных мерзостей из «враждебного лагеря» и сообщить: «Мы тоже против!» Но смысл сообщения от этого не изменится. Таков «Пикник на обочине».

С конца 60-х на протяжении десятилетия Стругацким пришлось работать в крайне стесненном состоянии. Их весьма ограничили в публикациях и организовали нажим через прессу, критику. Открытый конфликт мог стоить звездному тандему очень дорого.

Как пишет автор лучшей творческой биографии Стругацких Войцех Кайтох, «Нападки в прессе 1969 года были уже «пинанием лежачего»… Стругацкие уловили изменение политической ситуации, сориентировались в том, что открытое (в советских условиях) следование реформаторским, оппозиционным и воспитательным стремлениям несовместимо в дальнейшем со статусом легальности. А терять этот статус они не хотели… Поэтому им пришлось отказаться от занятий политикой, отречься от демонстративного вольнодумства…»

Разумеется, это не значит, что они отказались от вольнодумства неявного. «Пикник на обочине» полон им до краев. Однако маскировочные действия авторов привели к неожиданному эффекту. Прочтение генеральных смыслов повести вызвало к жизни несколько разных трактовок.

Кто-то воспринял ее как «критику западного общества», удар по «загнивающему капитализму», «мещанству» и т. п. Действие-то происходит в глубоком тылу проклятых буржуинов…

Подобного рода реакция возникла лишь у тех, кто не смог или не пожелал пробиться сквозь внешнюю оболочку повести, сквозь ее «камуфляж».

Илана Гомель наивно увидела в «Пикнике» какую-то «гносеологическую открытость» и «свободу от идеологических схем» (статья «Братья Стругацкие: поэтика цензуры»). Вот уж дудки! Какая там открытость. Илана Гомель считает, что «интеллектуальное ядро» повести составляют безнадежные попытки землян понять значение артефактов из зоны и… «намерения их создателей». Вот уж странное заявление: простой парень Рэд Шухарт ни в одном глазу не исследователь. Он в гробу и в белых тапочках видел намерения тех, кто создал «пустышку», «ведьмин студень», «черные брызги» и т. п. За все эти хабаринки можно получить «зелененькие» – вот и вся суть его отношения к Зоне. Каждый из героев, по мнению Иланы Гомель, натыкается на «непреодолимый барьер познания непознаваемого, нахождения имени тому, что за пределами всех привычных языковых схем». Далее Илана Гомель пускается в филологические игры: «Зона становится означающим без реального референта; но именно благодаря своей семантической «пустоте» она указывает на реальность – в том числе политическую – как на неустойчивую конструкцию, временный артефакт, шаткую структуру идеологем, выстроенную властью и культурой. Находясь за границами социального договора о природе действительности, Зона делает эти границы осязаемыми и тем самым указывает на возможность их изменения».

Всё это очень тонко и многозначительно, но совершенно ошибочно. Можно, конечно, сплести ажурное кружево из водосточных труб, но для этого есть и более уместные материалы.

В повести четко, прямым текстом, говорится о слишком большой устойчивости политической и культурной системы мира. Именно эта устойчивость порождает пессимистические ноты в оценке действительности главными героями, в т. ч. и теми, кто служит устами авторов. Система должна быть изменена… но как? какими орудиями? какими методами? где у нее уязвимые места? Не против «шаткой структуры» придется идти – против глыбищи! Очень, очень трудная задача…

Однако и те, кто понимал творчество Стругацких намного глубже, не пришли к единому мнению.

Вот, например, Л. Филиппов в статье «Чутье на неисправности» высказался следующим образом: «Опытный ученик школы Стругацких найдет здесь аллегории, каких нет, пожалуй, больше нигде. Прежде всего – на тему «наука – фантастика – религия»». Линия религиозных аллегорий, с точки зрения Филиппова, видна прежде всего в душевной трансформации Шухарта, произошедшей во второй половине «Пикника»: «К концу повести Рэд уже не способен мыслить в таких категориях, как «дыра в светлое будущее». Да и ученые, похоже, не слишком продвинулись в попытках понять… Что же остается пессимисту? Выбор невелик: или отчаяние, или вера в чудо…». С того момента, когда Шухарт уверился в возможности чуда, он – «выразитель самых что ни на есть религиозных чаяний человечества». Да и действие повести, по мнению Филиппова, «…выходит на ветхозаветные аналогии. Для чего приходится ввести в список действующих лиц совершенно новую фигуру. Агнца». Под «агнцем», приготовленным к жертвоприношению, понимается Арчи, которому суждено погибнуть под занавес. В том, что выход в религию для Стругацких означал последнее движение ума перед полным отчаянием, Филиппов, очевидно, прав. И, разумеется, авторы повести не могли видеть в подобном движении ничего позитивного. Но сама линия религиозных аллегорий маргинальна для повести. Не столь уж значительную смысловую нагрузку она несет.

Тот же Кайтох предложил иную интерпретацию. Он указал на текст, дающий ключ к верному пониманию нескольких крупных произведений творческого дуэта, написанных в конце 60-х и 70-х годах.

Это предисловие Стругацких к роману Клиффорда Саймака «Всё живое», вышедшее под названием «Контакт и пересмотр представлений» (1968).

Там почти открыто высказаны идеи Аркадия и Бориса Натановичей, нашедшие самое яркое, самое очевидное отражение в их художественных текстах, не исключая и «Пикник»: «Проблема Контакта является одной из граней, частным случаем, иллюстрацией более общей, по-настоящему кардинальной проблемы: глубокого разрыва, существующего в настоящее время в мире между стремительным прогрессом технологии и отсталым буржуазным мировоззрением… Мы совершенно убеждены в том, что пересмотр философских, социальных и моральных представлений надо готовить исподволь, с нарастающей активностью. Не позволять массовой психологии так далеко отставать от гигантских изменений, происходящих в мире. Сосредоточить все усилия общества на воспитании Завтрашнего Человека, Космического Человека, Человека Коммунистического. В огромном большинстве стран мира воспитание молодого поколения находится на уровне XIX столетия. Эта давняя система воспитания ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготавливать для общества квалифицированного участника производственного процесса. Все остальные потенции человеческого мозга эту систему практически не интересуют. Неиспользование этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума к восприятию гигантски усложнившегося мира, неспособность связывать примитивно-психологически несовместимые понятии и явления, неспособность получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных и архаичных социальных инстинктов. Однако неиспользованные потенции остаются скрытой реальностью человеческого мозга, и в них залог грядущего прогресса человечества. Привести эти потенции в движение, научить человека фантазии, привести множественность и разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное и количественное соответствие с множественностью и разнообразием связей все усложняющегося мира – вот цель и содержание гигантской революции духа… Эта революция, на наш взгляд, наряду с коренными социальными преобразованиями должна стать основной задачей человечества на ближайшую эпоху. Она огромна. Никакой отдельный человек не в силах поставить ее во всей широте и глубине. Она является объектом деятельности целых правительств, крупнейших психологов, педагогов, самых талантливых администраторов. Однако уже сейчас ясно, что важная роль воспитания Человека в человеке принадлежит литературе… Речь идет о долговременном массированном воздействии хорошей литературы на общественную психологию, об исключительной способности литературы концентрировать в себе и выражать в художественных образах и поражающих воображение ситуациях новые тенденции, едва намеченные в сухих статистических таблицах или в высказываниях передовых ученых и политических деятелей, чутко улавливать зачастую еще не осознанные сдвиги в системе представлений передовых слоев общества и делать эти тенденции и сдвиги достоянием широкого читателя. Иными словами, речь идет о способности литературы подтягивать устаревшее массовое мировоззрение до уровня новейшего, космического, коммунистического мировоззрения, соответствующего уровню технологического и социального прогресса».

Если убрать слова-обманки, рассчитанные на усыпление бдительных сотрудников издательства и цензуры (они выделены в тексте курсивом), то станет ясно: Стругацкие формулируют целую программу воспитания «человека космического» из «человека традиционного» с помощью литературы. Программу, которая предназначается для изменения не только «отсталого буржуазного мировоззрения», но еще и не менее традиционного, а значит, столь же отсталого мировоззрения советского.

У Саймака столкновение людей с «Посещением» наводит на грустные мысли о скверных свойствах земной цивилизации; концовка счастливая, но есть о чем печалиться: люди в большинстве своем реагировали на Посещение либо глупо, либо зло. У Стругацких в сходной ситуации «Пикника» звучит пессимизм куда как более горького вкуса. Их «воспитательная программа», заявленная тремя годами ранее, находит для себя слишком мало простора. Применить ее затруднительно. Отдача от нее пока не особенно велика. Блистательных перспектив не видно. Почему? Мнение Стругацких – виновата слабость самого «человеческого материала». Иначе говоря, состояние человечества слишком запущенно, а возможности эмансипации человеческого разума слишком незначительны. Обычные люди и даже высокие интеллектуалы, столкнувшись с чудесной возможностью продвинуть цивилизацию на несколько уровней выше, вместо этого… портят то, что у них уже есть.

Именно это мнение и прозвучало в «Пикнике».

Повесть представляет собой развернутый обвинительный вердикт. Только адресуется он не СССР, не «капстранам», а всему миру. Удручающая картина мира, нарисованная в декорациях городка Хармонт, расположенного где-то в Канаде или Австралии, имеет всеобъемлющий характер. Люди очень мало думают о будущем, в людях очень мало благородства, бескорыстия. В их идеалах и мечтах слишком много места занимает материальный комфорт, «бутылки, кучи тряпья, столбики цифр». И даже лучшие из них представления не имеют, как исправить мир к лучшему.

Власти заняты опасными экспериментами с новым оружием. Для них возможность добыть новую смертоносную начинку к бомбе – чуть ли не самое важное в Зоне. Так, безответственное стремление военно-промышленных структур заполучить «чудо-оружие» приводит к большой аварии в неких Карриганских лабораториях.

Люди обычные, населяющие Хармонт и не имеющие отношения ни к властям, ни к исследователям, просто пытаются выжить. Заработать… выпить… выжить… Для простых хармонтцев «мысли о высоком» – нечто лишнее, они в голову-то не приходят…

Наука занимается частностями и служит власти. Редко кто из ученых поднимает голову от лабораторного стола и смотрит в будущее. В жизни главного героя, сталкера Рэдрика Шухарта, был всего один такой пример – советский ученый Кирилл Панов. Именно он дал сталкеру хоть какую-то надежду, хоть какие-то правильные слова, возвышающие его над загаженной реальностью… Но даже для мира науки Панов, скорее, исключение. Много там «прикладников» и мало тех, кого интересует чистое знание.

Итог: мир, нарисованный в «Пикнике на обочине», настолько безнадежен, что авторы выносят ему самый страшный приговор устами главного героя: «Он – (Рэдрик Шухарт. – Д. В.) – знал, что все это надо уничтожить, и он желал это уничтожить, но он догадывался, что если все это будет уничтожено, то не останется ничего – только ровная голая земля». Существующее не стоит ни одного доброго слова, человечество добралось в своем развитии до страшного тупика: «Надо было менять все. Не одну жизнь и не две жизни, не одну судьбу и не две судьбы, каждый винтик этого подлого здешнего смрадного мира надо было менять».

Выжечь. Автогеном. Напалмом! Или, как в повести «Хищные вещи века» (1965), – воспитать детей в правильном духе, а взрослые уже безнадежны. На кой они такие?

Сами авторы повести в разное время и при разных обстоятельствах давали краткие «подсказки» к ее верному прочтению.

Так, Аркадий Натанович ясно выразил ее смысл. «Мы однажды увидели место, на котором ночевали автотуристы, – в одном из интервью сказал Стругацкий-старший. – Это было страшно загаженное место, на лужайке царило запустение. И мы подумали: каково же должно быть лесным жителям?.. Нам понравился этот образ, но мы прошли мимо, поговорили, и лужайка исчезла из памяти. Мы занялись другими делами. А потом, когда возникла идея о человечестве, – такая идея: свинья грязи найдет, – мы вернулись к лужайке. Не будет атомной бомбы – будет что-нибудь другое. Человечество – на нынешнем его массово-психологическом уровне – обязательно найдет, чем себя уязвить… И вот, когда сформировалась эта идея, – как раз подвернулась, вспомнилась нам загаженная лужайка».

Борис Натанович косвенно подтвердил версию старшего брата в литературных мемуарах «Комментарии к пройденному». Там рассказывается следующее: «Задумана повесть была в феврале 1970 года, когда мы съехались в ДТ Комарове, чтобы писать «Град обреченный», и между делом, во время вечерних прогулок по пустынным заснеженным улочкам дачного поселка, придумали там несколько новых сюжетов, в том числе сюжеты будущего «Малыша» и будущего «Пикника…». Самая первая запись выглядит так: «…Обезьяна и консервная банка. Через 30 лет после посещения пришельцев остатки хлама, брошенного ими, – предмет охоты и поисков, исследований и несчастий. Рост суеверий, департамент, пытающийся взять власть на основе владения ими, организация, стремящаяся к уничтожению их (знание, взятое с неба, бесполезно и вредно; любая находка может принести лишь дурное применение). Старатели, почитаемые за колдунов. Падение авторитета науки. Брошенные биосистемы (почти разряженная батарейка), ожившие мертвецы самых разных эпох…» Там же и тогда же появляется утвержденное и окончательное название – «Пикник на обочине»… Почти год спустя, в январе 1971-го, опять же в Комарове мы разрабатываем очень подробный, тщательно детализированный план повести».

Отвечая на вопрос читателя, летом 2000 года он высказался прямо: «Я бы сказал, что концовка «Пикника» это признание бессилия сегодняшнего человека изменить что-нибудь существенное в окружающей действительности. Улучшить реальный мир так сложно, что даже существуй на свете Золотой Шар, он не смог бы нам помочь, ибо мы просто не сумели бы сформулировать свою просьбу: ведь мы сами не знаем, каков должен быть ИДЕАЛЬНЫЙ мир – идеальный для всех ныне живущих».

Примерно к тем же выводам приходит и Кайтох. По его словам, «…образ свалки оказался… выгодным фоном и предлогом для передачи читателям определенных пессимистических, актуальных и важных исторических выводов. Это сообщение старательно зашифровано; среди нарочито подбрасываемых (основанных на схемах, известных советскому читателю из пропагандистских изданий) мыслей на тему капиталистического общества и члена этого общества – архаичного социологического троглодита, проскальзывают печальные истины о человеческой сущности». Эти печальные истины в основном преподносятся нобелевским лауреатом и ученым с мировым именем Валентином Пильманом. Именно его (и это, думается, справедливо) Кайтох считает настоящим «авторским голосом» в повести. Из откровений Пильмана можно сделать вывод: «Если понимать «историософический эксперимент» Стругацких как сюжетное тестирование с помощью щепотки фантастики всего человечества (а не только капиталистического общества) на способность к обучению критическому мышлению и анализу действительно новых явлений, то нужно честно признать, что этот экзамен человечество постыдно завалило». Тут с Кайтохом можно только согласиться.

Сюжет повести строится на действиях и переживаниях Рэдрика Шухарта. Но во главе системы персонажей «Пикника на обочине» стоит вовсе не он, а именно Валентин Пильман, очень серьезная фигура. Фигура, из которой еще выйдут герои, характерные для позднего творчества Стругацких, а пуще того – для сольного творчества Бориса Натановича.

В центр композиции «Пикника» поставлен разговор Валентина Пильмана и Ричарда Нунана – фальшивого предпринимателя, офицера спецслужб, антисталкера. Иначе говоря, персоны чрезвычайно осведомленной по части криминального мира, наросшего на Зоне. Нунан и без внешней оценки начал понимать, сколь безнадежны его попытки оградить человечество от темных сюрпризов Зоны. Незадолго до разговора с Пильманом он испытывает припадок отчаяния: «Все было бесполезно. Все было зря. Боже мой, подумал он, ведь ничего же у нас не получится! Не удержать, не остановить! Никаких сил не хватит удержать в горшке эту квашню, подумал он с ужасом. Не потому, что мы плохо работаем. И не потому, что они хитрее и ловчее нас. Просто мир у нас тут такой. И человек в этом нашем мире такой. Не было бы Посещения – было бы что-нибудь другое. Свинья грязи найдет…» В точности по Аркадию Натановичу, только у Стругацкого-старшего сказано не «грязи», а «чем себя уязвить». Притом Нунан – не тупой бритоголовый монстр из очередной группы «по искоренению», не шкура продажная, не солдафон. Это по-своему обаятельный человек, честно делающий свою работу. Но в данном случае его отчаяние – всего-навсего ступенька к случайной (по внешней видимости) беседе с Пильманом. Панические размышления Нунана готовят читателя к тому, что он услышит в самом скором времени от Пильмана.

Обмен репликами между этими двумя персонажами занимает несколько страниц, хотя для развития сюжета он не нужен. Зато он жизненно необходим для авторского высказывания.

Ведь он представляет собой микроэссе, содержащее концентрированную философскую суть повести. Тем, кто уже читал «Пикник на обочине», добравшись до их беседы, следует перевести дух и читать дальнейшее не столько как часть книги, сколько в качестве самостоятельного публицистического произведения.

Итак, Пильман вещает: «…для нашей части планеты Посещение прошло, в общем, бесследно. Конечно, не исключено, что, таская наугад каштаны из этого огня, мы в конце концов вытащим что-нибудь такое, из-за чего жизнь не только у нас, но и на всей планете станет просто невозможной. Это будет невезенье…» – в сущности, то же самое думал и Нунан насчет «свиньи» с «грязью». И невозможно предотвратить подобную ошибку, поскольку нет реальных инструментов, чтобы произвести неотложно быстрое изменение всей земной цивилизации… «Человечество в целом слишком стационарная система, ее ничем не проймешь…» Иначе говоря, свинья перестройке натуры не поддается. Ее свиную натуру не проймешь. Как минимум, если ставится цель «скорым изгоном» трансформировать эту самую натуру во что-то более правильное.

Нунан еще надеется на то, что человек – существо разумное. И тут Пильман «срезает» его крайне скептическим высказыванием о разуме и его носителях. Это, собственно, пик, самая горькая часть того убийственного диагноза, который ставится в повести человечеству.

Полезно привести большую цитату из их диалога. В ней содержится чрезвычайно холодное, рациональное и наполненное неподдельным отчаянием суждение:

«– …все было бы очень хорошо, если бы мы знали, что такое разум.

– А разве мы не знаем? – удивился Нунан.

– Представьте себе, нет. Обычно исходят из очень плоского определения: разум есть такое свойство человека, которое отличает его деятельность от деятельности животных. Этакая, знаете ли, попытка отграничить хозяина от пса, который якобы все понимает, только сказать не может. Впрочем, из этого плоского определения вытекают более остроумные. Они базируются на горестных наблюдениях за упомянутой деятельностью человека. Например: разум есть способность живого существа совершать нецелесообразные или неестественные поступки.

– Да, это про нас, про меня, про таких, как я, – горестно согласился Нунан.

– К сожалению. Или, скажем, определение-гипотеза. Разум есть сложный инстинкт, не успевший еще сформироваться. Имеется в виду, что инстинктивная деятельность всегда целесообразна и естественна. Пройдет миллион лет, инстинкт сформируется, и мы перестанем совершать ошибки, которые, вероятно, являются неотъемлемым свойством разума. И тогда, если во Вселенной что-нибудь изменится, мы благополучно вымрем, – опять же именно потому, что разучились совершать ошибки, то есть пробовать разные, не предусмотренные жесткой программой варианты.

– Как-то это все у вас получается… унизительно.

– Пожалуйста, тогда еще одно определение, очень возвышенное и благородное. Разум есть способность использовать силы окружающего мира без разрушения этого мира.

Нунан сморщился и замотал головой.

– Нет, – сказал он. – Это не про нас (курсив мой. – Д. В.)… Ну а как насчет того, что человек, в отличие от животных, существо, испытывающее непреодолимую потребность в знаниях? Я где-то об этом читал.

– Я тоже, – сказал Валентин. – Но вся беда в том, что человек, во всяком случае, массовый человек, тот, которого вы имеете в виду, когда говорите «про нас» или «не про нас», – с легкостью преодолевает эту свою потребность в знаниях. По-моему, такой потребности и вовсе нет (курсив мой. – Д. В.). Есть потребность понять, а для этого знаний не надо. Гипотеза о боге, например, дает ни с чем не сравнимую возможность абсолютно все понять, абсолютно ничего не узнавая… Дайте человеку крайне упрощенную систему мира и толкуйте всякое событие на базе этой упрощенной модели. Такой подход не требует никаких знаний. Несколько заученных формул плюс так называемая интуиция, так называемая практическая сметка и так называемый здравый смысл».

Казалось бы, всё сказано, что к этому добавить? Но за смыслами, которые авторы повести предназначили внимательным читателям, глубже, следуют смыслы не высказанные, но подразумеваемые.

У каждого высказывания есть интонация. Порой она сообщает больше, чем произнесенные слова.

Давным-давно, еще в повести «Трудно быть богом» (1964), Стругацкие выработали философию, которую разделяла очень значительная часть интеллигенции тех лет. Стругацкие утверждали полную самостоятельность интеллигенции как чего-то вечного, ответственного за формулирование и отстаивание истинных идеалов для всего общества. «Вечная» интеллигенция обязана чрезвычайно активно действовать, когда надо эти идеалы защищать и особенно когда потребуется преобразовывать по ним реально существующий мир.

В «Трудно быть богом» авторский голос слышится от разных действующих лиц. Фактически перед нами некий коллективный персонаж, который можно назвать (условно) «городом мастеров» – по заглавию известной сказки Тамары Габбе. Там город, состоящий из трудолюбивых умельцев и умников, противостоит жестокому герцогу де Маликорну именно как единство. В повести «Трудно быть богом» такое же единство составляют интеллигенты Земли и Арканара. Главный герой Антон-Румата говорит и действует не только от собственного имени, не только от имени авторов книги, он говорит и действует от имени всего «города мастеров». Иными словами, – от имени советской интеллигенции 60-х, да и вообще всей интеллигенции от начала времен до скончания веков. Отдельно звучат лишь голоса откровенных врагов да второстепенных персонажей.

Как бы ни менялись те или иные эпохи, а идеалы интеллигенции, т. е. людей думающих и, значит, строящих будущее, вечны. Это:

– личная свобода;

– творчество;

– гуманизм;

– устремленность к развитию, накоплению знаний о мире, изменение общества в лучшую сторону.

Все вышеперечисленное всегда гораздо важнее (с точки зрения авторов) самых амбициозных планов любых правительств, поскольку правительственные люди приходят и уходят, а интеллигенция вечна, интернациональна, и именно она движет человеческую цивилизацию в будущее. Традиция представлена в повести «Трудно быть богом» как главный враг развития общества. Дон Рэба – всего-навсего одно из живых проявлений Традиции. Суть ее, по мнению братьев Стругацких, как раз и состоит в том, чтобы удерживать любое общество в одном, удобном для власти, состоянии и уничтожать людей, которые открывают будущее, т. е. всё тех же интеллигентов… Между Традицией и фашизмом поставлен знак равенства. На одном полюсе исторического развития – Традиция, на другом – архитектурная программа «города мастеров».

В «Пикнике на обочине» Стругацкие ничуть не изменяют этой программе. Они ее дорисовывают. Договаривают нюансы. Развивают «отдельные положения» для «особых обстоятельств». И понимающие люди воспринимают «Пикник на обочине» как органичное продолжение повести «Трудно быть богом». И еще, пожалуй, «Улитки на склоне» с ее затемненным будущим, с ее интеллигентами, опутанными парадоксальной, сюрреалистической действительностью.

Итак, «город мастеров» на страницах «Пикника» представляют двое – Кирилл Панов и Валентин Пильман. Не стоит их разделять, это части единого целого. Пильман, в сущности, тот же Панов, только повзрослевший, набравшийся опыта и расставшийся с некоторыми иллюзиями прежних лет.

Панов – герой из мира Полдня, персонаж из «Стажеров», Панов – тот же Антон-Румата и т. п.

Пильман – Панов, переживший мир Полдня и покинувший его.

Естественно, Панов рисует перед своим лаборантом и одновременно опытным сталкером Рэдом Шухартом картины прекрасного будущего, которого благодаря знаниям, полученным из Зоны, теперь можно достичь гораздо быстрее. Иными словами… «прогрессировать» старый добрый Хармонт.

Читатель наблюдает за Кириллом глазами Шухарта. И что же он видит?

Вот слова самого Шухарта: «В общем, Кирилл бьется с этими «пустышками» уже почти год. Я у него с самого начала, но до сих пор не понимаю толком, чего он от них добивается, да, честно говоря, и понять особенно не стремлюсь. Пусть он сначала сам поймет, сам разберется, вот тогда я его, может быть, послушаю. А пока мне ясно одно: надо ему во что бы то ни стало какую-нибудь «пустышку» раскурочить, кислотами ее протравить, под прессом расплющить, расплавить в печи. И вот тогда станет ему все понятно, будет ему честь и хвала, и вся мировая наука содрогнется от удовольствия. Но покуда, как я понимаю, до этого еще очень далеко. Ничего он покуда не добился, замучился только вконец, серый какой-то стал, молчаливый, и глаза у него сделались как у больного пса, даже слезятся. Будь на его месте кто еще, напоил бы я его как лошадь, свел бы к хорошей девке, чтобы расшевелила, а наутро бы снова напоил и снова к девке, к другой, и был бы он у меня через неделю как новенький, уши торчком, хвост пистолетом. Только вот Кириллу это лекарство не подходит, не стоит и предлагать, не та порода». Излечивает Кирилла, заметим, лишь сообщение о том, что где-то можно отыскать совершенно новый «артефакт» Зоны – «полную пустышку». Иными словами, это человек, главным жизненным стремлением которого является тяга к знаниям.

Мастер.

Кирилл, по словам Шухарта, рисовал ему перспективы нового мира, «измененного мира». И сталкер одно время даже говорил его словами, т. е. до определенного предела эмансипировался: «Городишко наш дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас… это дыра в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш паршивый мир накачаем, что все переменится. Жизнь будет другая, правильная, у каждого будет все, что надо. Вот вам и дыра. Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы и богатыми всех сделаем, и к звездам полетим, и куда хочешь доберемся. Вот такая у нас здесь дыра… На этом месте я оборвал, потому что заметил, что Эрнест смотрит на меня с огромным удивлением, и стало мне неловко. Я вообще не люблю чужие слова повторять, даже если эти слова мне, скажем, нравятся. Тем более что у меня это как-то коряво выходит. Когда Кирилл говорит, заслушаться можно, рот забываешь закрывать. А я вроде бы то же самое излагаю, но получается как-то не так. Может быть, потому, что Кирилл никогда Эрнесту под прилавок хабар не складывал. Ну ладно…»

Кирилл мечтает преобразовать мир, отправиться к звездам за новыми знаниями. Зона для него – сумма новых данных и новых инструментов для исследования Вселенной. Притом инструментов очень полезных и очень перспективных.

Но Пильман-то говорит абсолютно то же самое. В идеале он хотел бы видеть именно такое использование «чудес Зоны». Вот его слова: «Для меня Посещение – это прежде всего уникальное событие, чреватое возможностью перепрыгнуть сразу через несколько ступенек в процессе познания. Что-то вроде путешествия в будущее технологии. Н-ну, как если бы в лабораторию к Исааку Ньютону попал современный квантовый генератор…»

Зона – своего рода «чистилище», пропускник из настоящего в будущее, трасса тяжелого, но очень быстрого перехода. Гораздо более быстрого, чем тот, который человеческое общество должно сделать в исторической реальности. Эта счастливая возможность была предоставлена человечеству неизвестно кем и, возможно, неосознанно.

Пильману, может, и хотелось бы воспользоваться ею на всю катушку. Но пока приходится довольствоваться малым.

На первых страницах «Пикника» один журналист, интервьюируя, спрашивает его о таких находках в «Зонах Посещения», которые способны изменить весь ход истории человечества. Пильман не дает интервьюеру удовлетворительного ответа. Но позднее, в разговоре с Нунаном, он сам возвращается к этой теме и горестно констатирует: «Обезьяна нажимает красную кнопку – получает банан, нажимает белую – апельсин, но как раздобыть бананы и апельсины без кнопок, она не знает. И какое отношение имеют кнопки к бананам и апельсинам, она не понимает. Возьмем, скажем, «этаки». Мы научились ими пользоваться. Мы открыли даже условия, при которых они размножаются делением. Но мы до сих пор не сумели сделать ни одного «этака», не понимаем, как они устроены, и, судя по всему, разберемся во всем этом не скоро… Я бы сказал так. Есть объекты, которым мы нашли применение. Мы используем их, хотя почти наверняка не так, как их используют пришельцы. Я совершенно уверен, что в подавляющем большинстве случаев мы забиваем микроскопами гвозди. Но все-таки кое-что мы применяем: «этаки», «браслеты», стимулирующие жизненные процессы… различные типы квазибиологических масс, которые произвели такой переворот в медицине… Мы получили новые транквилизаторы, новые типы минеральных удобрений, переворот в агрономии… В общем, что я вам перечисляю! Вы знаете все это не хуже меня, браслетик, я вижу, сами носите… Назовем эту группу объектов полезными… Сложнее обстоит дело с другой группой объектов, сложнее именно потому, что никакого применения они у нас не находят, а свойства их в рамках наших нынешних представлений решительно необъяснимы. Например, магнитные ловушки разных типов. Мы понимаем, что это магнитная ловушка… но мы не понимаем, где источник такого мощного магнитного поля, в чем причина его сверхустойчивости… ничего не понимаем. Мы можем только строить фантастические гипотезы относительно таких свойств пространства, о которых раньше даже не подозревали… Или К-23. Как вы их называете, эти черные красивые шарики, которые идут на украшения?.. Вот-вот, «черные брызги». Хорошее название. Ну, вы знаете про их свойства. Если пустить луч света в такой шарик, то свет выйдет из него с задержкой, причем эта задержка зависит от веса шарика, от размера, еще от некоторых параметров, и частота выходящего света всегда меньше частоты входящего. Что это такое? Почему? Есть безумная идея, будто эти ваши «черные брызги» – суть гигантские области пространства, обладающего иными свойствами, нежели наше, и принявшего такую свернутую форму под воздействием нашего пространства… Короче говоря, объекты этой группы для нынешней человеческой практики совершенно бесполезны, хотя с чисто научной точки зрения они имеют фундаментальное значение. Это свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые мы еще не умеем задать. Упомянутый выше сэр Исаак, может быть, и не разобрался бы в лазере, но он во всяком случае понял бы, что такая вещь возможна, и это очень сильно повлияло бы на его научное мировоззрение. Я не буду вдаваться в подробности, но существование таких объектов, как магнитные ловушки, К-23, «белое кольцо», разом зачеркнуло целое поле недавно процветавших теорий и вызвало к жизни совершенно новые идеи… А ведь есть еще третья группа… Я имею в виду объекты, о которых мы ничего не знаем или знаем только понаслышке, которые мы никогда не держали в руках. То, что уволокли у нас из-под носа сталкеры, – продали неизвестно кому, припрятали. То, о чем они молчат. Легенды и полулегенды: «машина желаний», «бродяга Дик», «веселые призраки»… Мы ковыряемся в Зоне два десятка лет, но мы не знаем и тысячной доли того, что она содержит».

Так, а теперь представим на месте Пильмана Кирилла Панова, допустим, который не погиб, а проковырялся в Зоне два десятка лет. Что бы он сказал? Да ровным счетом то же самое. Возможно, слово в слово. И сказал бы это с такой же горечью, как и Пильман. Панову, как и Пильману, требуется понимание через знание, оба хотят одного. И оба не могут получить искомого в должных масштабах, поскольку общество скверно устроено, а люди слишком слабы для решения столь масштабной задачи…

Пильман – почти люден по своему образу мыслей и действий. Если бы из числа люденов оказался вынесен за скобки Эмиль Фар-Але, живущий в Долине Роз на усадьбе «Добрый вечер», а на его месте появился Валентин Пильман, он бы смотрелся там органично. Журналист, интервью, слава ему не интересны совсем. Он ведет себя с журналистом как взрослый человек с ребенком, отвлекающим от серьезных занятий. Он не столько разочарован в современном обществе, нет, он уже на другой стадии. Пильман, скорее, лишен интереса к этому обществу, поскольку человеческий социум не может ему помочь с удовлетворением тяги к знаниям.

И это, конечно, мастер…

Из слов, которые говорил в «Пикнике» Пильман, из его пессимизма, из его горечи и вырастут людены – нечто более приспособленное к разгадыванию тайн Вселенной, чем люди. И ровно отсюда же, из тех же мотивов вырастет непобедимая сила мироздания, безотносительно человеческой этики защищающая в романе Б. Н. Стругацкого «Поиске предназначения» (1995) Виконта от любых угроз. Общество мешает? Значит, должно существовать нечто, обороняющее мастеров от помех со стороны социума. Желательно беспощадное.

«Городу мастеров» противостоит Хармонт. Он же Саракш. Он же Арканар. Он же Саула. Иными словами, очередное лицо всё той же Традиции.

И Традиция представлена очень красочно и очень многообразно.

Это не только Стервятник Барбридж – жестокосердный корыстолюбец. Это не только Эрни, барыга и осведомитель полиции. Это не только Нунан, умный служака с профессионально зауженным кругозором, т. е. человек из той породы, на которой Советский Союз продержался до 1991-го. Это не только тайные воротилы, стремящиеся чужими руками добыть из Зоны смертельно опасные артефакты, и это не только быт, не освещенный ничем, помимо самых незамысловатых удовольствий.

Это еще и умирающая, с точки зрения Стругацких, но глубоко укорененная в традиционной реальности семья.

Злая и распутная «лакомая плоть» – дочь Стервятника Дина.

Гута – любящая и любимая красавица Гута, которую Стругацкие устами самого Рэда сравнили с «кобылкой» молоденькой, гордой, но покорной уже своему хозяину.

Это уродица Мартышка, родившаяся у Шухарта и Гуты.

Это мертвый отец, приходящий к Шухарту из кладбищенской земли. Отец – прошлое, но оно цепко держит Шухарта.

Ради семьи Шухарт идет на вынос «ведьминого студня» из Зоны. Ради семьи он связывается со Стервятником Барбриджем и губит его сына Арчи. Семья это «знакомое тепло и знакомые запахи своего дома». И семья же – словно гири у него на ногах. Самый яркий и самый страшный образ семьи звучит всего в нескольких словах, сказанных относительно соседей Шухарта и Гуты: «Из темных недр квартиры тянуло теплой кислятиной».

Всё, чему может научить Традиция, слышится в словах капитана Квотерблада: «А капитан знай мне о перспективах излагает: ученье, мол, свет, неученье тьма кромешная, господь, мол, честный труд любит и ценит, – в общем, несет он эту разнузданную тягомотину, которой нас священник в тюрьме каждое воскресенье травил. А мне выпить хочется, никакого терпежу нет. Ничего, думаю, Рэд, это ты, браток, тоже выдержишь. Надо, Рэд, терпи! Не сможет он долго в таком же темпе, вот уже и задыхаться начал… Тут, на мое счастье, одна из патрульных машин принялась сигналить. Капитан Квотерблад оглянулся, крякнул с досадой и протягивает мне руку». Тут видна позиция Стругацких, советских агностиков: Господь для них – полная ахинея. И у Шухарта от веры есть только одно: играя против ловкого картежника, он сам под столом крестит карты.

Лучшее, что есть в мире Традиции, – блаженненький пьянчуга Гуталин, который тащит артефакты обратно в Зону. Но ведь он – такая же смехотворная ахинея, ничего хорошего, помимо искренности в убеждениях; истинность его взгляда на мир даже не ставится под вопрос, ибо для Стругацких подобное мировидение – нонсенс: «Ибо грядет день, – возвещает Гуталин. – Ибо взнуздан уже конь бледный, и уже вложил ногу в стремя всадник его. И тщетны молитвы продавшихся сатане. И спасутся только ополчившиеся на него. Вы, дети человеческие, сатаною прельщенные, сатанинскими игрушками играющие, сатанинских сокровищ взалкавшие, – вам говорю: слепые! Опомнитесь, сволочи, пока не поздно! Растопчите дьявольские бирюльки! – Тут он вдруг замолчал, словно забыл, как будет дальше. – А выпить мне здесь дадут? – спросил он уже другим голосом. – Или где это я?.. Знаешь, Рыжий, опять меня с работы поперли. Агитатор, говорят. Я им объясняю: опомнитесь, сами, слепые, в пропасть валитесь и других слепцов за собой тянете! Смеются. Ну, я дал управляющему по харе и ушел. Посадят теперь. А за что?». Чудак, буян, современный барон Пампа, неугомонный плакальщик о грехах людских, человек не от мира сего.

Возможность появления таких вот «гуталинов» никоим образом не способна оправдать существование мира Традиции.

Этот смрадный мир Традиции, как показывают Стругацкие, тянет людей назад из истинного будущего, которое рисуют «мастера». Он разрушает счастливую возможность человечества перепрыгнуть сразу через несколько ступеней научно-технического прогресса. Он мешает людям отдать свой разум бесконечному приобретению новых знаний.

Его следует разрушить. Если нет уверенности в том, что он поддастся разрушению, с ним все равно нельзя мириться. Надо хотя бы прилагать активные усилия к его разрушению, а там – как получится.

Что представляет собой с этой точки зрения Шухарт?

Шухарт – нечто, растущее из Традиции, но благодаря Кириллу ей уже не вполне принадлежащее, сдвинувшееся с привычного фундамента, сделавшее маленький шажок в сторону будущего и обессиленно вставшее после этого шага…

Вот его мир: «Затертые до незнакомости воспоминания громоздились в отекшем мозгу, опрокидывали друг друга, заслоняли друг друга, смешивались друг с другом, вплетаясь в белый знойный мир, пляшущий перед полузакрытыми глазами, и все они были горькими, и все они вызывали царапающую жалость или ненависть. Он пытался вмешаться в этот хаос, силился вызвать из прошлого какой-нибудь сладкий мираж, ощущение нежности или бодрости, он выдавливал из глубин памяти свежее смеющееся личико Гуты, еще девчонки, желанной и неприкосновенной, и оно появлялось было, но сразу же затекало ржавчиной, искажалось и превращалось в угрюмую, заросшую грубой бурой шерстью мордочку Мартышки; он силился вспомнить Кирилла, святого человека, его быстрые, уверенные движения, его смех, его голос, обещающий небывалые и прекрасные места и времена, и Кирилл появлялся перед ним, а потом ярко вспыхивала на солнце серебряная паутина, и вот уже нет Кирилла, а уставляются в лицо Рэдрику немигающие ангельские глазки Хрипатого Хью, и большая белая рука его взвешивает на ладони фарфоровый контейнер… Какие-то темные силы, ворочающиеся в его сознании, мгновенно сминали волевой барьер и гасили то немногое хорошее, что еще хранила его память, и уже казалось, что ничего хорошего не было вовсе, а только рыла, рыла, рыла…»

Главный герой книги отсидел полгода за сталкерство. Он работал в Институте внеземных культур – после отсидки. Когда умер Кирилл Панов, Шухарт ушел из института и опять взялся за старое. И, естественно, опять оказался в тюрьме. Он – горький пьяница. Кирилл ему почти друг, но и барыга Эрни – «свой человек», «благодетель», пусть и, чего греха таить, «торгаш вонючий». О своей работе Шухарт говорит: «Сталкер – он сталкер и есть, ему бы только зелененьких побольше, он за зелененькие жизнью торгует». Но, правда, ему неприятно понимать, что кто-то может о нем подумать в таком ключе… Он же о Кирилле: «хороший парень», «умница», но «он же о жизни ни черта не знает». И ведь это Шухарт подвел Панова, из-за его оплошки, по всей видимости, тот и погиб. Шухарт – часть старого мира, и он способствовал гибели живой частицы мира нового. Смерть Кирилла Панова, возможно, не просто сюжетный ход. Это важный символ. Гибель воспитателя, смерть тех интеллектуальных дрожжей, без которых медленно, очень медленно, слишком медленно станет подниматься ароматное будущее из сырого и рыхлого настоящего. Притом гибель, совершившаяся из-за особенностей сознания Шухарта, порожденных миром, где он рос и воспитывался.

Шухарт соответствует представлениям эпохи Просвещения о «благородном дикаре». У такого персонажа душа чиста, не замутнена злом, он добр и отзывчив, но мир его постепенно портит. Племенное или – если речь идет о России, о великих державах Азии – государственное начальство (гораздо более скверные люди, да-да!) коверкают характер бедняги, наполняют его тьмой и злом. Вот попади он в руки «мастеров», они бы воспитали из него нечто гораздо более человеческое. Но «мастерам» ужасно мешают воспитывать шухартов…

В итоге этот обаятельный персонаж доведен миром до состояния, в котором он даже не может сформулировать собственный идеал, предел собственных желаний. В самом конце повести звучит так называемая «молитва Шухарта», которую многие считают «прозрением», чем-то, дарующим надежду. Но с точки зрения авторов, видимо, напротив, она свидетельствует о деградации: «Я – животное, ты же видишь, я – животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю – там есть все, что тебе надо. Должно быть! Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов – СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»

Притом обращается Шухарт к «Золотому шару», своего рода «машине желаний», но звучит все так, будто он обращается к Господу Богу. А это… еще один признак умственной деградации, если смотреть глазами Стругацких, авторов 100-процентно агностических. Кстати, у Тарковского в фильме «Сталкер» выход в веру будет выглядеть иначе. Тарковский сохранил уверенность Стругацких в том, что мир загажен, испоганен до предела, но у него движение веры обладает ценностью, оно дарует надежду и никак не свидетельствует об интеллектуальном упадке.

Подведем итоги. Один «мастер» погиб, второй пребывает в пессимистическом настроении, шанс на прорыв упущен, смрадный мир не отпустил Шухарта.

В чем тут надежда? Где она тут? В том, что Шухарт – убийца, пособник оружейных корпораций, уголовник и пьяница – нравственно небезнадежен? Вряд ли.

Либо тут не оставлено никакой надежды, и тогда «городу мастеров» надо менять тактику (например, направлять усилия на выращивание люденов); либо воспитательная практика в принципе верна, но это бег на сверхдальнюю дистанцию. Ведь был же какой-то педагогический успех у Кирилла Панова в общении с Шухартом, были же какие-то сдвиги! Просто воздействие должно длиться гораздо дольше, чем предполагалось изначально. Из первой возможности выросла повесть «Волны гасят ветер». Вторая – продолжила повесть «Гадкие лебеди», написанную несколькими годами ранее, а также породила повесть «Отягощенные злом» (1988) и роман «Бессильные мира сего» (2003).

Таким образом, «Пикник на обочине» представляет собой узловую станцию в творчестве Стругацких. Из него вышли две крупных «ветки».

Но для начала приходится зафиксировать: молитва Рэдрика Шухарта – поражение и Панова, и Пильмана. Трудно сказать, временное ли.

В повести «Парень из преисподней» такой же интеллигент и мастер Корней Яшма усиленно работал над таким же этически небезнадежным порождением мира Традиции – «бойцовым котом» Гагом. Яшма кое-что сдвинул в его сознании, но… психологическая трансформация Гага, его «осветление» выглядят гораздо менее достоверно, чем деградация Шухарта.

В сущности, «воспитательный успех» с Гагом – мечта мастеров, а неудача с Шухартом – твердая реальность.

Нельзя забывать о том, что сами авторы повести предавались размышлениям о болезнях человечества не в бесконечно далекой от нашей грешной жизни точке, не в пространстве, абсолютно отгороженном от текущей действительности, а в раннебрежневском СССР, зрелой Империи. Их мысли порождены определенной интеллектуальной средой, определенным временем, определенными жизненными обстоятельствами и жизненным выбором.

Отрывать идеи Стругацких от лона, их породившего, было бы абсолютно нелогичным делом. Нет оснований представлять их творческий тандем как нечто, интеллектуально и духовно преодолевшее свою цивилизационную закваску, вставшее над веками и народами. Напротив, Стругацкие-мыслители показывают в повести совершеннейший прагматизм, совершеннейшую приземленность и рациональность. Их мысли полностью принадлежали здесь-и-сейчас. Они укоренены в советских 60-х.

С этой точки зрения, конечно, пессимизм по поводу отсутствия в «массовом человеке» тяги к познанию и преобразованию мира, тягостные впечатления от того, как, в глобальном смысле, устроен социум, а также скептицизм в отношении самой возможности его переделать вызваны не какими-нибудь заковыристыми трендами социальной философии или же футурологии, а личными впечатлениями авторов от СССР конца 60-х.

Давным-давно ушла «оттепель». Исчезли сколько-нибудь серьезные шансы бороться за ее идеалы открыто и при этом не рухнуть в социальный андеграунд. Пропала умственная вольность. Сократился круг дозволенного для писателей, вернее, для всей гуманитарной интеллигенции в целом. Притом на картины подавления интеллектуальной фронды наложились собственные тяготы Стругацких…

Прекраснодушное мечтание о «Полдне» XX века стало блекнуть. Чем дальше, тем больше понимали его создатели неосуществимость своего идеала и, в какой-то мере, его беспочвенность. Вопрос ведь заключается не только в том, как расти в Полдень, а еще и в том, из чего туда расти. Из какого человеческого материала. В «Пикнике» Стругацкие предъявили свое отношение к окружающему материалу.

Оно может быть обозначено двумя словами – плач и укор.

Размышления звездного дуэта о будущем, о его носителях в настоящем (мастерах) и о «косной» традиционной среде, которая наступлению «верного» будущего мешает, – часть одного громадного социально-культурного процесса тех лет. А именно, процесса выработки самоидентификации советской интеллигенцией.

В 1920-х советская Россия осталась без традиционного интеллектуалитета. Произошло замещение столичной национальной умственной элиты, порожденной Империей, элитою провинциальной и интернациональной, получившей мандат от революции. Ей было дано не столь уж много времени, чтобы вырасти во что-то значительное, укрепиться на местах, добиться крупных интеллектуальных свершений. Ведь и ее в самом скором времени заменили – на элиту советскую патриотическую, максимально сращенную с партийно-чиновной номенклатурой, максимально несвободную в своих исканиях, в выборе моделей поведения. Произошло несколько волн сокращения образованного слоя – революция, Гражданская война, репрессии, война с гитлеровцами, вновь репрессии. Каждый раз умственную элиту набирали заново, и каждый раз новая элита, во-первых, лишалась корней, и, во-вторых, оказывалась на более низком уровне по части образованности, культурного багажа. В 1950-х интеллигенции дали чуть более свободы. Она, естественно, начала думать о том, что́ она собой представляет, каковы ее идеалы, какова роль в обществе, до какой степени она может влиять на политику, государственное управление… Иначе говоря, формулировать самоидентификацию весьма многочисленного общественного класса, почувствовавшего определенную самостоятельность. Потом свободы стало меньше, но мыслительные процессы в этом направлении все равно шли.

Стругацкие оказались в числе главных творцов оной самоидентификации, утвердившейся в умах нашей интеллигенции 60-х – 80-х. Аркадий и Борис Натановичи, вероятно, очень хорошо чувствовали то отсутствие корней, о котором говорилось выше. Их Лев Абалкин из повести «Жук в муравейнике» – интеллигент, которого искусственно лишили корней, лишили знаний о том, чем он является на самом деле, откуда пришел, в чем его функция… И в «Пикнике на обочине» советская оппозиционная интеллигенция сама себе разъясняет: «У меня есть задача изменить «массового человека», сделать из него «человека космического», но я пока не могу. Очень трудный материал! Очень трудные условия работы! Я все равно буду стараться, но не знаю, справлюсь ли в принципе когда-нибудь».

Это очень тяжелое признание.

И очень горделивое в то же время.

Ведь оно предполагало чрезвычайно высокий градус самонадеянности, если не сказать самообольщения: взять на себя ответственность за понимание «правильного пути развития»! Мало того, еще и за формирование истинного идеала у «массовых людей»… Тогда, в 60-х. С обрубленными корнями. С минимумом информации. С выбором, который делался в первую очередь на эмоциональной основе, на основе чувств братства к себе подобным, а не основе сколько-нибудь серьезных знаний о механизмах управления обществом.

Правильно то, что я и мои братья чувствуют правильным…

Да?