Елена Красносельская
Лохмокоты
Отчего люди не летают…
Отчего люди не летают так, как птицы?
Иногда мне кажется, что я птица.
Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь.
Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела…
Восточный ветер дышал напористо – дождь накатывал волнами, затрудняя человеку полет, он летел медленно, тяжело, почти увязая в темноте. Холодная река упруго билась внизу, словно тысячи маленьких ядерных взрывов рвали скалистое дно. Над этой бездной он и сам почти стал рекой, растворился в ветре. Слева горели огни большого города, сквозь завесу дождя они мерцали и казались звездами. А настоящие звезды лежали где-то за гранью непогоды, и кто знает, чего еще он не мог уловить в нынешнем вихре.
Намокшая одежда все сильнее тянула вниз, и он облегченно вздохнул, когда из темноты вдруг выступил берег, гудящий, громыхающий бессвязно транспортным потоком; украшенный желтыми цветами витрин и окон.
Неловко приземлившись, он подвернул ногу и, морщась от боли, зашагал к нужному месту.
На площади было пустынно, каменная глыба вождя смотрела в ночь без направления и цели, где-то в стороне выла собака.
Кнут ветра распахнул нужную дверь, и он шагнул внутрь.
– Работаете?
Яркий свет. Три или четыре ступеньки вверх и радость тепла. В холле старый рояль с закрытой крышкой, нерабочий, отыгрывает интерьер 30-х годов. И два охранника. Настороженно смотрят.
– Работаем, проходите. – Девушка с грустными глазами оторвалась от компьютера, который стоял прямо на крышке рояля, поцарапанной и тусклой. – Сегодня мало посетителей, сами видите – дождь.
Скрипнул плетеный стул под ее весом. На девушке – вязаный вручную свитер, стеклянные бусы, возможно, тоже ручной работы, и узкие синие джинсы. На запястье татуировка – милая цветная розочка.
– Я Роза. Вас провести? – Мысленно она так и не оторвалась от компьютера.
Никакого желания понравиться.
– Проведите.
Звяканье стеклянных бус звучало нескромно среди тихого мира холстов и мрамора. Излишне просто, излишне пусто. Он не слушал, что говорила девушка. Скульптуры, выставленные в первых двух залах, не привлекали внимания, и лишь шагнув в третий, он увидел то, что искал.
Нет. Он не хотел действовать грубо. Увлекшись новой ролью, хотел все сделать красиво, с душой, с некой философией. Прислушавшись к своим мыслям, нажал кнопку.
Проводник времени (устройство, выполненное в виде наручных часов) тихонько пискнул, запуская в работу кибернетическую ноль-опцию потока колебания абсолютной системы отсчета… впрочем, полное название не вмещалось и на странице печатного текста, он называл его просто «кнопкой».
Стоп. Время остановилось.
Роза застыла в нелепой позе – вытянув руку в сторону полотна. На безымянном пальчике сверкнуло новенькое колечко – недавно помолвлена.
Внезапно он ощутил груз собственных бестолковых и бесперспективных во всех смыслах метаний; отмел лишние мысли и сосредоточился на работе – подошел к картине, осмотрел ее, потом осторожно снял со стены. Потайным лезвием, спрятанным в перстне, уверенно и аккуратно прорезал холст в том месте, где он соприкасался с рамой, – все-таки остался собой, не хотелось уродовать душу. Тот поддался с глухим стоном.
Вырезанный из подрамника холст был неожиданно легким, мягким и без труда скрутился. Точным движением он спрятал тубу в потайной карман, раму вынес из зала, поднял крышку рояля и вложил внутрь. Один из охранников застыл, широко зевая. Вернулся. Роза оставалась все в той же нелепой позе – Эрнст, Паркес, изменчивость образов, сюрреализм… сейчас продолжим.
Достал еще один прибор, направил вспыхнувший луч на стену. Триграмма картины возникла точно в заданном месте, и даже сейчас он удивился – отличить мнимый объект от реального было невозможно. Картина и картина.
Время. Пошло. Тут же звякнули бусы – Роза указала на фальшивку и стала рассказывать что-то о построении объемной композиции, о манере исполнения автора, его фантазиях и о пристрастии к опиуму и крупным женщинам.
Он внимательно дослушал ее, поблагодарил и вышел на улицу.
Оттолкнувшись от мокрой дорожки, рванул в небо, беря направление на реку…
Каменный век,
приблизительно 14 тысяч лет тому назад
Мерцающей звездочкой одинокий костер вдалеке совсем не грел душу. И удержать не мог.
Стояла на скале одна…
Несколько лун сменилось, прежде чем племя нашло подходящее для стоянки место. Все это время они шли вперед, углубляясь, вгрызаясь в материк все дальше и дальше, оставляя позади обломки того, что когда-то служило домом. Этим летом их жизнь перевернулась – дул сильный западный ветер, и море наступало, гигантская волна возникла и накатила из ниоткуда, уничтожила все, что было дорого. И какими бы ловкими и смелыми ни были люди их племени, охотиться теперь было не на кого, собирать было нечего. Когда же вода ушла, наступила засуха – жаркое солнце превратило травянистую долину в бесплодную, грязную, иссушенную зноем землю, на которой им было просто не выжить.
Они ушли.
Долго брели без направления и цели. Постепенно мертвая земля сменилась тихой степью. Их осталось семеро – шестеро взрослых и один ребенок. Лизи.
Девочка отставала. Она все время плакала, пугалась незнакомых мест и звуков; рев стихии все еще звучал в ее душе, но постепенно стих, песок и облака смешались, их унесло ветром, а на смену пережитому пришел тихий шепот листвы и запах трав, так щедро пропитавший степной простор, что в ее душе зародилась надежда.
В сумерках, когда небо опускалось ниже, а ветер пробегал по степи и касался трав, степь превращалась в море – бескрайнее, глубокое, переливающееся всеми цветами радуги. И в мягких травяных волнах, то раздувающихся до шарообразных форм, то становящихся абсолютно плоскими, она видела волны морские, гладкие и нежные, что ласкали ее совсем недавно. День за днем она наблюдала степь – то дальше, то ближе, что-то всплескивало в траве: скользили живые существа, так же элегантно и медленно, как и в морских глубинах.
Семеро шли вверх по реке, на закате переправились на остров, он лежал прямо посредине реки – манящий, благоухающий рай, полный ягод, плодов и дичи. На большой поляне, в окружении дубов, недалеко от скал, они остановились. Отложив копье, Лизи забралась на высоту самых высоких деревьев и жадно смотрела вдаль. В свои неполные семь она уже искала свой путь.
Вечерний улов превзошел ожидания – река кишела рыбой. Птицы шумно били крыльями, летали так низко над водой, их легко было поймать даже руками или сбить копьем. Племя решило разбить стоянку на острове и перезимовать. Они еще не знали, что осядут здесь навсегда.
Лизи ушла на скалистый берег и, вслушиваясь в звуки вечера, ждала, когда опустится ночь. Мерцающей звездочкой светил одинокий костер внизу. Не грел душу. И удержать не мог.
Стояла на скале одна. Слушала, как остров плывет лодочкой сквозь бездну второй реки, текут ее тихие воды. Внизу, на узкой полоске берега, проступила тень, серая на сером. Конь. Вечер.
Яркой полосой прочертила небо падающая звезда, вплелась в простор. Охнул ветер, сорвал и разбросал листву. Где-то далеко выло одиночество волком.
На ветке неба выросли плоды-звезды – удваиваются, утраиваются, спелые. Их горьковатый травяной запах щедро питает волосы, кожу, гасит боль.
И лунным светом трепещет дно – изгиб волны спешит примерить сияние далеких звезд; плывя привычным кругом, все перемешивается – качается земная лодка. Маленькая девочка в ней; думает о том, как хорошо было бы летать как птица, парить, кружить, подняться к звездам.
Прямо под ней бьется простор. Прямо над ней – бьется простор! Это неправильно – смириться и погибнуть оттого, что загнан в угол случаем, так волны унесли ее отца и мать. Девочка знает, в будущем люди будут летать. Неважно когда, неважно как, но человек взлетит, это точно!
Ее росточек-фантазия пробьется сквозь время…
Шорох внизу – движется тень, черная на черном.
Конь. Ночь.
Наше время
Константин
Думаю, свой выбор любой человек делает подсознательно еще в детстве. С годами корректирует его, но лично я всегда хотел летать.
– Какой мне прок от ваших крыльев? – собеседник зевает.
Что толку говорить с ним о новом дне человечества? Такие пальцем не пошевелят для человечества.
Мой собеседник – мэр города Z. Небольшого росточка, он сидит на двойной подушке в специально изготовленном для него кресле (двойная подушка делает посадку чуть выше), но все равно кажется, что и просторный кабинет, и громоздкий псевдодубовый стол не для него.
– Я предлагаю заработать городу на моей идее миллиард, – перехожу к плану Б.
Надо было с него и начинать – мир (мэр) предсказуем.
Мне сложно общаться с людьми, мой IQ сто девяносто пять, я дважды сидел в психушке, и мало кто верит в мою нормальность. В детстве я был странным мальчиком, меня считали умственно отсталым и не хотели принимать в школу. Друзей как не было, так и нет. Я знаю тридцать языков и даже придумал собственный. В двенадцать лет дистанционно закончил школу – есть такой курс для тех, кто по разным причинам не выходит из дома. Затем один, второй университет. В первом я создавал Машину Времени (я согласен с физическими аргументами модели, но мне не нравятся математические методы, при помощи которых прибегают к построению кротовых нор), завис в кротовой норе неопределенности, из которой едва нашел выход. Думаю, это связано с ошибочностью приближений, использованных мною при расчетах. Попал в психушку. Впал в депрессию – похоже, с перемещениями во времени не все так просто и ошибка крылась где-то в расчетах, я ее должен был видеть, но не видел. Пришлось переключиться на более земные вещи – рассчитал возможность полета человека при нынешнем техническом развитии цивилизации. Речь о свободном полете, разумеется. Снова попал в психушку. Но благодаря файлу, который я успел просмотреть перед тем, как туда попасть (вероятность заинтересованности и дальнейшего вовлечения некой мадам в дело была стопроцентной и, кстати, единственно возможной на данном участке мировой линии), я оказался сегодня в нужной точке.
– Моя знакомая работает в Венском музее Альбертина, – смотрю на мэра.
– Какое отношение это имеет к делу?
– В некотором смысле искусство – моя религия и все мои молитвы о том, как научить людей летать.
– Продолжайте… – Мэр слушает не то чтобы с интересом, он думает сейчас о деньгах.
– Моне, Матисс, Шагал, Кандинский, шедевры других мастеров, выставленных в Альбертине… Впрочем, ровно через месяц истекает право экспонирования двух картин, пятнадцать лет назад их передала музею богатая вдова, имя которой вам ничего не скажет. Речь о работах позднего Пикассо…
Вы знаете, что Пикассо начал рисовать раньше, чем говорить? Отклоняюсь от темы, чтобы проверить, слушают ли меня. Слушают. Продолжаю – вдова в том возрасте, в котором уже искренне верит, что хороший человек не должен быть богатым. Для нее это компромисс с самой собой – хочет, чтобы картины были доступны не только в европейских столицах, но и в провинциальных городках типа нашего. Да, я родился и вырос в Z, отвечаю на вопрошающий взгляд мэра.
Жду, пока мэр достанет из кармана платок и промокнет вспотевший лоб, явно сумма ошеломила его. Но он все же не может понять, почему вдруг обычный город стал частью глобального мира:
– В нашем городе выставят Пикассо? Вы шутите. Чем же мы так приглянулись мадам?
Лукавишь, думаю. Соседские городишки просто счастливы были бы…
На подоконнике замечаю икону. Всегда интересно узнать, каким святым молится человек. Святой Николай Чудотворец, кажется понимает все, что здесь происходит.
– Мадам родом из этих мест, ее бабушка родилась в Z, мать провела здесь детство, прежде чем переехала в Европу, так что мадам желает приобщить местную элиту к прекрасному.
Она любит этот город.
И чтобы укрепить едва возникший мостик понимания между нами, добавляю – вас ждет успех в новом благом начинании.
– Никто не сможет гарантировать безопасность картин. – Он клюнул.
– Никто, кроме вас. Я разработал план охраны не только галереи, но и всего города. Заодно убьем всех зайцев!
– Каких еще зайцев…
– Исчезнет преступность, мы с ней боремся?
– Боремся.
– Пикассо в двенадцать лет имел свой стиль и уже считался зрелым художником. Он был гением. Город должен знать об этом. Готов представить свой план всем мыслимым и немыслимым инстанциям и прокомментировать. Ваше дело – принять его к рассмотрению.
– М-да. Думаете, кто-то рискнет привезти Пикассо в Z?
Как же. Наследники категорически против – ждут, когда старушка отдаст богу душу. Все далеки от искусства. Но мадам непреклонна в своем желании и готова обеспечить все условия безопасности для экспозиции картин именно в нашем городе.
– А давайте вернемся к финансовой стороне вопроса, вы говорите «готова обеспечить»… – Он не так глуп, ухватил главное.
Это значит профинансировать проект. Через неделю к вам обратится племянник, некто Шимпф, с предложением о выставке, потребует гарантий, ну и все такое. Племянник прекрасно осведомлен о плачевном состоянии провинциальных музейных систем охраны – их просто нет ни в нашем городе, ни в любом другом. Шимпф азартный игрок и обязательно захочет украсть картину, но об этом позже. Ваша задача – заинтересовать мадам, предложив необычную систему охраны экспозиции.
– Но есть фирмы, которые специально…
В стране есть четыре частные охранные компании, способные справиться с задачей. Они обязательно поучаствуют в тендере, который объявит мэрия.
– Вы все время говорите об одной конкретной галерее, их в городе несколько, как знать точно, в которой из?
– Методом исключения. Она одна.
– Допустим, нам заранее известно, где поместят картины.
– Вы подаете план охраны вместе с остальными четырьмя…
– …И она выбирает не ваш проект!
Ни за что. Мадам выберет наш проект (специально подчеркиваю наш) по одной простой причине – ее отец погиб в авиакатастрофе, самолет переломило пополам, люди падали просто с неба, и мадам считает, если бы существовала хоть какая-то система спасения, отец остался бы жив. Наш план включает в себя такую возможность.
– Спасения? – Мэр смотрит круглыми совиными глазами. – А в чем подвох?
– А ни в чем. Это наше будущее, понимаете? Будущее всего человечества. Я вам как раз рассказывал о силовом поле, в котором…
– Я не об этом, племянник захочет что-то вытащить из всего этого.
– Непременно захочет. Когда он придет к вам, предложите ему пари на миллиард, такова страховая стоимость картин. Если он сможет их украсть – получит миллиард. Не сможет – картины все равно останутся у него, то есть в семье. Он клюнет.
Он-то клюнет. Я так понимаю, мадам по-любому в проигрыше.
– Нет. Она дарит людям крылья, этот проект стоит все тот же миллиард. Взамен мы гарантируем ей сохранность шедевров, они останутся в семье.
– Какой-то круговорот миллиардов в природе… Ничего не понимаю.
– Вы просто должны подать им на блюдечке наш с вами проект…
Мадам Гогенска
В восемь у меня завтрак – два яйца, сваренных всмятку, и чашка крепкого кофе. Кофе я привезла с собой. Знаете, это важно – не в семь пятьдесят и не в восемь ноль пять, а именно в восемь. Две-три минуты отклонения выбивают меня из колеи на весь день и вызывают головную боль. Я люблю точность.
В городе странный сладковатый запах жареного масла – где-то работает маслобойка. Нет, говорят – «Коксохим»… нужно поставить фильтры на заводские трубы, и немедленно! Моя коллекция ароматов включает триста запахов, для Z я выбираю теплые древесные ноты – хочется играть на скрипке. Мой парикмахер будет к девяти, он пунктуален и никогда не опаздывает. В десять тридцать прием в мэрии. А пока хочу пройтись по проспекту. Здесь все изменилось – на тех фото, что есть у меня, проспект совсем иной.
Заметила много бабочек в городе, мотыльков. Их специально разводят? Не думаю. В городе, обласканном солнцем, бабочки как узор основной ткани – голубой, горчичной, зеленой с переливами.
Всю жизнь мечтала увидеть эту реку.
Она передо мной, и точно такая, как я представляла ее себе. С гребнем в волосах.
Говорят, человек умирает не от голода или жажды, он умирает от страха, который проникает внутрь. Если я… не сумею… я имею в виду, вдруг что-то пойдет не так… я переписала завещание, там все, что хотела сказать. Все разом.
Этот полет я совершу вместе со всеми, кто пытался взлететь до меня, и неважно, какие крылья были у них и какие будут у меня. Я чувствую всех вас в своей груди.
Все получится, я крепкая старушка – девяносто два ни за что не дашь. Зеркало ведь не врет. И зубы все свои – желтые и кривые. Нос, конечно, вырос за последние десять лет, но он никогда и не был маленьким.
Что он там говорит? Неловко, право, как же зовут парня, Кость, Коста, Костас… Константин!
– Константин, задерните штору, яркий свет царапает мне кожу. Спасибо. Знаете, сколько человек погибло в авиакатастрофах за все годы полетов?
– Если брать за критерий количество летных часов, на которые приходится одна авиакатастрофа, вероятность человеческих жертв составит…
– Всех погибших легко подсчитать, но кому нужна конкретная цифра.
Никому. У него короткие брюки и старомодный пиджак с лацканами, а может, уже новомодный с лацканами. Ему стоит знать – я не верю во всякую чепуху, что вталкивают в нас с детства, – будто человек не может летать.
– Коста, иногда люди вываливаются из развалившегося на части самолета и сыплются прямо с неба. И даже если бы это была всего одна жизнь! Система спасения в самолетах не предусмотрена.
Каждый должен иметь чертов шанс, разве я не права? В двадцать первом веке у нас все еще нет чувства защищенности, вы понимаете, о чем я…
Я смотрю Косте в глаза – а он неплохой парень. Он предлагает силовые крылья каждому пассажиру.
– Я изучила ваш план, лохмокоты – это…
– Промышленный планктон – инструмент для достижения цели. Нельзя испечь хлеб, не вырастив пшеницу и не добыв огонь.
– Под хлебом вы…
– Роботизация пространства вокруг Земли, мы сможем летать.
Он говорит, и я ему верю…
Наверное, появление промышленного планктона в пространстве Земли было неизбежным. Питаясь энергией технозон, микроорганизмы мутировали, заняв то равновесное переходное состояние, когда стирается грань между формами «живой-неживой», словно перетекает, сочится «живое» в «неживое», и наоборот. Энергия может быть живой. Миллиарды лохмокотов (так он назвал отдельную единицу промышленного планктона) уже не живые организмы в том понимании, в котором их воспринимали всегда. Но и не нанороботы. Это живая энергия, соотношение между частотами колебаний внутри которой позволяет ей существовать в границах какой-то одной системы.
Согласна – новый аршин для измерения дороги Человечества, оно таки думает о развитии собственных душ.
– Лохмокотами можно управлять?
– А для чего мы здесь. – Он пожимает плечами. – Есть интеллект-ось.
Что мир? Всего лишь среда обитания. Параметрическое пространство с тремя осями, вдоль которых отложены показатели окружающей среды, распределенные по линии, плоскости и объему. Где человек, как в клетке за прутьями этих осей, муха в паутине множества режимов: температурного, давления, кислотности, силы тяжести, напряжения полей… а еще – в сети техногенной среды, инфомира, который создал человек. Этот мир должен иметь свой техногенный фон, это точно. Есть еще одна ось, на которой отложен показатель интеллектуального параметра, означающий способность человека контролировать все остальные параметры по всем осям.
– Весь мир – у нас в голове, это мы его создали, вытянули все оси своей жизненной среды из себя. Как вытянем крылья.
Я слушаю внимательно, хотя со стороны кажется, что я смотрю в окно. Он рассчитал необходимое городу количество лохмо. Создал колонии лохмо в разных точках города, их семь. Составил программку, которую «подсадил» к планктону, последние полгода она собирала, шифровала и создавала для каждой единицы планктона уникальный идентификатор – каждый лохмо помечен.
– А программный модуль для анализа и управления инфостроем планктона – вот он, посмотрите, на острове, видите?
Обнесен забором. Мои колонии там. Они невидимы, неслышимы, не ощутимы. Но они там. Готовы к действию.
Он думает, что я смотрю в окно.
– Рассматривайте промышленный планктон как фактор трансформации. Фактор среды. Логической среды.
Я выстроил математически точную схему равномерного заполнения пространства мутировавшим лохмо – каждая единица настроена в пределах какой-то одной системы – либо себя самой, либо всей системы планктона в целом, превращая все вокруг в лого-среду. Она способна создавать дополнительное пространство при взаимодействии с человеческим мозгом. Алгоритм расчета нестандартен и требует применения нестандартных матриц, я говорю о вневременных матрицах, о цементировании пространства – это состояние, не имеющее ничего общего со временем. Я создал матрицу страха. Программный модуль для управления инфостроем планктона использует ее в нужный момент. В момент падения.
Есть сложности, но они преодолимы.
Информационная энтропия потока растет и пока управляема, это плюс. Есть отправная точка – нужен чистый строй. Модусы в логоцепочках лохмо неравномерно распределены, отсюда рост напряжений, это минус.
Но силовое поле активно – лохмо поддерживают необходимый уровень взаимодействия.
– Молодой человек, давайте выпьем чаю…
Шимпф
Старая карга сошла с ума – везти картины в Z все равно что выбросить на помойку. Между прочим, это и мои картины.
Мне семьдесят пять! Я хочу развлекаться и не могу – жду, пока тетушка богу душу отдаст. Ей наплевать на то, что у меня нет денег! Дважды я обращался к ней, и она дважды отказала.
В последнее время в долгах как в шелках – содержать четырех бывших не сладко. Знал бы раньше, ни за что не женился бы.
Моя стратегия ставок на скачках оказалась дерьмовой. Банк, в котором лежал основной капитал, – дерьмовый. Бухгалтер, которому доверял, – дерьмовый! Цепочка становится все длинней. А жизнь все короче.
Шальные мысли посещают, но я же не опущусь до подобного, ей девяносто два!
– Вы меня слушаете? Может, воды…
– Есть что-нибудь покрепче?
Мэр города Z достал из-под стола бутылку, звякнули стаканы. Коньяк? Неплох. В прошлый раз пили водку.
– Картины в галерее, и, кажется, все в порядке. – Чокнулись, выпили.
Мэр крякнул и продолжил:
– То силовое поле, что мы навесили городу, собирает, фильтрует и передает нужную информацию. Мы взяли уже двадцать человек по подозрению в подготовке похищения. Великолепно. Кажется, обойти это поле невозможно.
Интересно, к чему он это сказал? Проклятое поле фильтрует весь поток слов, движений, читает даже написанное на бумаге, оно везде! И нигде. Дьявольская штука, я вам скажу.
– Наливайте по второй.
Чокнулись, выпили. Мэр продолжает:
– Лично я ничего не ощущаю – живем как жили, ходим, как ходили, спим, едим, вроде и нет никакого поля. Не знаю, как отнеслись бы горожане к такой затее, если б узнали… по третьей? Здоровье мадам!
Пусть здравствует старая.
После третьей мир (мэр) кажется симпатичней. Я несколько раз общался с местным гением, как его там, Коста… систему невозможно обойти. Знаете, что такое алгоритм?
– Слыхал я про хакеров и про системы, – закинул мэр.
– Взломают и обойдут все. Но время, время надо. Сейчас это поле новое, с ним разобраться бы…
Пари в силе, если вы о нем, надеюсь, вы не растратили все деньги? Улыбается, трет свою лысину. Нет. Скользкий тип этот мэр.
Вчера я предложил круглую сумму гению, он ничего не ответил. Обойти себя же? Вопрос спортивный. Тетушке, как я понимаю, все равно, ей картиной больше, картиной меньше, носится с молодым гением, как с торбой, с утра до вечера вместе. Что общего может быть у девяностодвухлетней старухи и двадцатипятилетнего парня? Хотя… вот же дерьмо, даже не думал об этом!
Константин
Я, может быть, чего-то и недоговариваю, но ведь никто об этом и не спрашивает. Мой проводник времени (кнопка) – побочный продукт, он вылез сам собой при проектировании Машины Времени. И если кибернетическую ноль-опцию потока колебания абсолютной системы отсчета принять за…
В кабинете следователя прохладно. Передо мной двое – один столичный, приехал поздно вечером двенадцатичасовым фирменным экспрессом. В фирменном экспрессе окна старого образца, уплотнители не менялись лет двадцать, там щели в два пальца – простыл. Всю ночь знакомился с делом, не выспался, к тому же недавно развелся с женой – белая полоса на пальце свидетельствует о том, что разводу месяц. Заметно нервничает. Губы у столичного слюнявые, красные – искривление носовой перегородки, сужение носовых пазух, нос заложен, дышит ртом.
– Картина у вас? – Губастый спрашивает это седьмой раз.
– Нет.
– Вы были в галерее, система зафиксировала ваш визит! – срывается на крик.
– Был. Как тысячи других. Я не имею права взглянуть на шедевр?
Всю жизнь я живу с чувством, будто попал в этот мир случайно – случайно родился (родители не планировали второго ребенка, но решили оставить), случайно живу. Впрочем, Пикассо тоже посчитали мертвым, когда он родился.
– Назовите себя.
– Константин Броди.
– Расскажите еще раз, когда и как…
Второй – местный, молчун, до этого он все время молчал. Думал о своем.
На днях вернулся с Крита, где отдыхал с любовницей, – на пальце широкое кольцо, сустав чуть распухший, значит, часто снимает. Обувь начищена, но подошвы отстают от верха, в этих местах глубоко проникла пыль цвета слоновой кости – это пентелийский мрамор, вообще-то он белый, но под солнцем желтеет. Акрополь сложен из такого камня. Когда-то я там был, туфли невозможно отмыть и через месяц, пыль очень тонкая и въедливая.
– Вы разработали эту систему, значит, вы единственный, кто мог ее взломать и обойти.
Нет, ее невозможно обойти. Что вы знаете о лохмокотах?
Промышленный планктон не «научен» понимать, где «свой», а где «чужой». Пресекать любые попытки похищения – значит, любые попытки, мои, или ваши, или чьи-то еще. Он понимает только задание. Силовое поле, в которое погружен город, – это интерактивное пространство, гигантская игра, в которой вы – вместо компьютерной мыши. Ходите по четко прописанным значениям слов, движений, звуков, они в «голове» лохмокотов. Но лохмокоты никогда не смогут понять то, что делают.
А насчет полетов мадам – подтверждаю.
Я лично летаю давно, но только по ночам. У меня собственные силовые крылья, а за спиной ранец с микроколонией лохмо. Иначе как бы я сбежал из психушки.
Опомнитесь, люди! Мадам ни за что не вложила бы миллиард, не будь она твердо уверена в том, во что вкладывает, – естественно, я продемонстрировал силовые крылья. Летал. Потом летала мадам, я передал ей свой ранец. Свидетели? Бог мой, без свидетелей.
В кабинет постучали, заглянули, позвали.
«Вот заключение». – Молчун пробегает глазами бумаженцию. Передает Губастому, тот долго вчитывается.
– Мадам разбилась?
– Нет, она умерла от старости. Но в полете.
– Боже, какой конец…
Смешно так думать. Это ведь только начало.
Мэра зачем-то приволокли:
– Какие крылья? Вы что, полезли на скалу с мадам?
– Пять дней лазили. Летали, – отвечаю честно.
– Бросьте! – Губастый смотрит на меня. – Этот ненормальный два месяца назад сбежал из психушки, там он создавал Машину Времени.
– Ах вот оно что! – простонал мэр. – Поразительно, я ведь поверил! Очень убедительно, очень…
Он долго еще бормотал что-то и потирал вспотевшую лысину: «…так убедительно… так…»
– Мадам была счастлива, и не моя вина в том, что она умерла. Кстати, надо бы заняться механизмом старения, я уже первую прикидку делал…
А в это время на другом конце города в дверь к господину Шимпфу постучали. Оторвавшись от созерцания рисунка отельных обоев, он неуверенным шагом подошел и открыл дверь. Посыльный мальчишка внимательно посмотрел на Шимпфа, затем перевел взгляд на фото в руке, кивнул и протянул ему тубу:
– Это вам просили передать.
Развернулся – и только пятки сверкнули.
Смутно понимая, что происходит, Шимпф вернулся в комнату и вытянул из чехла содержимое. Холст оказался неожиданно легким. Быстрым движением человека, догадавшегося о чем-то, но еще не убедившимся в своей догадке, он развернул полотно и тихо засмеялся…
Из дневника мадам Гогенски
Вознагражден будет тот, кто преодолеет свой страх!
Христофор Колумб, 1492 г.
Завещание
«Все мое состояние (движимое и недвижимое) я жертвую на разработку технологии свободного полета человека.
Я знаю, что в будущем люди будут летать. Нет, у них не вырастут крылья. Я вижу, как сотни людей парят над городом – руки раскинуты в стороны, и кажется сотни самолетиков летят в самых разных направлениях и на самых разных высотах.
В будущем каждому новорожденному делается прививка Броди (по фамилии ученого). Так, на сетчатку глаза ребенку наносят наноинтерфейс (переходник-шлюз системы человек-лохмо-лого). Импульсы активизации силовых крыльев поступают прямо из мозга в момент потери точки опоры. Страх падения с высоты запускает механизм активации локального пространства вокруг человека. Как цементный раствор схватывается, так возникает поддерживающая сила – пространство откликается, мгновенно роботизируется, генерируя силовые крылья (силовое поле Броди). И человек летит!
Я знаю это чувство, когда летишь над Землей, – Свобода. В твой крохотный мир вдруг врываются свет и воздух, как будто бы полет – какая-то измерительная единица жизни.
Свобода. Мелькает под тобой земля – точки-домики-улицы-поля-города, выпячивая груди гор и пряча шрамы ущелий; мелькают лодки, и кто в них – не знаешь, плывут себе вдаль, качаются на волнах ослепительно-белых, невидимые безмолвные далекие живые чьи-то сердца-точки.
Кажутся так рядом.
Свобода – смотришь вверх и думаешь, вот так же кто-то смотрит из космоса на Землю, и кто там, над головой, не знаешь, летят их невидимые безмолвные едва различимые живые сердца-звезды.
Но ты достаешь взглядом до самого-самого черного-черного дна, пробиваешь его, разрубаешь, протискиваешься вперед.
И кажешься им так рядом.
И возникает чувство причастности, единства, чего-то такого большого, что и умом не объять, только можно почувствовать
свое место
в бесконечной цепочке
живых сердец…»
И рисунок карандашом внизу –
река. Остров посреди.
Мерцающей звездочкой одинокий костер вдалеке,
такой не греет душу. И удержать не может.
И маленькая девочка стоит на скале одна,
раскинув руки…
