Глава 11. Прощай, многоликая пустыня!

Весь следующий день Гай работал: это был отвратительный день.

Тело Лоренцо с торчащим из спины копьем было сфотографировано, и снимки приложены к рапорту репортера Гайсберта ван Эгмонда французским властям о ночном нападении бродячей банды с целью выкрасть золото. Все прозевавший начальник пикета охотно скрепил рапорт своими каракулями. Фотографии и рапорт были припакованы к свертку с археологическими ценностями, который корреспондент любезно взялся доставить в крепость на муле герра Балли вместе с личными вещами профессора. Два стрелка были включены в охрану.

Затем убитый был похоронен рядом с герром Балли.

Сверившись со списком заданных ему тем, Гай принялся за дело.

Дочь кузнеца Ферия и молоденькая служанка Тэллюа были одеты в туарегские гандуры и изображали романтических красавиц, готовых на все для белого человека, а денщик и проводник Сайд — удалых искателей приключений. Очень пригодились белокурые волосы Гая: напомаженные бриллиантином, они фотогенично блестели на солнце во славу белого человека, а темнолицый горбоносый Сайд выглядел великолепным разбойником. Девушки не понимали, для чего все это нужно, но подарки Гая были щедры и привлекательны, а прирожденные актерские способности африканок превратили нужный труд в интересную для них забаву.

Утром с помощью двух десятков рабов и харатинов с повязками на лицах они инсценировали тэнде, ахал, свадьбу, роды и смерть туарегов. Во второй серии снимков обе красавицы снимались уже полуголые, а к вечеру, в третьей серии, — с блестящими побрякушками вместо поясков на бедрах.

— Отвратительно! Мерзко! Черт бы меня побрал!.. — сквозь зубы повторял Гай. — Но контракт есть контракт.

Было жарко. Гай спешил, работал, не отдыхая, и только вечером, когда солнце спустилось совсем низко к зубчатой линии гор и фотографировать стало трудно, он, наконец, разогнул спину и подумал о холодном душе, отдыхе и еде.

Гай угрюмо шагал за тяжело груженным мулом, не глядя по сторонам и не обращая внимания на дикую прелесть Хоггара. Перед его взором еще стояла картина расставания. Вот на гребне горы в раскаленной пыли, четко вырисовываясь на немыслимо синем небе, трепещет гибкая фигурка в белом.

— Бэллафиа! (прощай) — доносится голос Тэллюа.

Поворот дороги — и ничего нет. Как будто и не было. Гай печально подумал: «Завтра кто-нибудь спросит девушку о Большом Господине, она нагнется, поднимет горсть горячей пыли и бросит ее в воздух. «Вот Большой Господин!» — скажет, улыбаясь. Дунет ветерок и сгладит на гребне следы босой ножки и моего сапога. Сдует — и все будет кончено…Кроме воспоминаний, которые сохранятся навсегда».

Западный фланг туарегского горного гнезда прикрывал Танезруфт. Если взглянуть на Сахару сверху, то она представится пестрым ковром с желтыми пятнами песчаных эргоз, белыми — каменистых регов, черными — ровного щебня хаммады. Но рельеф пустыни всегда разнообразен: здесь плоские равнины чередуются с грядами холмов и горами. Поэтому после проливных дождей вода стекает по ложбинам — они служат удобными путями сообщения. Почему? Во-первых, за много сотен лет бурные потоки дождевой воды убрали камни и сгладили грунт, так что идти и ехать по уэду всегда легко. Но это не все: после дождя в уэдах дольше удерживается вода и глубже впитывается в землю. Часто на дне уэдов вода обнаруживается на глубине лишь в один-два метра. Поэтому именно здесь всегда встречается растительность — не зеленая сочная мурава, а высокие пучки жесткой травы, которая служит отличным кормом для верблюдов и часто указывает людям, что где-то рядом есть влажное пятно на песке или даже лужа. Кочевники знают наперечет все уэды своего района и кочуют так, чтобы переход с определенным запасом воды начинался в одном уэде и кончался в другом. Уэды — пути сообщения и остановки, их сеть на карте Сахары — это сеть транспортных коммуникаций и станций. С ними связано и расположение оазисов, они находятся на дне уэда или в непосредственной близости от него. Путник в оазисе набирает воду с расчетом пересечь несколько уэдов и живым добраться до следующего оазиса, расстояние до которого всегда точно известно: в дороге остановки делаются в уэдах, где верблюдам обеспечена еда и через травянистый корм — питье.

Поэтому и становится понятным значение слова Танезруфт: это пустыня в пустыне, точнее — абсолютная пустыня в относительной пустыне, мертвая зона длиной в пятьсот километров, где в течение пятнадцати суток караванного пути не встретится не только колодца или лужи, но даже ни одного кустика травы. Жизнь в Танезруфте совершенно невозможна ни для человека, ни для верблюда, сбиться с пути и удлинить путешествие хотя бы на несколько часов означает неминуемую смерть. Внешне это мертвое царство беспощадного зноя и бесплодного камня выглядит как рэг, то есть как плоская равнина без уэдов, покрытая щебнем, песком и пылью. Двигаясь из Хоггара на юг, Гай захватил только небольшую часть Танезруфта, его юго-восточную окраину, но этого было вполне достаточно.

Лунная ночь. Великое безмолвие, рожденное полным отсутствием жизни. Насколько хватало глаза серебрилась плоская голубая гладь, посреди которой бежала неяркая серебряная дорожка лунного света. Это еще неостывший песок дает в ночном холоде испарину — не иней или росу, их не может быть в Танезруфте, где на полтысячи километров нет ни капли поды, а слабую испарину, которая теперь блестела, как гладь мертвого моря.

После знойного дня прохладная ночь казалась холодной. Время от времени неясные голоса доносились из-под земли, то под ногами, то где-то вблизи слева или далеко справа… Глухие голоса точно переговаривались между собой, потом стихали. Это остывала накаленная земля. Сейчас — плюс восемь, и тело не может приспособиться к такому быстрому охлаждению. Гая знобило. Ежась от холода, он сидел, закутавшись с головой в одеяло, и не мог оторваться от потрясающего зрелища совершенно неподвижного моря: самая маленькая рябь на водной поверхности всегда скрашивает и оживляет море или озеро, но здесь не было никакого движения. Все оцепенело. Высунув нос из-под одеяла, Гай глядит в безмерный простор, где горизонт угадывался потому, что там, впереди исчезала серебряная дорожка.

Вдруг звезды начали бледнеть, небо стало серым. Это был не рассвет в обычном смысле слова, а быстрое выключение одного света и включение другого, как в театре: незримый техник подошел к пульту, сделал движение рукой и перекрасил сцену из голубой в серую… Серебряная дорожка вдруг растаяла, Южный Крест погрузился в серую мглу. Но техник не любит долго возиться с этим световым эффектом: новое движение рукой — и серый свет вдруг заменился розовым, потом немедленно на сцену было подано солнце: вот тускло блеснул малиновый краешек, затем сразу же выполз красный длинный кувшин и повис над бесплодной равниной. Начался день, приступил к делу первый палач из числа тех, что скоро возьмут путников в лапы на весь день, — рефракция, преломление света в слоях воздуха с разной температурой и разной плотностью. Через секунду красный кувшин начал округляться, сделался ярче и светлее и превратился в обычный золотой диск. Волшебная сказка кончилась, наступила действительность. Одеяла были свернуты, все потягивались и глубоко, с наслаждением дышали: какая свежесть! Какая ласковая прохлада!

Прошло полчаса, и путники полезли за очками. Еще полчаса — и вынимается первый платок, чтобы, отереть первые капли пота — мучение началось!

Через час кожа не выдерживает: засученные рукава спускаются и застегиваются пуговицы на груди, из корзины вынимаются грязные тряпки и обертываются вокруг лиц так, чтобы в прорези остались видны только глаза, воспаленные, красные глаза, обжигаемые ветром. В черных, серых и красных тучах раскаленной пыли медленно ползла машина и возле нее копошились странные полубезумные люди.

Каждые полчаса машину поворачивали на ветер, а мотор выключали — из-под кожуха валил дым, вода в радиаторах яростно клокотала. Гай задержался в крепости, подождал Бонелли, который ремонтировал машину; и вот они опять вместе, даже Гастон здесь — из-под самодельного тигельмуста висят его потные усы и слышится французская брань! Теперь, в тучах пыли, оба работают изо всех сил, внимательно, лихорадочно: еще бы! Остановка мотора — смерть! Отклонение от курса — смерть! Смерть пристально следила за указателем горючего, она свернулась клубочком в опустевших бидонах с водой.

Гай отошел от машины шагов на десять и споткнулся — повязка сползла на глаза. Снял повязку — и окаменел: меж камней виднелись два скелета — снежно-белые кости, прикрытые обрывками ткани. Скелеты лежали на боку, лицом друг к другу, крепко обнявшись. Тут же валялись три истлевших дорожных мешка. На камнях лежало высыпавшееся зерно… Не раз он видел такие фотографии в книгах и газетах, а теперь сам стоял над сахарной погребальницей. Сколько лет покоятся здесь эти кости? Под воздействием дождей мягкие ткани давно сгнили, истлела одежда. Но зерна не проросли в этой проклятой земле. Повернувшись лицом к ветру и судорожно глотая воздух, Гай тупо смотрел на этот страшный памятник жестокости Танезруфта: давно-давно эти люди обессилели от зноя и жажды и не смогли держаться в седлах… Их бросили, и караван побрел дальше… Тогда обреченные на смерть легли рядом, крепко обняли друг друга и…

Гай заковылял к машине.

В полдень начался ровный, как стол, рэг. Столбик термометра давно переполз за сорок, хотя прямые лучи на него не падали. Земля казалась серой только под ногами, уже на десять шагов в сторону мелкие подробности виделись словно сквозь закипающую воду. А дальше — словно гладь мелко-мелко колеблющейся воды, незаметно сливающейся с небом. Горизонта нет… Путники двигались в кошмарном водяном царстве, но оно обманывало так настойчиво и так реально, что через несколько часов измученное сознание тускнело, расплывалось, и «я» переставало быть «я». Три часа дня. Наступила высочайшая точка накала земли.

Рефракция безумствовала. Давно исчезли миражи. Исчез не только горизонт — исчезло пространство вообще: впереди ничего нет, машина с грохотом и лязгом, с безумным упорством рвется в никуда. Воздух как расплавленное стекло: обжигающая тягучая зеленовато-серая масса, которая, вопреки привычке и разуму, на глазах у всех зримо и почти осязаемо мелкими извивающимися струйками текла снизу вверх. Ветерок дул в спину, дыхание людей и мотора останавливалось, они все чаще поворачивали машину на ветер, выключали газ и стояли кучкой, молча глотая воздух. Бонелли отошел в сторону — через пять шагов лицо его сделалось смешным, через десять шагов — страшным: черты лица, контуры шлема и в особенности синие очки пришли в движение… Казалось, он строил рожи, кривлялся, юродствовал, нелепо подергивая руками и ногами. Но еще через несколько шагов глаза Гая увидели невозможное, то, что могут видеть только психические больные: Бонелли вдруг расплылся вширь, потом вытянулся в длину, как будто он отражался в кривых зеркалах комнаты смеха. Но Гаю было не до смеха, потому что еще через два-три шага водитель начал змеиться. Синие очки, пузырясь и сжимаясь, то становились вертикально, то стекла их наползали друг на друга, голова вытянулась вверх, зазмеилась в воздухе и вдруг исчезла. Будучи в здравом состоянии, Гай видел — да, да, именно ясно видел своими собственными глазами безголового живого человека, танцующего жуткий танец… Потом над плечами опять появился светлый змеящийся столбик, из которого сформировалась голова…

Один из спутников отошел в сторону, и вдруг из вязкой воздушной массы донесся его испуганный голос:

— Куда вы? Не уезжайте! Я здесь! Здесь!!

С перекошенным лицом он припал к борту машины.

— Мне показалось, что вы тронулись… — всхлипывал он. — Машина сначала раздулась, как гора, потом стала длинной и поползла вперед…

Комната смеха в Танезруфте… Да, тот, кто однажды заглянул в нее, не забудет этого бреда до самой смерти.

Ранним утром на горизонте появилось лиловое пятно. Оно голубело, потом синело… Появились контуры роскошных пальм…

Мираж? Опять обман?!

Нет, настоящий оазис!

— Земля! Земля!! — не сговариваясь, дружно закричали четыре взрослых человека, чуть не плача от радости, пританцовывая и еле сдерживая желание броситься друг другу на грудь.

Языки развязались: все говорили разом, все шутили. Гастон казался невероятно милым, он рассказывал невинный анекдот об очень полной даме, которая однажды переезжала через Сахару. Три человека оглядывались назад, радостно вздыхали, и каждый по-своему подводил итог:

— Проклятые места!

— Кошмар наяву!

— Серый ад!

«Ну, а мои выводы?» — думал Гай. И сказал себе после раздумья — Хоггар — тысяча воспоминаний и образов, Танезруфт — только ужас. А все вместе — удивительная многоликая пустыня. Как хорошо, что я это видел и пережил!

Наступил день, когда на сером фоне песка появилось что-то зеленоватое. Трава! Не пучки высокой жесткой верблюжьей травы, а маленькие участки самой обыкновенной, вот такой, как везде, только чахленькой и пыльной травки. Эти зеленые островки на сером песке плыли по обеим сторонам машины, увеличиваясь и сливаясь…

Несколько часов путники катили по траве, а справа и слева проплывали мимо островки песка. К вечеру они исчезли. Гай обернулся и долго смотрел на серое пятнышко. Оно отодвигалось назад, становилось все меньше и меньше и, наконец, исчезло… Из вида, но не из памяти…

Машина резко затормозила.

— Что такое?

— Смотрите — муравейник!

Все вышли и присели на корточки. Обыкновенный муравейник. Сотни маленьких созданий деловито сновали взад и вперед.

Жизнь!

Потом Гай вынул блокнот и зачем-то записал день и час еще одного знаменательного события: их путь перебежала зеленая ящерица. Не серая рогатая гадюка пустыни, а обыкновенная ящерица, такая же, как на родине!

А когда с голубого ласкового неба вдруг донеслось чириканье птиц, все опять многозначительно посмотрели друг на друга: великое безмолвие отодвинулось назад и, наконец, кончилось. Впереди — опять жизнь!

Жизнь!

Машина быстро раскручивала фильм о бурном нарастании всевозможных форм жизни. Финиковая пальма давно исчезла, появились мимозы, гигантские фикусы, знаменитые крам-крамы, ююбы, эйфорбии, первые паркинсонии. Кругом — ничего серого, только буйная зелень и яркие цветы. Сочная трава теперь с головой закрывает путников.

А вместе с растительностью на глазах богатеет животный мир: еще вчера мелькнула в сухой траве грациозная газель и первый страус, а сегодня по обширным лугам совсем недалеко бродили стада зебу и зебр и неподвижно стояли у деревьев группы жирафов; в одном кори Гай сунулся было к роскошно цветущим кустам эйфорбии и спугнул мирную чету носорогов.

Бессознательная радость, умиление и нежность наполнили Гая: он чувствовал себя именинником, он был готов обнять каждое зеленое деревце, поцеловать каждый синий цветочек в траве. Какое счастье, какое торжество! Розовые ибисы летят, оставляя в воздухе хлопья розового снега. Открытая вода! Сначала большие лужи в кори, потом с пригорка раскрывается во всем великолепии озеро Чад — уходящая за горизонт гладь невероятно синей воды, остроносые пироги, пестро одетые рыбаки и бьющаяся в сетях серебряная рыба. Позади остаются южносахарские города.

Гаю запомнилось прощание с туарегами.

Стемнело, до форта осталось часа два быстрого хода. Путешественники единогласно решили поужинать в степи. Машину остановили на дороге, наломали веток и тут же разложили большой костер, на котором поджарили куски мяса. Это был час веселого обжорства, заслуженный отдых очень усталых людей среди густой зелени, под прохладным звездным небом. Люди жевали и слушали музыку засыпающего дня — сонные голоса птиц, легкий шепот листьев, таинственные и методичные звуки, лившиеся из невидимых степных просторов.

Вдруг раздался топот сотен копыт. Путешественники подняли головы, прислушались. Топот был ближе и ближе. Люди расстегнули кобуры, ввели пули в стволы. Ну?

Из кустов, шагах в ста, показался конный отряд туарегов-воинов, рысью пересекавших дорогу. Всадники ехали попарно, держа копья наперевес. Красноватый отблеск костра выхватывал из мрака одну пару за другой, воины проезжали молча и исчезали во тьме. Ни одна голова не повернулась к чужеземцам, ни один любопытный взгляд в их сторону, ничего.

— Эй, вы, какого черта шляетесь здесь? — крикнул вдруг Гастон. — Кто начальник?

Всадники осадили коней. Минута ожидания. Потом из темноты вынырнул всадник, спешился и замер, вытянувшись, как струна. У него не было копья, в правой руке он держал огромный цветок эйфорбии, левой опирался на рукоять меча. Колеблющийся свет то как будто погружал статную фигуру в темноту ночи, то вдруг выдвигал ее вперед, и тогда становились заметными подробности — браслет на левой руке с вделанным в него маленьким кинжалом, ожерелья и амулеты на шее, кровавый блеск глаз на покрытом черным покрывалом лице и два французских ордена на груди. Наездник молчал, потому что знатный туарег никогда не начинает говорить первым.

— Кто ты?

— Кагетан ад-Зорр. Вождь.

— Чего вы бродите по ночам в степи?

— Белый начальник послал двадцать всадников объехать его район.

Путники успокоились, опять сели к костру. Кто-то начал снова жевать. Особенно понравились всем кресты на груди вождя.

— Верный друг и слуга Франции! — сказал пассажир.

— Нет, больше: это один из тех, которыми гордится наша цивилизация, — веско добавил Гастон. — Ведь он прошел нашу выучку!

Держа в руке кость с большим куском мяса, Гастон шагнул к вождю. Ему хотелось поболтать и пошутить, может быть, он хотел позабавить товарищей разговором с дикарем, от которого, вполне естественно, всегда можно ожидать какой-нибудь глупой и смешной выходки, тем более что вождь медленно, но неплохо понимал и говорил по-французски.

— Ты когда-нибудь видел такого коня? — спросил Гастон, указывая костью на машину.

— Нет. Мне не нужно.

Гастон откусил кусок мяса, вернулся к костру, взял хлеб, прожевал и затем снова повернулся к неподвижно стоявшей фигуре.

Охранник и вождь были одного роста, и теперь, когда они стояли друг против друга, оба казались достойными представителями своей цивилизации: толстый человек в засаленном комбинезоне и с мясом в руке и тонкий, закутанный в черное, с цветком и мечом.

— Так, говоришь, не нужна, а? Напрасно, напрасно… Наш конь скачет без отдыха триста километров и больше, понял? И таких коней мы сюда скоро пригоним сотни!

— Тем лучше, — жестко прозвучал голос из-под повязки. — Тогда белый начальник не будет отрывать от дома десятки людей для объезда района.

Гастон, видимо, этого не ожидал.

— Да ты подумай, посмотри: он тащит столько, сколько можно нагрузить на пятьдесят ваших коней! Пятьдесят!

Гастон растопырил пальцы на свободной руке и десять раз махнул ею.

— Тем лучше, — опять глухо прозвучал тот же суровый голос. — Белый начальник не будет забирать наш скот для перевозок.

Воцарилось молчание. Из степи доносилось негромкое ржание коней, шорохи и звуки ночи. Двадцать всадников не произнесли ни слова; те, которых было видно, сидели в седлах, не шевелясь, и глядели куда-то вперед.

Гастон не унимался: ему хотелось во что бы то ни стало взять верх и повернуть разговор на смешное.

— Ты, я вижу, хороший парень, Кагетан, и я скоро приеду к тебе в гости! Понял? Прямо на машине подкачу к твоему шатру! Ну, что скажешь?

Гастон повернулся к спутникам, состроил веселую рожу и кивнул на черную фигуру, как бы приглашая ответить взрывом смеха на ответ туарега.

— Я уже заплатил налог.

Несколько секунд вождь ожидал нового вопроса, но Гастон жевал мясо и не знал, что бы сказать еще. Желая замаскировать неловкость, он вынул изо рта какую-то маленькую косточку, посмотрел на нее и сплюнул.

Вождь молча поднял правую руку в знак прощания, как римский патриций. Как он был хорош в этот момент! Потом легко вскочил в седло и прыгнул в ночь.

Первый баобаб, первый термитник, первая пчелка, первый лев.

Первый обед за столом и на стульях в прохладной тени раскидистого дерева! Первый дождь и первая гроза!

О, вечно прекрасные запахи мокрой плодородной земли и сочных листьев, на которых еще дрожат серебряные капли! И три семицветные радуги по пути, как пышные врата в счастливое царство изобилия и неги!

Позднее, когда путники устроились на ночлег во французском форте, Гай долго глядел на чужие, непривычные звезды и думал: «Кончилась первая часть моего пути. Пора подвести итоги. Вот они: я видел подлинных африканцев, почувствовал гордое биение их горячей крови и понял, что дикарей в Африке нет! Если только не считать тех, кто пока оскверняет эту прекрасную землю! Африка научила уважать себя. И еще: она — зеркало, в котором европеец видит то худшее, на что он способен.

Я открыл для себя Африку как будущее поле боя за свободу, но не увидел лица человека будущей Африки. Кто он? Гордый туарегский вождь с французским орденом на груди? Хоггарский пастух, которого повели к виселице за порыв к свободе? Или два молодых агитатора, которых в Алжире спасли от полиции случайные прохожие?

Нет, лица нового человека будущей Африки я не увидел, и отсюда задача — во второй половине путешествия я его должен найти! Должен!»

На берегу реки Убанги Гай сел на дряхлый пароходик, чтобы по воде добраться до столицы Бельгийского Конго — Леопольдвиля и там подготовить свою поездку на грузовичке до Стэнливиля, а оттуда начать поход через Итурийские лесные дебри, протяженностью в пятьсот километров.

По рекам Арувими и Итури он решил продвинуться вглубь леса, а дальше идти пешком.